Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Однако, помимо «шитья портищ», они участвуют и во всех полевых работах, причем от деревенских девчат отличаются лишь тем, что делают сие в обуви. Разумеется, это не мешает им по воскресеньям пользоваться своими общественными привилегиями – шляпками, зонтиками, перчатками и тому подобными аксессуарами городских барышень. И что же? Стоило объявиться в упомянутом городишке членам педагогического состава новой средней школы, как ни одна из местных красоток уже ни за что на свете не соглашалась пройти по городу с граблями, а тем более с вилами на плече. Не подумайте, будто они объявили забастовку или поручали кому-нибудь другому носить на поле эти орудия труда! Просто с той поры они волокли их за собой по мостовым городка и, только выйдя подальше в поле, возвращались к старому, испытанному методу. Стремясь держать вилы подальше от себя, они демонстрировали пренебрежение к земледельческим работам. И хоть выглядело это весьма комично, им казалось, что так они успешнее охраняют свою репутацию.

Пока мы ведем этот неторопливый рассказ, Баруш давно сбегала в чулан на чердаке и, обнаружив там старые сапожки, поспешно их обула, после чего вернулась к прерванному занятию.

Тем самым она непроизвольно выдала, что творится у нее на душе, вернее – уже сотворилось. По отношению к Тонику была совершена явная измена.

От вашего внимания, уважаемые читатели, надеюсь, не ускользнули тонкие психологические оттенки. Поначалу Баруш только разглядывала свои пятки с невысказанным вопросом: «А почему бы и нет?», но, обув старые сапожки, она как бы высказала это вслух! Ибо на возражение, которое могло бы воспоследовать от лиц, посвященных в суть дела,– что, мол, и деревянные башмаки прекрасно сослужили бы ту же службу,– автор отвечает: нет, именно сапожки, да еще сапожки с высокой шнуровкой, значительно явственней символизируют волнение, зародившееся в обширной груди Баруш, поскольку сапожки с высокой шнуровкой – несомненная привилегия городских девиц.

Городская барышня никогда не наденет деревянных башмаков, даже во время той же работы, какой была занята Баруш. Для вящей обстоятельности добавим, что пользуется она при сем отнюдь не Нептуновым трезубцем, а особыми навозными вилами о двух загнутых на концах зубьях, какими черти на картинах Брейгеля шуруют в адских котлах, кишащих грешниками. Теснота городского дворика позволяет перетаскивать обильные хозяйственные рудименты прямо из хлева, без помощи тачки, причем рукоять вил зачастую тычется в широкий зад коровенки, понуждая ее отступить в сторону.

Рядом, если не вровень, с этими прелестными существами – городскими барышнями – и ставила себя мысленно Баруш. Она не раз видела их через полуоткрытые калитки, когда «в буднишном» бегала в город «по керосин». Бледнея от страха, с негодованием на лицах, выполняли они сию неблагодарную работу, составляющую печальный удел чешской девы, одной ногой стоящей на третьей, а другой – на четвертой ступени общественной лестницы, и отчаянно-визгливыми голосами кричали что-то своим папаням или братцам, которые, таская означенные рудименты на носилках со двора и сваливая их в кучу прямо на улице, чтобы потом отвезти в поле, то и дело забывали притворить калитку, хотя вот-вот начнут расходиться по домам ученики, преподаватели гимназии, чиновники.

Сколько раз писал K. M. Корявый о вреде этих навозных куч для общественного здоровья!

Меж тем Баруш Ировцева уже сидела в вычищенном хлеве под боком буренки, зажав коленями подойник, и на цинковое днище звонко падали первые капли молока.

Вокруг возникали и другие приглушенные звучания буколической симфонии вечерней дойки. Лейтмотивом ее было смачное пережевывание и громкое посапывание у кормушки с резанкой, сопровождаемое меланхолическим жужжанием мух – этого завтрашнего корма прожорливых птенцов ласточки. Их пепельно-серые зобики мирно выглядывали из гнезда под балкой, четко различимые в свете красного огонька жестяной коптилки. Она вечно чадила, и над «коровьей» светильней с незапамятных времен наподобие сталактита нависала здоровенная гроздь сажи.

