Текст книги "Чешские юмористические повести"

Автор книги: Ярослав Гашек

Соавторы: Карел Чапек,Владислав Ванчура,Карел Полачек,Эдуард Басс,Яромир Йон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Помешивая горячую водицу с плавающими пятнами жира, погружая серебряную ложку, красиво сверкавшую в прозрачном содержимом тарелки, до самого дна, где, как живые черви, копошились желтоватые обрезки всякой дряни, я начинал горько сожалеть о той шутке, что себе на беду сыграл с паном Гимешем.

– Вы не представляете, что значит, что значит для меня быть в обществе культурного человека, а к тому же и знатока женской души, о чем свидетельствует ваш образ несчастной Либушки. Я так плакала…

Я вычерпал суп, разжевал поджаренный хлеб и взглянул на даму. Ее бесстрастное лицо под густым слоем косметики выглядело при электрическом освещении гораздо симпатичнее, чем утром в рыцарском зале.

Ровно через четверть часа мне подали рулет по-флотски, миниатюрный сверточек, перевязанный лыком. Воспользовавшись моментом, когда пани Мери за чем-то пошла к буфету, я молниеносно стряхнул его в левый карман брюк.

– Вы слишком льстите мне, сударыня,– сказал я, доедая оставшиеся на тарелке капусту и ломтик огурца,– сам я не очень доволен тем, что пока написал. Вот разве только роман, который я задумал…

Горничная внесла фарфоровый поднос с запеченной в ракушках требухой. Я положил себе одну скорлупку и, внимательно разглядывая коричневую корочку с искристыми пузыречками шипящего сала, стал ковыряться вилкой в кашеобразной массе.

Пряный запах пищи ударил мне в нос.

Я пристально посмотрел в лицо пани Мери.

И тут особенность моей натуры, эта моя «соединительная» способность начала свою роковую игру. Я чувствовал, как мной опять овладевает бес.

Я чувствовал, что перестаю быть самим собой, что мое сознание покидает меня и вселяется в даму, сидящую напротив и старающуюся держаться очень прямо. Я физически ощущал, как грудь мою сжимает корсет, как пояс с тугими резинками тянет мои чулки, как ремешки лакированных туфель врезаются в пухлые ноги, как холодно моим обнаженным рукам. И, полностью погруженный в душу пани Мери, которая в это время пила чай, далеко отставив мизинчик, я уже начинал отвечать на вопросы, почти не разжимая рта, а бокал с пльзеньским пивом подносить ко рту, так же как она подносит чашечку чая, изящно оттопыривая палец.

Я превратился в пани Жадакову и стал думать о себе как о женщине.

– Случай мой исключительно тяжелый. Ну что я, слабая женщина, могу? Можно, конечно, завести любовника. Я давно об этом думала. Весь город знает, что у меня за муж! А кому известна история нашего брака, для того не секрет, что Жадака я никогда не любила, я горько плакала и умоляла не выдавать меня за него. Но родители настояли. Отомар готов был хоть каждый день бегать ко мне в Драсовку. А потом, он ведь все переписал на меня. Гмм! Любовника? Сейчас? Наверное, уже поздно вешать себе на шею мужчину! Да и было бы кого! Разве здесь кто-нибудь достоин меня? Вот если бы приехал боярин Тоцилеску, которому я позволила пару раз поцеловать себя на корабле, во время северного сияния… Обещал написать, но так и не написал. Все вы одинаковы. Потешитесь – и прощай, Мери! Но было очень хорошо! Теперь-то я уже не такая доверчивая. И если бы он хотел меня увезти, я бы заставила его сначала переписать на мое имя поместье в Румынии, особняк в Бухаресте и все пять домов. Но только как же тогда дети-бедняжки? Отомару я их не отдам. Я бы сражалась за них как львица.

Когда подали кубики турецкого меда в красивых серебряных обертках, да еще изюм и орехи в придачу, я воскликнул:

– А-а! Mendiants! [75]75
  Сокращенно от: «les quatre mendiants» – «четыре нищих» (франц.) – название десерта из инжира, изюма, орехов и миндаля.


[Закрыть] Нищие! – и перед моими глазами встал парижский ресторанчик на бульваре Эдгара Кине.

