Текст книги "Салават-батыр (СИ)"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

III

Узнав о том, что Емельяну Пугачеву удалось-таки взбудоражить яицких казаков, Екатерина Вторая пришла в ярость.

– Уж десять с лишним лет минуло, как не стало безумца нашего – Петра Федоровича, а от самозванцев прямо-таки житья нет. Мало их было, так вот нате-ка вам, еще один такой выискался! Облапошил таких же, как он сам, невеж да к бунту склонил.

Сказав это, царица распорядилась изловить и наказать преступника.

Когда до Екатерины Алексеевны дошли вести о том, что тот по-прежнему находится на свободе и все больше наглеет, она не на шутку встревожилась. Императрица понимала, что если Пугачева не схватят в самые короткие сроки, мятеж может принять еще больший размах.

Ища выход из сложившейся ситуации, Екатерина не переставала недоумевать: ее несчастного мужа нет в живых с 1762 года, а казаки как будто никогда о том и не слыхивали. А может верить не хотят? После кончины Петра Третьего был подготовлен манифест, с которым должны были ознакомить среди прочих и жителей Оренбургской губернии. Она и сейчас отчетливо помнит, как ставила свою подпись под текстом, в котором было отмечено, что, несмотря на все усилия лекарей, долгие годы страдавший геморроидальными коликами бывший император Петр Третий оставил по воле Господа этот свет.

Яснее ясного, к этому вроде бы уже нечего добавить. Это документ. Однако Екатерина Вторая, взошедшая на престол вместо свергнутого и удавленного ее приспешниками мужа, была не властна над упорно распространяемыми в народе слухами о загадочной кончине царя. Поэтому многие продолжали считать его живым. Имя Петра III стало символом недовольных властью. Бунтовщики им воспользовались, а доведенный до крайней нужды народ охотно поверил в царское происхождение Емельяна Пугачева.

«Что за невежи безмозглые! – негодовала Екатерина. – Не в состоянии отличить неотесанного, грязного мужика от императорской особы! Когда же наконец этот темный российский народ станет просвещенным?!»

Ломая голову над тем, каким путем усмирить взбунтовавшихся яицких казаков, императрица забылась, перенесясь мыслями в далекое прошлое.

…Екатерине было пятнадцать, когда она приехала со своей матушкой в Россию, где ей предстояло сочетаться брачными узами с наследником царского престола Петром.

Уже в ту пору она вынашивала честолюбивые замыслы, сознавая, что для их осуществления необходимо завоевать в чужой стране авторитет. Продумав план действий, будущая императрица первым делом взялась за освоение русского языка.

Ее старания не остались не замеченными. «Молодая принцесса показывает великую охоту к знанию русского языка и на изучение его ежедневно по несколько часов употреблять изволит» – было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях».

Произвело впечатление на публику и принятие невестой престолонаследника православия. Это произошло в июле 1744 года, после чего саксонская принцесса София-Фредерика-Августа Ангальт-Цербстская стала Екатериной Алексеевной.

Взойдя на трон, она повела решительную борьбу за рост российского влияния. «Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь. Слава ее сделает меня славною…» – с такой мыслью взялась она за управление Россией.

Успехи Екатерины, сумевшей расширить границы империи, совершенно очевидны. Так почему же народ не желает видеть и признавать то, что ей удалось сделать во благо государства российского?

Впрочем, какой с мужичья спрос?! Разве грубая чернь в состоянии оценить по достоинству выдающиеся заслуги просвещенной монархини… – пыталась успокоить себя императрица, настраиваясь на приятные ее сердцу воспоминания о тех счастливых днях, когда все только начиналось – о днях ее триумфа, вступления во власть, о которой она мечтала долгих восемнадцать лет.

…В Москву Екатерина приехала за несколько дней до коронации, назначенной на двадцать второе сентября. В тот день улицы, по которым двигался ее кортеж, было трудно узнать. Фасады старинных зданий и арки были украшены красивыми турецкими и персидскими коврами, а местами драпированы разноцветными тканями. Вдоль мостовой выстроились солдаты. Над их головами колыхались на легком ветру полотнища знамен, придавая происходящему пущей торжественности.

