Текст книги "Салават-батыр (СИ)"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

XVIII

Тем временем Канзафар Усаев добрался вместе со своим спутником до ставки Пугачева. Одетый в шелковый халат, тот, словно турецкий паша, горделиво восседал на своем «троне», опустив на расстеленный перед ним богатый персидский ковер обутые в красные сапоги ноги. Допущенному до его величества Долгополову недосуг было раздумывать над тем, сколь разительна была разница между этим человеком и виденным им когда-то императором. Оробев под властным и немигающим взглядом самозванца, он бухнулся перед ним на колени вниз головой.

– Желаю вам здравствовать многие лета, великий наш государь-император Петр Федорович!

– Ты кто таков? – строго взглянул на него тот.

– Я – купец Ефстафий Митрофанович Долгополов, Ваше величество.

– Откель будешь?

– Ржевские мы.

– Зачем пожаловал?

– Привез подарки, что сын ваш Павел Петрович передать вам велели.

Пугачев даже бровью не повел.

– Вот как… И как же там сынок мой поживает? – деловито осведомился он. – Не забижают его?

– Павел Петрович, слава те господи, пока что живут да здравствуют, – молвил купец и трижды перекрестился. – Их высочество молодцом! Обручились с немецкой принцессой Натальей Алексевной. Они вам тоже кланяются и подарок свой шлют, – сказав это, Долгополов протянул Пугачеву пару самоцветов.

– Знатный подарочек! – восхищенно воскликнул тот, поворачивая их на свету, но вдруг нахмурился и опустил руку. – Токмо одно меня смущат… Кабы невестка чего не выкинула, навроде неверной супружницы моей немки Катерины, кабы чего супротив сынка моего не задумала.

– Принцесса на изменщицу не походит, Ваше величество, – убежденно произнес Долгополов. – Ежели б было у нее чего на уме, разве б стала она вам дорогие каменья слать.

Любимец Пугачева Афанасий Перфильев кивнул головой, соглашаясь с ним.

– Я так думаю, Ваше величество, Ефстафий Митрофаныч прав, – сказал он и громко обратился к остальным помощникам: – Их высочество наследник Павел Петрович его самолично к вам с подарками послали. Видать, не забывают оне свово отца. Верят, что мы будем справно вам служить…

Приближенные Пугачева живо откликнулись на его слова.

– Почтем за великое счастье служить отцу престолонаследника – их величеству Петру Федоровичу!..

Когда казаки умолкли, Пугачев принялся расспрашивать гостя о дворцовых новостях, о настроении петербуржцев.

Ответив на интересовавшие его вопросы, Долгополов улучил момент, чтобы сказать:

– Ваше величество, а ведь я вас давно знаю. В году пятьдесят восьмом довелось мне в Ораниенбауме бывать, где вы на ту пору проживать изволили. Я овса туда привозил. Вот тады мы с вами и разговорились. Может, помните?

– Припоминаю, родимый, припоминаю, – не стал отрицать Пугачев и, словно разгадав подоплеку приезда купца-афериста, долгие годы мечтавшего вернуть себе старый долг, наобум брякнул: – Кажись, я тебе ишо задолжал за твой овес… Так, видно, суждено было ноне расплатиться…

Тот несказанно обрадовался и быстро уверил себя в том, что перед ним истинный царь.

Приезд этого человека стал для Пугачева настоящим событием. Пускай только кто-нибудь посмеет усомниться в том, что он точной государь!

– Господь Бог ниспослал мне великую радость, – сказал он. – Сей купец мне ту радость принес вместе с приветом да подарками от самого Павла Петровича, от сыночка моего единственного. Добрый знак перед походом на Осу…

Пугачев вызвал к себе дежурного казака Якима и велел ему сообщить всем последнюю новость. После этого он собрался с приближенными отведать привезенных гостинцев – напитков да яств. Даже во время пирушки, захмелев, он продолжал донимать Долгополова разными вопросами. Выведав, что тот собирается в скором времени уехать, Пугачев уперся.

– Не пущу. Даже не думай, никуда я тебя не отпущу! При мне останешься!

