Текст книги "Небо в огне"

Автор книги: Ян Парандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Мой бог! Такая тоненькая, и ты еще жалуешься! В мои времена учебники были вдвое толще, а догматикой нас пичкали так, будто хотели сделать богословами. Ты уже завтракал? Ну, тогда иди слушать хронику.

Теофиль подумал, как бы изменилось невозмутимое лицо отца, если вдруг рассказать ему о своих переживаниях. Удивится он? Опечалится? Рассердится? Или отнесется к нему как к сопливому мальчишке? Это было бы хуже всего, тогда Теофиль, наверно, стал бы говорить не то, что следует, и вызвал бы приступ раздражения, овладевавшего отцом хоть и редко, но всегда с необычайной силой. А может, отец тоже испытал такое, может, с возрастом это проходит? Может, стоит задать ему несколько вопросов, как бы невзначай, издалека?

Вошла мать поздороваться с Теофилем.

– Паньця очень жалела, что ты не пришел. Были Нюся и Алина.

Теофиль встал и начал перекладывать книги на полке.

VIII

Алина впервые решилась в своей утренней молитве просить бога о встрече с Теофилем. Она не видела тут никакого греха: она была уверена, что любит его и что бог благословит эту любовь. Ей стало известно, что по вторникам у Теофиля после обеда урок английского; если часов в шесть выйти на угол улицы Уейского и Верхней Сикстуской, можно встретить его как бы случайно. Для провидения исполнить ее просьбу – сущий пустяк, из-за которого не пострадает мировой порядок.

Однако она сильно ошибалась. Учитель английского Мац не явился на урок, и это само по себе было следствием стольких событий, что вмешаться в их ход было бы возможно, лишь возвратившись вспять примерно на неделю, И хотя события эти были как будто чисто внешними, в них сказались характеры, темпераменты, склонности, состояние здоровья нескольких человек, и направить их иначе, значило бы изменить условия жизни и развития этих людей, что несомненно отразилось бы на мировой истории вплоть до первых лет царствования Франца-Иосифа. Итак, просьба Алины не была услышана, и когда девушка с надеждой и радостной тревогой вышла в полшестого из дому, Теофиль находился где-то между портретами Михала Корибута и Станислава Лещинского работы Яна Матейко, висевших в гимназии на стенах вдоль лестницы, – и затем в два счета очутился у ворот. Сунув в карман «Tales of William Shakespeare» Лэма, – от которых его чудом избавил гимназический сторож, объявивший, что учитель не придет на урок, – и байронически задрапировав плащ, Теофиль убежал в чарующие сумерки города. Сегодня они наступили раньше обычного – небо затянули весенние тучи, за которыми еще угадывалось солнце, кое-где золотившее их края.

Идти в открывающийся тебе навстречу город, устремленный к зеленому конусу Высокого замка – это совсем не то, что кружить от угла Сикстуской до угла Технической и обратно под высокими стенами женского исправительного заведения, да еще стараться шагать естественно, не подавая виду, что ждешь, что считаешь минуты. Натерпишься при этом всякого – недаром у тебя стройная фигурка, обтянутая синим пальто, хорошенькое личико и две косы с белыми шелковыми бантами. Вон тех шестерых мальчишек, что выбежали из гимназии, их не проведешь. Пусть они мало что видели в жизни, однако они знают, что их фуражки, и мундиры ни в ком не вызовут интереса – если нет особого повода. Тем более, кому охота заглядывать в их лица, которые то краснеют, то бледнеют, когда эта пара глаз обводит их быстрым взглядом, словно циркуль из серебристой, волшебной стали! Но смех побеждает все, смех выводит из тревожного, нелепого смущения, и мальчики со смехом что-то выкрикивают, потом, распевая: «Паненка, вы куда?», исчезают за углом, и серый перекресток становится совсем пустынным.