Кроме конной гвардии и многочисленного войска, Екатерину сопровождала свита из двадцати восьми ее сподвижников, для которых были выделены шестьдесят три кареты с запряжкой из трехсот девяноста пяти лошадей. Поезд отдельно следовавшего наследника состоял из двадцати семи экипажей, для которых потребовалось свыше двухсот пятидесяти лошадей.

О появлении царского экипажа возвестили церковные колокола. И в ту же самую минуту загрохотали пушки, начиная праздничный салют. Он сопровождался дружной ружейной пальбой и громогласным солдатским «виват!».

Толпы народа, заполонившие все ближайшие улицы, были ошеломлены всей этой невообразимой шумихой и невиданным великолепием. Затаив дыхание, люди разглядывали обитые бархатом и украшенные золотом и серебром многочисленные кареты, медленно продвигавшиеся в сторону Кремля.

Кремль встретил процессию блеском золотых соборных куполов, крестов и торжественным перезвоном медных колоколов. Когда экипаж Екатерины подъезжал к группе застывших в ожидании церковнослужителей, раздался еще один мощный залп из восьмидесяти пяти пушек, к которому присоединились восторженные крики толпы.

Сверкающая золотом и драгоценными каменьями, в пышном, роскошном наряде с длинным шлейфом, поддерживаемом пажами, императрица вступила на ярко-красный ковер и величественной походкой двинулась к Успенскому собору. Войдя внутрь, она прошествовала к алтарю, где ей предстояло пройти обряд принятия Святых Таинств. Руководил священнодействием архиепископ в присутствии других представителей высшего духовенства.

Присяга над Евангелием происходила на глазах огромного количества приглашенных на торжество знатных особ.

В конце церемонии Екатерина в царском венце, на изготовление которого было затрачено десять фунтов серебра с фунтом золота, и в горностаевой мантии восседала на высоком обитом парчой с золотой вышивкой и тесьмой троне, держа в правой руке скипетр, а в левой – золотую державу. По завершении обряда в Грановитой палате Кремля был устроен парадный обед.

Екатерина Вторая не могла опомниться от счастья. Ее голубые глаза, светлые волосы, обрамлявшие высокий, открытый лоб, и белозубая улыбка излучали безмерную радость.

Новоявленная императрица старалась держаться просто. Она участвовала в разных играх, смеялась и даже танцевала. Забавляясь, Екатерина ни на мгновенье не забывала о своей роли и не позволяла себе полностью расслабиться. Танцуя в паре с рослым и дородным кабинет-секретарем Храповским, она спросила у него, понизив голос:

– Что скажешь, голубчик, много ли народу на улице?

– Тьма-тьмущая, Ваше величество, – ответил ей тот.

– А как насчет порядка?

– Все хорошо, Ваше величество. Угощения вдоволь, так что народ тоже празднует. И монет золотых да серебряных роздано от вашего имени немало.

– Вот и славно, пускай люди вместе со мной порадуются, – сказала Екатерина и, отослав Храповского с каким-то поручением, тут же нацелилась на обер-полицмейстера Рылеева.

Пока они танцевали, не спускавшие глаз с Екатерины царедворцы перешептывались между собой:

– Танцует отменно!

– Где же она этому училась?

– Верно, у себя в Германии…

Торжества растянулись недели на две. И все это время Екатерина упивалась своим триумфом. «Невозможно вам описать радость, какую здесь бесчисленный народ оказывает при виде моем: стоит мне выйти или только показаться в окне, и клики возобновляются», – с восторгом писала она из Москвы графу Кейзерлингу.

Однако вскоре императрицу постигло разочарование. Уже весной она ощутила опасность, исходившую со стороны недовольных ею военных. Да и среди духовенства обнаружились ярые ее противники. Больше других порицал Екатерину архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич. «Государыня наша не природная и не тверда в законе нашем», – говорил он.

А летом 1764 года был раскрыт заговор, имевший целью посадить вместо нее на царство и объявить российским императором давнего узника секретной камеры Шлиссельбургской крепости – наследника престола Иоанна Антоновича[65]65
  Иоанн – сын русской царицы Анны Иоанновны. Еще в пору младенчества, по распоряжению Елизаветы Петровны, был заточен в Шлиссельбургскую крепость. (Ошибка: Иван VI, Иоанн Антонович – наследник Анны Иоанновны, но не ее сын. Его матерью была племянница Анны Иоанновны, Анна Леопольдовна. – Прим. книгодела.)


