Текст книги "Салават-батыр (СИ)"
Автор книги: Яныбай Хамматов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
Восстание, потрясшее своей мощью всю Россию и взбудоражившее прогрессивные умы Европы, было подавлено. Но длительная и упорная борьба башкирского народа, сыгравшего в нем ведущую роль, все же дала свои плоды. Так, если прежде императрица преследовала цель полного истребления постоянно досаждавших ей своими возмущениями башкир, чтобы раз и навсегда пресечь их вольность, то теперь она поменяла тактику, решив, что в отношениях с ними необходима продуманная, гибкая политика.
При этом Екатерина прибегала к самым разным средствам и ухищрениям. Делая ставку на «верных» башкирских и мишарских старшин, она старалась всячески их поощрять. Их заслуги не остались без ее высочайшего внимания. Многие удостоились медалей и материального вознаграждения.
Насытившись кровью Пугачева и его сподвижников, разработав целый ряд мероприятий по преданию их «на вечное время забвению и глубокому молчанию», она вспомнила и в полный голос заговорила о своем человеколюбии, о том, что заблуждающихся следует возвращать на путь исправления.
Боясь прослыть Иваном Грозным «в юбке», императрица стала призывать своих подначальных воздействовать на мятежников не только силой и угрозами, но и при помощи увещеваний, обещаний ее монарших милостей.
Тем не менее главнокомандующий Панин, не привыкший к заигрываниям с противником и не признававший никаких полумер, проигнорировал ее потуги на завоевание международного авторитета и, при активной поддержке Суворова, самым жестоким образом расправился с бунтовщиками, покарав свыше восьми тысяч человек.
Людей допрашивали «с пристрастием», гноили по тюрьмам, казнили, подвешивали на железные крюки за ребра, кромсали им носы и уши, отправляли на каторгу и в ссылку… По всей территории проживания башкир, их исторических владений, в селениях и вдоль проселочных дорог стояли наводившие ужас варварские орудия смерти и пыток: виселицы, «глаголы» и колеса. В одной только Исетской провинции функционировали сто восемь виселиц, которые перевозились из аула в аул.
Но даже это не заставило пугачевского фельдмаршала Юнаева сложить оружие. Мотавшегося по башкирским аулам провокатора и подстрекателя отставного поручика и переводчика Осипа Мещеряковского из Челябинска он велел повесить на сколоченной русскими же виселице. Та же участь постигла в числе прочих соглядатаев Савельева и Исаева.
Силами своего пятисотенного отряда Юнаев разрушил Кыштымский завод и ближайшие к нему укрепления, а также уничтожил целый ряд русских деревень. Он не прекращал борьбы до глубокой осени. Суровая уральская зима заставила его задуматься над тем, насколько оправданно продолжение боевых действий в эту пору. Чтобы дать себе время собраться с силами, Бадаргул Юнаев решил воспользоваться объявленной властями амнистией и «обратиться в прежнее повиновение». Восемнадцатого декабря его доставили в Челябинск, приковали к стене и продержали какое-то время на хлебе и воде. Впоследствии он был помилован, однако депутатского звания лишен.
Преследования и наказание участников восстания, суд и расправа над Салаватом и Юлаем испугали очень многих, но далеко не всех. Подзуживая и без того лютующего Панина, Суворов сообщал ему о массовом бегстве башкир вместе с семьями в Уральские горы и делился своими подозрениями. Опасаясь новых выступлений и весеннего оживления повстанческой деятельности, генерал-поручик требовал присылки все новых карательных отрядов, с помощью которых рассчитывал выбить башкир из труднодоступных горных ущелий.
В глазах многострадального башкирского народа Суворов был не прославленным полководцем, а одним из наиглавнейших карателей. Такую же недобрую память оставили о себе «великие ученые» Кирилов и Татищев, огнем и мечом осваивавшие край, закладывавшие на крови, костях местного населения и пепле сожженных жилищ бесчисленные крепости – опорные пункты для дальнейших завоеваний.
Власти привлекли к своим репрессиям и Петра Ивановича Рычкова. Панин назначил его вместе с губернатором Рейнсдорпом членом только что учрежденной Оренбургской экспедиции иноверческих и пограничных дел, на которую были возложены широкие судебно-административные функции.