Я с удовольствием ел изюм. Миндаль аппетитно хрустел на зубах. А два кубика турецкого меда с изображениями томных восточных красавиц на обертках мне удалось незаметно смахнуть в карман.

– Разве нам здесь с вами плохо? – спросила пани Мери, когда под влиянием чарующей атмосферы интимного ужина вдвоем рассказала мне печальную повесть о своих страданиях в первые годы замужества.

– Божественно! – ответил я, не преувеличивая, ибо несмотря на отвратительное меню, пребывал в прекраснейшем настроении.

Теперь я принялся анализировать ее сложное положение, советуя поискать выход в себе самой, ибо все зависит от точки зрения, от того, как посмотреть на жизнь.

– …это трудно только на первый взгляд, милая моя пани! Попытайтесь взглянуть на свой брак со стороны, будто вас это не касается, будто вы наблюдаете эту жизненную ситуацию из какой-нибудь далекой башни или с высокой смотровой площадки на горе. И вы увидите, что станете душевно неуязвимой, спокойной, вы обретете душевное равновесие, широту взгляда, и все неприятное уже не станет так мучительно задевать вас. Конечно, здесь есть и оборотная сторона. Ведь и радости пройдут стороной, все положительное и светлое тоже минует вас, не задев. Кто ничего не принимает близко к сердцу, тот неспособен и радоваться от души.

– Надо попробовать! – задумчиво сказала дама, погрузившись в поток моих речей, приятно ласкающих ее слух.

– Постарайтесь быть выше того, что вас окружает, выше всей этой мучительной обстановки в доме и ваших тяжких обязанностей, постарайтесь быть выше вашего супруга, которого я сегодня узнал как выдающегося ученого и мыслителя. Он уже давно созрел для университета.

– Как вы сказали? – строго взглянула она на меня, будто обрадовавшись, что может поймать меня на слове и разорвать путы красноречия, которыми я, пусть на время, но все же связал ее.

– Да, да, его место в университете, на кафедре философии права.

– Я бы сказала вам, где его место, да не хочу,– произнесла она очень холодно и стала собирать со стола.– Да и что это даст? Сколько бы он получал? Что бы я от этого имела? Он и так запустил контору! Университета еще не хватало! Нет! Не позволю!

Поздно было исправлять оплошность, допущенную мной,– я слишком высоко оценил ее супруга и поставил под угрозу его накопительскую функцию. «Надо попытаться что-то сделать,– подумал я.– Расположение женщины можно вернуть, если дать пищу ее фантазии, возвысить ее в ее собственных глазах, признать в ней необыкновенные достоинства».

– Но мы говорим о вас, сударыня! – опять начал я разговор.– Расправьте крылья своей исключительно возвышенной души, взмахните ими, попытайтесь взлететь в облака и взглянуть на этот город с высоты птичьего полета. Какими смешными и жалкими покажутся вам все провинциальные свары и сплетни, которые жалят вас как осы, потому что вы слишком близко все принимаете к сердцу.

– Я всегда говорю правду в глаза, и все они ополчились на меня, особенно этот Яндасек.

– А кто это, сударыня?

– Да здешний мельник.

– За что же, собственно?

– Он говорит, что бойни должны стоять на его земле, а я говорю, что казарма и бойни будут стоять на моей. И это так же верно, как то, что я Жадакова.

Я постарался вернуть разволновавшуюся даму на прежнюю колею.

– Я должен вам сказать, сударыня, что боль терзает человека всегда в каком-нибудь одном месте. Если же таких мест несколько, то страдания как бы рассеиваются, распределяясь равномерно. Поэтому надо уметь рассеиваться! А кроме того, даже в самых отчаянных ситуациях, когда вам угрожает самое страшное, нельзя терять надежду. Скоро наступит весна, и почему бы вам не провести ее с детьми на солнечной Ривьере в Италии, в обществе всяких интересных, культурных людей.

– Фи! – пани Мери покраснела от негодования, а две тонкие дуги бровей грозно уставились на меня, как два неподвижных круга очковой змеи.– Представляю, во что бы превратился мой дом! Вот была бы радость для прислуги! Да они бы все разнесли! А уж Яндасек бы обрадовался. Сразу бы продал льнотрепальню под городскую бойню! Я здесь, как перед богом…– она воинственно застучала указательным пальцем по столу.– Я здесь, как перед богом, клянусь…

Мне оставалось только замолчать.