[Закрыть].

Екатерина Алексеевна никого не пощадила. Царевич Иоанн, с младенчества томившийся в заточении в темном каземате, был заколот. Организатора заговора офицера Мировича казнили, а его сообщников подвергли разным телесным наказаниям и сослали в Сибирь на каторгу.

Расправившись с заговорщиками и устранив претендента на занятый ею престол, императрица немного успокоилась. Но у Екатерины оставался еще один соперник – ее собственный сын Павел Петрович, на которого делали ставку те, кто был настроен против нее. Поэтому ей приходилось соблюдать все меры предосторожности, чтобы удержать власть в своих руках.

Однако от крупных неприятностей императрицу это не спасло. Ей постоянно напоминали о покойном муже. Очередной самозванец объявился спустя одиннадцать лет после убийства Петра Федоровича Третьего. Воспользовавшись его именем, донской казак Емельян Пугачев стал собирать вокруг себя народ, заявляя о своих правах на престол.

«Покамест мы не подавим казацкий бунт да не казним бездельника, предав его суду, Россия не угомонится», – с этой мыслью Екатерина вызвала к себе графа Чернышева.

Военный министр Чернышев входил в ее кабинет с опаской, едва ли не на цыпочках. Ожидавшая его императрица сидела, облокотясь обеими руками на стол. Одна бровь у нее была приподнята, а голубые глаза так и сверлили насквозь. Подобное выражение не предвещало ничего хорошего.

Граф подскочил к Екатерине, подобострастно облобызал небрежно протянутую белую ручку, источавшую аромат изысканных духов, после чего попятился назад и, склонив голову набок, кротко произнес:

– Что будет угодно Вашему величеству?

– Извольте доложить, граф, какие у нас нынче новости из Оренбурга, – потребовала та.

– Покамест ничего хорошего, Ваше величество, – слегка заикаясь, вынужден был признаться министр.

– Да неужто некому злодеев усмирить? Где наши войска? Почто бездействуют, хлеб казенный задарма переводят?!

Не выдержав колючего взгляда императрицы, Чернышев опустил глаза и промямлил:

– Многие из людей генерал-поручика Рейнсдорпа к бунтовщикам примкнули. Да и оренбургские казаки, судя по всему, не вполне благонадежны… – граф помедлил, подбирая нужные слова, и насилу выдавил: – В общем, не стану скрывать, Ваше императорское величество, положение в тех местах критическое.

– Как так критическое?! Они, что, этой сволочи испугались? – возмутилась Екатерина, уперев правую руку в бок.

– Не то чтобы испугались, но…

– Вот что, граф, довольно юлить! – бесцеремонно оборвала Чернышева императрица, глядя на него исподлобья. – Я желаю знать, что предпринято вами для подавления смуты!

– Если позволите… – пролепетал окончательно струсивший Чернышев, но Екатерина не дала ему договорить и на этот раз.

– Почему губернатор Рейнсдорп не принимает никаких мер? Чем он вообще там занимается?! Как прикажете понимать то, что злодей по сию пору на свободе разгуливает?

– Ваше величество, я бы не сказал, что генерал-поручик сидит сложа руки, – осмелился возразить военный министр. – Он делает все от него зависящее, дабы остановить самозванца. Против мятежников, едва ли не сразу, был направлен из Оренбурга отряд в четыреста человек под командованием бригадира барона Христиана Билова. По требованию Рейнсдорпа комендант Яицкого городка подполковник Симонов отрядил в подкрепление оному команду под началом майора Наумова. Были задействованы также находящиеся в подчинении ставропольской канцелярии пять сотен вооруженных калмыков. Привлечен корпус командира Верхнеозерной дистанции бригадира барона Корфа.

– И что дала переброска частей с одного места на другое?

