Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– По рукам, папаша?! – пропел обитающий в утробе Грознаты тенор. И не успел Ировец вернуть сигару на прежнее место, как очутился в объятиях Грознаты. Дядюшка дважды смачно чмокнул второго будущего зятя, а тот сразу же утерся платком, вероятно, чтобы сохранить сии отеческие поцелуи на память.

Ировец молча заерзал на стуле – впрочем, почти незаметно – и наверняка почесал бы за ухом, если бы с момента выдвижения в кандидаты не оставил некоторых скверных привычек.

Он вспомнил о многочисленных отцовствах Грознаты и о том, сколько несчастных полудев могло бы в Цапартицах претендовать на новоявленного Барушкиного жениха.

– Пан казначей,– изрек наконец староста,– нашей девке о том говорить не след [30]30
  С тех пор как Ировец был избран почетным цапартицким гражданином, он перестал обращаться к горожанам в третьем лице, но ни за что на свете не способен был им «выкать». Несмотря на всю почтенность присвоенного ему титула, дядюшка чувствовал, что тут произошло какое-то насилие над природой. Поэтому он и выражался таким неопределенным образом (прим. автора).


[Закрыть]. Подождем до выборов!

Хотя Грознату это и задело, он заглушил все сомнения бодрой болтовней:

– Мы ж друг друга знаем, оно конечно, сперва – в депутаты, а потом – пускай едут сваты. Да и где нашему брату взять время, чтобы женихаться. Короче, сделал дело, а уж там гуляй смело…

Казначей еще битых полчаса молол языком насчет того, как это важно, чтобы его свадьба с Барушкой, о которой он говорил, словно все уже было решено, состоялась «ну, разумеется», только после выборов.

Кто был третьим женихом Барушки – выявилось как раз сегодня за Бабьим Пупком.

Если Ировец не решался «выкать» Грознате, то каким же пигмеем он казался себе рядом с графом из Ногавиц. Дядюшка не в силах был преодолеть некий атавистический ужас почтительности перед сим «свободным паном», сохранившим свою свободу до столь преклонного возраста, что это уже становилось серьезной угрозой для продолжения ногавицкого рода, последним мужским представителем коего он значился.

От более придирчивого наблюдателя не могла ускользнуть некая чрезмерная подвижность шейных позвонков графа, отчего голова у бедняги не слишком заметно, однако с назойливым постоянством покачивалась из стороны в сторону…

Естественно, что даже положение кандидата в депутаты не помешало Флориану Ировцу при каждом удобном и неудобном случае величать графа, своего высокородного благодетеля и вечного должника,– «ваша милость». «Ваша милость» – это самое малое, чем он мог выразить почтение пану из Ногавиц.

Вот и во время сегодняшней вылазки на территорию Нудломнестца только и было слышно: «Ваша милость» да «Ваша милость». И хотя демократ, сызмальства живший в душе Бедржиха Грознаты, поневоле присмирел ввиду его весьма явных денежных контактов с местными родовитыми лошадниками, в нем все бурлило от злобы с того самого момента, как они с Корявым сели в графский рыдван, которого вдобавок пришлось долгонько дожидаться на Бабьем Пупке.

Сие обстоятельство, как и полное пренебрежение со стороны Ировца к его особе (тот сегодня делал вид, будто почти не замечает казначея), можно считать побочными причинами всего, что впоследствии произошло. Да и сам граф был уже по горло сыт этими «милостями».

Поводом для разыгравшейся вскоре драматической сцены послужил сущий пустяк – кончик тесемки, выглядывавший из костюма старого аристократа в том месте, где на картине, изображающей родословную графа, из доспехов его прадедушки вырастает генеалогическое древо Ногавицких из Ногавиц.

Ировец, для которого все патриотические разговоры, занимавшие Корявого и Грознату, были переливанием из пустого в порожнее, не спускал глаз с графа, все выжидая, как бы выразить ему свою бесконечную преданность.

А граф, легонько тряся лысой головой, через темя коей тянулось несколько длинных редких волосков, пропитанных той же густой черной краской, которой он не пожалел на брови и усы, с какой-то особой нежностью взирал на дядюшку Флориана.

