Текст книги "Письмо живым людям"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц)

5

– Ребята знают? – спросил я, садясь.

Женька пожал плечами.

– Сережка давно выключил радио – знает, что мы бы звонили ему по десять раз на дню. А Вадик не поймет… наверное.

– Жека, – тихо сказала Марина. – Ты действительно ничего не помнишь?

Секунду Женька пытался сдержаться. Честно пытался – я видел, как дергались его острые скулы, выпрыгивая из-под сети морщин и снова утопая в ней.

– Да!!! – завопил он. – Я все забыл! И уже не вспомню!

Марина съежилась от его крика – ей показалось, он обвиняет ее. Мне тоже показалось. Преодолевая головокружение, я подошел к Женьке вплотную, краем сознания понимая, насколько я смешон в этой роли.

– Если ты еще хоть раз повысишь голос… – угрожающе сказал я, не доставая ему даже до плеча.

– Энди, не надо, – устало произнесла Марина. – Он не виноват.

– Виноват… Я подлец, рецидив, все правильно они сказали. Но что я могу поделать! – опять закричал Женька, хватаясь за голову ручищами. – Я не знаю, как делать из вакуума вещество! Не знал и не знаю!

– Спокойнее! – крикнул я.

Марина встала.

– Я не могу больше. Скоро мы начнем кусаться.

– Включи телевизор, – попросил Женька едва слышно.

– Думаешь, там что-то новое? – пожав плечами, спросила она и коснулась контакта. На полстены вымахнул перрон внутри городского магнитолета: опутанные паутиной ярусных дорог глыбы домов вдали, радужное зеркало тротуара, ряд пышных пальм, большая группа людей у эскалатора. Один – в цветастой рубашке и шортах, с грушей транслятора на поясе – держал микрофон у лица молодого, модно одетого парня.

– …И руководство института, – говорил парень, – тоже выступает не в лучшем виде.

– Не о том вы, – произнесла женщина с маленькой девочкой на руках, чуть подавшись к микрофону. Девочка с любопытством озиралась, размахивая громадным белым бантом, сидящим на затылке. – Вечно у нас так: вместо того чтобы дело делать, виноватых ищут.

– Я выключу, – сказала Марина.

– Нет, – сказал Женька. Потом вопросительно покосился на нее: – Пожалуйста.

– Ну неужели вы не понимаете, что свобода – это всего лишь возможность поступать по совести! – возмутился царственный старик, рубя воздух роскошной тростью. – А дайте возможность поступать бессовестно – будет не свобода, а хаос!

– Да кто поступает бессовестно?! – крикнул кто-то из стоящих сзади. Все обернулись, корреспондент проворно поднял микрофон повыше. – Вы умеете поступать бессовестно? Нет? Так почему думаете, что кто-то другой умеет? Почему исходите из того, что кто-то хуже вас?

– Позвольте мне, – проговорил смуглый, усатый человек, стоящий поодаль от корреспондента. Тот с готовностью поднес ему микрофон. Беззвучно подлетел магнитолет, выплеснул толпу.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил корреспондент.

– Хосе Алигьери, инженер завода паутинных конструкций на Спу-18. Здесь в командировке. Понимаете… Оказывается, есть такой парень, который чуть не двадцать лет назад мог решить махом все проблемы. Я когда услышал – волосы зашевелились! Вакуум-синтез! Товарищи, это же все – все! Дешево! Атомарно чисто, без малейших отходов! Только энергию давай – а энергии у нас полно, орбитальные гелиостанции на холостом ходу… И этот парень бросает работу и говорит: не хочу. Да какое право он имеет не хотеть? Гнусно жить, когда знаешь, что такое бывает. Как хотите! Оказывается, где-то далеко ходит человек, которому я, ни разу с ним не встречаясь даже, доверял. А он меня подвел. Какие бы ни были сложные причины…

– Но если он действительно не в состоянии был решить проблему? – спросил модный парень. – Ведь в сводке сказано, Абрахамс даже не знает, как подступиться…

Алигьери пожал плечами:

– Может, и неразрешима, конечно, проблема эта… Но бросил-то он работу не оттого! Из-за каких-то своих душевных переживаний! Вот что омерзительно! Я, знаете, что думаю? Ведь действительно – не он один хороший физик, правильно. Раз ученые узнали, что есть такой путь, все сделают. Так? Но я хочу сказать, что именно Соломина надо вернуть в эту работу. Чтобы вылечить его от этого заскока. Ведь, как ни крути, заскок это у него, ведь не врожденный он эгоист, в самом деле! Он жить-то потом не сможет, совесть заест.

– Может, хватит? – опять спросила Марина, и опять Женька ее остановил.

– Разрешите, – попросил человек из только что подошедших и, осторожно раздвинув сгрудившихся людей, протиснулся к корреспонденту. Человек был очень стар. Седая, морщинистая кожа его лица, оттянутая, я сразу это сообразил, длительными перегрузками, висела мягкими складками, и через щеку шел застарелый неровный шрам.