– Ваше величество, сын ваш, Павел Петрович, просили меня не задерживаться.

– Все равно не пущу. А откажешься служить мне, мне – великому ампиратору Петру Федоровичу, не зарадуешься, – пригрозил Пугачев.

– Так чего мне тут делать?

– Ты с ружьицем обращаться умеешь?

– И в руки не брал ни разу, – ответил Долгополов.

– Ну тады будешь казакам моим пособлять за обозными лошадьми присматривать.

Никак не ожидавший этого Долгополов уже раскаивался в том, что связался с самозванцем.

– Ваше величество, я ведь купец, – робко напомнил он. – Я к казацкому делу непривычный.

– Мало ли что непривычный, научишься. Чай, не боги горшки обжигают, – усмехнулся Пугачев и, немного помолчав, пригрозил: – И заруби себе на носу: станешь кому про меня небылицы всякие сказывать, худо тебе будет.

– Понял, Ваше величество.

– Нет, чую я, что ты так и не усек до конца. Вот покажу тебе кой-чего, можа, и перестанешь мне перечить, – сказал Пугачев и повел Долгополова туда, где висели казненные по его приказу люди. – Погляди, как у нас наказывают, кто меня ни в грош не ставит!

При виде покачивающихся на виселицах мертвецов у купца душа ушла в пятки.

– Ваше величество, я все понял, – простонал он. – Исполню все, что ни пожелаете…

– То-то же! А таперича ступай на обозных лошадей поглядеть.

– Слушаюсь, Ваше величество, слушаюсь…

Купец, ни живой ни мертвый, поплелся к загону. Он еще долго не мог прийти в себя после увиденного и пережитого.

На другой день, когда войско Пугачева шествовало по направлению к Осе, с Долгополовым поравнялся Перфильев.

– Скажи-ка, Ефстафий Митрофаныч, как на духу, тебя и впрямь сам наследник отрядил?

– Именно так и было. Их высочество Павел Петрович приказали мне подарки доставить и назад в Питер возвращаться. Они, поди, дожидаются меня сейчас с нетерпением, – чуть не заплакал купец.

– Брешешь, ой, брешешь! – хитро улыбнувшись, ответил ему тот и расхохотался.

– Клянусь, не вру!

– Не отпирайся, знамо дело, наплел, – сказал Перфильев, не переставая смеяться. – Не мог тебя Павел Петрович сюда послать. Может, тебя кто другой от имени царевича подослал, а? Ты правду сказывай, не таись.

– Да не таюсь я. Мне его высочество самолично приказали родителя ихнего разыскать.

– Ну лады, так и быть. Раз уж ты упираешься, раскрою тебе одну тайну, – проговорил вполголоса Перфильев и с опаской огляделся по сторонам. – Меня ведь самого сюды граф Григорий Григорьич Орлов послал. Наказал мне яицких казаков подбить Петра Федоровича схватить и генералу Рейнсдорпу сдать. Он мне еще сто пятьдесят рубликов дал, чтобы я государя в Питер доставил. Но ничего дурного я батюшке нашему не учинил, боже упаси. Наоборот, я выложил все про задумку графа начистоту и верно служить обещался. Вот я и думаю, что от имени Павла Петровича тебя сюда кто другой подослать мог. Так ведь, признавайся?

– Нет, родименький, не так. Павел Петрович просили меня разузнать, как их батюшка Петр Федорович поживает, – упорно настаивал на своем Долгополов.

– Не ве-рю…

Купец, готовый расплакаться, продолжал божиться и креститься. Перфильев только посмеивался, теребя усы, и мотал головой.

Отчаявшись, тот взмолился:

– Афанасий Петрович, не погубите. Исполните мою просьбу. Вы, я вижу, имеете на государя влияние. Похлопочите перед Петром Федоровичем, пускай отпустит меня. А уж я в долгу не останусь. Ежели отпустит, обещаюсь несколько возов с оружием да порохом доставить. Окромя всего прочего, слово даю привезти в Казань самого наследника Павла Петровича…

XIX

При подходе к Осинской крепости авангард Салавата Юлаева нагнал высланный ему вслед отряд Ивана Белобородова.