Это настолько бросалось в глаза, что Корявый и Грозната не раз обменивались многозначительными взглядами.

Вдруг наш дорогой земляк так резко ткнул указательным пальцем наискось в сторону графа, что тот даже невольно отшатнулся.

– Не соизволит ли ваша милость взглянуть? – защебетал зборжовский староста сладким, младенческим голоском, показывая на довольно-таки грязную тесемку, высовывавшуюся из потертого гранд-сеньора.

Граф покраснел, склонился, насколько позволял его негнущийся хребет, и, заталкивая тесемку туда, где ей надлежало быть, смущенно пробормотал:

– Оба’, оба’ (Aber, aber) [31]31
  Но, но (нем.).


[Закрыть].

Корявый едва успел задержать дядюшку, ринувшегося было помогать графу.

Справившись с приступом одышки, вызванной волнением и заставлявшей его подбородок описывать почти полный полукруг, граф воззрился своими маленькими глазками на сидевшего визави старосту и продолжал:

– Оба’, оба’, Ировец, ведь вы есть мой будущий швигрфотр [32]32
  Тесть (искаж. нем.).


[Закрыть], для вас я не есть «ваша милость»!

Подумайте, каково было в тот момент Бедржиху Грознате?!

Мало сказать, что в спину ему всадили нож, это не передало бы всей боли, которую он испытал. Нет, его буквально посадили на кол.

– Что? Паралик вас разрази! Какой там швигрфотр? – заорал он во всю силу своих голосовых связок.– Паралик вас разрази! Я вам покажу швигрфотра. Зенки на лоб полезут! Остановите! Да стой же, черт возьми!

Кучер несколько раз оглянулся, но приказания не выполнил. Когда спускаешься с холма, остановить карету не так-то легко.

Все нараставший гнев Грознаты в кульминационный момент нашел неожиданную разрядку.

– Т-п-р-р-р-у! – воскликнул наш богатырь с таким добавлением естественной влаги из своего органа речи, что все три его спутника поспешно заслонили ладонями лица.

Лошади остановились, и Грозната, привстав в карете, обозвал «мужа, облеченного нашим доверием» и превозносимого им на протяжении трех недель по всем селам округа как спасителя крестьянства, «негодным обманщиком» и «неотесанным деревенским дристом», к чему присовокупил весьма недвусмысленно и сердито: «Был ты, Ировец, дристом, дристом и останешься, не видать тебе депутатского мандата, как своих ушей». С этими словами, наглядно раскрывшими его намерения, Грозната решительно выпрыгнул из кареты.

Напрасно К. М. Корявый пытался его удержать.

Но экспедиция вовсе не была этим сорвана. Кучер тронул вожжи, и вскоре Baby Bubeck опустел.

Однако мы, любезный читатель, пока не можем покинуть свой наблюдательный пункт, то есть звонницу цапартицкого божьего храма, пусть ты и забыл, что все еще на ней торчишь.

Ибо то, что сейчас покажется на вершине столь памятного для нас холма, внесет в биографию дядюшки Ировца самый черный штрих. Знай староста, кто поднимается на холм со стороны Цапартиц и куда поспешает, он наверняка вверил бы всех избирателей Нудломнестецкого округа воле божьей, или даже дьявольской, и пополз бы домой хоть на карачках.

Если бы ветер дул с противоположной стороны, мы, пожалуй, услышали бы звуки, коими возвещал о своем появлении на сцене сей deus ex machina [33]33
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть] нашей истории [34]34
  Автор просит прощения и снисхождения! (Прим. автора.)


[Закрыть]. Звуки эти доносились весьма явственно и напоминали пощелкивание чувяк по голым пяткам, в чем, кстати, нет ничего удивительного, ибо своему происхождению они, действительно, были обязаны означенной причине; у приближающейся особы, и верно, чувяки были надеты на босу ногу, а так как сами ступни отличались достаточной твердостью, недоумевать по поводу сего звукового феномена не приходится.