Тогда я еще не осознавал, что комфортабельный дом Жадаков, содержавшийся в чистоте и порядке, тщательно оберегаемый от пыли и бактерий, дом явно замечательный, призванный поражать воображение званых и незваных гостей, для сопровождения которых по его парадным и непарадным покоям было специально вышколено целых четыре гида,– дом этот стал для несчастной пани Мери родом губительной страсти, а командовать мужем, прислугой, микробами и муниципалитетом – жизненной необходимостью. Этим она жила, с этим падала все ниже.

– Но оставим это, дорогой гость! – поднялась пани Мери из-за стола.– Одевайте ваш тулупчик и пойдемте на лекцию!

Сняв пальто, я сразу же заметил, что к воротнику пришита новая вешалка, а подкладка тщательно починена, так что мне уже не придется попадать рукой в дырку вместо рукава.

«Вот это рационализация!» – подумал я, с удивлением разглядывая свою одежду. Вычищенная пылесосом, избавленная от пыли и бактерий, она приобрела совсем другой вид.

В подворотне гостиницы «У короля Отакара» ^{114}, где стояли поставленные на бревна сани и автобус, нас ждал пан Гимеш.

Пройдя через винный погребок и миновав кухню, мы вышли по темному коридору к помещению для общественных мероприятий.

Сзади послышались торопливые шаги.

– Пан Гимеш, погодите, пан Гимеш, ах, целую ручки, милостивая пани, извините, я вас не заметил… Все, с вашего позволения, подготовлено как вы желали, вы останетесь довольны: комнатку мы прогрели, подмели.

– Познакомьтесь: господин писатель – хозяин гостиницы,– представила нас пани Мери.

– Большая честь, господин писатель, большая честь для нас!

Пани Мери нащупала в темноте дверь в зал и открыла ее.

В просторной комнате, освещенной двумя лампочками, стояли ряды составленных вместе столов, покрытых голубыми клетчатыми скатертями. В разных концах зала сидело за пивом пять человек – две женщины и трое мужчин.

– Ах, боже мой,– господин хозяин! – с отчаянием вскричал пан Гимеш.– Ведь я же сказал официанту, чтобы расставили одни стулья, что лекция господина Йона будет не за столами, что придет сам староста.

– Какому официанту?

– Пану Бицану.

– Он работает только утром и в обед. А потом его сменяет Куделка.

– Ну так распорядитесь! – попросила пани Мери.

– Минутку! – сказал хозяин и убежал.

Мы стояли в дверях.

– Ох-ох-хо! – вздохнула пани Мери и поправила каракулевую шапочку.

– Теперь вы видите, маэстро, какие трудности нам приходится преодолевать,– заметил пан Гимеш.– В городе двенадцать тысяч жителей, а с окрестными селами и все пятнадцать. А у нас нет ни зала для вернисажей, ни специального помещения для лекций, нет даже проекционного аппарата и приходится брать сломанный из школы. Все диапозитивы потрескались.

Мы прикрыли двери и молча стояли в темном коридоре. Я посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Они показывали ровно пять минут девятого. Я сунул руку в карман – там ли конверт с лекцией. Там!

Пан Гимеш ощупью поискал на стене выключатель. Пани Мери приоткрыла двери, чтобы ему было светлее. Желтый квадратик упал на обшарпанную стенку коридора, где от сырости проступали пятна самых фантастических очертаний.

Прибежал хозяин с официантом Куделкой.

– Вот пан Гимеш. Он вроде бы вас предупреждал, что лекция будет не за столами.

– Меня? Предупреждал?

– А как же! Ведь я два раза приходил,– горячился пан секретарь.

– Мне вы, пан Гимеш, ничего не говорили. Может, вы разговаривали с Бицаном?

– А пан Бицан вам ничего не передавал?

– Передавал. Он сказал: Франтишек, сегодня на вечер заказан большой зал. Пусть мальчишка там подметет.

– Это ужасно! – воскликнула пани Мери.

– Ничего страшного, милостивая пани. Сейчас все сделаем! – бодро произнес хозяин и обернулся к официанту.

– Беги за Пепиком и скажи дворнику, чтоб убрал столы!

