Текст книги "Салават-батыр (СИ)"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

IV

Вести о последнем поражении Емельяна Пугачева и об измене казаков, доставивших его в Яицкий городок, дошли до Салавата не скоро. Пребывая в неведении, он с тем же пылом и страстью продолжал бороться за освобождение своей родины.

К отцу, как и прежде, стоявшему под стенами Катав-Ивановского завода, он приехал сразу же после сражения со Штеричем. Из двенадцати твердышевских заводов уцелели к тому времени и держались лишь два. Усть-Ивановский был одним из них.

Потеряв терпение, Салават, чтобы хоть как-то ускорить события, предложил отцу направить его жителям очередное письменное обращение, в котором среди прочего говорилось:

«Когда ваши люди попадают к нам, мы их не убиваем, а отпускаем обратно невредимыми. А когда наш человек попадает к вам, то вы его держите в заключении, а иных… убиваете. Если бы у нас был такой злой умысел, коли того пожелает бог, мы можем больше вашего поймать и значительно больше убивать. Но мы не трогаем ваших, ибо не питаем к вам зла…».

Помня о расправе над башкиром, который был еще в июне направлен Юлаем на Катав-Ивановский завод для ведения переговоров с приказчиками, отец и сын, не желая больше рисковать своими людьми, решили использовать для доставки сочиненного ими письма кого-нибудь из заводских. И вскоре люди из отряда Азналина такого человека изловили, доставив его тут же в ставку.

Обезумевший от страха, порожденного всевозможными россказнями о свирепстве башкир, он, как затравленный зверь, предстал перед Салаватом и Юлаем. Но, вопреки ожиданиям пленника, те повели себя с ним миролюбиво.

– Ну, сказывай, как тебя величать, – подбоченясь, обратился к крестьянину Салават.

– Кузьма, – не сразу откликнулся растерявшийся от неожиданного вопроса мужик.

– А по батюшке?

– Пет-ро-вич… – нараспев ответил он, все еще недоумевая.

– Давно ли был на заводе, Питрауищ? – спросил Юлай.

– Не боле трех ден, как оттудова.

– Много ли там народу?

– Да боле двух тыщ, пожалуй, будет.

– Как так?

– Так ведь хозяева с других заводов людей нагнали – с тех, что погорели.

– Как думаешь, Кузьма Петрович, Катау-Иван долго простоит? – поинтересовался Салават.

– Долго, – махнув рукой, простодушно признался тот. – Стены у нас дюже крепкие.

Отец и сын переглянулись.

– А харчи-то есть? – спросил Юлай.

– Харчей, мил человек, не то чтобы вдоволь, но покудова, слава Богу, хватат, – окончательно расслабившись, перекрестился крестьянин.

– Значит, не бедствуете… – задумчиво произнес Салават. – Ну а порох? Порох-то, поди, весь вышел? – продолжал допытываться он.

– Порох тоже есть. Да и пушек немало будет.

– Сколько пушек, знаем. Видали, – пробурчал Юлай.

Мужик вытаращил на него глаза и, не зная, что на это сказать, только беспомощно развел руками.

Салават с Юлаем снова переглянулись и заговорили между собой по-башкирски.

«Ну все, концы…» – обмер ни слова не разобравший из их разговора крестьянин, позабыв с перепугу положить на себя крест. Съежившись, он стал ждать их приговора.

Однако опасения его не оправдались и на этот раз. Переговорив с отцом, Салават вытащил из стоявшего поблизости берестяного туеска свернутый трубочкой лист бумаги и с озабоченным видом повернулся к пленнику.

– Вот что, Кузьма. Ступай домой, в свой Катау-Иван. Бери с собой это письмо, отдай вашему начальнику и скажи: башкорт устал ждать. Башкорт возьмет солому, бросит под стену и зажжет. Большой пожар будет.

– Все понял, Питрауищ? – строго спросил Юлай.