К чему долее скрывать? Муж, который в своих звучных чувяках шествовал по направлению к высоте, носящей столь поэтическое название (заверяю вас, ходская топография знает и более поэтичные!), по внешнему виду, да и на самом деле, был… трубочистом!

Разумеется, и без особой проницательности можно угадать, почему это трубочист, а не трубочник, газовщик, жестянщик, водопроводчик, ассенизатор, стеклодув, не мастер по изготовлению термометров и барометров, катетеров, насосов, шин, цилиндров и котелков, высоких сапог, флейт или пушек, почему не строитель туннелей и вообще не любой, кто имеет дело со всякого рода трубами, трубками, трубочками.

Ведь и ребенок согласится, что ни один из представителей оных почтенных ремесел не способен вычистить на Вотаве печную трубу и таким путем открыть тайну дара святого Флориана и необъяснимых доселе успехов дядюшки Ировца!

И тут же без каких бы то ни было отлагательств и околичностей добавим, что конечной целью странствия упомянутого мастера трубочистного искусства пана Мимрачека (между прочим, еще и члена цапартицкого магистрата от третьей курии), действительно, был дымоход Ировца, связанный с небесами синим шнуром, нижний конец которого в начале этой правдивой истории вложил в длань дядюшки Флориана сам его святой патрон.

Но автор повествования предостерегает нашу славную критику от преждевременного злорадного ликования – не стоит воспринимать вышеупомянутого «бога из машины» слишком буквально и потому ставить крест над всей сложной композицией сей эпопеи.

Вы просчитаетесь, господа!

Хотя трубочист Мимрачек появляется на сцене и вмешивается в действие в тот самый момент, когда это нужно (и еще как нужно!) автору, не надо забывать, что он не свалился с неба, а давным-давно жил в изображаемой среде, стоя на страже важного принципа.

Какого?

Ну, разумеется же, принципа регулярной чистки дымоходов, не только весьма полезного, но и строго предписываемого свыше.

Впрочем, все это отнюдь не так просто!

Возможно, какой-нибудь иной писатель и удовольствовался бы обычным полицейским предписанием, но для автора сих строк этого мало, ибо ясно как божий день, что тайна дядюшки Ировца давно была бы вытащена за ушко да на солнышко, если бы пан Мимрачек ревностно следовал предписаниям властей, а сказав, что он ими пренебрегал, мы прибегли бы к не слишком убедительной отговорке.

Тем более что зборжовский староста вовсе не такой глупец, каким он мог показаться поверхностному читателю. Свой драгоценный дымоход он бдительно охранял от всех трубочистов мира, для чего вполне хватало старого, но увесистого «фексира» (висячего замка) на дверях его черной обсерватории. Под самым страшным секретом мы можем добавить: всякого, кто вздумал бы прикоснуться к замку или хоть словечком о нем обмолвиться, ждала такая кара, что и описать нельзя.

Тетя же скорее кинулась бы в сарай и сунула голову меж створками его ворот, чем…

Но и она не избежала великой душевной борьбы, раздираемая обещанием, данным супругу, и еще более важной потребностью, которой бедняжка не в силах была противиться.

А дело вот в чем. В трубу, столь тщательно скрываемую от всех непосвященных и любопытных, выходило сопло печи. Ну что ж, хлеб в конце концов можно покупать и в городе, хотя у тетки Ировцевой при этом сердце обливалось кровью. Хуже было, когда приблизилось время положения первого камня будущего храма святого Флориана в Зборжове.

У несчастной хозяйки голова раскалывалась, как только она вспоминала, что ей негде испечь калачи. Калачи для первого зборжовского храмового праздника! К славе, выпавшей на долю мужа, она была равнодушна и с некоторых пор искала спасения от мирской суеты в молитвеннике.

После того как старо́й, став почетным цапартицким гражданином, заставил тетю Маркит снять ходскую народную одежду и вырядиться в городское платье, она горько оплакала свою недолю, а платок по-прежнему упрямо повязывала на деревенский манер.

Тайна дымохода тяготила ее, словно у них обитал черт или домовой. Жаркими обращениями к небесам и земными поклонами пыталась она замолить перед всевышним грех тщеславия, завладевший ее мужем, ибо ей казалось – все, что им привалило, скорее от нечистого, чем от духа святого.