Никакие посторонние звуки не долетали сюда, если не считать тех, что производил скребок Ировца, усердно очищавшего от каштаново-коричневых наростов широкий зад своего любимого вола, того, что в упряжке ходил справа.

Молоко в подойнике начало пениться, и тут обычно наставал миг, когда в горле Баруш зарождалась одна из тех песен, которые доносятся под вечер из ходских хлевов.

Баруш пела:

Однако симфония не сменилась кантатой. После второго стиха, спетого высоким горловым голосом, каким наши девушки имитируют звучание короткого кларнета ходских народных оркестров, Баруш вдруг умолкла.

Она умолкла, ибо не решалась довести до конца привычную вязь мыслей, сопровождавшую эту песенку свадебных дружек.

Прежде она вспомнила бы про Тоника и подумала бы, поступит ли он согласно этой песне, в которой дальше говорится:

«Я там тоже буду, образок себе добуду…»

Папаша выглянул из конюшни: с чего это она смолкла?

– Ты чё, язык откусила?

Но Баруш словно воды в рот набрала. В этот миг ей как раз досталось по носу коровьим хвостом. И, перекинув через лицо край головного платка, она стиснула его конец зубами – таков привычный способ самозащиты у ходских доярок.

Во тьме светились лишь два ее передних зуба, широких, точно стамески.

IV

Наверняка никого не удивит, что слава пана Ировца вскоре облетела всю округу. Да это и естественно. К. М. Корявый даже не подозревал, что визит зборжовского старосты возымеет столь сенсационные последствия. Когда прогноз – прошу не путать с «предсказаниями»! – дядюшки Ировца на всю неделю исполнился тютелька в тютельку, общественное мнение, насколько им могли управлять «Чмертовске листы», откликнулось на это событие с небывалым энтузиазмом.

Граф Ногавицкий из Ногавиц, представитель старого дворянского рода, но отнюдь не магнат (ибо в земельных книгах его лист был, к сожалению, чуть не целиком исписан) ^{14}, как только прочел в газете Корявого известную вам статью, тотчас подписался на целый квартал вперед, а когда природа явно повела себя по указке «Ч. л.», абонентную плату за подписку прислала и дирекция сельскохозяйственной школы в Пльзени.

«Гонец из Цапартиц» опубликовал против своего журналистского и политического противника яростную инвективу, призывая весь мир в свидетели нравственной катастрофы, «постигшей интеллигенцию самого западного уголка нашей родины», и просил прощения у всех прогрессивных мужей округа за несмываемое бесчестье: разумеется, сама партия прогресса в нем нисколько не повинна, но что поделаешь – оно позорным пятном легло на всю пограничную твердыню нашей отчизны!.. От имени «Гонца из Цапартиц» автор статьи извинялся перед соотечественниками, ибо, по всей видимости, и редакция газеты не держала достаточно высоко яркий факел истинного просвещения, если даже люди, на чью прогрессивность можно было рассчитывать (!), гнусно нарушили (!!) присягу, данную гению современного духа, и добровольно погрязли всеми извилинами своего мозга в тусклой паутине средневековых суеверий, опрометчиво попавшись на удочку какого-то мужлана. В личной его порядочности, конечно, никто не сомневается, но ведь по своему интеллектуальному уровню он далеко отстает от мужей (!) всестороннего академического образования, недюжинного ума и широкого кругозора, кои тем не менее первыми бежали под знамена зборжовского «„Махди“ ^{15} или – если угодно – пророка».

Последний удар попал прямо в цель, в самую могучую и самую интеллигентную грудь всей партии, а именно в грудь казначея окружной сельскохозяйственной ссудной кассы Грознаты. Сей муж был широко известен не только как один из радикальнейших прогрессистов, но и как красноречивейший оратор, разивший врагов буквально наповал.