– К несчастью, Ваше величество, предпринятые губернатором меры пока что не дали должных результатов. Взяв двадцать четвертого сентября Рассыпную, уже двадцать шестого бунтовщики овладели Нижнеозерной крепостью и направились к Татищевой. Справедливости ради надобно заметить, крепость та была укреплена на совесть. Однако до нас дошел слух, будто бы добравшийся до нее бригадир Билов услыхал ночью пушечную пальбу и в панике отступил. Губернатор Рейнсдорп потребовал, чтобы он вернулся назад, но Билов ослушался его приказа. Правда это или нет, судить не берусь, но то, что отряд Билова разбит, – факт очевидный.

– А что подкрепление?

– Бригадир Корф, кажется, каким-то образом умудрился в стороне остаться. Калмыки, как я слыхал, бежали. Ну а майор Наумов, посланный комендантом Симоновым на соединение с Биловым, не дойдя до места, отправился в Оренбург и рапортовал губернатору об успешном наступлении Пугачева.

Екатерина Алексеевна еще сильнее сдвинула брови.

– Значит, отряд бригадира Билова не совладал с бунтовщиками… И когда же Татищева пала?

– Двадцать седьмого, Ваше величество.

– Да-с, и впрямь стремительное наступление. А известно ли, куда теперь злодеи направляются?

– Все так же, вверх по Яику, вестимо, – ответил министр. – И по-прежнему прирастают свежими силами. Вон, и татищевские казаки вместе с атаманом Смирновым к самозванцу примкнули, и сотник Падуров – депутат Уложенной комиссии – со своими людьми. Таких бунтовщики милуют, а вот с теми, кто сопротивление оказывает, кто верность присяге Вашему императорскому величеству выказывает, расправляются нещадно. Кого картечью расстреливают, кого вешают, кому голову отрубают…

– Изверги, – с дрожью произнесла Екатерина. – Немедля выслать губернатору Рейнсдорпу подмогу, а то, неровен час, и Оренбург падет.

– Слушаюсь, Ваше величество, – с готовностью откликнулся граф Чернышев и по-военному вытянулся. – Я уже позаботился о том, чтобы из Казани на помощь Рейнсдорпу были отправлены четыре отряда. Пятый тоже готов выступить. Но этого мало. Генерал-поручик Рейнсдорп просит разрешения Вашего величества бросить на мятежников башкирцев.

Екатерина Алексеевна промолчала. Закрыв обеими руками лицо, она застыла на месте. После продолжительного раздумья она неожиданно резко вскинула голову и потянулась за лежащей на краю стола золотой табакеркой. Не меняя сурового выражения лица, императрица вдохнула понюшку табака. Чихнув несколько раз кряду, она смерила министра надменным взглядом.

– О башкирцах вспомнили! – злобно усмехнулась она. – Неужто вы забыли про их бесконечные восстания?

– Никак нет, Ваше величество, – ответил граф. – Помню-с. Однако же следует принять во внимание, как я полагаю, и их верную службу во благо государства Российского. Известно, что далеко не все башкирские старшины поддержали в свое время Карасакала и Батыршу.

– Что бы вы там ни говорили, любезнейший Захар Григорьевич, а я все равно башкирцам не верю, – отмахнулась от него Екатерина. – Вряд ли стоит делать на них ставку. Сие неразумно. Вы думаете, они забыли, с какой жестокостью с ними после подавления последнего восстания расправлялись? Если я не ошибаюсь, сожгли до семисот деревень да чуть ли не до осьми тысяч человек вырезали… Уж они-то, поверьте мне, не преминут попользоваться случаем, чтобы отомстить нам.

– Осмелюсь возразить вам, Ваше величество. Я думаю, напротив, они получили хороший урок, сделав из оного надлежащие выводы.

– Хотелось бы, чтобы вы оказались правы, граф, – нехотя сказала императрица. – Что ж, придется попытаться склонить их на нашу сторону… Доложите губернатору Рейнсдорпу о моем согласии привлечь башкирцев. Обещаю им за усердие особливое наше благоволение.

– Будет исполнено, Ваше величество! – поспешил заверить ее Чернышев, втайне радуясь тому, что ему удалось так легко отделаться. Поклонившись, министр развернулся и бодро зашагал было к выходу, как тут его снова окликнули.