XII
Вынесшие долгие месяцы следствия и судебных разбирательств, публичные пытки и унижения Салават и его отец медленно и с великими мучениями продвигались к месту пожизненной каторги. Между Южным Уралом и Балтийским морем – более трех тысяч верст. Поэтому на дорогу ушло очень много времени.
В Рогервикскую каторжную тюрьму их доставили лишь к концу ноября 1775 года. К тому времени там уже находились прибывшие в разные сроки другие известные повстанцы: с января – Канзафар Усаев вместе с соратником Пугачева Иваном Почиталиным и купцом Ефстафием Долгополовым, с июля – казаки Михаил Горшков, Семен Новгородов, Емельян Тюленев, Илья Аристов и Денис Караваев.
Размышляя о том, почему все они оказались именно здесь, Салават решил, что властям это было выгодно во многих отношениях. Во-первых, они не могли не брать в расчет большую удаленность порта от очага восстания и родных мест мятежников. Во-вторых, делалась ставка на то, что незнание каторжанами эстонского языка будет осложнять их общение с местным населением, исключая тем самым или ограничивая возможности для побега. Учитывалась также близость к Петербургу, позволявшая держать опасных преступников под контролем. Кроме того, принималась во внимание очень низкая выживаемость заключенных, использовавшихся на тяжелейших работах.
Пугачевцев задействовали для ремонта купеческой гавани и строительства пристаней. Изо дня в день им приходилось выламывать в карьерах каменные глыбы и таскать их к морю. Невыносимые условия содержания, голод, болезни, непосильный каторжный труд и неусыпный контроль со стороны Тайной экспедиции не сломили дух бывших предводителей народного восстания. Постоянная взаимовыручка и забота друг о друге помогали им стойко переносить все выпавшие на их долю испытания.
Чтобы выжить, нужно было приспосабливаться. А выдержать каторжный труд невозможно было без привычки. Освоившись, заключенные умудрялись даже подправлять свое убогое жилище – полуразвалившиеся казармы.
Вечерами каторжане занимали двухъярусные нары или сплетенные из ивовых прутьев койки и, перед тем как уснуть, вели долгие беседы, делясь новостями и впечатлениями, вспоминая былое и даже мечтая.
Юлай Азналин не всегда охотно участвовал в разговорах молодых, с головой уходя в свои собственные мысли. Не смея загадывать о будущем, он возвращался в прошлое. Иногда Юлай пытался представить себе, что было бы с ним, не будь рядом сына, и неизменно приходил к выводу, что уж лучше бы он один за все ответил, принял за их обоих все эти муки.
Так-то оно так, да только у кого еще искать утешения и тепла, как не у самого родного человека.
– Что-то знобит меня, улым, – пожаловался как-то Юлай Салавату и, пытаясь унять бьющую его тело дрожь, прижался к нему спиной. – Никак не могу согреться. Как бы не расхвораться.
– Держись, атакайым. Потерпи как-нибудь. Вот починим печку, позатыкаем соломой все дыры в нашем бараке, вот тогда, Алла бойорха, потеплее станет, – сказал Салават, заботливо укутывая отца в свой секмень.
Согревшись немного, Юлай оживился, приподнялся на локте и неожиданно для всех спросил:
– Ребятки, а кто из вас знает про тутошние места?
– Я знаю, – отозвался Иван Почиталин, бывший «думный дьяк» военной коллегии в ставке Емельяна Пугачева, написавший для него в свое время самый первый манифест. – Хотите послушать?
– Как не хотеть!..
– Значит так… – не спеша начал он. – Прозывается сие место, как вам ведомо, Рогервик. Стоит Рогервик на полуострове… – Почиталин запнулся на названии. – Тьфу ты, как его… Вроде как чей-то рот. То ли Пакерот… Хотя нет. – Он еще немного подумал и по слогам произнес: – Кажись, Па-ке-рор… В общем, на этом самом Пакерорте есть Большой Рог да Малый…
Большой и Малый Рог, о которых упомянул Почиталин, были удалены от материка более, чем на четырнадцать кабельтов[93]93
От голл. kabeltouw, мера длины, равная 185,2 метров.