– Все, все, родимые, как не понять… Не сумлевайтесь, в точности все так и передам, – дрожащим голосом заверил мужик, тряся рыжей бороденкой. Избежав смерти, он не помнил себя от радости и, когда его отпустили, со всех ног бросился прочь.

Поручение Салавата и Юлая крестьянин выполнил. В заводской канцелярии, куда он доставил их обращение, его допросили. Но ответа на то письмо не последовало.

Оповещенные загодя о возможном поджоге, жители Катав-Ивановска были настороже. Однако Салават и Юлай, не желая брать грех на душу, щадили ни в чем неповинное мирное население. Так и не посмев привести угрозу в исполнение, они, в надежде на то, что управляющие образумятся, продолжали держать завод в осаде.

Как всегда, Салават недолго пробыл со своим отцом. Держа под неусыпным контролем огромную территорию, он постоянно находился в разъездах, поддерживая тесную связь с повстанческими отрядами и стараясь, по возможности, координировать их действия. Возникая то тут, то там, батыр в нужный момент организовывал срочную помощь тем, кто в ней нуждался, а иногда и сам обращался к кому-либо из соратников за подмогой.

Несмотря на юный возраст, Салават Юлаев сознавал, что спасти башкирский народ от полного порабощения и вернуть принадлежавшие ему с незапамятных времен земли можно лишь в самом тесном единстве, путем решительной совместной борьбы, за счет слаженных действий, взаимной выручки и поддержки. Сам он ради этой цели готов был пойти на любые жертвы и поэтому открыто презирал тех, кто в такой ответственный момент предпочитал оставаться в стороне от происходящих событий, кто был сам по себе. Равнодушие к судьбе своего народа он воспринимал как измену и, как заклятых врагов, люто ненавидел вольных и невольных пособников карателей, жестоко расправлявшихся с его соплеменниками.

С такой же страстью и отвагой, не щадя собственной жизни, бились с врагом и другие батыры: на Ногайской дороге – Каскын Хамаров и Кутлугильде Абдрахманов, на Осинской – Батыркай Иткинин, Илсегул Иткулов, Сайфулла Сайдашев. Сибирских башкир возмущал вернувшийся от Пугачева с тысячным отрядом Юламан Кушаев. В Исетской провинции продолжали борьбу Бадаргул Юнаев, Сара Абдуллин, Баязит Максютов, Махмут Калмаев. В течение лета ими было уничтожено несколько заводов.

После сражений с отрядом Рылеева у сел Тимошкино и Нуркино Салават Юлаев отступил к Елдякской крепости, откуда вернулся на Сибирскую дорогу и, как обычно, наведался к отцу.

Юлай был мрачен, и Салават сразу понял, что тот приготовил для него недобрую весть.

– Случилось что, атай? – со страхом спросил он.

– Да, улым, – тяжело вздохнул отец. – Уж и не знаю, как сказать…

– Не томи, – еще больше разволновался Салават.

– Эх, была не была… – махнул рукой Юлай и насилу выдавил из себя: – Бугасай-батша…

– Что с Бугасаем?

– Ой, харап, харап наш Бугасай, улым.

Салавата словно оглушили. Он был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова.

– Схватили Бугасая, – покачав головой, сказал отец. – Судить будут.

– Где схватили? Когда схватили? Кто?

– Сказывают, будто бы свои выдали, палкауники… Связали и в Яик свезли.

– Свои?! – чуть не задохнулся от возмущения Салават и стал перебирать в памяти лица пугачевских любимцев, пытаясь угадать, кто из них был способен на предательство, и тут же сказал себе: «Кто угодно, но только не Кинья-агай».

Отец словно прочел его мысли.

– Был бы хоть Кинья-дус рядом. Разве кто посмел бы…

– А куда подевался Кинья-агай? Он ведь с Бугасаем остался.

– Пропал наш Кинья, улым. Никто не знает, где он. Дело нечистое. Видать, убрали его, чтоб не мешал…

Салават недолго приходил в себя. Едва успев опомниться, он тут же придумал, что будет делать.