Когда его речь появлялась в печатном органе партии, разгромленные в пух и прах оппоненты немало дивились этой бесцветной бурде, однако на месте схватки Грозната был весьма опасным противником. Самые банальные, самые избитые и даже самые невинные истины он произносил таким зычным голосом, что дребезжали стекла в оконных рамах. При сем все мужские достоинства Грознаты представали в наивыгоднейшем свете. Его широченные плечи содрогались от наплыва чувств, глаза наливались кровью, жилы на шее, на висках и на лбу вздувались, а огромные зубы жутко сверкали меж черными как смоль усами и темной бородой. Если еще добавить, что мышцы на лбу этого атлета были развиты, как у Фидиева Зевса, и во время своих ораторских выступлений он совершал настоящие мимические чудеса, а также что звук «р» он произносил особенно раскатисто, вы во всей красе сможете себе представить сие живое воплощение кипучей энергии. Для полноты портрета небесполезно присовокупить, что особо могуч был затылок Грознаты. Какой-то начинающий городской адвокат позволил себе по его адресу довольно меткое, но вместе с тем весьма непристойное сравнение. Однако оно столь точно обрисовывает фигуру Грознаты (а для нас очень важно, чтобы читатель зримо ее представил), что мы не чувствуем себя вправе делать из него тайну. И если было сказано, что у Грознаты «вместо затылка задница», более картинно его внешность нельзя передать даже красками. Там, где должна бы находиться упомянутая часть тела, он был относительно строен, меж тем как на его затылке толстым кольцом залег жир.

Когда это сравнение дошло до ушей Грознаты, остроумному автору пришлось недели две прятаться от огромных кулачищ, под удары коих хозяева трактиров, удостоенных счастья быть местом политических сборищ и заседаний различных обществ, старались подсунуть самый ветхий председательский столик. Их можно понять, так как после собраний, где выступал Грозната, попавший под его руку стол оказывался вдребезги разбитым, точно рояль, на котором Лист сыграл концерт. Во время загородных прогулок казначей показывал удивительнейшие атлетические номера. Ему, например, ничего не стоило разбить кулаком камень. Но и это было еще не самое удивительное. Грозната мог целиком сунуть в рот большой круг ливерной колбасы, так что наружу торчали одни колбасные палочки. Затем последние вытаскивались, и колбаса естественным путем скрывалась в утробе непринужденно улыбающегося артиста. Необходимо, однако, добавить, что свой талант Грозната демонстрировал лишь по особо торжественным случаям и исключительно в пользу строительства гимнастического зала для местной организации «Сокола» ^{16}, знаменосцем которой он являлся.

В Цапартицах Грозната слыл человеком в высшей степени интеллигентным, живым воплощением академической образованности. И не только потому, что до своего избрания казначеем ссудной кассы он подписывался «MUC ^{17} – Бедржих Грозната», но главным образом по той причине, что «Гонец из Цапартиц» не упоминал его имени иначе, как в сопровождении самых лестных слов о его «широком кругозоре, недюжинном уме и всесторонней академической образованности». Эта формула прилепилась к имени Грознаты, как гомеровские постоянные эпитеты к персонажам «Илиады» и «Одиссеи». В конце концов никто уже не мог себе представить его без «образованности и широкого кругозора».

И вот этот всеми уважаемый и обожаемый муж, отдавший свои блестящие дарования на службу восьмой великой державе или, точнее, ее консульскому представительству в Цапартицах (так самоуверенно однажды назвала себя редакция «Гонца из Цапартиц», но К. Мног. Корявый тут же заметил, что великих держав девять, ежели включать в их число – а включать мы обязаны! – Японию и Соединенные Штаты, и, следовательно, пресса – не восьмая, а десятая,– если не первая! – великая держава, и присовокупил, что в таком случае и он имеет некоторые права на титул генерального консула сей «великой державы» в Цапартицах), вдруг совершенно необъяснимым образом обеими ногами вляпался в историю с дядюшкой Ировцем из Зборжова, причем очутился во враждебном лагере – на стороне приверженцев неслыханных суеверий и наивного простодушия.