– Представьтесь, прошу вас, – сказал корреспондент, направляя на него микрофон. Алигьери заулыбался и спросил:

– Ну, вы-то согласны со мной?

– В принципе – да, – ответил подошедший, и его шрам заходил вперед-назад вместе с безвольными колебаниями провисшей кожи. – Я хотел только добавить… а, да. Меня зовут Мехрангиз Брахмачария, в прошлом пилот-истребитель, теперь конструктор, работаю в гиперсветовой программе. Товарищ Алигьери прав безусловно в том, что Соломин – не врожденный эгоист. У меня, видите ли, есть ощущение, что в нашем мире эгоисту просто неоткуда взяться. И мы в обычной жизни прекрасно это знаем. Но когда начинаем вот так страстно и бестолково испытывать чувства по поводу человека, которого вживе ни разу не видели, оказывается, что это знание пока не стало для нас вполне естественным. По-моему, только этим и объясняется происходящее. Ведь, строго говоря, такого рода публичные дискуссии – а я уверен, что не только мы здесь, а и вся Земля последние часы изумленно спорит, – в высшей степени безнравственны. Я вообще осуждаю администрацию, предавшую информацию о прошлом Соломина гласности. – Он поднял левую руку, успокаивая загомонивших людей. – Сейчас поясню. Вы позволите мне говорить чуточку более пространно, чем говорили до меня? Благодарю. Передайте мне, пожалуйста, микрофон, мне будет удобнее… Мне кажется, что смешаны две проблемы. Одна из них – проблема вакуум-мультисинтеза – лежит абсолютно вне нашей компетенции, ее решат специалисты. Другая проблема – проблема личного выбора Соломина. Она тем более лежит вне нашей компетенции. Ее может решить только сам Соломин. Смешав сгоряча две эти проблемы, мы получили абсурд, который столь поспешно назвали «рецидивом индивидуализма»…

– То есть вы отрицаете право любого человека судить о делах общечеловеческих, пусть и не входящих в область его специальных знаний, и при необходимости вмешиваться в них? – не выдержал даже корреспондент. – Но ведь это право закреплено в Конституции!

– Опять! Где вы видите общечеловеческое дело? В Конституции закреплено равенство требований человечества к любому из людей – это да. Но если бы фамилию Соломина не связали с возможностью создания синтеза, никому и в голову бы не пришло заставлять его бросить любимое дело и заняться нелюбимым. Значит, сейчас налицо неконституционное завышение требований, не так ли?

– Ну, знаете…

– Нигде в Конституции не закреплено право вмешиваться в нравственные поиски взрослого, полноценного, психически здорового индивидуума. Посмотрите. Диалектическая триада отчетливо прослеживается в развитии этого аспекта отношений. От невмешательства из равнодушия и страха – мол, пусть хоть на голове стоит, лишь бы меня не трогал – через безграмотное, пусть даже из благих побуждений, вмешательство – я тебе добра желаю, делай, что говорят, я лучше тебя знаю, как тебе жить… Наконец, к высокому невмешательству из уважения и осторожной заботы: я вправе лишь стараться понять и осторожно советовать, если моего совета спросили и мне кажется, что он может помочь. Не более. Не более. Ибо доверяю этому человеку. Ибо если мне кажется, что он ведет себя не так, как, мне думается, вел бы себя я, это не значит, что он глупее или хуже меня.

– Но ведь факт преступления налицо! – крикнул старик с тростью. – Ученый по личным мотивам прекратил работу над общественно значимой проблемой! Это-то вы не отрицаете?

– Отрицаю, – спокойно отозвался конструктор. – Талантливый ученый перестает заниматься ранее любимым делом, которому отдавал все силы. Налицо факт поступка, который нам кажется странным. Несомненно, он вызван каким-то чудовищным нравственным надломом, поиском выхода из неизвестной нам, но, несомненно, чрезвычайно болезненной ситуации. Когда человек в таком состоянии…

– Выключи, Женя, – попросила Марина, заглушив последние слова Брахмачарии. Женька не пошевелился.

– Вот это правильно, – сказала женщина с девочкой на руках.

– Вы эгоист похлеще Соломина! – воскликнул Алигьери возмущенно.

– Вы лично – зажарили бы человека, чтобы разнообразить свое меню?! – с неожиданным гневом выкрикнул Брахмачария, резко повернувшись к нему, и ткнул в его сторону микрофоном. Тот отшатнулся. Брахмачария выждал несколько секунд, но ответа не дождался. – Тогда зачем же убеждаете нас это делать? Важнее человека ничего нет.

– Есть, – сказал старик с тростью. – Человечество.

– Может, хватит все же? – сказала Марина с нарастающим раздражением.