– Так куда, говоришь, увезли Бугасая, в Яик? – резко вскинул он голову.

– Вроде так… – растерянно произнес Юлай. – Уж не надумал ли туда ехать, улым? – догадался он.

– Поеду, атай. Надо вызволять Бугасая из беды…

– Доброе дело ты задумал, улым. Да вот только боюсь, опоздал ты. Уж дней десять, если не больше, прошло, как взяли его. Сам подумай, кто же станет Бугасая так долго в крепости держать. Он, должно быть, уже в Ырымбуре или Мэскэу… Перед тем как ехать, разузнай, что и как. Путь-то ведь неблизкий, да и каратели кругом. Неровен час, нарвешься на кого. Опасно.

– Что верно, то верно, атай. Сам знаю, что опасно. Но кто ж еще поможет Бугасаю, как не я… – так и рвался с места Салават.

Юлай лихорадочно соображал, как удержать горячего сына от обреченного на провал рискованного поступка.

– Я скажу, а ты послушай, улым, – осторожно начал он. – Думаю, тут такое дело, что уже ничем не поможешь. Ты командир бывалый, вот и соображай, что к чему. Бугасая схватили. Война с турками кончилась…

– Хочешь сказать, атай, что теперь каратели за нас примутся?

– Еще как ополчатся. Помяни мое слово…

V

Генерал-поручик Суворов прибыл в Яицкий городок уже после того, как туда был доставлен Пугачев.

На подъезде к крепости его поджидали с хлебом-солью, встречая под перезвон церковных колоколов.

Увенчанный лаврами победителя Суворов держался, не в пример другим генералам, довольно просто и скромно. Приветливо помахав рукой встречающим, он, нигде не задерживаясь, устремился к члену секретной комиссии гвардии капитан-поручику Маврину.

– Капитан… – начал было он и запнулся.

– Маврин Савва Ивановыч, Ваше превосходительство, – подсказал ему тот.

– Благодарю… Так вот, Савва Иваныч, полагаю, нам с вами есть о чем потолковать.

Тот выпрямился по-военному и отдал честь:

– Я в вашем распоряжении, Ваше превосходительство!

– Комендант мне тоже нужен.

Стоявший рядом с Мавриным офицер, взмахнув правой рукой, тут же представился:

– Ваше превосходительство, комендант Яицкого городка, подполковник Иван Данилович Симонов к вашим услугам!

Уединившись с ними в одном из кабинетов городской канцелярии, Суворов немедленно приступил к расспросам.

– Как там самозванец? Как ведет себя? – деловито осведомился он.

– Весьма достойно, Ваше высокопревосходительство. Даже описать невозможно, сколь преступник бодрого духа, – отвечал капитан-поручик Маврин.

– Уже допросили?

– Да-с, еща вчерась. Я самолично его допросил, – сообщил Маврин. – Самозванец был весьма словоохотлив, сразу же во всем признался. Обличал бояр русских. Говорил, будто бы оные вконец обнаглели, бедных за людей не считают, мучают простой народ, измываются над ним. Потому, де, господь бог и решил покарать их через него. Так и сказал, будто бы самому богу было угодно наказать Россию через его окаянство. И, надобно вам заметить, наказал со всею жестокостью. Не сразу Россия от такого окаянства оправится. За время бунта по приказу самозванца до смерти убито тысячи полторы помещиков, свыше десятка заводчиков. Да безо всякого счета – военных. Чиновникам тоже досталось.

– Не намерен ли Пугачев писать прошение ее величеству императрице на помилование? – спросил Суворов, пощелкивая суставами сплетенных тонких пальцев.

– Никак нет.

– Отчего ж?

– Оттого, полагаю, что на помилование государыни не рассчитывает.

– А казаки-то знают, что Пугачев здесь?

– Как не знать, Ваше превосходительство, – откликнулся Симонов. – Мы народ собирали, показывали злодея.