Теофиль же тем временем прошел всю улицу Батория, останавливаясь у каждой букинистической лавки, чтобы прочитать названия всех книг в витрине, наконец он приблизился к витрине Игеля и в темноте, прильнув лицом к стеклу, еще раз поглядел на манивший его томик и прочитал цену на обложке. Цена была небольшая, вполне по его капиталам, и все же Теофиль отошел на несколько шагов, чтобы сосчитать свои деньги. Лишь после этого он зашел в лавку.

Медлительный букинист попросил повторить название книги.

– Радлипский «История сына божьего», она у вас в витрине, – сказал Теофиль, уже робея, так как в глубине лавки кто-то зашевелился.

Игель, больше полагаясь на осязание, чем на свои близорукие глаза, нащупал на полке книгу, поднес ее к самому носу, будто обнюхивая, и, слегка стряхнув для виду пыль, ее покрывавшую, подал книгу мальчику. Теофиль взамен высыпал горсть мелких монет, и оба стали их пересчитывать. Но тут Теофиль снова услыхал шорох и оглянулся. В глубине лавки стоял господин, примерно тех же лет, что отец Теофиля, с пышной серебрящейся шевелюрой. Пальто на нем было расстегнуто. Держа руки в карманах брюк, незнакомец смотрел на Теофиля, как бы в раздумье. Наконец он спросил:

– Почему вам вздумалось покупать эту книгу?

– Я увидел ее на витрине.

– Вас интересуют такие вещи?

– Да, интересуют.

Незнакомец подошел к прилавку, взял книгу, повернул ее корешком вверх, будто определяя объем, и положил обратно.

– Ну что ж! Теперь вам остается сунуть ее под мышку, пойти домой и засесть за чтение.

– А может, ее и читать не стоит? – встревожился Теофиль.

– Да нет. Так, немного путаная. Введение можете пропустить. А давно вы стали интересоваться такой литературой?

– Довольно давно...

– Гм!

Теофиль покраснел, но у него было время успокоиться – никто на него не смотрел. Игель, сосчитав монеты, проверял их, поднося одну за другой к глазам. А незнакомец снял пенсне и протирал стекла платком. Теофиль, подойдя к нему, спросил вполголоса:

– Скажите, пожалуйста, что вы думаете обо всем этом?

Из-под покрасневших, как бы припухших век глянули темные глаза.

– Присядемте, молодой человек! – указал незнакомец на два стула в нише, уставленной книжками под самый потолок.

Он надел пенсне, достал деревянную табакерку и начал сворачивать папиросу. В тишине было слышно, как шелестит папиросная бумага и шипят две газовые лампы над прилавком. Букинист, спрятав деньги, неподвижно стоял, глядя в окно. Сердце Теофиля сильно билось от нетерпения и страха: вот он выдал чужому человеку свою заветную тайну – теперь его либо поддержат, либо уничтожат. Вспыхнула и погасла спичка, голубоватый дымок потянулся к потолку.

– Вы спрашиваете, что я думаю? Думаю, что вы на хорошей дороге. Вы сейчас переделываете по-своему одну старую историю. Вернее, единственный раздел истории, где кое-что зависит иногда от нас. Во всех других мы уже ничего не можем изменить. Сколько бы вы ни бились, дату смерти Юлия Цезаря вам не передвинуть ни на один день. А тут вы с самим героем можете обойтись как угодно жестоко, можете даже лишить его права на существование.

– Что вы! – прошептал Теофиль. – Неужели вы вообще не верите...

– Я сомневаюсь, только и всего. Кроме Евангелия это не подтверждено ни одним источником, разумеется, источником посторонним, беспристрастным. Надеюсь, на Иосифа Флавия вы не полагаетесь?

Теофиль не полагался на Иосифа Флавия, о котором слышал впервые. Но он считал, что среди духовных особ есть люди ученые, которым не чужды подобные сомнения, и вряд ли они избавляются от них, прибегая к обману. Правда, выразил он свою мысль так нескладно, что не сразу был понят.

