Текст книги "Небо в огне"

Автор книги: Ян Парандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Дневной свет рассеивал страхи. Теофиль только чувствовал на себе взгляд матери – настороженный, робкий. Опасаясь, что Теофиль не захочет перекреститься перед едой, она звала его к обеду, когда советник уже подносил ко рту первую ложку супа.

Однако ее мучила тайна, а также мысль, что жизненный опыт не мог ей подсказать, что делать в подобных обстоятельствах. После долгих колебаний она решила поделиться с Паньцей. Немалого труда стоило ей убедить старую даму, что дело это серьезное. Три клетки с канарейками сотрясались от оглушительного щебета, через открытые балконные двери врывались в гостиную дневная жара и уличный шум. Паньця ежеминутно вставала, и от ее беготни по рассохшемуся паркету дребезжали на комоде стеклянные безделушки. Гродзицкая насколько раз повторила свою историю, перемежая ее рюмочками ратафии, ломтиками ветчины и свежими булочками, которыми потчевала гостью Паньця. Стоило ей произнести имя Теофиля, как Паньця разражалась каким-нибудь воспоминанием из его детства.

– В жизни не видела такого мальчика!

Уразумев наконец, в чем дело, Паньця призадумалась.

– Это неприятно, дорогая моя. Я всегда думала, что первые заботы, которые он нам доставит, будут связаны с девицами. Но это еще успеется. Приглянется ему какая-нибудь барышня, и он забудет обо всем. Ах, какие у него глаза!

Гродзицкая не могла возражать восторженным речам Паньци и даже всплакнула.

К обеду она опоздала, советник сердился, что «ничего еще не сделано». Но постель была уже собрана, подушки и одеяла увязаны в тюки. Теофиль помогал укладывать мелочи. К четырем часам была заказана подвода, чтобы отвезти все это в Брюховичи. Пока нагрузили, время подошло к шести, а прислуга, которая должна была ехать с возницей, то и дело соскакивала с подводы и бежала на кухню за забытыми вещами.

Гродзицкие сняли на лето дачу, расположенную в самом лесу. Мебели там не было – только стол и два-три плетеных кресла. Все пришлось везти из Львова, это было настоящее переселение. Отец, мать и сын имели по отдельной комнате, а посредине была еще одна большая, пригодная для столовой. Но куда приятней оказалось сидеть на просторной застекленной веранде, где пахло соснами. Тут накрывали стол скатертью в голубых цветах, и советник привез рожок, старую игрушку Теофиля,– подавать сигнал прислуге на кухню в другом конце дома, чтобы несла следующее блюдо.

Отпуска Гродзицкий еще не получил. В будни он приезжал к обеду, затем отдыхал в своей комнате, шел прогуляться и после ужина возвращался во Львов – ночевать он оставался только в субботу или перед праздниками. Теофиль ходил на станцию встречать отца, вечером провожал его с фонарем. Он сам уговорил родителей ехать в Брюховичи, чтобы быть поближе к Львову и брать книги в библиотеке. Из денег, которые мать давала ему на дорогу, он экономил половину – в одну сторону шел пешком.

Выходил Теофиль утром, после завтрака, и шагал вдоль железнодорожного полотна по тропинке, повторявшей все неровности почвы, – то она взбиралась вверх, к самому лесу, то шла низом, у края поля; по дорожным столбам он отсчитывал пройденные километры, мимо него с грохотом пролетали поезда, минутку он отдыхал в Женьсне Польской на скамье у станционного домика, возле подвод, стоявших в лужах конской мочи, и наконец входил в пределы Львова, на что указывали быстро множившиеся рельсы. Он знал место, где можно было пролезть между старыми, негодными вагонами и через дыру в заборе выйти в глухой проулок, откуда минуты две ходу до Городецкой улицы. В кармане у него была завернутая в бумагу тряпочка – обтереть с ботинок пыль и грязь. Поменяв в библиотеке книгу, он еще немного бродил по улицам, где ему встречались какие-то совсем незнакомые лица, проходил под окнами своего дома, глядя на опущенные шторы, и возвращался ближайшим поездом, жуя в вагоне ржаной крендель с белыми пузырьками соли на темно-коричневой корке.