– Что нового? – поинтересовался Салават.

– Дядька Канзафар привез в ставку купца Долгополова.

– Да я их еще до того видал, – махнул рукой Салават. – Как ты думаешь, это правда, что Долгополова сам Павел Петрович послал? Или вранье?

Белобородов ответил не сразу.

– Похоже, что правда, – сказал он не совсем уверенно и почесал затылок. – Хотя, бес его знает… Разве ж дознаешься!

– А ты видал, как Долгополов с государем в первый раз встречался?

– Видал, – сказал тот и, пока ехали, рассказал Салавату о том, как происходила эта встреча.

Прибыв на место, они осадили Осу и на следующий же день предприняли штурм городка. Сумев отбить несколько пушек, повстанцы сожгли предместье. Но развить успех им помешало неожиданное появление посланных из Казани команд секунд-майора Скрипицына. Пришлось дожидаться прибытия основных сил под началом самого Пугачева.

Тот не задержался. Как обычно, Пугачев начал с попыток уладить все миром, предложив защитникам сдаться. Те отвечали отказом, и по его приказу повстанцы без промедления приступили к штурму.

Бои шли уже трое суток, но крепость оставалась неприступной. Приказ поджечь городок оставался невыполненным: попробуй-ка сунься к его стенам под непрерывным огнем вражеских батарей и когда сверху летят камни, падают бревна, льется горячая смола да выплескивается кипяток.

Двадцатого июня разочарованный очередной неудачной атакой Пугачев созвал своих помощников на совет.

Салават явился позже всех. Увидав, как он ковыляет, опираясь на зажатую под мышкой палку, батюшка встревожился.

– Что с тобой, бригадир?

– Да вот, ногу прихватило, Ваше величество.

– Что, шибко болит?

Стараясь не показать, как он страдает, Салават ответил сквозь зубы:

– Терпимо.

– Надо бы подлечиться, соколик! Поезжай-ка в свою деревеньку… Какой из тебя ноне вояка!

– Лечиться после буду, Ваше величество. Судьба моей родины решается. Разве могу я бросить свое войско, – наотрез отказался Салават.

Пугачев растерянно посмотрел на него, потом махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и с озабоченным видом обратился к своим товарищам.

– Осинский гарнизон на ультиматумы наши плюет. Мало того, намедни ишо гонца в Казань отрядили. Срочной помощи у губернатора да у Щербатова, вишь ли, требуют… И то ладно, хошь перехватили. А ну как другого упустим? Я так думаю, нельзя нам мешкать. Что скажете, братушки?

– Ваше величество, есть у меня одна задумка, – вызвался Белобородов.

– Говори, атаман.

Кивнув в сторону Салавата, который сидел на бревне, положив простреленную ногу на палку, Белобородов медленно начал:

– Мы с бригадиром Юлаевым давеча прикинули да придумали такой хитрый ход…

– Какой ход?

– Что, ежели мы крепость снаружи сеном, соломой да хворостом обложим, а потом запалим?..

– Здрастьте! – презрительно усмехнулся Пугачев. – Ты, поди, забыл, что осинцы со Скрипицыным нас близко к стенам не подпускают?!

– Никак нет, Ваше величество, не забыл. Мы можем это дело так ладно провернуть, что нашему войску убытка не будет.

– Ну-ну, – оживился тот. – И что дальше?

– Так вот, значит. Повозки с сеном мы поставим в тех местах, куда ядра не долетают. Потом потихоньку сзади подползем и как толканем телеги к стенам…

Пугачев не дал ему договорить.

– Ага, кажись, понял… Дельная мысля, ничего не скажешь, – одобрил он и тут же приступил к осуществлению этого плана.

К тому времени у гарнизона кончились все боеприпасы, и, когда повстанцы стали подкатывать возы с сеном и соломой, командование во главе со Скрипицыным решилось на капитуляцию. Однако все еще втайне надеясь на прибытие подкрепления и желая потянуть время, защитники пошли на хитрость, выпустив из крепости отставного гвардейца Треногина. Знавший подлинного императора в лицо, он должен был, по задумке осинцев, удостовериться в том, что Петр Третий явился к ним собственной персоной.