– Дворнику-то я скажу, хозяин, а ученика не дам, в пивном зале у нас лесники, а на втором этаже свадьба, у нас и стульев не хватит, да и в карты сегодня играют.

– Так вели принести садовые скамейки из сарая!

– А кто их будет мыть, пан шеф?

– Пусть поможет Руженка из кухни. И давай двигайся!

В коридоре послышался дружный топот ног.

– Слава богу! – сказал пан Гимеш.– Педучилище идет!

– Это здесь? – спросил робкий женский голос.

– Здесь, здесь! – отозвался секретарь.– Дамы, вперед, без страха и упрека! – И обернулся к хозяину: – Да где же выключатель?

Два десятка молоденьких девушек с веселым щебетаньем впорхнули в зал.

– Добрый вечер! – поздоровалась скромно одетая дама, замыкавшая шествие.

– Добрый вечер, госпожа воспитательница! – ответила пани Мери.– Вы тоже на лекцию?

– Конечно!

– Ага! Выключатель! – спохватился хозяин.– Ми-ну-точ-ку! – и помчался в конец темного коридора. Было слышно, как он вертит выключателем.– Странно, наверное, здесь кто-то…

Вернувшись к нам, он щелкнул зажигалкой и посветил на потолок:

– Ну конечно, опять вывинтили лампочку! Наверное, горничная! Я ей говорил, если гость жалуется, что не горит настольная лампа, отвинти верхнюю, с потолка, и вверни в настольную. Так ей, видите ли, лень лишний раз сходить за стремянкой!

– Все это хорошо! – вмешался я.– А если гость жалуется, что, наоборот, настольная горит, а верхняя нет?

– Это ее дело! – коротко бросил хозяин.

– Так где же дворник, когда наконец уберут столы? – заволновался секретарь.

– Можно вас на минуточку, пан Гимеш! – хозяин доверительно взял молодого человека под руку и отвел в глубь коридора.

– А нельзя оставить, как есть? Мы ведь затопили, подмели… Послушайте, пан Гимеш, ведь я от этих ваших лекций ничего не имею и, если не будет ресторанного обслуживания, мне придется спросить с вас пятьдесят крон за помещение, свет и отопление – это, конечно, немного, но, может быть, все-таки… а?

Публика постепенно прибывала. Каждый оставлял в глубокой тарелке свой добровольный взнос.

Наконец вошли и мы. Я пробрался в переднюю часть зала, где горела раскаленная докрасна железная печурка. Бросил пальто на пыльное пианино. Пани Мери села за первый ряд столов. Пан Гимеш откуда-то волок ломберный столик.

– Вам не темно, маэстро?

– Ничего, сойдет…

– Сейчас принесу свечку и минеральную воду!

Была уже половина девятого. Места за задними столами потихоньку заполнялись.

Кельнер стал собирать заказы.

– Один чай, сию минуточку принесем… с ромом… одно пиво – черное? Светлое? Кофе, пардон, три кофе и что-нибудь к нему… одна сливовица. А здесь что мы закажем? Вам что-нибудь угодно, сударыня? Да, да, к вашим услугам, а что желают молодые дамы?

Я опять вышел в коридор.

– А народу собралось вполне прилично! Наконец-то все идет как надо! – потирал руки секретарь.– Представитель местного школьного совета уже здесь, из окружного просветительского общества пришли, пришел тренер пожарной команды, учитель начальной школы, пан Ширек, знаток флоры и фауны нашего края, культурнейший человек, вы должны непременно с ним познакомиться. Пришли два преподавателя городского училища – наш художник, учитель гимназии Кадлечек просил передать, что подойдет чуть позже, он писал портреты всех наших бургомистров,– хорошо бы завтра к нему зайти. Здесь даже пан управляющий Вашатка, у него семьдесят пять ульев – самая крупная пасека в округе, можно туда завтра съездить, это очень интересно, он даже варит медовуху – да! А вон тот, в шапочке, натянутой на самые уши, он как раз входит со своей дочерью,– это наш бывший податной инспектор, сейчас он на пенсии, совсем почти ничего не видит, он путешествовал по Африке… Собственно, уже можно начинать – или, давайте подождем, может, еще кто придет. Мэр должен подойти с минуты на минуту, я пойду посмотрю у входа, чтобы он нас не искал.