Устав с дороги и разомлев от запаха леса, он ложился на устланном сосновыми иголками бугре вблизи дачи и просыпался как раз вовремя, чтобы идти на станцию встречать отца. Но сперва он прятал книжку в глубокое дупло старой вербы, пахнувшей бронзовками, которые роились на потрескавшейся коре или, соединясь в нежные парочки, летали вокруг, отливая на солнце темно-зеленой бронзой.

Длинная полоска бумаги, на которой Теофиль выписывал из библиотечного каталога номера книг, как-то связанных с его сомнениями, была уже вся исчеркана. Он добросовестно одолел с дюжину сочинений, после которых «Жизнь Иисуса» вспоминалась как свежее весеннее утро. Не раз его одолевало искушение: не просить нынче у барышни-библиотекарши один из намеченных номеров, а взять да порыться в заманчивом каталоге и, упиваясь еще нечитанным романом Купера, превратить брюховичский лес в американские дебри, или войти в трудный, мучительный мир Жеромского, или предоставить Прусу поводить себя по улицам Варшавы, такой загадочной, будто она и Львов никогда не находились вместе на карте, окрашенной в один цвет, или слушать с Серошевским, как бьется человеческое сердце в юртах чукчей, или, на худой конец, вернуться к старомодному Клеменсу Юноше. Но он пересиливал себя и опять брал какой-нибудь толстый том с чистыми, незахватанными страницами, вызывая безмолвное удивление веснушчатой барышни. Поддерживало его в этом чтении тревожное любопытство и странная злая радость, с какой он воспринимал все, что могло унизить веру.

В особой тетради Теофиль записывал свои замечания и перечитывал их, чтобы хорошенько запомнить. Там были обнаруженные в Евангелиях противоречия, дотошные сравнения языческих и христианских обрядов, исторические факты, не согласующиеся с церковными преданиями, неразрешенные вопросы. «Откуда известно о падении ангелов, если в Священном писании об этом не упоминается?» «Мы знаем только три года из жизни Христа. Вся его молодость, до тридцати лет, неизвестна». Подобные вопросы привели его к апокрифам, он был поражен, открыв для себя эту лубочную литературу, но, сделав из нее выписки, заключил их следующими словами: «Благодаря какому покровительству или случаю четыре Евангелия стали каноническими?» Снова и снова его обступали дебри ересей, разросшиеся в первые века христианства. Как объяснить, что люди, жившие в те времена и в тех местах, описывали каждое из евангельских событий по разному и были готовы претерпеть за свои убеждения смерть и пытки, – в чем догматика усматривает высшее доказательство истины. До XI века в Вифинии жили евиониты, утверждавшие, что среди них находятся потомки братьев Иисуса!

Купив дешевое издание Нового завета, Теофиль держал его под рукой и, читая критические сочинения, тщательно сверял цитаты. Первая глава Евангелия от Луки – это позднейшее мессианистское добавление о чудесном рождении от девы, неизвестном Матфею. Две родословных Иисуса – у Луки и у Матфея – различны до невероятного: уж не говоря о несовпадении имен, у одного их сорок два, у другого только двадцать шесть, то есть меньше на шестнадцать поколений; или на четыреста лет! Рассказы о взятии Иисуса под стражу и суде над ним сбивчивы и неправдоподобны. Если с самого начала не признать, что Евангелие – это откровение господа, то чего стоят книги, повествующие о событиях, происходивших без свидетелей? Крест, на котором казнили осужденных, был простым столбом (по-гречески «ставрос») и не имел ничего общего с символическим знаком, появляющимся за много веков до Христа в разных религиях. Бог Митра – Sol Invictus – рождается двадцать пятого декабря. Малютку Диониса каждый год убаюкивает в яслях пение дельфийских жрецов. Богиня Хатор с младенцем Гором бежит от преследований Сета в Египет на ослике; иллюстрация этого мифа в помпейских фресках, изображающая богиню с ореолом вокруг головы, поразила Теофиля. Когда родился Кришна, злой король Канса приказал убить всех младенцев в стране. Разве Ирод (даже если бы он не умер за четыре года до рождества Христова) мог решиться на такой шаг без согласия римского прокуратора?