– Ну, конечно. Если бы религии были основаны только на обмане, с ними было бы нетрудно покончить. Гораздо сложнее бороться против искренней веры, сердечной чистоты, простодушия…

– Я думаю, среди верующих есть и умные люди,

– Не знаю, что вы называете умом. Я бы поостерегся назвать умным человека, убежденного, что праотец Ной в своем ковчеге длиною в триста локтей, шириною в пятьдесят локтей и высотою в тридцать локтей поместил по паре всех земных существ.

– Может, они понимают это фигурально?

– В таком случае они заблуждаются, ибо святой автор нигде не указывает, что пользуется здесь метафорой. Самое большее, можно предположить, что он измерял другим локтем – не таким, какой известен нам. Нет, сударь мой, если не научишься закрывать глаза на подобные вещи, то сохранить веру очень нелегко. В богооткровенной книге все истинно, там не может быть ни противоречий – ибо два противоречивых утверждения не могут быть в то же время истинными, – ни каких-либо неточностей. В богооткровенной книге ошибки невозможны.

– Даже в мелочах?

– В богооткровенной книге нет мелочей. Если бы мы ту или иную фразу сочли маловажной, это было бы оскорблением бога, вдохновившего святых авторов. Здесь все важно, здесь самый крошечный кирпичик – опора всему зданию. Попробуйте его убрать, и все рухнет.

Незнакомец умолк, снял пенсне и, помахивая им, вглядывался в Теофиля сквозь щелки припухших век. Казалось, он прицеливается, чтобы бить наверняка, чтобы ни одно его слово не пропало даром.

– Если верить, так, по крайней мере, как Боссюэ,– был в семнадцатом веке такой проповедник, – нетерпеливо бросил он эту фразу, вспомнив о скудости знаний своего слушателя. – Боссюэ воскликнул: «Какое чудо, что Кир упоминается в Библии за двести лет до своего рождения!» Вы понимаете? Исайя, живший в восьмом веке до рождества Христова, дважды в своей книге называет имя Кира, который царствовал в шестом веке. И вправе ли вы отвергать это чудо ради гипотезы, что книгу сочинил не Исайя и что она апокриф времен вавилонского пленения. Сами посудите, какие последствия это имело бы для веры в канонические книги?

Теофиля обдало волной тепла – как всегда, когда он испытывал восторг, что-то открыв для себя или поняв. Тесный, затхлый угол букинистической лавки словно приоткрылся в неведомый, мир, откуда явилась книга Ренана, чарующий мир, который становился все более близким Теофилю. Наверно, и седеющий господин с желтыми от табака пальцами занимает в этом мире какое-то положение?

Теофиль не ошибся. Д-р Винцентий Кос два раза в неделю проводил в университете занятия по логике и один час посвящал лекциям о Канте. Этими тремя часами ограничивалась его деятельность доцента, приносившая ему все больше седых волос. Профессор Твардовский, слушатели которого не умещались ни в одной из университетских аудиторий, читал свои лекции в зале кинематографа «Аполлон»; профессор Вартенберг, даже в неблагоприятное время между часом и двумя пополудни, заполнял XIV аудиторию, читая свое «Введение в философию», а Кос считал удачным тот день, когда перед ним сидела дюжина студентов. Это были главным образом старательные, но неопытные первокурсники, не успевшие еще разобраться, что его подпись в матрикуле ровно ничего не значит.

Но д-ра Коса это не тревожило. Он зарабатывал на жизнь, преподавая в гимназии, для холостяцкого хозяйства средств хватало, и оставалось достаточно времени, чтобы бродить по книжным и букинистическим лавкам, просматривать новые и старые книги, журналы, каталоги, никогда ничего не покупая. Его интересовало все, от математики до социологии, о каждом предмете он мог рассуждать с видом специалиста, поражая своей памятью, и все вокруг ждали, что он вот-вот выступит с произведением, которое принесет ему славу. Но он никак не мог на чем-либо остановиться. По несколько раз в день он менял планы, в зависимости от того, с кем говорил и о чем. Он был жаден до бесед и не разбирался ни в способах, ни в людях, только бы утолить эту страсть. Диалоги переполняли его, он спорил даже с молчанием.