– Вот как. Не токмо допросить, а уж и показать успели… – с трудом скрывая разочарование, промолвил генерал-поручик, недовольный тем, что не ему выпала честь первым принять важного государственного преступника. – Меня, стало быть, не дождались, – покачал головой он. – И когда же вы представили злодея народу?

– Вчера же и представили, Ваше превосходительство, почти сразу же после допроса, – сказал Маврин. – Ибо прятать оного не имело смысла, – оправдывающимся тоном добавил он. – Молва в народе точно зараза разносится. Любопытство через край. Дабы самим убедиться да убедить всех, что у нас подлинный Емелька Пугачев, а не кто другой, пришлось нам его срочно толпе предъявить.

– Ну да, конечно, вы правы. На вашем месте я поступил бы точно так же, – вынужден был согласиться Суворов и на мгновение задумался, оглаживая свой высокий с залысинами лоб. Потом он вдруг оживился и резко вскинул голову: – А теперь я попрошу вас поведать мне, господа, как сие происходило.

– По моему приказанию на майдане, то бишь на площади, собрали народ, – начал Симонов, – после чего привели бунтовщиков. Когда все было готово, капитан-поручик вывел вперед самозванца. Толпа вначале охнула, а потом как зашумит, заволнуется.

– Узнали, стало быть.

– Узнали, Ваше превосходительство. Некоторые удивлялись, мол: неужто сам государь. Так его и называли – «государь наш батюшка».

– Беспорядков не было?

– До этого не дошло. Страх крепко в народе сидит. Угомонились по первому же моему требованию.

– А что самозванец?..

– Тот напустился на казаков и прилюдно стал упрекать, будто те всему причиною. Стоите, мол, точно воды в рот набравши, хоть бы кто из вас заступился за меня. А те и вправду молчали. Только головы опустили. Тут Емелька и выдал их, рассказал, как казаки упрашивали его в свое время имя покойного государя принять. Он-де долго упорствовал, а как согласился, во всем им потакал. «Вспомните, сколь зла вы без моего ведома да от моего имени чинили. Чего молчите? Неправда, скажете?» Так и не добился от своих сообщников ни слова. Обозвал иудами, тварями трусливыми и потребовал, чтобы увели его.

– Да-с, помилуй бог, форменная трагедия, – задумчиво произнес генерал, покачав головой. – Сказать по совести, господа, мне его даже немного жаль.

Удостоверившись в том, что самозванца узнали не только соратники-казаки, но и простой люд, Суворов уже не сомневался в том, что в его руках оказался сам Пугачев – великий предводитель мощного народного движения, всколыхнувшего и едва ли не до основания потрясшего всю Россию. После разговора с Мавриным и Симоновым он пожелал встретиться с ним лично. Комендант тут же это устроил.

Теперь генерал-поручику предстояла очень важная миссия – он должен был препроводить пленного в Симбирск.

Капитан Маврин пребывал в полной растерянности. Он находился в подчинении начальника секретных комиссий генерал-майора Потемкина и никаких инструкций о передаче Пугачева Суворову от него не получал. Ослушаться генерал-поручика он тоже не посмел.

Уполномоченный самим главнокомандующим Паниным, тот даже не удосужился испрашивать у кого бы то ни было разрешения и стал готовиться к дальнему походу.

Опытнейший военачальник, Суворов продумал все до мелочей. Под его присмотром Пугачева крепко-накрепко связали и заключили в деревянную клетку, взгромоздив ее на двухколесную повозку. Арестованного должен был сопровождать специальный караул, а для охраны процессии снарядили целый отряд.

Пока ехали, Суворов не спускал с Пугачева глаз, почти неотлучно следуя за его клеткой. Под бдительным его приглядом тот оставался даже ночью во время привала. Борясь со сном, привычный к походным условиям генерал коротал длинные осенние ночи в беседах с пленником. Прилагая все усилия к тому, чтобы разговорить Пугачева и выявить причины, побудившие его поднять восстание, Суворов расспрашивал его о детстве, о родных местах, о жизни. Прирожденный вояка, он с увлечением слушал рассказы о выигранных и проигранных главным бунтовщиком баталиях, проявляя немалый интерес и к его соратникам. Особое его любопытство вызывал башкирский предводитель Салават Юлаев.