Идиллия Ренана вспоминалась теперь как слышанная в детстве сказка. Ее заслонила печальная картина страны порабощенной, стоящей на низкой ступени цивилизации, не знающей ни искусств, ни наук, ни каких-либо духовных стремлений, страны фанатичной и дикой, править которой для просвещенного римлянина было равно изгнанию. Теофиль проникся глубокой симпатией к Пилату. В поисках сведений о прокураторе он наткнулся на «Иудейскую войну» Иосифа Флавия и, наконец, в сборнике новелл Анатоля Франса прочитал рассказ «Прокуратор Иудеи», который наполнил его чувством блаженства. Вот где истинное соотношение событий! Вот верное чувство тех времен и людей!

«Бог Иисус» Немоевского показался Теофилю скучным, астральные мифы – натянутыми и нелепыми. Не нонравилась ему также критика Библии на немецкий лад, где для одной главы Книги Бытия находили нескольких авторов, где текст кроили на все более дробные куски, где ранние и поздние редакции, а также интерполяции спутывались в клубки-головоломки. По его мнению, это было не нужно, даже вредно. Приведись ему и дальше читать такие книги, могло бы случиться, что в один прекрасный день ему захотелось бы поверить в единство и подлинность Библии, только из отвращения к этой утонченной и въедливой подозрительности.

В свою клеенчатую общую тетрадь он старательно записывал мнения отцов церкви, различающиеся между собой, либо не согласуемые с современной верой. Св. Августин спрашивает, могут ли духи обретать телесный облик до такой степени, чтобы вступать в связь с женщинами, и разделяет взгляд, что лесные или полевые духи бывают инкубами. К этой записи Теофиль сделал пометку: «"De civitate Dei", XV, 22. Проверить!» И сразу же стал размышлять: «Почему теперь церковь не занимается изгнанием бесов из людей? Наверно, не потому, что сама перестала в них верить, а просто вера эта теперь ужасно непопулярна. Применять ее не применяют, но и отбросить ее без ущерба для Евангелия нельзя». Выписывая некоторые скабрезные цитаты, он всегда снабжал их подробным указанием источников, чтобы не оказаться в дураках. Попадались среди них совершенно поразительные: например, предположения о том, каким способом была оплодотворена дева Мария. Или такое: Керинф и Папий полагают, что земное царство Христа после второго пришествия будет длиться две тысячи лет, а Лактанций говорит, что праведники тогда произведут на свет бесчисленное потомство. Евангелисты и св. Павел надеялись, что второе пришествие Спасителя свершится еще при их жизни. Частенько Теофиль убеждался, что в источниках нет тех слов, на которые ссылаются авторы. И это тоже аккуратно заносил в свою тетрадку.

Из разных упоминаний Теофиль впервые узнал о прискорбных страницах в истории церкви, не без труда собрал он еще кое-какие сведения о Марозии, об Иоанне XII, этом Гелиогабале папства, который проматывал наследие апостолов, устраивал оргии в стенах Латераца, ослеплял и кастрировал епископов, пил из священной чаши за здоровье дьявола; наконец, «Леонардо да Винчи» Мережковского погрузил Теофиля в развратную и кровожадную атмосферу семейства Борджиа. Однажды, провожая отца на станцию, он нечаянно обмолвился об этом.

– Ничего удивительного! – сказал советник. – Папа – тоже человек.

– Но мы его называем «святой отец».

Советник засмеялся.

– А я называю наместника «превосходительством». Можешь мне поверить, что я не понимаю этого буквально и не считаю его выше прочих людей.

– Наместник замещает императора, человека, а папа – наместник бога.