Я продолжал курить, стоя в темном коридоре. Чувствовал себя страшно усталым, хотелось спать. Подумал, что-то сейчас поделывает Отомар? Наверное, варит себе сосиски на ужин. Или лежит, вытянувшись во весь рост, и читает. В общем, делает что хочет и посылает всех ко всем чертям! «Отомар, Отомар! Здорово ты устроился! Ловкач ты этакий! И компанию себе подобрал что надо! Лучшие умы человечества – твои друзья, и ты разговариваешь с ними, полемизируешь, споришь, защищаешь величие человеческого разума, которому ты возвел в душе своей пышный храм – эх, ты, доктринер – как я тебе сейчас завидую!»

Я зевнул во весь рот. Мне стало холодно.

«Ну зачем, зачем я сюда потащился? Сидел бы себе в уютной комнате на Виноградах, за письменным столом! Или валялся бы, как Отомар, с книгой на диване!»

Швырнув окурок на пол, я раздавил его ногой, прошел в зал и сел лицом к публике.

В помещении наступила тишина.

Но тем отчетливее из-за тонкой деревянной перегородки, в которую то и дело бухали отодвигаемые стулья, стал доноситься веселый галдеж шумного сборища лесничих из союза «Губертус» ^{115}, которые вместе со своими гончими – мирно спящими в это время в холодных комнатах отеля – съехались на выводку и квалификационные соревнования охотничьих собак. В гуле мужских голосов можно было различить позвякивание рюмок, торопливо составляемых на стеклянные подносы, крики кельнеров: «Пепик, сюда три!», «Пять крепких на четвертый стол справа!», взрывы хохота. Кто-то настойчиво повторял: «Послушайте, пан лесничий, послушайте, я говорю!..» В этот гвалт врывалось еще и радио. Сладкий тенор выводил: «Целовал тебя б я в губки тыщу раз…»

Прямо за моей спиной, в самой узкой части зала находилась игровая. Было слышно, как швыряют карты на стол, стучат костяшками, гремят пивные кружки. «Ну, ребята, теперь держитесь! Вот тебе! Получай! Козырь! Еще козырь и еще козырь! Так-то вот, господа хорошие!» Потом вспыхнула ссора и чей-то густой бас начал оправдываться: «Ну что ты мне говоришь! Не было у меня этой карты, ей-богу не было!»

Я окинул взглядом свою паству. В зале было человек тридцать. Все сидели тихо, как на похоронах, старались не дышать, стаканы ставить бесшумно, печенье отламывать деликатно, маленькими кусочками.

Вдруг за стеной раздался мощный взрыв смеха. Кто-то старался всех переорать: «Нет, не так, опять не так!» Моя смиренная паства замерла.

«Все верно! – думал я.– Вот так материальное потешается над духовным! Там, за стеной, кипит жизнь. Все веселятся от души в полном согласии со своими желаниями. Не обремененные никакими заботами, они едят себе, пьют, переваривают, разговаривают, смеются, с удовольствием режутся в карты. А худосочные меланхолики собрались в этой часовне слушать проповеди о культуре. Мы отверженные, согнанные в мрачные трюмы, мы со страхом прислушиваемся к реву подвыпившей команды на палубе. А я тот самый проповедник, на которого с надеждой устремлены взоры всех тридцати верующих и ищущих покаяния. Они ждут спасения, защиты, слова божьего…»

Я посмотрел на пани Мери.

Ее маленькая приземистая фигурка в каракулевой шубке была неподвижна. Перед ней стояла рюмка вина; низко опущенная голова в кокетливой шапочке клонилась все ниже.

Молится она? Или дремлет?

Мне стало ее жаль. Я чувствовал, что как-то связан с нею, с ее домом, с ее судьбой.

«Ах ты, бедная моя курочка, не знающая толком ни где твой насест, ни чего тебе, собственно, надо!»

Жалость легко переходит в чувство симпатии.

«Меня-то ты не проведешь командирскими замашками. Все мы любим пускать пыль в глаза. Человек вечно из себя что-нибудь строит».

Пани Мери, как бы под магическим воздействием моего взгляда, встрепенулась и, обернувшись назад, возмущенно сказала:

– Барышня, здесь так дует на ноги, а вы ведь сидите у самой двери, встаньте и закройте. Могли бы и сами догадаться!