– Вы забываете, юноша, – упрекнул он молчавшего мальчика, – что богооткровенная книга – это чудо. Чудо – вот краеугольный камень религии. Не было еще такой религии, в которой не творились бы чудеса. С начала своего существования человечество питало пристрастие к миру хаотическому, где стройное здание природы расшатано. Если вы верующий, вы, разумеется, ответите мне, что только в католической церкви есть истинные чудеса, а все прочие – выдумка. Но откуда эта монополия? Если чудо возможно, оно возможно везде, и древний политеизм, уважающий логику, верил именно так. Но когда для толкования греческих или египетских мифов применяют безупречный исторический метод, а, берясь за Евангелие, отказываются от него, – это неразумно или нечестно. Нельзя иметь двух противоречивых мнений об одном и том же предмете. Но, может, быть, христианские чудеса удостоверены лучше других? Ошибаетесь. Я знаю только одно чудо, удостоверенное должным образом, и оно находится вот здесь.

Он указал пальцем на полку, под которой сидел Теофиль.

– Достаньте-ка ту книгу. Нет, не эту, рядом.

Это были «Истории» Тацита. Д-р Кос с поразительным проворством нашел нужное место и стал его переводить так быстро, будто читал готовый перевод:

– «В те месяцы, когда Веспасиан ждал в Александрии попутных ветров и спокойного моря, произошло много чудес, свидетельствующих о милости и благосклонности богов к Веспасиану. Некий человек, давно ослепший, припал к его стопам с мольбой об исцелении, говоря, что бог Серапис велел ему просить императора, чтобы тот соизволил плюнуть на его веки и глазницы. Другой, человек, с искалеченной рукой, по велению того же бога, просил, чтобы император милостиво доставил на него свою ногу. Веспасиан вначале смеялся и слушал эти просьбы с пренебрежением, потом спросил совета у лекарей – возможно ли такую слепоту и увечье исцелить силами человеческими. Лекари принялись рассуждать. О слепце они сказали, что зрение еще не совсем пропало и, устранив кое-какие помехи, можно его возвратить, а о калеке – что его рука может снова стать здоровой, если будет применена чудотворная сила, и, возможно, такова явная воля богов… Веспасиан, видя, что все ему благоприятствует, в присутствии множества людей, с веселым лицом исполнил обе просьбы. И сразу же калека начал двигать рукой, а слепой прозрел. Все, кто при этом присутствовал, вспоминают об этом исцелении и поныне, когда уже нет никого, кто бы стал платить им за ложь». Так говорит Тацит, то же самое сообщают Светоний и Дион Кассий. Чего ж вам еще? В существовании Веспасиана вы вряд ли станете сомневаться, об императоре свидетельствуют несколько килограммов монет и десятки подписей, подлинность которых вне подозрений.

Доктор Кос встал, чтобы поставить книжку на место. Проходя возле Теофиля, он положил руку ему на плечо.

– Вот видите, это чудо иного сорта. Светское чудо. Скромное, осторожное, с оттенком недоверия. Не хотите ли узнать, что об этом говорит один из наших теологов, чье рассуждение вы можете прочитать в «Церковной газете»? Он попросту осмеивает Веспасиана. Он говорит, что плеванье на веки напоминает штучки знахарей, но никак не подобает чуду. Он удивляется, что оракул Сераписа не дал более пристойного рецепта. Однако шутки плохо служат тому, кто не умеет с ними обращаться, и наш ученый ксендз оказался в двусмысленном положении – он забыл, что тем же самым, по его мнению недостойным, способом был исцелен слепой в главе восьмой Евангелия от Марка.

Тем временем обманутая в своих надеждах Алина отважилась подойти под окна Гродзицких. В них было темно, шторы не опущены, в одном окне открыта форточка. Алина решила, что это и есть окно комнаты Теофиля, и, проходя под ним, бросила на карниз букетик фиалок, бесполезно украшавший ее пальто.