Случилось это в Гражданском клубе в тот самый вечер, когда была торжественно подтверждена правильность предсказаний Ировца. Казначей Грозната порядком-таки поиздевался над редактором «Гонца из Цапартиц» по случаю его позорного фиаско в борьбе с прогнозами «Ч. л.». Слово за слово, и вскоре Грозната принялся молотить по столу своим кулачищем каменотеса. На возражения редактора, что следует отдать предпочтение данным науки и авторитету ученых из имперского института, нежели пророчествам какого-то старосты или пастуха, Грозната ответил весьма находчиво.

А именно – что колокольный звон и стрельба «по тучам» (обычай у нас в Чехии повсеместно распространенный вплоть до начала нынешнего столетия) также считались абсурднейшим суеверием и свидетельством обскурантизма. И вот, представьте себе, совсем недавно в Германии возникло «Общество стрельбы по облакам», а в Баварии строится завод, который будет производить пушки для пальбы по вредоносным тучам. Когда издатель «Гонца из Цапартиц» посоветовал с этакой чепухой обращаться к психам, а не к нему, прогрессивному редактору, Грозната в качестве неопровержимого аргумента продемонстрировал вырезку из отдела объявлений журнала «Флигенде блеттер» ^{18}, где была наглядно изображена пушка против дурной погоды, рекламировавшаяся как средство, без коего не может обойтись ни одно село.

Тут «Гонец из Цапартиц» вынужден был умолкнуть. В полемике наступила короткая пауза.

Однако по воле злого рока редактор не прикусил вовремя язык и позволил себе язвительное замечание. Мол, Цапартицам никогда не понадобится сие орудие. Ведь достаточно Бедржиху Грознате выступить против несчастного облачка с одной из громовых речей, как о нем и помину…

Редактор не договорил.

Грозната вскочил со стула и произнес самую страшную свою угрозу.

– Я-не-до-пу-щу-ни-ка-ких! – орал он, и каждый слог сопровождался могучим ударом по столу.

Он еще раз повторил «ни-ка-ких», подчеркивая значительность слов удвоенной силой голоса и ударов.

Надо заметить, Грозната и не подозревал, что по сути говорит бессмыслицу. Следовало бы добавить, чего он, собственно, не допустит (к примеру, никаких глупых шуток или оскорблений). Но это выражение он всегда употреблял именно в такой форме.

Стоило Грознате заявить, что он «не допустит никаких»,– и все предпочитали ретироваться как можно быстрей и как можно дальше.

Редактор «Гонца из Цапартиц» тоже не преминул ретироваться с удивительной поспешностью. Когда он очутился на площади, завсегдатаи Гражданского клуба уже затягивали душераздирающими голосами любимую песню Грознаты:

«Шел я по мосточку…»

Не существовало более надежного средства укротить рассвирепевшего казначея, как запеть про «мосточек». Казалось, на львиный, трясущийся от гнева загривок Грознаты кто-то вдруг набрасывал руно кроткого барашка.

Дело в том, что сей богатырь был еще и отменным тенором. Не проходило ни одного увеселения или вечеринки, чтобы он не драл дарованную ему богом глотку, услаждая слух присутствующих.

Едва услышав про «мосточек», Грозната становился сам не свой. Захлебываясь восторгом, он только успевал пробормотать: «Да ведь не так, ведь не так! Низко забираешь!», и вслед за тем из его гектолитровых легких уже неслась меланхолическая песнь о мосточке и о потерянной девушкой цепочке,– как правило, на терцию выше, чем заводил предшественник.

Грозната взбирался на головокружительные высоты, вопил до жути протяжно, глаза его наливались кровью, а щеки багровели, и не только у владелицы потерянной цепочки, но и у многих защемило сердце. Вскоре слушатели в единодушном и искреннем порыве присоединялись к нему – одни пели, другие что-то мурлыкали себе под нос, третьи орали истошными голосами.

Гнев Грознаты исчезал без следа.