Пугачеву и самому было интересно услышать, что скажет старик. Он переоделся и встал в одну шеренгу с простыми казаками.

Выдержав долгий, испытующий взгляд бывшего гвардии сержанта, Пугачев с лукавой усмешкой спросил:

– Ну как, признал государя, служивый?

– Да бог его знает. Ты ведь прежде без бороды был… И одежа на тебе не та…

– А ты получше гляди, дедушка. Неужто не помнишь меня?

Тот еще раз внимательно посмотрел на Пугачева, после чего отвел глаза в сторону и, пожав плечами, неуверенно произнес:

– Вроде похож…

Услыхав его ответ, Емельян Пугачев обвел торжествующим взглядом столпившихся вокруг казаков и наказал старику передать осинцам, чтобы те не противились ему и сдались.

Треногин ушел, но через некоторое время снова предстал перед Пугачевым. Тот с напряжением ждал, что он скажет.

Старый гвардеец прокашлялся и громко, как бывало в строю, прокричал:

– Узнал! Как пить дать. Ты и есть государь наш Петр Федорович, надежа наша!

– А ворота кады откроете? – поинтересовался Пугачев.

– К завтрему обещались, царь-батюшка.

– То-то же!

На следующий день на стене крепости появился белый флаг, возвещая о том, что военный гарнизон готов к сдаче городка без боя.

– Ваше величество. А вдруг воевода хитрит? – усомнился Салават Юлаев и послал некольких своих ребят на разведку.

Убедившись в том, что ворота открыты, Емельян Пугачев в сопровождении бригадиров и полковников отправился принимать город.

Жители Осы вышли им навстречу с хлебом-солью, с иконами и смиренно преклонили перед батюшкой колени.

После этой церемонии осинский воевода поручик Пироговский и начальник гарнизона Скрипицын затеяли пир. Растроганный Пугачев пожаловал майора чином полковника.

– Прими мою благодарность, братушка, за то, что не дал кровушке пролиться и отвел от Осы беду, – сказал он и, изъявив желание выпить за его здоровье, мигом опрокинул чарку водки.

Его примеру последовали и остальные. Все, как один, нахваливали новоявленного полковника и благодарили его.

Набравшись, как следует, Пугачев и вовсе размяк.

– Дай срок, родимый. Мне бы токмо до престола добраться. Пошлю я эту потаскуху куда подальше, заместо ей сынка мово Павла Петровича посажу и тебя за твою службу верную в царские палаты зазову. И будешь ты у меня министр, – приговаривал он, обнимая трепещущего от страха Скрипицына.

Пирушка растянулась на всю ночь.

В отведенную для него комнату Пугачев удалился едва ли не на рассвете. Но ему не пришлось долго почивать.

– Ваше величество, я к вам по срочному делу, – прошептал ему на ухо явившийся вскоре подпоручик Минеев.

Стиснув зубы от невыносимой головной боли, морщась и постанывая, Пугачев кое-как повернулся и пошевелил губами.

– Опосля скажешь, когда просплюсь…

Подпоручик не посмел ему перечить.

– Слушаюсь, Ваше величество, – бодро проговорил он, отдавая честь, и попятился было к выходу, но в тот самый момент в пугачевскую опочивальню вошел, припадая на одну ногу, Салават Юлаев.

– Постой. Доложишь государю, зачем приходил! Не откладывай, не то поздно будет.

– Есть, Ваше высокоблагородие! – вытянулся в струнку Минеев.

Салават склонился над задремавшим было опять Пугачевым и попытался его растормошить. Тот очнулся, нехотя поднялся и, запустив руку за пазуху, поскреб под мышкой.

– Ну чего тебе? – громко зевая, спросил он.

– Подпоручик доложит, батюшка.

Пугачев вдруг враз протрезвел, встряхнулся и, вскинув голову, уставился на застывшего у порога Минеева.

– Что стряслось, говори немедля!

– Ваше величество, майору Скрипицыну верить нельзя. Он перед вами стелется, а сам недоброе замышляет. Они давеча с капитаном Смирновым в Казань письмецо отписали.