– Мы не верим в чудеса, – убеждал д-р Кос от своего имени и от имени Теофиля. – Никакие свидетельства не могут подтвердить чудо, разве что его подложность была бы еще большим чудом, чем тот факт, который на основании этих свидетельств считают истинным. Но такого до сих пор не случалось.

Он свернул себе еще одну папиросу и поднес ее ко рту, как бы напоминая этим жестом о начале их разговора.

– Так-то, сын мой, – сказал он,– вам нечего опасаться. Времена веры миновали. Разумеется, для людей цивилизованных. Вера существовала, когда добывание огня с помощью палочек или огнива было волшебством. Надо было заставить демона, владевшего огнем, чтобы он дал пламя. Этот тип мышления, начисто свободный от понятия причинности, существует и поныне, но, чтобы его обнаружить, не надо утруждать себя путешествием на Полинезийские острова. Мы каждый день сталкиваемся с людьми, для которых вселенная – это игра прихоти. Вот, к примеру, этот старый еврей наверняка сохранил веру эпохи палеолита.

Старый еврей вышел на улицу опустить металлические шторы.

– Сидите, сидите, – крикнул Кос, стараясь перекрыть оглушительный грохот железа. – Тут есть другой выход. У нас будет еще немного времени, пока Игель сосчитает дневную выручку.

Но Теофиль, взбудораженный словами незнакомца, тревожился по другой причине. Он чувствовал, что вступил в игру, где ему придется поставить нечто большее, чем подлинность нескольких семитических текстов. Кто же все-таки является первоисточником и миропорядка, и чуда, нарушающего этот порядок? Неужели не тот, о ком человечество единодушно свидетельствует столько веков? Ведь нет другого столь распространенного убеждения, как вера в бога. Однако едва он вкратце изложил эту мысль, как д-р Кос махнул рукой.

– Ах, это пресловутое consensus gentium! Оно скорее опровергает существование бога, ибо то, во что верят все, – это всегда нелепость. Ни один теолог не отважился бы сослаться на consensus omnium sapientium, ибо не нашел бы такового, а лишь такое согласие могло бы заставить нас задуматься.

Теофиль пожалел, что не сохранил в памяти поучительный перечень физиков, в химиков, биологов, философов, имена которых украшали в «Догматике» параграф «о доказательстве всеобщим убеждением», – ксендз Грозд, пользуясь карточками из своего бумажника, значительно расширил этот список. Но д-р Кос уже сам заговорил об этом:

– Нельзя отрицать, что многие ученые и мыслители были приверженцами той или иной религии. Чему тут удивляться! Чаще всего они не задумывались над этим, так как были поглощены своим делом. Если человек всю жизнь занимается, например, наукой об электричестве, у него может просто не оказаться времени для метафизических вопросов, и он, самое большее, отнимет у своего божества арсенал молний, ибо не позволит вмешиваться в те области, которые им хорошо изучены. А в остальном он может сохранить привычки, привитые ему с детства и связанные с дорогими воспоминаниями. Человек, только из стремления к удобству, готов назвать разумной самую причудливую концепцию миропорядка, если она не мешает какому-то виду его деятельности, дающемуся ему легко, или какой-то его способности, которую ему приятно развивать. Вера людей интеллигентных,– если она еще существует, – неимоверно запутана и хаотична. Там вы найдете и заученные в детстве религиозные догматы, и усвоенные сознательно, а чаще бессознательно, влияние других верований, и философские понятия, и научные факты, – все это бродит, бурлит, сталкивается и в конце концов превращается в покорность и равнодушие или механическое исполнение религиозных обрядов, очарование которых с возрастом может даже усиливаться.

Букинист, уже в пальто, стал позади стула доцента; он стоял молча и неподвижно, приученный побеждать все препятствия терпением. Д-р Кос обернулся, сказал: «Ага!» – и принялся искать шляпу. Нашел он ее на железной печурке, где еще с зимы стоял чайник.

– Осторожней,– сказал он Теофилю, – здесь ступеньки.