Тетя Маркит примечала, как щедро текут в их дом деньги, какой в крае необычайный урожай, какое чудесное изобилие всего растущего, но отнюдь не считала сие свидетельством божьего благоволения. Возвращаясь из города с исповеди,– странствия старой часовенки между Зборжовом и Спаневицами давно прекратились – она всякий раз чувствовала болезненный укол в сердце при виде растянувшейся вдоль дороги цепочки подгулявших, охрипших от пения крестьян, которые, пошатываясь, брели из города с предвыборного собрания или с заседания какого-нибудь общества. Горько ей было лицезреть прикорнувшего на меже выпивоху, храпящего так, что на милю вокруг смолкали кузнечики.

А уж эти нынешние наряды! Все крестьянки стали одеваться по-городскому. В иных деревнях, говорят, парни даже носили по улицам набитое сеном и соломой чучело в ходском народном наряде, точно, прости господи, на масленицу…

«Ой ли? Кабы то и впрямь было от нашего святого покровителя, не наслал бы он эдакую порчу. Ох, матерь божья! Слыханное ли это дело, чтоб в трактире и в овыдень [35]35
  Овыдень – будничный день (прим. автора).


[Закрыть] играла музыка? Грехи наши тяжкие! Спокон веку этакого не творилось. Языком чесать все ныне горазды. Но где ж такое слыхано, чтоб, к примеру, хозяйка усадьбы жила с батраком. Или – тьфу! – чтобы, как у той живодерши в Накицах, родилось сразу шестеро. Крестить их носили в кошнице [36]36
  Кошница – корзина, в которой носят мелкий корм скоту (прим. автора).


[Закрыть], зато все живехонькие. Коли это с того вервия, так откуда ему быть святым? Ох, Мария-панна, святая Анна!»

Одна только была у нее утеха, что скоро начнут строить святой костел в Зборжове. И вот, когда приблизилось воскресенье, которое должно было стать днем закладки новой церкви, тетя Маркит воистину воспрянула духом.

Она приободрилась и даже забыла про самые горькие свои печали: и про неясное будущее Баруш, возмечтавшей стать «учетельшей», и про постоянные отлучки Ировца, сулящие нечто неведомое и ужасное…

Все эти «заботушки» в конечном счете уступили одной: если она хочет испечь калачи, в дымоходе должно быть чисто. И никак нельзя поставить тете Маркит в упрек, что сия «заботушка» оказалась сильнее всех прочих.

Не ведая, как выпутаться из противоречия, рожденного безотлагательной необходимостью испечь отличные калачи и боязнью нарушить приказание Ировца, тетя, не долго думая, собралась в город – в обитель божью, последнее пристанище наших благочестивых ходок.

Вернулась она просветленная. Старый Августин, который, будучи пустынником, не имел права исповедовать верующих, но как раз посему и пользовался славой мужа наисвятейшего, нашел наиболее удачную формулу для разрешения терзавших тетю противоречий.

Пускай, мол, спокойно пошлет за трубочистом и пускай тот выполнит свои обязанности. Ежели вервие дядюшки Ировца – воистину дар святого Флориана, то для непосвященных и, следовательно, незрячих очей оно так и останется невидимым; если же в нем нет святости – тем лучше: дьявольское наваждение развеется. А поскольку наиболее правдоподобна первая версия (будь все это происками нечистой силы, вервие должно тянуться в ад, то бишь под землю, а отнюдь не к небесам), значит, трубочист ничего не увидит.

Тетю Маркит это вполне успокоило, и едва нынче утром дядюшка переступил порог, чтобы закатиться куда-нибудь до вечера, как повелось теперь ежедневно,– батрак припустил в город за Мимрачеком.

Итак, появление в нашей истории этого магистра черной магии (искусства столь черного, что все потуги адских сил, модерна и декаданса затмить его славу будут тщетны) представляется абсолютно обоснованным. Однако самому ему и в голову не приходило утруждать себя подобного рода размышлениями.