[Закрыть], тогда как крепость Рогервик вместе с полуостровом выдавалась в море на двадцать четыре кабельтова.
Когда-то Петр Первый, проезжавший морским путем в Рогервик, обратил внимание на широкую и глубокую бухту, которая не принимала в себя губительных для морских судов пресных вод. Оценив все это, Петр вознамерился перенести туда свой военный порт.
Рогервик был заложен летом 1718 года самим Петром Первым, после чего сюда нагнали полторы тысячи каторжников и до двух тысяч солдат. За короткий срок он действительно превратился в порт военного назначения. Однако со смертью царя строительство замедлилось, а осенью 1757 года и вовсе приостановилось. Строительные и ремонтные работы оживились здесь лишь спустя пять лет, уже при Екатерине Второй, а сам порт стал с тех пор называться Балтийским.
Планировалось возведение пяти бастионов, мол-дамбы, гавани, крепости и разных других сооружений. Поставки необходимой для этих целей древесины обспечивались за счет вырубки лесов Эстляндии и Лифляндии, камень доставляли из карьера. В 1768 году строительство вновь прекратилось, а каторжники были отправлены в Сибирь…
Почиталину были известны кое-какие из этих сведений, и он охотно поделился ими со своими товарищами.
Вдруг дверь в казарму со скрипом отворилась, и все замерли. Светя тусклым фонарем, внутрь вошел офицер, оставив у входа двух сопровождавших его солдат. Он молча осмотрел помещение и тотчас же вышел, не потрудившись даже прикрыть за собой дверь.
– Ух, чтоб вас, изверги! Нас тут и без того колотит!.. – пробурчал Почиталин и со злостью захлопнул дверь.
Охота к разговорам после этого визита у заключенных отпала. Один за другим они стали укладываться. Но даже когда все заснули, полной тишины не было. Кто-то храпел, а кто-то ворочался и бредил, бормоча и постанывая. Одному Салавату не спалось. Рассказанное Почиталиным не давало ему покоя, заставив всерьез задуматься. Если полуостров и в самом деле удобно расположен, как говорит Иван, может, попробовать сбежать отсюда? Весною, когда станет посуше, караульным за беглецами не угнаться. А пока надо пользоваться любым подходящим случаем, чтобы как следует изучить окрестности и запастись нужными вещами…
Салават решил начать завтра же. Протаскав к морю за целый день множество камней, к концу он выдохся, однако вернувшись после работы в казарму, не улегся, против обыкновения, отдыхать. Сказав себе, что не знать здешних мест грешно, Салават вышел наружу.
Дул сильный ветер. Море штормило. Обрушивая на крутые скалистые берега громадные волны, оно ненадолго отступало, прихватывая с собой все, что было ему под силу. И так без конца, в вечном движении. Под постоянным натиском морских волн некогда мощная гавань с годами приходила в негодность, мол же постепенно исчезал под водой. А ремонтировать его – все равно что вить аркан из песка. Кто же додумался сюда глыбы таскать? Уж не для того ли, чтобы каторжников хоть чем-то занять? Обидно и больно видеть, как во время шторма целые груды натасканных ими камней смывает в море…
Каково же скованному цепями Салавату бродить по этой чужой неприветливой земле вдали от родного Урала, от семьи. Совсем глухо. За все время ни одной весточки с родины! Узнать бы, как там мать, женушки, сыновья да любимая дочка.
Наблюдая за волнами, с остервенением набрасывающимися на береговые укрепления, Салават все больше погружался в безысходную тоску и время от времени смыкал веки, кое-как сдерживая наворачивающиеся слезы…
Салават смотрел на бушующее море, но видел перед собой речку Юрюзань.
«Эх, Уралкай мой, край родимый, суждено ли мне когда-нибудь увидеть тебя вновь… Все в руках Аллаха…», – вздыхал батыр.
А море, подобное угодившему в западню свирепому и грозному хищнику, все бурлит, все неистовствует, безжалостно сокрушая возведенные каторжанами укрепления.
Салават совсем продрог, но, не в силах сдвинуться с места, продолжал неотрывно смотреть на волны и думать, думать…
– Улым, ты где? – заставил его очнуться голос встревоженного отца.