Ощутив более холодный воздух, Теофиль догадался, что они вышли во двор. Там было темно, как в колодце, только в вышине мерцало несколько звезд. Д-р Кос остановил Теофиля:

– Нет, я не верю, – сказал он, – чтобы человек интеллигентный или, как вы говорите, умный, мог в наше время быть верующим. Это было возможно раньше, когда наука была так робка и бедна, что, по сути, ни о чем не давала ясного представления. Но мы находимся в совершенно ином положении. Девятнадцатый век разрешил задачи, которые прежде были дразнящей тайной. Астрономия объяснила нам, как возникли миры, теория эволюции раскрыла историю жизни на земле, история показала, как родятся и умирают религии. Мы вступили в период новых идеалов, нам предстоит завоевать все!

Последние слова он почти прокричал, но в наступившей вслед за ними тишине Теофиль услышал шум удаляющихся шагов. Незнакомец исчез, во дворе не было ни души. Мальчику стало не по себе на этом мрачном пустыре, и он поспешил прочь. По пути он задел какой-то темный предмет, и тот покатился за ним с гулким грохотом, будь Теофиль в более спокойном состоянии, он бы сообразил, что это бочка, стоявшая под водосточным желобом. Очутившись наконец в воротах, освещенных закопченной керосиновой лампочкой, он на миг остановился, чтобы успокоилось замиравшее от страха сердце.

Доктор Кос так внезапно покинул своего слушателя отчасти из осторожности, чтобы не показываться на улице в обществе гимназиста, который, возможно, не сумел бы сразу перейти к разговору на безобидную тему, но главным образом – под влиянием умственного возбуждения. Он быстро шагал домой, охваченный мыслью, что неплохо бы написать книгу под названием «Новая эпоха», книгу весьма нужную, чтобы пробудить в людях сознание того, в какое великое и просвещенное время они живут. Он с упоением набрасывал в уме главу «Об отмирании суеверий».

«Надо было еще сказать этому юноше, – думал он, – что его боязнь расстаться с христианством это отнюдь не аргумент. Такое же огорчение испытывал греческий эфеб, когда беседа с философом или умная книга подрывали его веру в Зевса. Наверно, он вначале также чувствовал себя несчастным, когда его покидали все боги и милые сердцу духи гор, лесов, злаков, неба, когда все вокруг становилось каким-то тусклым, когда мир терял свои сочные краски и оказывались ненужными статуи и жертвоприношения. Да, в те времена только очень умный человек мог с такими мыслями стоять спокойно под небом, мечущим молнии».

Вставляя ключ в замок своей двери, д-р Кос размышлял, можно ли написать «Психологию религиозных кризисов», объясняющую, каким образом основные религии мира, начиная с египетской, угасали в душах, снедаемых сомнениями.

Под бой часов, вызванивавших на ратуше восемь, Теофиль спешил домой, догоняя свои разбегающиеся мысли. «Может, когда-нибудь я и пожалею, но сейчас я знаю, что буду жалеть во сто крат больше, если остановлюсь на полпути. Возможно, я буду несчастен, но могу ли я быть счастливым, если откажусь от познания истины».

Подходя к воротам, он растоптал букетик фиалок, который, упав с карниза, валялся на улице. Теофиль этого даже не заметил, он забыл, что на свете есть цветы и девушки, которые приносят цветы. Новая страсть, полная жгучего, манящего очарования, овладела им безраздельно.

IX

Гродзицкая сидела у окна – там было еще достаточно светло, чтобы штопать носки. Как всегда в сумерки, на нее находила тихая, беспричинная грусть. Ища для себя повода, эта грусть примечала то юные парочки, идущие под руку, то дворец, безобразные, красные стены которого выглядывали из-за старых деревьев, то почтовую повозку, каждый день в один и тот же час спускавшуюся по крутой улице под пронзительный визг тормозов. И не находя опоры ни в тоске по молодости, ни в картинах богатства, к которому ее ничуть не влекло, ни в однообразии жизни, Гродзицкая заполняла зту неопределенную грусть мыслями о двух дорогих ей людях, двух центрах своего существования.