Шлепанье его чувяк отзвучало, и достопамятный конус Baby Bubeck вновь осиротел.

Но не прошло и получаса, как измазанный сажей властитель дымоходов Цапартицкого округа опять прошаркал близ здешнего перекрестка, добавим – прошаркал в чрезвычайно ускоренном темпе. Мастер Мимрачек мчался, словно за милю отсюда хотел прошибить лбом стену.

И при сем жутко хохотал, поскольку смех трубочиста всегда производит жуткое впечатление. Однако наш трубочист был одержим настоящим пароксизмом веселья. Он размахивал руками, будто не знал, что́ лучше обнять – небо или землю,– и буквально ржал от восторга.

Счастье еще, что он мог так облегчить душу. Иначе все пережитое грозило бы ему гибелью. Ведь время от времени Мимрачеком вдруг овладевала серьезность, лицо его омрачала тень ужаса, охватывающего человека, которому во всей наготе открылась истина… В такие моменты смех замирал на его устах, плотно сжатых по причине усиленной работы мысли, а глаза, белки коих сверкали не менее жутко, чем его белые зубы, лезли на лоб.

Наше перо не в силах дорисовать эту картину…

Но затем мастер Мимрачек снова поддавался безудержному веселью. Помимо неожиданности сделанного им открытия, три обстоятельства щекотали его нервы, возбуждая смех.

Прежде всего – ловкость, с какой тетка Ировцева отперла замок на дверях черной кухни. Одним движением она вытащила из замка шуруп – и готово. Хозяйки Вотавы, учась одна от другой, поступают так уже добрую сотню лет.

Во-вторых, Мимрачек не раз слыхал поговорку «это надо в трубе мелком записать», но хотя за время своей плодотворной деятельности обшарил бесчисленное множество труб, до сих пор ни в одной из них не обнаружил никаких надписей, и вот… впервые с ними столкнулся.

Как у этого Ировца все хитро устроено! Возле каждого крюка табличка: «Переменчиво», «Погоже», «Погоже с дождичком», «Вёдро», «Большой ливень», «Радуга», «Две радуги», «Огнь божий»…

Рехнуться можно!

Тут проникшийся благоговением Мимрачек заметил, что синий шнур, насаженный за пышную церковную кисть на крюк «Вёдро», смело возносится над печной трубой, теряясь в кроне липы, как веревка от бог весть куда улетевшего бумажного змея, и под его закопченной курткой забегали мурашки.

Еще не придя в себя от изумления, вылез он из дымохода, но когда Вотавка стала расспрашивать, не видел ли он чего и «точно ли не видел», и только после этого вставила шуруп в замок, снова – про себя – расхохотался.

Оказавшись, таким образом, жертвой самых противоречивых ощущений, Мимрачек шлепал в своих чувяках к Цапартицам буквально по стопам Грознаты.

И, подобно Грознате, вдруг призадумался, когда полевая дорога, по которой он шел, пересекла другую дорогу – в Спаневицы. Призадумался и могучим ударом по лбу заставил себя остановиться. Медленно-медленно меняли направление его чувяки, их острые носки, прежде обращенные к Цапартицам, свернули налево, к Спаневицам,– и минутой позже, сперва потихоньку, а затем все убыстряя темп, зашлепали к усадьбе Буреша,– по пути, который стал для нашего главного героя воистину роковым.

Наконец-то мы можем спуститься с колокольни, откуда до сих пор наблюдали за решающими событиями, разыгравшимися на высоте Baby Bubeck.

На сей высоте, правда, произошло еще кое-что, но случилось это накануне, поздним вечером, точнее ночью, и нам ничего не удалось бы разглядеть даже со своей возвышенной точки зрения. Посему мы вынуждены довольствоваться лишь непроверенными слухами. Данные эти вообще относятся к самым темным и трудно объяснимым сторонам нашей запутанной и довольно-таки растянутой истории.

Дело касается единственного ее идеального персонажа, учителя Глупки, которого, как мы надеемся, господа читатели с первого же знакомства полюбили на всю жизнь.