– Постойте-ка, граф!

– Слушаю, Ваше величество, – растерянно произнес Чернышев, в ужасе пятясь назад.

– Я забыла осведомиться, доставили ли семью Пугачева в Казань?

– Так точно-с, Ваше величество. На днях должны допросить.

– Ну что ж, тогда я вас больше не задерживаю.

Едва за графом закрылась дверь, как Екатерина Алексеевна, в порыве поскорее излить кому-нибудь душу, уселась за стол писать письмо Вольтеру.

IV

Губернатор Рейнсдорп, уповавший на помощь башкир, не замедлил воспользовался разрешением Екатерины бросить их на мятежников, угрожавших Оренбургу.

Получив указ, старшина Шайтан-Кудейской волости Юлай Азналин тут же созвал совет рода.

– Верно говорят, от судьбы никуда не денешься. Не хотели мы в это дело ввязываться да видно не суждено нам в стороне отсиживаться, – с горечью сказал он и попросил Салавата разъяснить по-башкирски суть полученного указа.

Начав с увещеваний, Рейнсдорп перешел к щедрым посулам и завершил послание недвусмысленной угрозой:

«…В противном же сему случае можете подвергнуть себя высочайшему ея императорского величества гневу, какой противники из народа башкирского пред сим уже видели и еще в свежей памяти у вас находится».

Когда Салават перевел текст указа, Юлай обвел вопросительным взглядом сородичей:

– Ну как, йэмэгэт, все поняли, о чем речь?

Стоявший в первом ряду седой старик, опиравшийся обеими руками на суковатую палку, тяжело вздохнув, прошамкал беззубым ртом:

– Понять-то поняли… Только вот что меня тревожит: а ну как окажется, что этот Бугасай и в самом деле батша? Как бы чего потом не вышло. Не пожалеть бы. Мы ведь не знаем толком, что к чему. Потому лучше пока не вмешиваться. Если уж урысы друг с другом поладить не могут, куда уж нам, башкортам, между ними встревать?

Другой акхакал с ним не согласился.

– Ай-хай, как-то нехорошо получается, – покачал он головой. – Пока мы еще разберемся, настоящий он или ялган-батша… Кто его знает! А вот ослушаться Абей-батши мы не имеем права.

Юлай с ним согласился.

– Верно говоришь! За два-три дня соберем отряд и отправим его к Стерлитамаку в распоряжение Богданова-эфэнде, – сказал он и определил место, откуда молодым джигитам предстояло выступить в поход.

Когда все разошлись, Юлай, оставшись наедине с сыном, печально вздохнул.

– Вот ведь как все вышло, улым. Хотим мы того или нет, а придется нам-таки с казаками воевать.

– Ты сам отряд поведешь, атай?

– Нет, улым. Стар я для этого. Командовать отрядом будешь ты, – ответил Юлай. – Только прошу тебя, постарайся быть осторожным. Покуда не выяснится, что это за человек, рисковать попусту не стоит. Терять доверие властей нам невыгодно.

– Я все понял, атай, – кивнул Салават.

В назначенный старшиной день отобранные в отряд парни один за другим потянулись к месту сбора, к той самой поляне в конце аула, где обычно проходили их боевые учения и бэйге. Салават деловито осмотрел и проверил припасы и снаряжение – луки, колчаны со стрелами, дубины, копья, сабли, после чего скомандовал «по коням» и велел построиться.

Юлай не вмешивался. Он стоял среди толпы провожавших и молча наблюдал за действиями сына, испытывая за него законную гордость. Салавата нельзя было назвать рослым, но он был осанистым, плечистым, крепким и гибким. В движениях и во взгляде умных, проницательных глаз сквозили решительность и напористость. Смуглое сосредоточенное лицо казалось волевым и не по годам суровым. Довершал облик молодого командира настоящий батырский наряд – богатая отороченная пушистым лисьим мехом шапка, кольчуга, утепленный белый секмень, на ногах сапоги с длинными голенищами, за плечами туго набитый стрелами колчан, лук и прочее вооружение. Он словно рожден для того, чтобы быть впереди своих сверстников и защищать от врага родную отчизну.