Она отодвинула горшок с амариллисом, чтобы не проглядеть, как муж войдет в ворота. Сегодня у него заседание в наместничестве. Хоть было это делом обычным, Гродзицкая ждала возвращения мужа уже с легким беспокойством. Она гадала – пойдет он пешком или сядет на трамвай на углу Лычаковской. От этого зависело, с какой стороны – слева или справа – появится он в ее поле зрения.

Вдруг сердце ее встрепенулось: под окном прошел Теофиль и скрылся в воротах. Как всегда, он зашел через кухню, а проходя по столовой, не заметил матери и направился прямо в свою комнату. Гродзицкой показалось, что он вздохнул. Что она о нем знает! Он уже вышел из того возраста, когда она могла понять и предвидеть каждый его вздох. Она позвала его.

– Ах, ты дома?

Он стоял перед ней – такой ужасно длинный.

– Отец еще не вернулся, – сказала она, чтобы прервать молчание.

Теофиль, будто не слыша, подошел к окну, отодвинул занавеску, посмотрел на улицу и ушел в свою комнату. Было слышно, как он зажигает лампу, подвигает стул, раскрывает книжку. Спустя несколько минут Гродзицкая застала его погруженным в чтение. Она села возле сына, он бросил на нее быстрый, чуть удивленный взгляд.

– С некоторых пор я тебя совершенно не узнаю, – сказала она.

Откинувшись на спинку стула, Теофиль смотрел куда-то поверх лампы, на стену, где колыхалась гигантская тень матери. Его молчание было для нее неожиданным, она всерьез затревожилась.

– Чтo случилось?

Теофиль ощущал потребность излить душу, но он не хотел делать этого так просто. Первый раз в жизни он владел тайной, которая чего-то стоила; не годилось портить какой-нибудь ребяческой выходкой. Он желал придать ей как можно больше веса; проведя ладонью по лбу, он шепнул:

– Мне трудно об этом говорить с тобой.

– Побойся бога!

– Вот именно! – и он попытался изобразить горькую и язвительную усмешку.

Вдруг он вскочил со стула, прошелся по комнате и остановившись в углу, очень тихо сказал:

– Я утратил веру.

По вздоху матери он понял, что доставил ей скорее облегчение, и это чуть ли не разозлило его. В коротких, отрывистых, бессвязных фразах он изверг из себя суть своих терзаний, высказывая мысли дерзкие и кощунственные. В его речах проскальзывали невольные и мимолетные нотки болезненного душевного разлада, и они-то произвели самое сильное впечатление. Гродзицкая сразу поняла все, поняла намного больше, чем он сказал. Она сидела, не шевелясь, пораженная неслыханной новостью. У нее было такое чувство, будто ее сына кто-то изувечил,

– Откуда это?.. Кто тебя? – шептала она.

Теперь она уже ничего не понимала – Теофиль, заметив ее испуг и влажные глаза, сразу смягчился и принялся описывать все подробности своего нового состояния. Минутами казалось, что он намерен и ее переубедить – столько он выложил всяческих аргументов, и чужих и собственных. Мать была ошеломлена, она чувствовала себя беспомощной, точно ей надо было понять очень трудную книгу.

– Наверно, это из-за учения, – сказала она. – Может, каждый мальчик должен через это пройти.

– Но я уже не надеюсь вернуться! – раздраженно воскликнул он.

– Не говори так, дитя мое. Кто верует и исполняет обязанности честного католика, тому бог не позволит отречься от веры по такой причине. Это противоречило бы его справедливости и доброте.

В прихожей скрипнула дверь. Гродзицкая встала.

– Отцу ничего не говори, – шепнула она. – Помни, я буду молиться за тебя!

Советник явился сильно возбужденный,

– Сегодня после заседания у меня был долгий разговор с наместником, – сказал он, уведя жену в гостиную. – Знаешь, что предложил мне его превосходительство? Ах, ты никогда не догадаешься! Чтобы я перешел в Школьный совет.