Когда я увидел, как она недовольно пожимает плечами, выгнув по-индюшачьи шею, мое пробудившееся было расположение испарилось, исчезло, как просачивается вода с поверхности земли в ее недра.

Чувство симпатии к ней упорхнуло, как вспугнутая голубица, и глаза мои, словно камешки, которыми пульнули из рогатки, отлетели прямо на середину зала, к третьему ряду столов, где за пол-литровой кружкой пива расположился какой-то господин, чистивший ножиком ногти. Сразу же за ним сидело поодиночке несколько молодых людей, потом две супружеские пары, а в самом конце зала перешептывались барышни-студентки.

Мой взгляд задержался на человечке с морщинистым лицом и слезящимися глазками, которые доверчиво смотрели на меня.

«А! Мой старый знакомый, и ты здесь! Привет, старина! Молодец, что пришел и сел поближе, прямо передо мной, чтобы мне легче было говорить для тебя, ведь опытные лекторы редко обращаются ко всему залу, а выбирают какого-то одного определенного человека, „своего“ слушателя, который всюду следует за ним. Неведомо как (уж не перелетая ли по воздуху?), но он непременно в означенный час окажется в нужном месте, где объявлена твоя лекция, скромно войдет в зал, положит свою крону в глубокую тарелку, усядется где-нибудь в первых рядах и будет почтительно внимать каждому твоему слову. Так здравствуй же, дорогой мой морщинистый старичок с длинным шарфом, которым ты согреваешь свою хилую грудь! Как жизнь? Последний раз мы виделись с тобой в Лысой над Лабой, а перед этим в Кутной Горе. Только тогда ты был другим – был выше и шире в плечах, и совсем не походил на божий одуванчик, как теперь. Ну, а со слухом у тебя как? На Кутной Горе, чтобы лучше слышать, ты точно так же приставлял руку к левому уху и наклонялся вперед. А в Немецком Броде ^{116} – шалунишка! – ты переоделся в женское платье и стал учительницей-пенсионеркой в золотом пенсне и высоко взбитом парике. Надеюсь, что сегодня, когда я буду вещать о гносеологии современного социального искусства, ты не заснешь так же крепко, как тогда в Лысой!»

Сердечно поприветствовав близкого человека, я перевел взгляд вправо, где за бутылкой лимонада сидел какой-то гимназистик, гордый юноша с орлиным профилем. Он чинил карандаши, готовясь записывать мою лекцию. «Привет и тебе, мой юный друг, жаждущий знаний!»

Открылась дверь, и торопливой походкой делового человека вошел здешний мэр – господин в элегантном пальто, с бледным, будто напудренным лицом и светлыми усиками. Его сопровождали пан Гимеш и какой-то толстяк, который, молча кивнув присутствующим, сел возле пани Мери.

Раскланиваясь на все стороны, мэр снял пальто. Пан Гимеш повесил его вместе с шелковым шарфиком на гвоздик.

Мы пожали друг другу руки.

Секретарь сделал знак: «Можно начинать!» и подал мэру бумажку.

– Уважаемое собрание! От имени муниципального совета и от себя лично, как председатель городского Общества любителей просвещения, я приветствую господина…– староста заглянул в бумажку,– господина Я р о с л а в а  Йона, писателя из Праги, которого вы все знаете по его замечательным творениям, обогатившим нашу родную чешскую литературу…

Тут я заметил, что толстый господин все время о чем-то шепчется с пани Мери. Наверное, это было что-то очень важное для нее, потому что она тяжело вздохнула и забарабанила пальцами по ножке стола. Толстяк вытащил из кармана блокнот, что-то написал карандашом и подозвал кельнера.