– Что еще за письмецо?

– Перед губернатором оправдываются: так мол и так, ждали подмоги, держались, сколь могли, пока весь порох да патроны не вышли…

– Ты что несешь, окаянный?! – топнул ногой Пугачев и просверлил Минеева колючим взглядом. – Пошто напраслину на человеков возводишь? Стравить меня с ими задумал, а?!

– Христос с вами, Ваше величество! – дрожа от страха, пролепетал подпоручик и несколько раз судорожно перекрестился. – Они и отправить-то его не успели. Ей-богу, не вру. Ежели сумлеваетесь, велите проверить. То письмо, должно быть, у майора в кармане.

– Что ж, проверим, – угрюмо произнес Пугачев, потирая лоб, и приказал обыскать Скрипицына.

Слова подпоручика Минеева подтвердились. Письмо на имя казанского губернатора Бранта действительно оказалось в его кармане. Когда писарь зачитал его, Пугачев не на шутку разбушевался.

– Повесить предателей!

Несколько казаков кинулись исполнять его распоряжение, вздернув заговорщиков на виселицу.

Сразу же после казни Пугачев произвел Минеева в подполковники.

Доставшееся повстанцам гарнизонное имущество, включая пушки, ружья, порох, провиант, одежду и казенные деньги, было снесено в одно место за пределами крепости. Приказав выгнать все население за городские ворота, Пугачев дал команду сжечь Осу.

Оттесненные от стен городка люди увидели взметнувшийся вверх густой черный дым и, придя в неописуемый ужас, заголосили.

– Пожар! Все наше добро сгорит!

– Царь-батюшка, вели потушить!

– Остались мы без кола, без двора!

– Как же нам теперича жить-то?!..

Обещавший башкирам вернуть их земли-воды Пугачев крикнул:

– Мы переселим вас в Кунгурский уезд, на свободные земли!

– Не желаем отседова уходить!

– Ах, не желаете?! Ну тогда ступайте на все четыре стороны! – отмахнулся от них Пугачев.

– Дозволь нам тут, на своей земле, остаться, царь-батюшка…

– Ить, заладили. То не ваши, а башкирцев земли!..

Оставив превратившуюся в громадную груду пепла и угля крепость, повстанцы прямиком двинулись к Каме. Когда удалось отыскать наиболее подходящее для форсирования место, Пугачев собрал своих помощников на круг.

– Господа казаки, надобно посоветоваться, – важно произнес он. – Полковник Минеев считает, что мы должны спешно идти на Казань.

– Уж и не знаю, что сказать, государь… – пожал плечами Белобородов и, сдвинув шапку на лоб, почесал затылок. – Рази ж Казань нам по зубам?

– Полковник Минеев уверяет, будто войско у Бранта так себе.

– Так чего ж мы тогда голову ломаем! Грех не попользоваться.

– Вот и я так разумею! Добро, готовьтесь к переправе, – сказал Пугачев и обернулся к безмолвствовавшему все это время Салавату. – Ну а ты, бригадир, останешься. У тебя своя задача – очистить свою Башкирь от врагов лютых.

– Слушаюсь, Ваше величество, – тихо отозвался тот. – А с башкирским войском как быть?

– Большую часть с собой заберешь, а остальные со мной пойдут. Их я генералу Юламану Кушаеву поручаю. Как возьмем Казань, я их назад отправлю. По рукам?

Не раз убеждавшийся в том, что Емельян Пугачев умеет держать данное им слово, Салават не стал возражать.

– Ладно, Ваше величество. Я тоже сделаю все, чтобы очистить от карателей мой Башкортостан!

Переговорив с бригадиром, Пугачев стал всех торопить:

– Живее! Пошевеливайтесь! Времени у нас в обрез.

Ни разу не сомкнув глаз, повстанцы всю ночь сновали по берегу, суетились, занимаясь сборами. Кому-то удалось раздобыть барки и лодки, другие, разобрав бесхозные избушки, подтаскивали бревна и доски, третьи вязали из них плоты. Некоторые готовили коней и ладили боевое снаряжение, натягивая луки, затачивая сабли, мечи и копья.