Едва речь зашла о Салавате, глаза Пугачева так и засверкали.

– Вот кто меня не предал, вот кто мне верен! – с жаром воскликнул он. – Это мой самый молодой бригадир! Юлаев – истинный полководец, великих способностев джигит. Оттого и снискал себе такую славу. Знали б вы, как он за народ свой радеет, бьется, не щадя живота своего! Будь Салаватко рядом со мной, рази б я вам так запросто дался. Погодите, он всем вам ишо за меня отомстит!

Суворов сдержанно усмехнулся.

– Что б ты там ни говорил, Емельян Иваныч, а Салаватке твоему тоже недолго на воле гулять осталось.

Пугачев поднял на генерала тяжелый взгляд и ничего не сказал.

Ночью ему приснилось, как на идущий бескрайней степью суворовский отряд стремительно налетел огненный вихрь. Пугачев зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел перед собой огромного богатыря в сверкающих доспехах и верхом на гнедом жеребце. Голову сурового исполина обрамлял огненный венец. Пугачев пригляделся и с удивлением обнаружил, что это был вовсе не венец, а огненно-рыжий лисий мех. И тогда он понял, кто перед ним.

– Бригадир, – ошалев от радости, кинулся Пугачев к Салавату. – Ах, ты чертяка эдакий! Я ведь знал, что ты придешь. А мне не верили. От таперича мы всем им покажем!

Стоило Салавату натянуть тетиву, как на суворовцев обрушился в тот же миг целый град огненных стрел. Каратели завопили, заметались. Все вокруг запылало.

– Так их, так… Бей их, бригадир мой, не жалей, – заорал Пугачев и проснулся.

Возня, шум и крики снаружи, запах гари и дыма, отблески близкого пожара в оконце – все это происходило, как оказалось, наяву. «Ага, подоспели-таки верные мои башкирцы, – обрадовался Пугачев. – Уж они-то меня отобьют!».

«А где ж Салаватко?» – спохватился он вдруг, и в самом деле решивший, что тот явился к нему со своими людьми на выручку и, вцепившись в решетку клетки, что было сил, завопил:

– Тут я, бригадир, вот он я!..

– Не боись, Емеля, не сгоришь, мы тя щас отсель вытащим, – услыхал он и замер, увидав вместо ожидаемых башкир зловещие тени вбегавших в избу солдат. Служивые подхватили разом, в несколько пар рук, клетку, выволокли ее наружу и оттащили подальше от бушевавшего пожара.

В ту же минуту подскочил генерал и велел открыть клетку.

– Хоть и не лето на дворе, а придется тебе, Емельян Иваныч, побыть до утра в телеге. Ну а я уж тут рядышком посижу, покараулю, – сказал он.

Пугачева привязали к повозке. Собиравшийся бодрствовать остаток ночи Суворов сделал попытку разговорить узника, но только зря старался. Взбудораженный видениями и порожденной ими надеждой, тот, пропуская мимо ушей его вопросы, как завороженный, смотрел на укрощаемый людьми пожар.

Отбиваясь от них, огонь принимал причудливые формы и на какое-то мгновение даже вздыбился в образе коня, на котором восседал в своей огненно-рыжей лисьей шапке гордый и бесстрашный батыр, готовый отдать за него, Емельяна, свою жизнь.

И тут Пугачев поймал себя на мысли, что он, как живому, всей душой сочувствует мятущемуся огню, видя в нем бунтаря, полного решимости ему помочь: «Беги, беги, Емеля, покуда я в силе. Я их отвлеку». Да где ж ему бежать-то, не с руки… Знать, отбегался уж…

– Слава те, Господи, вовремя углядели, – раздалось поблизости. – Сколь ушатов водицы выплеснули, так хошь не здря. Кажись, на сей раз пронесло. Уцелела наша деревенька, – крестился, глядя на затухающее пожарище, низкорослый, щуплый мужичонка.