– Салауат-батыр, отзовись! – вторил Юлаю Канзафар.
XIII
Рогервик должны были соединить с находившимся в двух верстах от него островом Малый Пакри. Но не прекращающиеся штормы мешали работам. В конце концов бессмысленное строительство остановилось насовсем. Большинство заключенных переправили в Сибирь, а Салавата и его соратников оставили вместе с больными и стариками.
«Не доверяют нам. Не хотят нас к Уралу близко подпускать. Думают, как только прознают башкорты, отобьют. Боятся, что наш народ за старое примется, взбунтуется опять», – решил Салават.
После отправки основной массы каторжан в Сибирь о побеге нечего было и думать, поскольку оставшиеся находились под постоянным контролем. Во имя чего тогда жить? Не лучше ли наложить на себя руки и самому отправиться на тот свет?.. Но каково придется его отцу?
«Нет, я должен жить. И не только ради отца. Кто знает, может быть, мне суждено вернуться на родину и продолжить борьбу за ее освобождение», – отказался от своей затеи Салават и уже в который раз перенесся мыслями на Урал.
Как далек ты от меня, мой Ватан!
Как тоскливо мне вдали от родной земли.
Вернулся б, башкорты, я к вам,
Да стреножены ноги мои!
И пути занося, все метут снега,
Стены из камня дышать не дают.
Но очистит дороги от снега весна…
А что ж я? – Нет, башкорты, я не умру.
К Салавату подошел Иван Почиталин.
– Жалеешь, что в Сибирь не отправили? – с сочувствием спросил он.
– Места себе не нахожу! – с горечью воскликнул Салават. – Дорога в Сибирь для меня – все равно что путь на волю.
– Может статься, случится какая оказия?
– Ай-хай, не так-то все просто, брат!
– Какой же властям от того прок – харчи на нас переводить, – заметил Иван. – А потому давай-ка мы с тобой, отцом твоим да Канзафаркой губернатору письмецо отпишем, похлопочем, чтоб перевели нас из Балтийского порту в Ревель. Оттудова и удрать сподручнее будет.
Салават долго обдумывал его предложение.
– А будет ли толк от нашего письма? – с сомнением спросил он.
– Да кто ж его знает… Попробовать однако же стоит. Попытка – не пытка.
– Ладно, будь по-твоему, – махнул рукой Салават. – Была – не была! Как у нас говорят, чем отлеживаться, лучше выстрелить.
В тот же день они с Иваном принялись сочинять от имени группы каторжан послание губернатору.
Получив написанное в верноподданническом духе письмо, вице-губернатор Ревеля Сивере не смог скрыть довольной улыбки.
– Замечательно! Это ж надо же, сами каторжники против того, чтобы хлеб казенный даром есть! Полагаю, сие нам не повредит, ежели мы оных для городских надобностей востребуем, – сказал он и обратился в свою очередь в Сенат – в высшую судебную инстанцию и орган власти.
Рассмотренное девятого августа 1777 года предложение Сиверса было отклонено. В ответном указе Сената предписывалось, во избежание побега, бунтовщиков никуда не переводить, а активнее использовать на самых разных работах по месту назначения, то есть в Балтийском порту.
После этого отношение к узникам изменилось далеко не в лучшую сторону. Зная о том, что Салават ни за что не бросит своего отца, Юлая Азналина приковали цепями к стене. Досталось и другим. С утра до позднего вечера бывшие мятежники ворочали глыбы, перетаскивая их из каменоломни к местам, где велись строительные работы. Их труд использовался для возведения помещений под склады, стен и зданий для разных учреждений: уездного суда, магистрата и казны. Задействовали каторжан и при постройке купеческой гавани.
Голод, участившиеся травмы, несносные бытовые условия, которые день ото дня только ухудшались, до крайней степени подрывали здоровье узников. Сказывался на их состоянии и гнилой климат: непреходящая сырость, беспрестанные ветры и шторма. Неизлечимые болезни косили каторжников одного за другим. Резко сдал и Юлай Азналин. Закованный в кандалы, он был лишен возможности передвигаться и дышать свежим воздухом. От неподвижности у него воспалились суставы и мучительно болели ноги. Не избежал Юлай и цинги.