– Правильно, и он должен об этом помнить, так как ему придется держать отчет перед богом.

– Но пока это произойдет, он управляет церковью, издает декреты, он непогрешим. Можно ли признавать непогрешимым человека без чести и веры?

– Если я не ошибаюсь, непогрешимость папы касается только догматов, – надо бы спросить у какого-нибудь богослова, бывало ли, что дурные папы в своих постановлениях нарушали догматы. Я уверен, что бог всегда удерживает их на пути, ведущем к его целям, как бы они ни были преступны.

– Каким образом?

– Очень просто, если тут можно так выразиться. Когда папам надо что-то решить в делах веры, бог дарует им вдохновение, ниспосылает откровение.

– Зачем же он избирает для святой цели таких людей?

– Кто может знать намерения господа? – Гродзицкий минуту шел молча, потом продолжал: – Лев Тринадцатый открыл архив Ватикана для ученых всех стран, вероисповеданий и убеждений. Он заявил, что церковь не боится истины, и был прав. На свете не было и не будет столь великого, мудрого и смелого учреждения. Подумай, мой мальчик, сколько высокого смысла в непрерывности и единстве католической церкви. Ее не смогли поколебать разврат и алчность, властолюбие и кровожадность – все злодеяния, какими отмечена ее история. Сколько возникало ересей, сколько сект, а католическая церковь среди этих дебрей твердо шла своим путем и ни на йоту не отступила от строгих канонов веры. Мне кажется, причина здесь в том, что церковь всегда имеет в себе определенный заряд святости, – и во времена Борджиа он был не меньше, чем во времена катакомб, только иначе распределен.

На обратном пути Теофиль шел с зажженным фонарем через темный лес, и ему мерещились катакомбы. Он был с ними не в ладах. В своем экземпляре «Quo vadis?» он вклеил страничку с пародией на ту сцену, где апостол Петр наблюдает въезд Нерона в Анциум. В пародии Теофиль описывал разнузданную процессию папы Александра VI, на которую смотрит Савонарола. Монах точно так же стоит на придорожном камне, взгляд его так же скрещивается со взглядом папы, и говорит он те же слова: «Боже, боже, кому ты дал власть над христианским миром!» Надо написать книгу о Нероне, где ввсе было бы по-другому: сожгли Рим христиане из ненависти к язычеству и чтобы ускорить пришествие знамений конца света, предсказанных в апокалипсисе. Конечно, о св. Петре в этой книге не говорилось бы – ведь он в Риме не бывал. Но вскоре Теофиль отказался от своего замысла, чувствуя, что с ним не справится.

Внезапно сверкнула молния, над лесом прокатился раскат грома. Другая молния осветила вспухшее от туч небо. Теофиль прибавил шагу, продолжая думать о своем – мысли разбегались в отчаянной скачке по всем волновавшим его вопросам. Чтобы их придержать, он повторял их вслух. Каждая из этих отрывистых фраз была кощунство, безумными, грешными словами Теофиль дразнил молнии, то и дело ударявшие вдали по ничем не повинным деревьям. Он испытывал бешеное наслаждение от происходившей в нем борьбы между дерзостью и страхом. Казалось, борьба неравная: разум говорил, что нет никакой связи между электрическим зарядом туч и высмеиванием старых легенд, столь же беспомощных (повторял он себе) в понимании космических законов, как и и в мифы,– и все же где-то на самом дне души, под этой великолепной бравадой разума, жалким червем npитаилась неуверенность. Стоило вниманию чуть ослабеть, и во внезапной минутной тишине между двумя мыслями сердце сжималось от пронзительной, леденящей тревоги. Тогда Теофиль внутренне сосредоточивался и, напрягшись, единым усилием ускользал от сгущавшегося в его душе мрака.