Итак, когда тьма сгустилась до черноты, достаточной для деяния столь черного и способного всякому внушить страх, на вершине высоты Baby Bubeck появилась фигура, несущая некую поклажу.

Фигура – стройная, могучего сложения, а ноша на ее плечах была не слишком велика, но зато неудобна. Юркая и беспокойная, она усиленно брыкалась в мешке. Было похоже, что это четвероногое, и звуки, исходившие из мешка, подтверждали такое предположение.

Когда сия странная скульптурная группа добралась до спаневицко-цапартицкого перекрестка и свернула к Спаневицам, таинственная ноша принялась дергаться особенно буйно, начала издавать более членораздельные звуки и вообще изо всех сил сопротивляться своему похитителю.

Тогда похититель снял мешок с плеч и резким движением поставил перед собой. А поскольку мешок стоял прямо, можно сделать вывод, что в нем находился человек. И если бы свидетелем этой сцены в потемках оказался кто-нибудь знавший молодого Буреша, он мог бы уточнить, не тот ли два раза безжалостно стукнул кулаком скрюченную под холстиной жертву, а когда из мешка раздалось нечто подобное зову о помощи, зажал его в том месте, где могли быть кричащие уста, вновь взвалил на плечи и еще энергичнее зашагал в сторону Спаневиц.

Мы уже отметили и из осторожности повторяем, что с уверенностью нельзя сказать, происходило ли все точно так, как мы описываем. Наше повествование опирается на досконально проверенные, подтвержденные очевидцами и ушеслышцами свидетельства. Как добросовестный историк, пользующийся лишь надежными источниками, автор, не колеблясь, всякий раз делает особую оговорку, когда ему приходится иметь дело с предположением, легендой или сообщать читателю плоды собственных умозаключений.

Совершил ли молодой Буреш сей поступок, покрыто мраком неизвестности, однако не вызывает сомнений, что пан учитель Глупка в течение трех последующих дней числился в нетях, и дирекция гимназии тщетно пыталась раскрыть тайну его местопребывания.

Во время этого драматического эпизода Барушка на своем девичьем ложе окропляла туго набитую подушку горячими и горючими слезами, которые обжигали ей щеки, опухшие от двух основательных, нисколько не идиллических оплеух,– Муза, пожимая плечами, фиксирует их как неопровержимый факт.

Глава VII и последняя

Бедржих Грозната лежал на животе, подпирая кулаками челюсти, причем и то, и другое – и челюсти, и кулаки,– были крепко сжаты. От бешенства и от напряжения всех чувств.

Он лежал в молодом ельнике, на прогалине между двумя рядами деревьев, в поросли, длинным языком тянувшейся от леса к усадьбе Ировца, и вся деревня, охваченная праздничной суматохой, была перед ним как на ладони.

Но в развилке меж двумя соломенными обвершками (крышами) глаза его видели только один предмет – трибуну, возведенную в глубине деревенской площади над местом закладки будущего божьего храма святого Флориана, первую за долгие годы трибуну, с которой он, Бедржих Грозната, цапартицкий Демосфен, не будет ораторствовать.

А ведь поначалу подмостки были сооружены специально для него; именно он должен был открывать церемонию торжественной закладки фундамента нового здания, как «Чмертовске листы» именовали, следуя своей антиклерикальной направленности, первый храмовый праздник в Зборжове.

И вот вместо того, он лежит, как колода, здесь, в ельнике!

Грозната не мог оторвать глаз от подмостков своего несостоявшегося триумфа, и всякий раз, когда он делал какое-нибудь движение, два роковых исторических свидетельства хрустели в его нагрудном кармане. Одно из них как раз и было конспектом торжественной речи, которая – увы и ах! – так и не будет произнесена; другое представляло собой праздничный номер газеты «Чмертовске листы», выпущенный специально к церемонии «положения основания». В качестве последнего пункта опубликованной здесь программы торжества значилось: 23. «Помолвка барышни Бабинки Ировцевой с его сиятельством графом Эугеном Ногавицким из Ногавиц, императорским и королевским камергером…»

В благородном гневе Грозната готов был реветь белугой – так оскорблено было его богатырское сердце, а поскольку приходилось сдерживаться, порою он начинал скулить голосом до того напоминающим собачий, что сам пугался.