– …обогатил истинными сокровищами, которыми будет гордиться наше национальное искусство. А оно всегда, уважаемые дамы и господа, еще в эпоху национального возрождения, видело в книге утеху для сердца и души, и по сей день оно развивается и обогащает себя с помощью книги, как свидетельствует об этом и статистика нашей городской библиотеки. Далее, я горячо приветствую всех присутствующих…

Секретарь сунул мэру записку; тот, мельком глянув в нее, продолжал:

– …приветствую всех присутствующих, которые так дружно собрались в столь большом количестве. В этом я вижу заслугу городского Общества любителей просвещения, организовавшем в нынешнем сезоне уже пять вечеров, посвященных проблемам культуры. На этих вечерах граждане нашего города имели возможность лично познакомиться с ведущими чешскими писателями и поэтами. Такой бурной деятельности на благо культуры не знает ни один из соседних городов. От имени нашего города и просветительского общества я позволю себе выразить всеобщее удовлетворение, что сегодня мы имеем честь приветствовать среди нас мистера Й о з е ф а  Йона. Объявляю пятый вечер культурного цикла открытым, желаю успеха и передаю слово нашему уважаемому гостю.

Раздались аплодисменты. Я протянул руку, чтобы поблагодарить мэра.

– Прошу прощения, одну минуточку! Я прошу господина писателя и всех присутствующих извинить меня, ибо к своему великому сожалению я не могу остаться на эту интереснейшую лекцию. Неотложные дела вынуждают меня вернуться на заседание муниципального совета. Пользуюсь случаем сообщить собравшимся радостную весть – вопреки упорному сопротивлению оппозиции, муниципалитет примет сегодня решение о покупке земельных участков и строительстве казарм, осуществив тем самым заветную мечту жителей нашего города иметь собственный гарнизон, что содействовало бы экономическому процветанию всего города и в первую очередь торгово-промышленных сословий.

– Превосходно! – воскликнул толстяк, сидящий за столиком пани Мери.

Мы с мэром сердечно пожали друг другу руки. Пан Гимеш, ожидавший главу города с раскрытым бобровым пальто в руках, помог ему одеться, подал шарф и шляпу.

Толстяк, сидевший с пани Мери, тоже поднялся.

Они откланялись и ушли.

Я сел за столик и при полной тишине в зале, при усилившемся шуме за обеими стенами, открыл адвокатский конверт Отомара.

Быстренько проглядев страницы, я ужаснулся, в каком виде Отомар вернул мою рукопись. Сплошные горизонтальные и вертикальные линии, зачеркнуты отдельные строчки и целые куски, на полях вопросительные и восклицательные знаки, некоторые абзацы измордованы так, что в них ничего не разберешь. А сколько наглых замечаний! «Старик Дидро сказал об этом лучше!», «Повторяешься, см. стр. 3», «Чепуха!», «Эх ты, культурный болван!», «Если это правда, то Гегель дурак!»

«Ах ты скотина, я тебе это припомню!»,– подумал я и ясным голосом произнес:

– Дамы и господа!

Хоть я и вполне здоровый мужик, в жилах которого течет ядреная крестьянская кровь, а глотка способна раскачать святовитские колокола ^{117}, хоть у меня есть богатый опыт участия во всевозможных словесных схватках и сечах, когда, стоя перед публикой, приходится разить противника громовым гласом, я тем не менее вполне усвоил самую современную манеру чтения лекций о литературе, к которой прибегают обычно сами писатели. Она состоит в том, чтобы, выступая перед публикой, держаться смущенно и робко, а свое художественное кредо излагать тихо и невнятно, глядя в бумажку.

Я поднес листочки к самому пламени свечи и гнусаво стал читать.

– Дамы и господа! – повторил я.– Если исходить из аксиомы, что искусство есть познание sui generis [76]76
  Особого рода (лат.).


[Закрыть], то в его образах мы должны отражать самую сокровенную, сокрытую от глаз реальность, которая решительно отрицает позитивистский, прагматический и утилитарный мир буржуазного искусства, мир загнивающей буржуазии. Она уже давно отжила свой век и в настоящее время представляет собой, как уже было сказано, гнусное порождение технической цивилизации…

Захватив свои рюмочки и стаканчики, публика стала пересаживаться поближе.

Я гнал вовсю, расстроенный, побитый,– думая лишь о том, чтобы скорее кончить, перескакивая через строчки, глотал слова, полностью пропустив исчерканный Отомаром манифест нашего литературного авангарда.

Как назло, за моей спиной у картежников разгорелся спор, пошли в ход ругательства. От раскаленной железной печки веяло сухим жаром. За стенкой у лесников громко разглагольствовали о достоинствах охотничьих собак.

Читая лекцию, я пытался незаметно пододвинуть к себе клочок бумаги, забытый мэром на столе.