Дождь хлестал его по лицу, ботинки облепил мокрый песок, свеча в фонаре потрескивала от дождевых капель, задуваемых ветром в отверстие. Запыхавшийся, промокший до нитки, Теофиль вбежал в дом. Прислуга, увидев его, вскрикнула. Мать, уже в халате и ночном чепчике, стояла посреди прихожей. Она подняла вверх лампу, которую держала в левой руке, и в ее свете увидела лицо сына, искаженное, странно перекошенное, с горящими глазами; углы его рта дрожали, мучительно силясь изобразить улыбку. Бессознательным, инстинктивным движением защищаясь от нечистой силы, мать сотворила крестное знамение.

X

Когда советник получил наконец отпуск, Теофиль помогал ему перебираться на дачу. Он нес маленький легкий чемоданчик и выпрашивал еще дорожную сумку, которую отец перекладывал из одной руки в другую. Возле жандармерии им надо было сесть на трамвай.

– Поклонимся той даме, которая идет навстречу,– сказал отец.

– Кто это?

Отвечать было уже некогда. Теофиль, снимая фуражку, увидел на расстоянии шага могучую бабищу с красным, потным лицом, в немыслимой шляпе, на которой громоздились перья, цветы и даже стеклянные фрукты. Она резко повернулась к ним, как бы желая их остановить, но советник прошел мимо, сделав вид, что этого не заметил.

– Это пани Файт, – шепнул он.

Теофиль украдкой оглянулся. Пани Файт тяжело ступала, покачиваясь и придерживая рукой юбку, шлейф которой вздымал облачко пыли на тротуаре,

– Откуда ты ее знаешь?

– Встретил как-то у Паньци. Только Паньця способна приручать таких монстров. Разумеется, и Паньця не пригласит ее вместе с другими гостями, но у них там какие-то свои дела. Нет, нет, я не хочу о ней сказать ничего плохого, каждый таков, каким его создал бог.

В трамвае Теофиль помалкивал; высунувшись в окно, он смотрел на улицу. «Мать Алины». От сочетания этих двух слов ему стало страшно.

– Алина с Пекарскими в Любене, – сказал отец, когда они выходили у вокзала.

Теофиль принял эту весть равнодушно.

Весь день он провел с отцом, удивляясь тому, как приятно в их беседе переплетались его рассказы из школьной жизни с происшествиями в канцеляриях наместничества. Советник говорил с юморком, как обычно, когда позволял домашним глянуть в щелочку на его чиновничью жизнь, и Теофилю чудилась атмосфера некой школы для взрослых. Точно так же скрипели там перья, шелестели листы бумаги, склоненные над ними седоватые господа так же нетерпеливо поглядывали на часы, разворачивали бутерброды с ветчиной, сплетничали о начальстве или молчали, уставившись в открытые окна, где виднелись кроны каштанов на ясном небе. Небо было того же цвета, что генеральский мундир императора, – сравнение прямо напрашивалось; ведь близилась пора осенних повышений по службе. Отец разошелся, и Теофиль не давал ему остыть, расспрашивая о рангах; ему и в самом деле хотелось побольше узнать об этой таинственной лестнице, на две трети которой можно подняться с помощью талантов, труда и заслуг, а уж на самую верхушку забираются лишь те, у кого есть титулы, поместья и предки.

– Я нисколько не удивляюсь, что у тебя такие мысли, – сказал советник. – Это у тебя от деда, он-то бывал на самых верхних ступеньках, правда, лестницы каменщика.

На другой день около полудня вернулась мать, ездившая в Милятын поклониться чудотворному распятию. Она принесла с собою радостное возбуждение двух дней, проведенных в вагонной толчее, на трясущихся по каменистым дорогам крестьянских подводах, в корчмах, пахнущих анисовкой, в школьных зданиях, превращенных в гостиницы, где на разложенных на полу сенниках ночевало по нескольку десятков женщин, В ее оживленном голосе еще звучало эхо тысячных толп, после которых лужайки пород костелом приобретали вид свежевскопанной земли, на ее щеках еще не погас румянец экстаза, губы словно припухли от молитв и песнопений, лоб посмуглел на солнце. Она привезла несколько образков, четки, пряники в форме сердца. Выкладывая это на стол, мать вдруг умолкла и внимательно посмотрела на сына. Из всего, что она привезла в своей сумке, Теофиль взял только пряник и стал сцарапывать ножом узор из розовой глазури. У матери потемнело в глазах, она поняла, что бог не внял ее мольбе.