Чтобы хоть как-то облегчить отцу страдания, Салават обкладывал его ноги целебными растениями, пробовал кормить произраставшими на полуострове шиповником, черникой и другими ягодами. Но этого было слишком мало! После целого дня каторжного труда много ли насобираешь. Вот если бы избавили Юлая от оков да разрешили выходить, он бы сам находил нужные ему растения и, кто знает, может быть и вылечился бы. Так ведь нет, никто и не думает с него путы снять. Боятся, видно, эти крысы да суслики старого орла!
Выслуживаются перед Абей-батшой ее холуи, знай себе, бьют и обзывают подневольных последними словами, заставляя их вкалывать до полного изнеможения.
Боясь лишний раз потревожить сына, Юлай крепился что было сил, сдерживая стоны, только вот одышки скрывать не мог.
– Салауат, улым… Брось, не возись со мной. Разве мало тебе твоих мук, – подал он слабеющий голос. – Все равно от меня никакого толку…
– Зачем ты так, атай? Поправишься еще, Алла бойорха. Ты ведь знаешь, у меня никого кроме тебя нет. Ты – моя единственная опора, – принялся утешать отца Салават.
Юлай призадумался.
– Эх, улым, одряхел я совсем, – с глубоким вздохом ответил он. – Как подохну, не дай меня среди кафыров похоронить. Мне бы куда подальше от неверных, к мусульманам…
– Атай, я тебя умоляю, забудь про смерть. Аллахы Тагаля поможет нам с тобой в родные края вернуться.
Поморщив от боли изможденное лицо, отец тряхнул отросшей седой бородой и, безнадежно махнув рукой, насилу выговорил:
– Нет, улым, мне уже не на что надеяться. Ты – другое дело. Ты еще сможешь вернуться на радость нашим башкортам!
– Вдвоем вернемся, атай, – уверенно произнес Салават, стараясь придать угасающему отцу силы.
Такова уж, видно, природа человека. Где бы и в каких условиях он ни находился, надежда на добрый исход в нем теплится до самого последнего мгновенья. Она подпитывает его и дает силы для жизни.
Легко поддавшись внушению, Юлай немного приободрился и с готовностью откликнулся на сказанное сыном:
– Знаешь, улым, в прежние времена Акбатша миловал преступников. Может, и нас Абей-батша помилует по воле Аллахы Тагаля? Эх, попасть бы на землю нашу родную, вот было б счастье!
– Да услышит тебя Аллах, атай. А уж я-то завсегда душой и мыслями с моим Уралом.
Небо синее да речки синие,
Пораскинулись всюду леса.
Птиц голосистых пение,
То Урал мой. Его краса!
Ты – святая моя отчизна,
И страсти моей громкий глас.
Ты – совесть и боль всей жизни,
Мой благословенный Урал!
Любовью к тебе чист дух мой, —
Все напевы в себя вобрал,
Подобен ты вспышкам молний,
Мой величавый Урал!
На чужбине сердце тревожа,
Опорой душе моей стал.
Все ищу я к тебе дорогу,
Мой незабвенный Урал!
Этот ветер – твое дыханье,
Грусть-тоску на меня нагнал.
Твоему я внимаю посланью,
Ненаглядный ты мой Урал!
Заслушавшись, Юлай словно забыл о боли. Пока Салават читал, он почти явственно представлял себе природу родного Урала.
– Хорошо, улым, ай хорошо! Стих твой – не прибавить, не убрать. Аж до самого сердца пробирает, – похвалил он сына.
– Будут еще великие перемены в Рясяе, атай. И когда-нибудь мы получим через них свободу, – сказал Салават, стараясь убедить не только отца, но и себя.
– Да какие там перемены! – вмешался в их разговор Канзафар. – Уж два десятка лет мы тут, а все по-старому.
– Как только порядки в Рясяе изменятся, нам по легче станет, помяни мое слово! – возразил ему Салават.