Тревожно было на сердце у Салавата. Совсем скоро они расстанутся с Пугачевым, и вся ответственность за судьбу Башкортостана ляжет на его плечи. Какое будущее у него и у его народа? Хорошо соловью. Пристроившись на одной из веток ближней ветлы, он с упоением распевает о своей любви. И реке Каме-Сулман нет ни до кого дела. Ей безразлично, есть у нее хозяин или нет. Знать бы, в какие дали катит она свои вечные воды…

Салават с трудом поднялся с земли и, опираясь на палку, заковылял к жарко пылающему костру. Подойдя к Кинье Арысланову, он спросил:

– Не спится, Кинья-агай?

– Пока что не до сна, – ответил тот. – Уж я бы поспал, будь на то моя воля…

– Не ходи никуда, останься… – умоляюще произнес Салават.

Кинья долго сидел, не спуская печальных глаз с раскаленной докрасна головешки.

– Мое место рядом с Питрау-батшой, – сказал наконец он и, заметив вопросительный взгляд Салавата, продолжил: – Я верю ему. Верю в то, что он своего добьется. И я должен быть ему во всем опорой. Когда-нибудь мы вместе с ним напишем манифест, чтобы вернуть башкирскому народу, как он обещал, волю и исконные наши земли. Я помогу ему изменить в России порядки.

– Да, Кинья-агай, что и говорить, святая у тебя цель, – с восхищением и грустью промолвил Салават.

* * *

Форсировав двадцать второго июня Каму, Емельян Пугачев повел свое многочисленное войско на Казань. А следом за ним неслась распространяемая самими же повстанцами весть, будто там он должен воссоединиться со своим сыном Павлом Петровичем, чтобы предпринять совместный поход на Москву.

XX

Великий князь не внушал матери-императрице доверия. Отношения у них были натянутые. Павлу было восемь лет, когда не стало его отца. Материнской же любви он был лишен изначально, поскольку на следующий же день после появления на свет от родительницы его изолировали.

Со своей стороны, цесаревич тоже не мог испытывать к Екатерине сыновней привязанности. Более того, с каждым годом в нем зрело чувство враждебности по отношению к ней и не только потому, что между ними стояла тень умерщвленного ее людьми отца. По мере взросления Павел все более убеждался в том, что Екатерина Вторая, вероломно захватив власть в свои руки, лишила его тем самым права на престол. Оба видели друг в друге соперника.

Павел рос под опекой прослывшего при дворе интриганом графа Панина, который рассчитывал в свое время, свергнув Петра Третьего, заменить его воспитанником, чтобы реализовать с его помощью план установления в России конституционной монархии по шведскому образцу. Екатерине он, как и его сторонники, отводил роль регентши до совершеннолетия ее сына. Воцарение ее на троне помешало осуществлению этих замыслов. Панин же не принадлежал к числу ее сторонников и не упускал случая настраивать Павла против матери.

До 1760 года воспитанием великого князя занимался дипломат Бехтеев, который, замечая, как мальчика забавляют оловянные солдатики, развил в нем рано пробудившуюся страсть к военным играм. Даже буквы в его азбуке были изображены в виде воинов.

Преемник Бехтеева Никита Иванович Панин не одобрял наклонностей своего воспитанника. Зато его младший брат генерал Петр Иванович, мечтавший превратить Россию в милитаристское государство, напротив, всячески старался поощрять их. С ранних лет Павлу постоянно напоминали о том, что он потомок великого Петра Первого, рассказывали о знаменитых «потешных» войсках, разжигая в нем желание подражать его примеру.

Сама Екатерина была лишена возможности выбирать для сына воспитателей и влиять на него не могла. Беспокоясь по поводу чрезмерного увлечения юноши военными учениями, она утешалась робкой надеждой на то, что с возрастом у него это пройдет.

Однако наследник не менялся. Уверенный в том, что он будущий царь, Павел высказывал свое недовольство политикой правительства и в мыслях обустраивал на свой лад Россию. Воспринимая народ как армию, он представлял себя в роли главнокомандующего, грезил громкими победами, порицал, казнил или миловал, отмечал кого надо за заслуги, раздавал награды и жаловал подчиненным чины.