– Я надеюсь на тебя и верю, что ты не говорил с отцом, сам знаешь о чем, – сказала она, когда советник после обеда ушел к себе.

– Будь спокойна, мама.

Храня, по ее просьбе, тайну, он шел на серьезные уступки. Каждое воскресенье сопровождал родителей в сельский костел и лишь в последнюю минуту, уже у входа, позволял толпе оттеснить себя. Однако он дожидался конца службы в обществе пожилых мужчин, обмахивавшихся панамами, и их жен, примостившихся на нескольких узких скамейках, сплошь изрезанных любовными надписями. Из костела порою слышался голос ксендза; по поведению стоявших в дверях можно было догадаться о ходе обедни; наконец, звенел колокольчик служки, все доставали из карманов и сумочек носовые платки и расстилали их на колючем от хвои песке. Теофиль стоял; он видел над головами коленопреклоненных ксендза, подносившего чашу к желтым свечам, и как ни старался, не мог убедить себя, что этот светлый обряд – пережиток кровавых человеческих жертвоприношений в далекие варварские времена. Этот робкий бунт против рационализма мать сочла бы своей победой, – тем более что почти каждый раз она просила ксендза помолиться за Теофиля. Он не знал, что уже несколько недель его имя упоминается сразу же после имен папы и архиепископа: «Memento, Domine, famuli tui, Theophili», – произносил ксендз шепотом, который мог расслышать только бог, и не зная по какой причине заказана молитва, повторял обычную формулу: «Чья вера тебе известна и набожность ведома».

Прежней свободе Теофиля пришел конец. Поездки во Львов за новыми книгами прекратились, похоже было, что до конца каникул придется довольствоваться последней книгой, взятой в библиотеке. К счастью, она была из числа тех, какие читаются медленно, над каждой страницей надо было подумать. «Старая и новая вера» Давида-Фридриха Штрауса вносила некоторый порядок в страстные и хаотичные убеждения Теофиля. До недавнего времени он жил как бы среди руин, однако настолько сохранившихся, что из них можно было смастерить хоть лачужку для бунтарских его чувств; теперь пришло время убрать это старье окончательно. Штраус обо всем говорил с холодной рассудительностью, не возмущался, не бушевал, а просто выметал прочь старые, никчемные предрассудки.

Читал Теофиль украдкой, в часы, когда отец после обеда спал; мальчик уходил тогда подальше в сторону села, где нашел себе безопасное место у речушки, протекавшей среди зарослей ольхи и пустошей. По нескольку раз перечитывая каждое предложение, он размышлял над ними, пока его не отвлекала голубая стрекоза или трясогузка, которая прыгала по торчащим из воды камням. Насекомое, птица, вода представлялись ему частицами той тайны, что поглотила древний облик мира, созданного в шесть дней. Впрочем, было куда легче возмущаться наивной библейской космогонией, чем, отрекшись от творца, отдать его творение непостижимой власти случая. По оглавлению можно было догадаться, что Штраус постарается рассеять эту тревогу, но Теофиль честно читал главы по порядку, ничего не пропуская.

Досаждала ему зависимость от погоды, которая вдруг испортилась. Не успевал он пройти двух шагов, как дождь загонял его обратно в дом. Солнце же показывалось одновременно с отцом, – отдохнувший, в белых брюках и черном пиджаке из альпака, он протягивал Теофилю корзинку для грибов.

– Отличная штука эти брюховичские пески! – говорил советник, – Только что был ливень, и сразу сухо.

В воздухе пахло душистой лесной прелью, на иголках и листьях висели волшебно сверкающие капли, гонимые ветром тучи уходили в другую сторону неба. Для отдыха после сбора грибов советник всегда назначал один и тот же пригорок с красивой, пышной сосной и приветствовал его стихом Проперция.