– Ну и что?

– Я поблагодарил его, дорогая, вот и все. Объяснил, что это дело мне незнакомо и что я слишком стар учиться.

– Не знаю, правильно ли ты поступил.

– Вот тебе раз! Его превосходительство нашел, что я прав, и мы расстались наилучшими друзьями. Неужели ты хотела бы, чтобы я морочил себе голову всеми этими дрязгами с украинцами?

– Нет, но, может быть, ради Теофиля…

Гродзицкий выпустил руки жены.

– Знаешь, Зося!.. Пусть уж он сам о себе думает. Я не намерен тащить мальчишку за уши, протекцию оказывать.

Теофиль не причинил отцу хлопот: недели через две он принес почти безупречное свидетельство. Вступив на путь бунтарства, он обнаружил, что прежде всего надо избавиться от глупых ребяческих привычек, и сумел с ними справиться. Было бы ужасно, если бы, по его же вине, его отрывали от важных мыслей пошлым напоминанием, что у него-де есть другие обязанности. Блестящих успехов он не сделал, но, приложив некоторое старание, добился приличных отметок и перестал бояться неприятных сюрпризов. А между тем в его растревоженной душе все бурлило.

Каждый день он убеждался в том, сколь непрочен его новый мир, кое-как слепленный из нескольких книжек и обрывков беседы у букиниста, которая еще ощущалась им как событие. Мир этот не мог устоять даже перед звуком костельного колокольчика, будившего по утрам Теофиля своим торопливым, назойливым звоном. Еще заметней расшатывал его колокольчик, звучавший во время причастия, и священные слова, которые превращают хлеб в бога. «Церковь меня воспитала, и я не перестал ее любить», – честно признавался себе Теофиль. Однако он не исполнял никаких религиозных обрядов, сохраняя для приличия лишь видимость. Чтобы не выдать себя, он брал в костел карманное издание «Божественной комедии» в тисненной золотом обложке, похожее на молитвенник, и читал возвышенные терцины со смутным чувством, что, придись ему когда-нибудь за них оправдываться, он мог бы получить прощение.

Пришлось ему также перед концом учебного года пойти на исповедь. Он признался ксендзу Скромному в своем неверии и заявил это даже гораздо решительней, чем чувствовал. Законоучитель выслушал его спокойно.

– Все это искушения, сын мой, коими господь бог дозволяет нас испытывать. Надо иметь терпение. Не следует отвечать лукавому или слушать его. Пусть стоит себе у дверей и стучится. Если ты ему не ответишь, если не спросишь: «Кто там?», он в конце концов перестанет тебя осаждать.

Так представлял себе ксендз Скромный прекраснейшего из серафимов. На более внушительного дьявола у него не хватало воображения. Веря в козни духа отрицания, ксендз Скромный все же считал его власть совсем ничтожной. Это было существо хилое, невзрачное, робкое и простоватое, ксендз избавлялся от него очень легко – стоило разок топнуть ногой или попросту не обращать внимания. Годами не напоминало оно ксендзу о себе и наверняка оставило бы его в покое навсегда, если бы ксендз сам время от времени о нем не думал. Не давая нечистому повода привязаться к себе, ксендз Скромный порой обнаруживал его рядом с юными душами, которые исповедовал.

После причастия Теофиль провел тяжелую ночь. Перед глазами все стояло лицо ксендза Скромного, когда тот склонился к нему умиленно и торжественно, полный благоговения к свершившемуся таинству. «Умри я теперь, я был бы проклят навеки». Теофиль совершил такой тяжкий грех, какого прежде и вообразить не мог, но у него еще не было полной уверенности, что ему за это ничто не угрожает. Со страхом думал он о молитве, думал так горячо, что когда сон наконец обезоружил его, старые, целительные слова, возможно, скользнули по его жаждущим устам. Простерся над ним утлый, как паутина, свод с золочеными образами, снова его охраняли святые в нимбах, и белая рука с кровавым пятнышком на ладони приподняла завесу мрака.