Из печальных раздумий его не вывел даже оркестр пожарной команды, шагавший во главе цапартицкого хора и перед самым вступлением в Зборжов грянувший марш из «Проданной невесты» – «Почему б не веселиться!». И как всегда, оркестр цапартицких ополченцев, шедший вслед за пожарными, выждав два такта, тоже грянул «Почему б не веселиться!».

Получилась двухголосная фуга, исполнители которой устроили такое состязание в громкости, что у людей волосы вставали дыбом. Победу одержали ополченцы, имевшие на вооружении турецкий барабан и тарелки. Зато пожарные могли похвастать огромным геликоном, коему ополченцы способны были противопоставить всего-навсего басбомбардон.

Однако оба оркестра бледнели от зависти, когда в бой, как сегодня, вступали еще и ветераны. Трубач ветеранов Гоблик, бывший штабстромпетр [37]37
  Штабной горнист (искаж. нем.).


[Закрыть], славившийся тем, что мог задуть любой уличный фонарь хоть на высоте второго этажа, трубил в какой-то крошечный корнет-а-пистон, но извлекал из него невероятнейший каскад звуков.

Если бы костлявая веснушчатая рука этого трубача, достойного быть горнистом самого господа бога, не сжимала так крепко сей жестяной инструмент, он, вероятно, распался бы на атомы. Гоблик был косой, и все над ним посмеивались, что, мол, своим корнетом он своротил себе глаз на сторону. Это, разумеется, преувеличение. Но когда Гоблик трубил с чувством, то есть хотел заткнуть за пояс оркестры двух других братских корпораций, глаза его, в самом деле, стекленели и выпучивались над багровыми надутыми щеками, отчего он отдаленно напоминал улитку.

После изрядного интервала пришли и члены «Сокола», маршируя подчеркнуто бодро и беззвучно, без всяких акустических эффектов. Грозната не выдержал – заскрипел зубами: знамя нес самый активный его конкурент, поражавший всех размерами своей окладистой бороды ремешник Скряга. Знаменосцем «Сокола» он был временно избран вчера на бурном заседании комитета, которое до сих пор костью сидит в горле Грознаты.

Громя сторонников участия «Сокола» в зборжовском празднике, Грозната договорился до полной хрипоты. А ведь решение об участии местной сокольской организации в этом торжестве было принято две недели назад по его же настоянию. Обосновывая свою тогдашнюю точку зрения, он охрип так же сильно, как теперь, опровергая ее.

Но тщетны были все попреки, насмешки и выпады против тех, кто готов предать прогрессивные идеи «Сокола». К. Мног. Корявый рьяно оппонировал Грознате и с успехом вывел против него на поле брани его же собственные аргументы.

Корявый напомнил, что, как прежде уверял сам Грозната, речь идет не о каком-нибудь духовном, религиозном празднике, не об «освящении храма», а о церемонии закладки фундамента, и, следовательно, «Сокол» будет причастен лишь к политической стороне сего события. День же этот должен стать и станет манифестацией национального единства всех чешских партий Цапартицкого округа – лучезарным примером для всего народа. Он упомянул также, что в торжестве, которое явится символом братского сближения обеих курий Цапартицкого округа – городской и сельской, примет участие и представитель сословия, привлечь которое к делу нации до сих пор тщетно пытались все ее защитники, начиная с Палацкого ^{32}, то бишь – представитель дворянства. И поэтому было бы безответственной и непростительной близорукостью, если бы из-за участия в празднике кругов христианско-социальных, подчас именуемых клерикальными, здесь отсутствовала корпорация, объединяющая молодежь всех патриотических партий. Ведь тем самым была бы нарушена полнозвучная гармония, вот-вот готовая излиться из души народа, а свечу, зажженную в честь крестин подлинного и сознательного национального единства и призванную служить образцом для всего отечества, опять сменил бы яростный факел незатухающих междоусобиц и раздоров (этими словами К. М. Корявый, превзойдя самого себя, закончил пассаж). Наряду с упомянутым выше моментом национальной сплоченности,– продолжал духовный отец и практический руководитель газеты «Чмертовске листы»,– нельзя забывать еще об одном не менее важном обстоятельстве, а именно – о давнем противоборстве меж двумя соседними округами – Цапартицами и Нудломнестцем, противоборстве, в котором Цапартицы, испокон веков пользовавшиеся лишь благородным оружием, ныне должны наконец одержать верную победу. Ибо – и тут оратор возвысил голос – вчерашняя вылазка в Нудломнестецкий округ позволяет ему сообщить весть, несомненно, величайшего значения: благодаря авторитету его светлости подавляющее большинство самых влиятельных местных избирателей выступит в поддержку цапартицкого кандидата (браво! Ура!), и ни для кого не тайна, что эти энергичные, храбрые и сознательные представители нудломнестецкого дворянства прибудут завтра на зборжовский праздник. (Долго не смолкающие зычные клики: Ура!)