Закончив первый куплет, он без передыху начинал второй:

«Всякому известно…»

Казначей принадлежал к тем несносным трактирным запевалам, которые знают число куплетов в каждой песне и помнят их наизусть до последнего словечка.

Вот и теперь Грозната не унялся, пока не довел песню до конца.

За «мосточком» последовало «Сеял я просо», далее – «Когда я пас коней», «Взвейтесь, знамена славы» ^{19}, «Я – маленький гусар», «Шла на исповедь девица» и т. д., и т. п. Не пропуская ни единого куплета, все тем же трубным гласом… и так до умопомрачения.

Завершала репертуар Грознаты бесконечно трогательная:

«Кабы ведал, что скоро умру…»

После первых же слов этой песни слезы брызнули из его глаз. Сентиментальный певец все плакал и плакал, не переставая, пока не добрался до заключительной строфы. Тут он опустил голову на руки и зарыдал столь безутешно, что у слушателей возникло опасение, как бы с ним чего не случилось.

От избытка чувств его окорокоподобный загривок пришел в движение и ужасающе подергивался при каждом тяжком вздохе, от коих ребра несчастного певца ходили ходуном. Грознате перевалило за сорок, и немало цапартицких барышень достоверно знало: девственника из него не получится, даже если бы на его дубовый гроб, выполняя просьбу покойного, возложили символ невинности – венок.

Может, оттого он и плакал!

О его пристрастии к «мосточку» и «цепочке» в Цапартицах рассказывают удивительную историю.

Ко всем цапартицким домикам примыкают узкие огороды, разбитые на месте бывших крепостных рвов. В этих огородах выращивается салат-латук, к которому здешние жители питают особую слабость.

Однажды ночью Грозната поймал у себя в огороде вора, таскавшего латук.

Очутившись в свирепых лапах Грознаты, вор в смертельном испуге низко-низко завел:

«Шел я по мосточку…»

Грозната, нисколько не удивившись, перебил его: «Да ведь не так, ведь не так! Низко забираешь!» – после чего сам запел во все горло и, разумеется, на три тона выше:

«Шел я по мосточку…»

Опомнился он только на втором куплете и, прервав пение, пошарил перед собой, но вора давно уже след простыл, ищи-свищи его теперь во тьме, где-то за двойным поясом крепостных стен…

После всего, что мы слышали о Грознате, понятно, почему «Гонец из Цапартиц» еще в высшей степени деликатно мстил за обиду, нанесенную его редактору этим человеком академической образованности, недюжинного ума и широкого кругозора, почему стегал его, можно сказать, шелковой плеточкой.

Тем яростнее обрушился он на «Чмертовске листы» – от К. Мног. Корявого только пух да перья полетели. «Гонец из Цапартиц» упомянул о стечении обстоятельств, из-за которых только и могло случиться, что научные выводы имперского института погоды диаметрально разошлись с действительностью. Однако разум и расчет зборжовского, допустим даже, весьма достопочтенного, куманька явно не имеют к сему никакого отношения. Поверить в это могли лишь самые корявые мозги в округе да еще «какой-нибудь» Матей или Многоног!

Омброметрология,– поучал далее просвещенный «Гонец из Цапартиц»,– всего-навсего стремится определить наиболее вероятные изменения погоды, ее прогноз – отнюдь не пророчество, а гипотеза, основанная на зарегистрированных приборами данных и многолетнем опыте.

Если в Цапартицах и их окрестностях действительность не соответствовала прогнозу, то из этого следует, что на сей раз гипотеза не подтвердилась, хоть и была вполне правдоподобна.

Бог ты мой, ведь речь идет о стихиях, а стихии не подвластны человеческим расчетам!