– Pinus et incumbens latas circumdabat umbras.

На обратном пути отец и сын делали крюк – заходили на станцию за газетой. Однажды советник, быстро проглядев газету, задумался.

– Назавтра мне надо уложить вещи, Зося.

– Что случилось?

– По тому, что пишут, видно, ожидается большое наводнение. Думаю, что я понадоблюсь в наместничестве.

– Но у тебя же только начался отпуск. Кто-нибудь тебя там заменит.

– На это, дорогая, не рассчитывай.

Дальнейший разговор был тем самым прекращен. Последние слова советника, произнесенные отрывисто и сухо, показывали тот его облик, которого семья почти не знала, зато хорошо знали все, кому в приходилось с ним иметь дело в здании на Губернаторских валах. У этого человека были две натуры. Одна, строгая и аккуратная, служила ему вот уже двадцать лет в присутственные часы – тогда можно было восхищаться ею в самых различных обстоятельствах, требующих терпения, самообладания, решительности, достоинства в отношениях с начальством и ума в распоряжениях. Эту натуру советник оставлял в канцелярии и, выходя на улицу, отвечал на поклон швейцара улыбкой, принадлежавшей уже к атрибутам его приватного облика.

Он старался не приносить в дом никаких «служебных дрязг» и не посвящал свою семью в подробности этого аскетического, трудового быта, от которого в частной жизни он освобождался с завидной легкостью. Добродушный, шутливый, уступчивый в мелочах, он даже мог показаться тюфяком, когда, выйдя, например, из дому, останавливался на улице и начинал советоваться с женой – не лучше ли вернуться за зонтиком. Если, случалось, на него находил гнев, – после смерти его матери, ворчливой, надоедливой старушки, поводы для этого чаще всего давал сын, – то это бывали, как говорится, «вспышки»: советник громко, по-простецки кричал, щеки у него багровели, руки дрожали. Жена в таких случаях легко укрощала его, говоря спокойным, сдержанным тоном: «Перестань, Биня, ты себе повредишь». Дома никогда не видели того жесткого, холодного взгляда, которым советник за время своей службы не раз, как громом, поражал подчиненных.

На другой день Теофиль вместе с матерью провожал отца к самому раннему утреннему поезду. На прощанье милая, пухлая рука сжала его пальцы и быстро высвободилась, он даже не успел ее поцеловать – отец уже помогал матери войти в вагон. Она всегда заходила с ним в купе, чтобы там обнять его без свидетелей. Когда поезд тронулся, советник еще выглянул в окошко:

– Если вечером не вернусь, значит, я остался во Львове.

– Завтра я к тебе приеду, – сказала Гродзицкая, идя рядом с поездом.

– Хорошо. Если мне придется уехать, оставлю записку на столе.

Однако на следующий день в газетах уже сообщалось о мерах, принятых наместничеством в связи с наводнением, а также упоминалось о том, что старший советник Альбин Гродзицкий выехал инспектировать наиболее пострадавшие районы.

Теофиль воспринял это событие как начало периода свободы. Но его ожидал тяжелый удар. Со Штраубом произошло нечто ужасное. Томик, оставленный на несколько дней в дупле старой вербы, лежал даже не в воде, а в мерзкой, грязной каше из размокшего мха и трухи. Просушка на солнце ничего не дала. Переплет противно покоробился, страницы выпадали, разлезались под пальцами, были покрыты отвратительными пятнами плесени. Эта катастрофа означала для Теофиля утрату залога и доверия в библиотеке, а заодно лишала его книг на весь остаток каникул. С горечью швырнул он в речку бумажный труп. Книга упала на самое глубокое место, под мостом, вспугнув раков и произведя минутный переполох в комариной колонне, тянувшейся от воды к трухлявым бревнам моста.