Под стать батыру и его бравые товарищи. Выстроив всадников ровными рядами, Салават подъехал со своим отрядом к односельчанам. Спрыгнув вниз, он легко подхватил на руки и нежно прижал к груди дочку Минлеязу, потрепал по голове сначала одного сына, потом другого. Простившись с женами, родными и прислугой, Салават подошел к родителям и, низко поклонившись им, сказал:

– Благословите меня, атай-эсэй!

– Доброго пути, улым. Да пребудет с тобой во всех благородных деяниях твоих Аллахы Тагаля, – напутствовал его Юлай.

Азнабикэ молча выступила вперед. Она поднесла Салавату наполненную кумысом чашу и, пока он пил, успела пропеть посвященную ему песню:

 
Растила я тебя, сынок, да видела,
саблю острую зрела я в твоей руке.
Растя тебя, сынок, я знала, чуяла:
С врагом сразиться суждено тебе…
 
 
Ай хай, в груди моей сердце горит,
студеной водицы вы на него плесните,
А как вступят в дом наш враги,
лук да стрелы в руки возьмите…
 

Салават тоже ответил песней:

 
Стрелы меткие – наконечники стальные,
Сверкая и свистя, летят вперед.
Батыр, священный свой долг исполняя,
За честь отчизны идет в поход.
Нам бы только пробиться сквозь сосняк,
Ветки вцепятся – мы их обрубим.
А как пойдет на нас смертельный враг,
Коль повезет, мы на земле его в куски изрубим.
 

Еще раз поклонившись отцу-матери, Салават ловко запрыгнул в седло и махнул рукой соратникам:

– Поехали!

– Хызыр-Ильяс вам в путь! – кричали им вдогонку провожавшие.

До Стерлитамакской пристани сотенный отряд Салавата Юлаева добрался довольно быстро. Ожидавший пополнения командир – коллежский асессор Павел Богданов – встретил их, не скрывая радости.

– Молодцы, в самый раз подоспели! Я дам вам в придачу двести конных башкирцев. Передохните малость и отправляйтесь в распоряжение генерала Кара, посланного к нам на помощь из Москвы. Постарайтесь нагнать его как можно быстрее.

– Генерала Кара? – удивившись, переспросил Салават. – А где его искать?

– Его войско, должно быть, уже к Оренбургу подбирается…

* * *

Возглавляемая Салаватом Юлаевым конница держала путь по направлению к Оренбургу.

Завидев на полдороге двигавшийся навстречу большой отряд, Салават приказал остановиться.

– Кто бы это мог быть? Едут, вроде бы, со стороны Биккула… Надобно выяснить, – сказал он и, прикрепив к концу сабли лоскут белой ткани, помчался к приближавшимся казакам. Поравнявшись с атаманом, Салават прокричал: – Вы кто будете?

– Мы-то?.. – ухмыльнулся атаман и важно представился: – Казаки его величества царя Петра Федоровича Третьего!

– А он настоящий царь? – спросил взволнованный батыр.

– Ить дурной! Ишо сумлевается! – сплюнув, ответил атаман. – Наш Петр Федорыч и есть бывший расейский ампиратор, точной государь. Петр Федорыч до поры до времени таился, Емелькой Пугачевым прозывался, а ноне под своим именем объявился, чтоб народ поднять да законные права на престол заявить… Между прочим, обещался он и вам, башкирцам – тем, кто ему верою и правдою служить станет, земли да вольности вернуть.

Атаман задел Салавата за самое живое.

– А где его найти, царя Питрау? – поинтересовался он.

– Уж коли вам с ним встретиться охота, так тому и быть, айда с нами, – быстро нашелся атаман.

Поколебавшись немного, Салават примкнул со своим отрядом к казакам.

Проехав верст тридцать или сорок и переправившись через речку, они увидели большое селение.

– Уж не там ли Питрау-батша? – сообразил Салават.

– Угадал, до штаба Петра Федорыча уж недалече, – сказал атаман и припустил коня. Проехав по улице, он остановился перед большим деревянным домом, возле которого стояли казаки, а среди них выделялся широкоплечий, стройный бородатый человек в обшитом золотым позументом зеленом кафтане. Обут он был в ярко-красные сапоги, а на голове его красовалась богатая бобровая с бархатным верхом шапка. К нему-то и направился спешившийся атаман. Приблизившись к Пугачеву, он опустился на колени и почтительно склонил голову.