В горле першило. Я подливал себе минеральной. Левой рукой, прикрывшись бутылкой, мне удалось расправить смятую записку. Во время одной из пауз, поднося ко рту стакан, я быстро пробежал бумажку.

«Братец мэр! Этого типа зовут не Ярослав, а Йозеф Йон».

Нет на свете другой такой профессии, где бы столько страдало оскорбленное самолюбие, как профессия писателя. То ты преисполнен гордости,– тебе кажется, что своим словом ты подчиняешь себе тайны мироздания, то бьешься сутками над тем, как лучше сказать про спичку, чиркнувшую о коробок. Иногда твою понурую голову поднимет комплимент хорошенькой молодой женщины или пара похвальных строк в газете, а иногда самое горячее признание не в силах тебя подбодрить, потому что в этот момент ты как раз нуждаешься в затрещине.

В начале лекции я чувствовал себя как побитый от насмешек Отомара, а записка мэра, как ни странно, придала мне бодрость и силу.

«Ну, погодите! – во мне пробудилась отвага.– Сейчас этот „тип“ покажет вашим кретинам, как надо доказывать теорему, которую он только что начертал перед их потрясенным мысленным взором с помощью своего красноречия, яркого и образного языка».

И в этот момент громко галдевшие лесники и картежники, как по команде, затихли.

«Ага! Вот оно – наконец-то духовное начинает торжествовать над материальным!»

Я самодовольно выпрямился.

Повысив голос, я с чувством прочитал самую существенную часть лекции. Там я развиваю идею, согласно которой из имманентной природы искусства вытекает, что в реальном уже заложено сюрреальное, что искусства нет вне реального и вне сюрреального – и наоборот!

– Дамы и господа, это же совершенно очевидно! Тем самым новая социальная гносеология искусства отличается от мистического супернатурализма, в чье болото, отдающее средневековьем, нас рады бы толкнуть некоторые недальновидные критики, абсолютно не понимающие наше время и плодящие свои трансцендентальные концепции, которые полностью противоречат принципам и характеру нового, авангардного искусства…

За стеной раздались громкие аплодисменты лесников и возгласы: «Браво-браво!»

Я был польщен. Сделал паузу. Выпил воды. Оглядел аудиторию.

Пани Мери сидела неподвижно, как статуя. Ее глаза, как у загипнотизированной, не мигая смотрели на меня. Сидевший в самом центре зала человек поднялся и вышел. В дверях он столкнулся с господином, который тихо вошел и присел на стул у самой двери,– вероятно, чтобы можно было поскорее уйти.

Сие нам известно! Все это разные председатели, секретари и члены сразу нескольких обществ. Сегодня у них тоже по два, по три, а может быть, и по четыре разных мероприятия. Вот они и бегают из одного кабака в другой, с места на место, чтобы всюду поспеть хоть на минутку. Чтобы можно было сказать: «Я там был!» Сколько их здесь уже сменилось! Одни выслушали приветствие мэра и начало моей лекции – этих уже и след простыл. Сюда они уже не вернутся, ибо и так почтили меня своим присутствием! Другие – смотрите-ка, вон еще один крадется на цыпочках – появляются только сейчас и уйдут через четверть часа. И, наконец, третьи придут только к самому концу, чтобы лично пожать мне, Писателю, руку, сердечно поблагодарить за мои книги, которые они из-за недостатка времени еще не успели прочесть, хоть и слышали о них много лестных слов от жены, читающей все подряд. Потом, как бы мимоходом, они попросят оставить свой автограф в альбоме дочери Верушки; альбом этот, завернутый в атласную бумагу, как раз держит в руках человек, пришедший последним. Получив мою подпись, он вежливо поблагодарит и выразит крайнее сожаление, что из-за неотложных дел никак не мог прийти раньше, и не сможет – так жаль, так жаль! – задержаться теперь. «Разумеется,– скажу я ему,– столько разных мероприятий!» И он ответит: «Золотые слова, сударь! В нашем городе всего этого слишком много, и все держится на нас, а нас, энтузиастов, так мало! И работа эта, поверьте, ужасно неблагодарная: поднимать культуру в нашем городе. Бывает, что и в газете тебя протащат. Я уж хотел было на все это махнуть рукой, да и жена ворчит…»