Кто думает иначе, пусть лучше переселится из приобщившихся к цивилизованному миру Цапартиц в другое место, чем окажет немалую услугу достославному городу. Тут воображению читателей предлагалась фантастическая картина такого массового переселения. Через нижние ворота города движется процессия, во главе которой «Гонец из Цапартиц» видел пресловутого цапартицкого корявого раскоряку, а за ним – множество других забавных фигур. Хотя автор статьи обрисовал каждую из них несколькими скупыми штрихами, любую можно было узнать безошибочно. Не был обойден вниманием и портной, который сшил редактору «Г. из Ц.» верхнюю одежду, а когда выяснилось, что тот не в состоянии заплатить, добился конфискации в свою пользу всего редакционного имущества.

«Прислушайтесь! – восклицал автор этой мастерски написанной инвективы.– И вам придется поверить ушам своим. Разве вы не слышите песнь, под звуки коей эта толпа темных ретроградов покидает нас? Протяжные, меланхолические клики [13]13
  Тут редактор «Г. из Ц.», как говорится, затмил самого себя. Ведь он произвел эти «клики» от слова «ликование» (прим. автора).


[Закрыть] звонкого, устремленного ввысь тенора, некогда доставлявшего незабываемое наслаждение участникам столь многочисленных в нашем бурно расцветающем городе увеселительных вечеринок, доносят до слуха сих изгнанников знакомые слова:

„Шел я по мосточку…“

Нет, это просто невероятно! Ибо, спрашиваем мы себя, неужли к толпе нищих духом присоединился муж, доселе шествовавший бок о бок с нами во главе прогрессивного развития всего Цапартицкого округа, название которого, как мы надеемся, занесет на свои золотые скрижали сама возвышенная Мельпомена, и притом сразу же за ведущим округом всей нашей отчизны, то бишь – за Госпршидью.

Нет, нет, не верьте, это всего лишь слуховая иллюзия [14]14
  Конечно, тут имеется в виду пение все того же звонкого, возносящегося ввысь тенора. Редактор «Г. из Ц.» настолько вжился в свою аллегорию, что у него даже появились слуховые галлюцинации (прим. автора).


[Закрыть]».

Далее следовал ряд многозначительных и глубокомысленных точек. Ради вящей основательности мы их также здесь воспроизводим:

«. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .»

В заключительной части статьи редактор «Г. из Ц.» еще раз кратко возвращался к сути дела и завершал все цветистой метафорой, упомянув о вспугнутых конях розовоперстой Аврозины и ее пасмурном лике; по его словам, она, единственная, несет ответственность за погоду на минувшей неделе, по прихоти случая опровергнув прогноз имперского института, что, несомненно, впредь не повторится.

Этаким высокопарным стилем и поэтическими инвективами редактор «Г. из Ц.» старался задурить головы своих читателей всякий раз, когда чувствовал под ногами зыбкую почву и сам не очень-то верил тому, что защищал.

Номер, как всегда, украшал набранный самым жирным шрифтом венский прогноз погоды на всю предстоящую неделю. Ниже читатели извещались о собрании окружного сельскохозяйственного товарищества.

К. М. Корявый ответил чрезвычайно сухо и дельно. Заголовком передовой статьи «Ч. л.» послужило начало уже известного читателю изречения:

«Меж небом и землей творятся вещи…»

И вся статья развивала и варьировала этот мотив.

Наш Многослав заранее ограждал себя от подозрений, будто он намеревался польстить своему «газетному оппоненту», «цапартицкому консулу восьмой, то бишь десятой… великой державы», и давал честное слово, что отнюдь не причисляет его к ученым, способным постичь сложность всего, что творится меж небом и землей. Хотя меж небом и землей происходят вещи совершенно простенькие, понятные даже гимназисту младшего класса, тем не менее редактор «Г. из Ц.» никогда не имел и никогда не будет иметь о них ни малейшего представления. Затем К. Мног. Корявый коснулся склонения имен существительных мужского рода типа «муж», особливо окончаний родительного падежа множественного числа, и германизмов вроде «я увидел близ меня» или «был преследован», коих, как он считал, не допускают ни «Свод грамматических правил для королевства Чешского», ни сам дух чешского языка, впрочем ни разу и во сне не являвшийся редактору «Г. из Ц.».