– Ваше величество, я привел с собой старшину Шайтан-Кудейской волости Салавата Юлаевича. Он пожелал служить вам!

Пугачев оживился. В больших, но раскосых глазах его заиграли искорки.

– Ты по своей воле на службу ко мне явился али как? – спросил он, вперив в Салавата пристальный взгляд.

– Сам решил.

– И сколь же тебе годков, хлопчик?

– Двадцать, – бодро доложил Салават и тут же поправился: – На тот год будет…

Услыхав его ответ, Пугачев широко улыбнулся.

– Вот бы побольше мне таких молодцев!

Оказавшись в ставке Емельяна Пугачева и немного освоившись, Салават так и не смог найти ответ на мучивший его еще совсем недавно вопрос, на самом ли деле он является тем, за кого себя выдает. Только теперь это было для него не так уж важно. Он видел в нем человека справедливого, сообразительного да умного.

 
…За народ он, сердцем яр,
Бьет чиновников царевых,
Генералов и бояр…
 

Самому Емельяну Пугачеву было за тридцать. На желтоватом худощавом лице его виднелись оспинки. Аккуратная черная густая борода с небольшой проседью, остриженные, как у простых казаков «под горшок», темные волосы делали его солиднее, и на вид ему можно было дать все сорок.

Сойдясь с «царем» поближе, Салават отважился спросить у него при случае:

– Ваше величество, а что вы про башкортов думаете? Как к ним относитесь?

– Про то, как я к башкирцам отношусь, в моем манифесте прописано, – сказал тот и, немного погодя, пояснил: – Мне бы, родимый, токмо престол отвоевать, а уж я бы у вас в долгу не остался. Дам башкирцам волю, отыму у заводчиков и возверну им исконные земли. И пущай живут себе на здоровье на приволье да радуются. Тем, кто служить ко мне самоохотно явится, обещано особое мое благоволение. Воздастся им за их верную службу мне, Петру Федоровичу, во благо государства Расейского, во имя деда моего Петра Первого.

Салават с трепетом выслушал многословные заверения Пугачева и проникся к нему еще большим доверием.

– Благодарствую, Ваше величество. Башкорты об этом только и мечтают, – не скрывая своей радости, сказал Салават и поклялся, что будет служить ему до конца.

– Верю я тебе и башкирцам твоим! – воскликнул тронутый до слез Пугачев и, притянув его к себе, крепко обнял и расцеловал.

С той самой минуты Салават Юлаев, как и Кинья Арысланов, вошел в круг его доверенных лиц.

Впоследствии Емельян Пугачев не раз делом докажет верность данному батыру слову, руша и сжигая незаконно отстроенные на отобранных у башкир землях заводы.

С жителями завоеванных поселений самозванец поступал по-разному: по большей части прогонял, кого-то оставлял у себя, а непокорных и провинившихся убивал.

Еще до прихода в ставку Салавата, после взятия одной из крепостей к Пугачеву подвели захваченного в плен капитана Головина.

– Ваше величество, мерзавец ентот над кашеваром своим измывался. Дозволь, батюшка, имущество оного в прибыток войска изъять, а самого вздернуть.

– Валяйте, – махнул небрежно рукой Пугачев и, спустившись с лошади, прошествовал к воротам крепости, перед которыми собралась встречавшая его хлебом-солью местная голытьба.

Едва он приблизился, как поджидавшие его мужики мигом сорвали с себя шапки и повалились ему в ноги.

– Помилуй нас, царь-батюшка!

В то же мгновенье зазвонил церковный колокол.

– Вставайте, детушки! – сказал Пугачев.

Люди, один за другим, стали подниматься с колен и, прикладываясь по очереди к его руке губами, слезно жаловаться на распроклятую свою жизнь.

Наслушавшись их сетований, «батюшка» быстро и легко восстановил справедливость: хозяев-душегубов повелел повесить, а их добро поделить поровну между беднотой и казаками.