«Затравили, усмирили строптивца всем миром», – с тоскою подумал Пугачев и устало закрыл глаза. Ему не хотелось видеть тлеющие на месте отбушевавшего пламени головешки. Еще бы, ведь он и сам был сродни им…

Сравнив себя с остывающей головней, Пугачев почувствовал всю безысходность своего положения и, чуть не взвыв, громко выдохнул.

Ни на миг не терявший бдительности Суворов, прислушавшийся даже к его дыханию, выждав немного, спросил:

– Ты чего, Емельян Иваныч?

– Да ничего, ваша милость. Притомился. Скорей бы уж, что ли. Сколь нам ишо осталось?

– Две трети пути одолели. Стало быть, с половину того, что прошли.

– Ну и куды ж вы меня везете? – пользуясь случаем, как бы невзначай, кротко спросил Пугачев.

– Хоть и не положено, а скажу: до Симбирска, – ответил Суворов.

– Вот те здрасте! А зачем не в Москву аль в Питер?

– В Симбирске нас с тобой, брат, сам генерал-аншеф граф Панин дожидается. Слыхал, небось, про такого?

– Как не слыхать, ваша милость, – уныло произнес Пугачев. – Да ведь я при ем во второй армии служил… Уж больно строгий был.

Суворов сказал правду. По прибытии в Симбирск Пугачева прямиком повезли к Панину.

После непродолжительного общения с самозванцем известный своим крутым нравом граф, обозлившись на него за непочтительное, как ему показалось, обращение, приказал сковать его по рукам и ногам и посадить на цепь.

Памятуя о том, что совсем недавно он и сам повелевал людскими толпами, Пугачев держался с достоинством. Не сетуя на судьбу, он ел и пил то, что ему давали.

Как-то раз, когда Пугачев перекусывал, к нему явился Петр Иванович Рычков. Заметив, с каким повышенным вниманием разглядывает его почтенный пожилой человек, он приветливо окликнул:

– Доброго здоровьица, барин! Айдате, отведайте со мной наваристой ушицы, – насмешливо сказал Пугачев. – Милости просим к столу.

Поколебавшись немного, академик медленно приблизился к узнику и, не зная, с чего начать, спросил:

– Суда дожидаемся?

– Верно, дожидаемся.

– Хотел бы я понять, как же вы посмели дерзнуть на столь немыслимое злодейство.

– Виноват, барин. Кругом виноват. Хошь пред господом богом, хошь пред государыней-матушкой. Доведется в живых остаться, постараюсь вины свои загладить, – то ли в шутку, то ли всерьез ответил он.

Рычков помолчал немного, потом вдруг обдал Пугачева полным скорби взглядом.

– А сына моего почто убили? Какой вам он убыток сделал?

– Сына? – тихо переспросил, растерявшись, тот. – А кто был ваш сын, барин?

– Андрюша… – сквозь слезы с нежностью произнес академик и, взглянув на него с укором, уточнил: – Комендант Симбирска, полковник Андрей Петрович Рычков.

Пугачев напрягся, пытаясь что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, пожал в недоумении плечами.

– И сколь годов сынку вашему было? – с сочувствием спросил он.

– Тридцать шесть… Самый старшенький…

– Ну да… – покачал головой Пугачев. – И много их у вас?

– Семеро. А была бы дюжина, кабы господь остальных не прибрал.

– Большая у вас семья, барин, однакож.

– Большая – не большая, а каждый из детей моих мне дорог. Вон возьмем, к примеру, руки, – растопырил пальцы Рычков. – Какой палец ни укуси, все та же боль. Не приведи господь пережить своих детей, – сказал он и, не удержавшись, горько заплакал.

Пугачев взглянул на свои закованные в кандалы почерневшие руки и тоже зарыдал.