То, что «Гонец» спутал Мельпомену с Клио, «Чмертовске листы» великодушно прощали, ибо в этом более повинны сами Музы. Редактор «Гонца» с ними не в ладах, и они решительно повернулись к нему спиной. Не стоит попрекать его и за то, что он назвал Аврору Аврозиной. Тут достаточно легкого удара линейкой по пальцам,– увы! – отнюдь не розовым.

Но главное для «Ч. л.» – принципы, которые они обязаны защитить в противовес якобы прогрессивной (!) позиции «Гонца». Дело касается прежде всего неотъемлемого и нерушимого принципа автономии, грубо попираемого «Гонцом». Давно можно было догадаться, что сей «прогрессивный» орган (точно так же, как и товарищество, которому он служит) лишь маскирует свой централизм. Нарочитые ссылки на имперский институт погоды, полное название коего неоднократно печаталось в «Гонце», да еще хвастливо жирным шрифтом, по мнению «Ч. л.», являлись доказательством заносчивого стремления поставить интересы империи выше интересов земли чешской. Между тем не только в политике и экономике, но и в науках и искусствах следует блюсти принципы здравой автономии. А если предоставляется такая возможность и в области погоды, то осуществить ее – наш святой долг.

Да, «Чмертовске листы» гордо заявляют, что им принадлежит заслуга расширения нашей автономистской программы, ибо они включили в нее пункт о погоде.

Автономия погоды относится именно к тем «вещам меж небом и землей», о которых даже не подозревают кое-какие пустые тыквы, покоящиеся на «прогрессивных» плечах и раскачивающиеся меж небом и землей. В эпоху Эдисонов, Маркони, Щепаников ^{20}, несомненно, приспела пора и чешскому национальному гению внести серьезную лепту в современный прогресс. По крайней мере это заслуживает всяческого поощрения. «Гонец из Цапартиц» сам указывает, что на основе точных исследований и многолетнего опыта наука предугадывает вероятные изменения погоды. Отчего же не появиться самоучке, человеку из народа, который без всяких приборов, при помощи одной лишь интуиции, быть может, более точной, чем все эти приборы вместе взятые, способен добиться таких же или еще более надежных результатов?! Но его третируют. И это в эпоху, когда виноделы научились расстреливать тучи из артиллерийских орудий и тем самым предотвращать град! Горным инженерам, например, давно известно, что старый опытный горолаз подчас лучший геолог, чем многие профессора высшей школы, а его чутье надежнее самого точного геодезического прибора. Среди старых колодезников не редки люди, способные безошибочно определить в безводном краю место, где потом с помощью буренья будут обнаружены подземные воды. Ибо и под землей есть вещи, о которых… и т. д.

«Чмертовске листы» готовы немедленно доказать, что предсказания уважаемого пана старосты подтверждаются отнюдь не в силу случайного стечения обстоятельств.

Прогноз венского имперского института на следующую неделю тоже абсолютно неверен.

Неправда, что в течение предстоящей недели можно ожидать преимущественно сухую и жаркую погоду, то есть состояние атмосферы, в канун жатвы губительное для наших полей.

«Наш уважаемый сотрудник пан Ировец из Зборжова,– писали «Ч. л.»,– предлагает собственный прогноз, полностью отвечающий тем чаяниям и надеждам, которые за четыре недели до жатвы питает каждый крестьянин. Вот почему всю следующую неделю по ночам, а именно с 8 часов вечера и до восхода солнца, будут идти дожди. Поскольку предлагаемый прогноз кое-кому может показаться недостаточно конкретным и в случае успеха – гарантируемого со стопроцентной точностью! – наши недоброжелатели того и гляди опять заявят, что все это лишь простое совпадение, мы во всеуслышание добавляем: начало дождя будет сопровождаться радугой, видимой всему нашему краю, ибо каждый раз ровно в 8 часов вечера она будет возноситься над синевато-зеленой шапкой горы Чмертов! Направление ветров, которые, согласно прогнозу имперского института, в течение предстоящей недели должны дуть „преимущественно“ с северо-запада на восток, также указано ошибочно. Всю неделю по ночам при полном безветрии будет моросить мелкий, равномерный дождь, днем же ожидается легкий южный ветерок.