Узнав о том, что на Урале объявился человек, который поднял под именем Петра Третьего бунт, Павел потерял покой. Воображение его разыгралось. С тех самых пор он возомнил себя предводителем мятежников и даже разработал схему маршрута похода на восток.

Будучи претендентом на престол, цесаревич уже поневоле был для матери и поддерживавшей ее партии бунтовщиком. А благодаря Пугачеву, который везде и всюду повторял его имя и уверял всех, что намерен отобрать трон у Екатерины в пользу ее наследника, он приобрел немалую популярность в народе.

Зная о честолюбивых помыслах Павла и о трепетном отношении к нему простолюдинов, противники Екатерины не прочь были сыграть на этом, чтобы отстранить ее с помощью сына от власти.

Как-то раз, улучив удобный момент, с ним заговорил его близкий приятель Андрей Разумовский:

– Ваше высочество, вы позволите мне дать вам один совет?

– Совет? – удивленно переспросил тот. – Извольте, я вас слушаю…

– Вы снискали такую славу среди бунтовщиков, что при желании могли бы вершить великие дела и не сносясь с оными напрямую, – вкрадчиво произнес любовник его жены Натальи Алексеевны.

– Поясните, каким образом! – вспыхнул польщенный цесаревич.

– Попытаюсь, – сказал Разумовский и осторожно сообщил ему о том, что группа высокопоставленных особ, желающих видеть на престоле вместо Екатерины Алексеевны его, Павла, будет рада низложить ее.

Тот лукаво взглянул на собеседника и обещал подумать.

Предложение Разумовского взволновало Павла. Он мечтал о власти, считая, что ее приобретение даст ему могущество над миром. Цесаревичу было приятно сознавать, что есть силы, которые делают на него ставку и готовы в любую минуту его поддержать. «Неужели они помогут мне приблизить столь желанный момент?» – с трепетом думал Павел, повторяя про себя заветную фразу «Я царствую», которую можно было прочесть даже в его детских ученических тетрадях. Однако, смелый в мыслях, он робел, когда возникала необходимость в решительных действиях, поскольку испытывал перед матерью безотчетный страх.

Екатерине было хорошо известно, что сильная оппозиция вынашивает планы по ее свержению в пользу престолонаследника. Поэтому она была настороже. Стараясь притупить бдительность противников, императрица ничем не выдавала своего беспокойства и вела себя, как обычно, живя насыщенной жизнью и соблюдая заведенный распорядок.

Она принимала послов, участвовала в устраиваемых в их честь приемах, выслушивала донесения, интересуясь как крупными, так и менее значительными государственными проблемами, много читала, вела оживленную переписку с учеными мужами Европы, умудрялась писать и ставить пьесы и, как всегда, находила время для своих любовных утех.

В такие моменты Екатерина Алексеевна отметала прочь все свои тревоги и неприятности, не обременяя себя также мыслями о самозванце. Но тот был слишком силен, опасен и явен, чтобы позволить ей полностью расслабиться. Он постоянно напоминал о себе, как и ее не вполне благонадежный сынок.

Императрица редко общалась с Павлом, но, держа его под жестким контролем, знала о каждом его шаге. Для Екатерины не было секретом, что тот находится под влиянием своего воспитателя графа Панина, который с самого начала был у нее на подозрении. Принимая его как-то у себя, она решила поинтересоваться, как дела у наследника.

– Что-то давненько я Павла Петровича не видала. Как он поживает?

– Слава Богу, Ваше величество, – ответил Панин, отвесив нижайший поклон. – Великий князь ведет себя примерно.

– Навестил бы хоть свою матушку. Вы уж потрудитесь передать ему, голубчик, что я желаю его видеть, – нарочито вежливо, но с затаенной угрозой произнесла императрица.

– Непременно передам, сей же час. Где Вашему величеству будет угодно принять его высочество?

– В моем кабинете.

Не прошло и получаса, как в комнату Екатерины ворвался Павел.

– Зачем звали? – с ходу спросил он сурово. – Только не говорите, что соскучились. Я все равно не поверю. Скажите, в чем дело, и я удалюсь.