Оставшись без руководителя, Теофиль гораздо меньше печалился о вселенной и снова, как в старину, с бездумным упоением предавался языческому поклонению земле. В старом мундирчике и затрапезных брюках он забирался в лес, в одному ему известные заросли молодых грабов, где пахло прошлогодними листьями, которые шуршали под ногами; или находил среди пушистых елочек пень давно срубленного старикана и сидел часами, пьянея от смолистого зноя, загипнотизированный суетой муравьев, или взбирался на высокую сосну и у самой ее верхушки усаживался на ветвях, как в кресле, колышимом порывами ветра.

К обеду Теофиль приходил голодный, с сосновым иголками в волосах, все более загорелый, от солнца, обжигавшего ему кожу, глаза его как будто становились еще лучистей. Выражался он очень странно:

– Надо помнить, что мы обитаем на небесном теле, которое вращается в мировом пространстве.

С этой фразой (своей или чужой?) он ежедневно садился за стол – сопляк, не признававший молитвы. «Разве может быть такой вид у мальчика, покинутого богом?» – думала мать, любуясь этой искрой огня живого и дивясь тому, что произвела ее на свет.

На ужин он обычно опаздывал. Ему не хотелось торопиться в таинственный сумеречный час, когда еще теплится последний свет угасшего дня, но все уже набухает мраком, холодным, терпким, влажным от росы. Тогда с лугов поднимается туман, а из печных труб – белесые струйки дыма, пахнущего сосной и можжевельником. Первые звезды тонут в душе юноши, как в горном озере.

XI

В гимназии словно завелись привидения – там слышались голоса, грохот опрокидываемых парт, поздно вечером в разных частях здания то загорались, то гасли огни. Это старый гимназический сторож Михал производил генеральную уборку, теряя ежедневно по два-три фунта жира, накопленного за каникулы. Еще больше доставалось двум его помощникам – как бесплотные тени, сновали они взад-вперед, подгоняемые вихрем его ругани. Отставной вахмистр, бравый служака, он шпынял их казарменными словечками будто кулаками, да и кулак порою пускал в ход.

Уборка совершалась в бурном темпе, то и дело что-нибудь падало, разбивалось: кафельная плитка из печной облицовки или цветочный горшок у алтаря (в классах целиком римско-католических стояли маленькие алтари, тогда как в классах смешанных – с украинцами и еврея – было только распятие). Порой звон разбитого стекла извещал о том, что опять упала одна из картин, – старший сторож отставлял ее в сторону, чтобы отдать починить, но потом об этом забывали, и с каждым годом сокровища античного искусства, которыми некогда, на заре своей карьеры, учитель Рудницкий украсил коридоры гимназии, все убывали. Кабинеты – физический, естественный, археологический – убирала супруга Михала, славившаяся своей легкой рукой. Чтобы славу эту не запятнать, пани Мотыка вела себя так, будто одно ее присутствие могло сдуть пыль, покрывшую серой шапкой голову Гомера, и уничтожить моль, уже доедавшую несколько экспонатов местной фауны.

После осенней уборки, несмотря на видимость бурного усердия, в гимназии оставалось ровно столько паутины и пыли, сколько нужно, чтобы «старая конура» предстала в знакомом, привычном виде. Учителя, входя в гимназию, нежным взглядом окидывали собрание старых, надежных вещей, – и точно так же, как их поразило бы новое расположение картин или иная окраска стен, они с досадой отвергли бы мысль о каких-либо изменениях в идеях и фактах, из которых состояла их наука.

Здание этой науки, воздвигнутое, как и гимназическое, в XIX веке, не подвергалось с той поры никаким переделкам – настолько солидной казалась она и достойной доверия. Она прочно стояла на земле, чье движение в пространстве подчинялось нерушимым законам механики и чья поверхность уже выдала почти все свои тайны путешественникам, кораблям и железным дорогам; подобно цементу, скрепляла эту науку материя, плотная и сжатая в своих неделимых атомах, расположенных в периодической таблице Менделеева, как ангелы, согласно строгой иерархии; в этой науке царили порядок и гармония, они свивали из туманностей солнечные системы и некогда толкнули первую клетку на путь жизни.