Эта пропозиция не касается, однако, следующего воскресенья, на которое назначено собрание окружного сельскохозяйственного товарищества, поскольку оно вообще не состоится».

Для тех, кто умеет читать между строк, особенно примечательными были слова «предлагает» и «пропозиция». Как явствует из этих оборотов, дядюшка или, точнее, его газетный покровитель Многослав Корявый рассматривали приведенный выше прогноз уже не как простое предсказание и, в сущности, лишь подтверждали то, что тайным заказчикам дядюшки Ировца давно было известно: зборжовский староста распоряжается погодой по своему усмотрению. Ведь слово «пропозиция» в обиходном жаргоне коммивояжеров означает не только предположение, но в какой-то мере и прямое коммерческое предложение.

По общему характеру публицистического выпада «Ч. л.» и по отдельным подробностям редактор «Гонца из Цапартиц» безошибочно заключил: против него вкупе с Корявым и зборжовским старостой выступила еще и гимназия.

– Готов побиться об заклад – это писал Глупка! – воскликнул он во время вечерней беседы с самим собой, протекавшей в темном углу, куда не достигал свет единственной в клубе лампы, висящей в центре залы.

В этот угол он уползал после каждой проигранной полемической схватки с ненавистным противником.

На сей раз его промахи в мифологии (ах, столь им любимой!) и путаница с музами (только относительно Терпсихоры он никогда не ошибался!), к счастью, ускользнули от внимания других посетителей клуба и не вызвали с их стороны язвительных замечаний, потому что всем не давала покоя фактическая сторона дела. Можно сказать без преувеличения, в ту памятную субботу жители Цапартиц, как и все обитатели чешского запада, отличающиеся сангвиническим характером, развили такую бурную деятельность, что превзошли самих себя.

Спустя полчаса после выхода очередного номера «Ч. л.», часовщик Калоус из предместья Горжов, глухой как пень старик, оторвался от своей работы – починки изъеденных жучком «шварцвальдек» ^{21} – и по какому-то наитию посмотрел в окно.

От того, что часовщик увидел, руки у него затряслись, и, подойдя к окну поближе, он с трудом снял с носа очки, чтобы взглянуть на колокольню костела и определить, где пожар.

А что в городе пожар – он был совершенно уверен.

Недаром живший напротив сапожник Неходидодому, впопыхах натягивая сюртук, пулей выбежал в сад, нетерпеливо отмахнулся от попреков – по всей видимости, достаточно резких! – своей жены, тоже выскочившей за дверь, и исчез. На месте действия осталась только Неходидодомова – сапожникова жена, через два забора оживленно переговаривавшаяся жестами с какой-то пантетей.

Калоус бросил скорбный взгляд на венец звонницы – не показывает ли черный флюгер, в какой стороне свирепствует опасный огонь. Трясущимися руками заправил роговые дужки очков за уши и, жмурясь на противоположный дом, откуда Неходидодомова что-то сигналила колёснице Кристофоровой, прогнусавил: «А черт их разберет, что там опять!..» С этими словами он снова сел за свои «шварцвальдки», и вечное дрожание его старческих рук обрело обычный, замедленный ритм.

То, что часовщик узрел через маленькое, в четыре крошечных стекла, оконце, было всего лишь незначительной деталью картины всеобщего смятения, охватившего в ту минуту его цапартицких сограждан. Меж тем как Неходидодому спешил с «Ч. л.» за разъяснениями к другу и уважаемому заказчику, пану младшему учителю городской начальной школы Форейту, служившему для него кладезем премудрости, тот самый зуд общения, который всегда возрастает при исключительных обстоятельствах, собрал в предместьях и на главной площади Цапартиц многочисленные кучки взбудораженных обывателей, различнейшими способами – в зависимости от касты и степени образованности – выражавших свое недоумение по поводу неслыханных событий.