Ближе к вечеру в занятом Пугачевым купеческом доме затеяли, как водится, пирушку. В самый ее разгар явились стражники, ведя с собой немолодого человека в бедной, потрепанной одежде.

Высвободившись из объятий прилюдно лобызавшей его девки, Пугачев поднялся со своего места и, пошатываясь, прошел к двери.

– Кого там еще привели? – недовольно спросил он.

– Хлопушу, – ответил один из стражников.

Пугачев широко раскрыл помутневшие глаза и завертел головой.

– Не знаю я никакого Хлопуши. Повесить на первом же суку!

Стражники зашумели:

– Ваше величество, нельзя Хлопушу казнить!

– Помилуйте его, Христа ради!

– Хлопуша – мужик надежный! Я его знаю, – вставил свое слово Максим Шигаев. – За свой век отведал он немало лиха. Клейменый да кнутом битый, не единожды с сибирской каторги убегал. А намедни его с ренбурхского острогу выпустили…

Пугачев слушал их, таращаясь то на одного, то на другого.

– Из острогу, говоришь? – переспросил он, пытаясь разобраться, что к чему. Потом подозрительно прищурился и с ухмылкой произнес: – Вот так прямо взяли да выпустили?!

– Государь-батюшка, меня к вам губернатор с манифестом самолично послал, – вмешался наконец задержанный.

Не владевший грамотой Емельян Пугачев, не потрудившись даже заглянуть в протянутую ему бумагу, скомкал ее и сунул в карман штанов.

– Думаешь, мне неведомо, об чем губернатор твой пишет? – махнул он рукой и, вглядевшись в изуродованное лицо Хлопуши, спросил: – Послу хай, а как тебя по правде кличут?

– Афанасий Тимофеич, фамилия – Соколов.

– Ба, а Хлопушей как заделался? Уж не оттого ль, что много народу ухлопал?

– Оно конечно, хлопать приходилось, царь-батюшка. Да токмо прежде меня Храпушей прозывали…

– Ну да, таперича уразумел. Мудрость невеликая, потому как ты и есть храп[66]66
  Храп – каторжный с рваными ноздрями.


[Закрыть], – махнул рукой Пугачев. – Крепко пометили тебя, однако ж, бояре… – посочувствовал он и, вдруг оживившись, добавил: – Ты мне, брат, лучше вот что скажи. Не желаешь ли ты послужить расейскому ампиратору Петру Федоровичу Третьему, то бишь мне?

– С превеликой охотою, ваше величество! – отозвался Хлопуша, сверкая глазами, отражавшими отблески огней горящих свечей.

– А генерала Рейнсдорпа не убоишься?

Хлопуша выпрямился и, не мигая, ответил:

– Плевал я на енерала! Я вам служить желаю!

– А не сбежишь?

– Никак нет, батюшка! – сказал Хлопуша и стал неистово клясться, что будет служить ему отныне и вовек верой и правдой.

Пугачев вначале осклабился, потом вдруг не выдержал и расхохотался, хлопая его дружески по плечу.

– Ну полно, братец, верю, верю! Чую я, мы с тобой поладим. Такие, как ты, мне дюже нужны, – признался он и плеснул новичку полную чарку водки, которую тот, не сходя с места, залпом осушил.

Пугачев одобрительно кивнул – дескать, наш человек, после чего велел накормить его и дал немного денег, наказав купить новое платье.

Атаману Овчинникову это не понравилось. Едва Хлопуша вышел, как он бросился к Пугачеву с упреками:

– Государь, зря ты ентому каторжному доверился. Уйдет, как пить дать – уйдет. Сперва вынюхает тут все, как да чего, и был таков, напрямки – к енералу, что его подослал. Вздернуть бы плута, покамест не поздно…

– Да чего ты, Андрюха, на его взъелся? По всему видать, Хлопуша – мужик добрый. А и убежит, какой с него спрос. Не велика потеря. Чать, от одного армия наша не оскудеет…

– Ну а с бумагами как быть, которые при ем были? – не унимался Овчинников. – Окромя указа, что губернатор тебе передать велел, он ишо три с собой притащил. Для казаков писанные, чтоб тебя за государя не признавали… Зачем-то по карманам разным рассовал…