Насчет перемен в России он оказался прав. Екатерина вскоре умерла. Узнав о том, что императрицу заменил сын ее Павел Петрович, пугачевцы торжествовали. Уверенные в том, что все трудности остались позади и что в жизни их вот-вот наступят добрые перемены, они начали строить планы, связанные с возвращением на родину. Радуясь, каторжане жалели лишь о том, что не все дожили до этих времен. К маю 1797 года из пугачевцев в живых оставались лишь шестеро: Канзафар Усаев, Ефстафий Долгополов, Иван Почиталин, Емельян Тюленев, Юлай Азналин и Салават Юлаев.
В том же году новый российский император издал указ, определявший места, куда должны были ссылаться приговоренные к каторге. Речь шла о Нерчинских рудниках, Иркутской суконной фабрике и строительстве таганрогской крепости. В связи с этим генерал-прокурор Сената Куракин затребовал от губернатора Эстляндии Лангеля список годных для каторжных работ ссыльных.
Отправляя список, Лангель сообщил Куракину о том, что содержание заключенных обременительно для казны, и спросил, что ему делать с Усаевым, Почиталиным и Юлаевым, которых находит вполне здоровыми.
Однако предложение об их пересылке куда-либо было отклонено. Генерал-прокурор велел оставить зачинщиков и активнейших участников восстания 1773–1775 годов в Балтийском порту.
Увидев, что и при Павле I ничего не меняется, Салават впервые по-настоящему приуныл.
– Похоже, зря мы надеялись… Уж сколько времени прошло, как бунт подавили, а они, как и прежде, боятся отпустить нас отсюда.
– Да, шибко мы их, видать, тогда напужали, – мрачно произнес Иван Почиталин. – Стало быть, нечего нам на милосердие его величества ампиратора рассчитывать. Все они заодно…
– До чего же радовался мой отец, когда Катерина умерла. Думал, домой нас отпустят. Теперь уж все, долго не протянет… – схватился за голову Салават.
Предчувствия его не обманули. Потеряв последнюю надежду, Юлай захандрил и поддался давно подтачивавшей его тело болезни. Отказываясь от еды и питья, он лежал в горячке, то и дело впадая в беспамятство. Промаявшись так трое суток, Юлай Азналин затих раз и навсегда.
Похоронив в чужой земле горячо любимого отца, Салават ощутил себя полным сиротой. Целиком отдавшись своему безутешному горю, он и сам вскоре занемог. Ночами Салават бредил, видя себя среди природы родного Урала в окружении своих близких – родителей, жен и детей, а днем с великими мучениями отбивал кайлом камни в карьере. Все чаще и чаще случались у него головокружения, ноги и руки заметно слабели. Вот и сегодня, двадцать шестого сентября 1800 года, едва Салават принялся за работу, как сердце у него схватило, а в глазах вначале зарябило, потом потемнело.
Надсмотрщик заметил, что он остановился, и набросился на него.
– Эй, чего ты там копошишься! – заорал он.
– Плохо мне, – с трудом произнес Салават, пошатываясь. – Голова закружилась…
Караульный подскочил к нему и принялся его отделывать.
– Вот те, вот тебе, скотина!.. Хитришь, сволочь! Я, что ли, за тебя вкалывать буду?!
Не в силах оказать сопротивление своему обидчику, Салават покрепче стиснул зубы и, превозмогая слабость и боль, вновь принялся за работу. Он кое-как отбил киркой большой кусок камня. Обхватив тот камень обеими руками, батыр с трудом поднял его и попытался было шагнуть, но тут вдруг почувствовал, как у него перехватило дыхание. Постояв немного, Салават снова попробовал сдвинуться с места, но не удержался на отвесной каменной стене и подбитым меткой стрелой орлом рухнул с предсмертным криком вниз.
В осеннем небе парили над морем громкоголосые чайки. Невесть откуда, впрочем, откуда же еще, как не с холмов далекого-предалекого Урала, провожали вырвавшийся на волю мятежный дух Салавата-батыра причитания, которые превратились со временем в одну из посвященных ему песен:
Сабля острая из стали, из булата,
Так шла она батыру Салавату.
Уж нет того батыра на земле —
Зато оставил славу о себе…
Малеевка – Уфа – Аклан.
1992–1993, 1995 годы.