Когда буря одобрения поутихла, Корявый продолжил речь и высказал удивление, как это Грозната, самый ревностный защитник и, более того, инициатор вышеупомянутого национального единства, столь воинственно выступает ныне против манифестации патриотической сплоченности. Каковы же причины подобного резкого поворота? Пусть пан Грозната без обиняков их выложит, дабы присутствующие могли судить, достаточно ли они весомы.

Все пережитое на Бабьем Пупке молнией озарило мозг Бедржиха Грознаты. Предложение редактора подействовало на него, как ушат помоев. Он метнул в Корявого огненный взор и, громко хлопнув дверью, покинул зал, что было самым красноречивым признанием полнейшего ораторского фиаско.

И вот он лежит в своем зеленом укрытии, сжимая кулаки и челюсти. Тоскующий взгляд казначея прикован к трибуне. Но от него не ускользает ни одно движение в Зборжове и окрестностях. Отсюда, с края вспаханного поля, он видит сквозь зыбкую сетку хвои, как по всем дорогам и подступам, ведущим к деревне, тянутся вереницы людей. Многочисленные толпы паломников уже запрудили пространство меж белыми брезентовыми навесами ларьков с пряниками, игрушками и песенниками. Так шумный горный поток затопляет после дождя расщелины между белыми валунами. До слуха нашего героя донеслось фырканье выездных лошадей, доставивших к месту действия известный своей осмотрительностью цапартицкий магистрат. Все с нетерпением ожидали его, чтобы приступить к священной церемонии на месте постройки будущего божьего храма, закладываемого во честь и славу покровителя дядюшки Ировца – святого Флориана, столь явно держащего над Цапартицами свою охранительную руку! Цапартицкая процессия во главе с преподобным и достопочтенным духовенством давно уже вступила в Зборжов под дружный многоголосый распев цеховых хоров, под звяканье сверкающих побрякушек и крохотных серебряных эмблем на цеховых хоругвях. Со всей округи прибыли в своих пышных облачениях деревенские «девы Марии», плывущие по воздуху на баро́чных носилках, несомых загорелыми светловласыми девицами в белых одеждах, с глазами синими, как подернутые матовым налетом ягоды терновника. Штандарты в руках городских и деревенских знаменосцев приветственно склонились, как бы обменявшись двойным перекрестным поцелуем. Предвосхищая взаимные лобызания взмокших служителей церкви, поклонились друг другу и «девы Марии», что было проделано очень просто: задние «дружки» энергично приподняли свой край носилок. Зборжов сиял, кружился, шумел, ликовал, бурлил, распространял ароматы храмового праздника и вообще лез из кожи вон, дабы оказаться достойным радостных и величественных мгновений торжества, стремительно близившегося к апогею!

– Бум! – поставила жирный восклицательный знак старинная мортира, или «ступа» (шесть таких мортир было привезено сюда из цапартицкой ратуши), и над Зборжовом взметнулся дымный венок, словно приветствие, посланное глубокой, васильковой лазури неба, где, напоминая подвешенную под церковным куполом люстру, сияло раскаленное добела сентябрьское солнце.