– Сядь, – потребовала императрица, указывая на стоявшее против стола кожаное кресло.

– Некогда мне рассиживаться, – вызывающе ответил наследник.

– Неотложные государственные дела? – насмешливо спросила Екатерина и широко раскрыла голубые глаза.

Павел вспыхнул, но не ответил, лишь вздернул курносое лицо.

– Кстати, друг мой, а как у тебя дела с великой княгиней Натальей Алексевной? – снова поддела его Екатерина, осведомленная о бурном романе невестки с Андреем Разумовским. – Когда же, наконец, вы меня внуком подарите?

Цесаревич досадливо поморщился.

– Ваша ирония, матушка, здесь неуместна. Разве не вы подыскали для меня сию достойнейшую партию – принцессу Вильгельмину Гессен-Дармштадскую? – с раздражением проговорил Павел.

– Каюсь, мой милый. И я готова исправить свою оплошность.

– Каким образом?

– Это уж мое дело. А тебе я посоветую прекратить дружбу с красавчиком Разумовским.

Павел вскинул на мать недоуменный взгляд.

– Да, да, милый. Я не допущу, чтобы мой наследник стал всеобщим посмешищем, – сказала Екатерина и, выдержав паузу, жестко произнесла: – Ну, а главное – я хотела бы уберечь своего сына от дурного влияния. Эти люди не доведут тебя до добра. Думаешь, я не знаю, что у вас на уме?

При этих словах цесаревич вздрогнул, потом побледнел и обмяк. От его высокомерия не осталось и следа. Он затрясся от страха и упал перед императрицей на колени.

– Ваше величество, матушка, не гневайтесь, Бога ради! Лукавый меня попутал. Умоляю вас проявить великодушие и простить меня, – пролепетал Павел.

Взгляд Екатерины чуть потеплел.

– Ну, полноте, друг мой. Поднимись! Великому князю – наследнику царского престола – не пристало на коленях стоять!

Тот неуклюже поднялся, плюхнулся в кресло и, съежившись, приготовился выслушать суровый приговор.

Но Екатерина не стала ничего предпринимать. Простив сына на словах, она продолжала следить за ним. А вот Андрея Разумовского решила на всякий случай удалить и сослала его в Ревель. Правда, через несколько месяцев императрица вдруг передумала и отправила его в Италию на дипломатическую службу. С Никитой Паниным императрица предпочла не связываться. Втайне ненавидя своего противника, она щедро осыпала его милостями и наградами.

Павел тяжело переживал унижение и еще пуще злился на мать. Выстраивая планы захвата власти и мести, он отыгрывался лишь в мечтах и во сне. Цесаревич часто видел себя гордо гарцующим на коне во главе повстанческой армии, которую он вел к столице, чтобы отвоевать престол. А однажды явился к нему во сне сам Петр. Он загородил Павлу путь и, покачав головой, с сочувствием промолвил: «Бедный, разнесчастный ты мой Павел…».

Видно, неспроста приходил к нему великий прадед и пожалел его. Значит, впереди цесаревича не ждет ничего хорошего. Тот зловещий сон произвел на Павла угнетающее впечатление и навечно запал ему в душу.

День за днем прошла одна неделя, потом другая. Счет пошел уже на месяцы, а настроение Павла Петровича все не менялось. Как будто кто-то вытянул из него душу – он стал казаться себе тряпичной куклой. И лишь прежняя его ненависть к матери все еще клокотала где-то в самой глубине его сердца. Пожалуй, только за счет этого чувства и своей мечты он и продолжал существовать и двигаться. Торопя события, Павел Петрович еще не знал, что путь его к кратковременной власти растянется не на один десяток лет.

* * *

Сделав над собой усилие, цесаревич вышел на свежий воздух. Беспрестанно ливший всю ночь дождь к утру прекратился. Он поднял глаза к небу. Растрепанные грязно-серые тучи неслись и неслись куда-то на восток – туда, откуда вел к Казани свое многочисленное войско только что простившийся с преданным ему Салаватом-батыром Емельян Пугачев.