– Нет, пожалуйста, – умоляюще, как ребенок, выговорил Женька. – Мне надо…

– Вы правы, конечно, – после короткого раздумья ответил Брахмачария. – Но человечество состоит из людей. Два века лучшие люди человечества боролись за очеловечивание человечества, временами сталкиваясь с необходимостью убивать людей. Наконец, человечество становится человечным. Если вернемся теперь к прежней практике – грош нам всем цена, мы недостойны крови, которая была ради нас пролита. Грош нам цена.

– Это так, – проговорил молчавший до сих пор мужчина в черном комбинезоне. Молния комбинезона была расстегнута на груди; в левой руке мужчина держал черный шлем с голубым кругом на лбу – символ чистой Земли. – Гжесь Нгоро. Неотложная Экологическая помощь, Конго. Там очень непросто, вы знаете. – Он помедлил, затем решительно сказал: – Но просто никогда не будет. Нельзя оправдываться мыслью, что, пока трудно, можно все. Мол, потом, преодолев, отмоемся. Займемся собой. – Он покачал головой. – Не отмоемся. Беречь друг друга надо всегда, и особенно – именно когда трудно. Сломался человек – он уже не товарищ, не работник. Мы у себя это слишком хорошо знаем. – Он опять помедлил. – Я уж не говорю о том, что сломленные люди вообще никогда не выберутся из трудностей.

– Демагогия, – неуверенно сказал кто-то.

– Выключи. Я умоляю.

Женька не ответил. Тогда я с трудом встал – комната качалась, – подошел к экрану и переключил программу. Там тоже спорили, только другие люди, в другом месте. И я выключил. Изображение сломалось и померкло, стало очень тихо.

– Зачем ты? – спросил Женька после долгой паузы.

– Ты не догадываешься?

– Нет.

Там, на экране, люди решали, решать им за нас или нет. Впрочем, почему за нас? За Женьку. Он один. И в том мире, и в этом – он один-одинешенек. Я мельтешу тут, помогаю, возможно, ему даже кажется, что я действительно ему помогаю. Но он совсем один.

– Марина устала, – объяснил я.

Марина вскинула на меня удивленный взгляд. И тут же отвернулась, спрятала лицо.

– Будь человеком, – попросил я, – свари мне кофе, если у вас есть. Я зверски устал.

Женька вскочил.

– Сейчас, – сказал он, – момент.

Марина поднялась и безвольно последовала за ним.

Я ученый. Я знаю: нельзя заставить творить. Ни принуждением, ни болью, ни муками совести. Неужели Чарышев этого не понимает? Что за бессмыслица, ведь он сам – один из крупнейших экологов… Творчество – это бесшабашная уверенность, раскованность, свобода…

Я очнулся от гудка вызова. Дал контакт – на экране возник Абрахамс.

– Где учитель? – спросил он, увидев меня. Словно я и должен был быть здесь, в квартире Соломина. – Понимаете, что-то забрезжило… Мне необходимо поговорить. Мы не спали эти ночи, потому что… Будьте добры.

– Он не физик, – сказал я.

Абрахамс заморгал и судорожно улыбнулся.

– Я не могу в это поверить, – тихо ответил он.

– Энди, кофе готов! – раздался с кухни голос Женьки, и Абрахамс встрепенулся.

– Учитель! – крикнул он. – Доктор Соломин!

– Это Абрахамс? – шепотом спросил идущий мне навстречу Женька и отступил обратно в кухню, чтобы пропустить меня в дверь. Я кивнул. – Я его прогоню, – неуверенно пообещал он.

Мы остались с Мариной вдвоем.

Я вспомнил, как она потчевала меня в первое утро. Дурнота ненадолго отступила. Я ободряюще улыбнулся Марине, но она резко отвернулась, будто я ее оскорбил. Я взял чашку в обе руки и поднес к лицу. Кофе был горячий.

– Нам нужно было разойтись? – вдруг совсем беспомощно спросила она. Я не ответил. – Теперь ведь получается, что я во всем виновата, да?

– В чем во всем? Марина, – я засмеялся, – ну честное слово! Где криминал-то?

– В том, что он… перестал. – Она стиснула кулаки, на шее вспыхнули пятна. – Но он сам перестал, Энди! Сам! Сережке двух лет не исполнилось, я же помню тот вечер. Он сам сказал: все. Вылетал ресурс. Я поверить не могла, думала, это очередная хандра, у него бывает, когда что-то не получается. Я кричала ему: ты гений! – закричала она. – А он только хихикает, как нелепый мальчишка, целоваться лезет – неинтересно, говорит… вы, говорит, и так меня любите… Это – взрослый мужчина?!

– Да, глупо, – сказал я.

Когда мы вошли в комнату, Женька внимательно слушал Абрахамса, шустро работая на невесть откуда взявшемся карманном компьютере. Абрахамс увлеченно излагал. Женька вдруг сказал: «Ого!», и Абрахамс стал изгибаться и лезть из экрана, чтобы увидеть результат.

– Погодите, ребятки, сейчас, – пробормотал Женька, не оборачиваясь. На ощупь взял со стола одну из появившихся там толстых пожелтевших тетрадей с торчащими уголками вложенных листков и стал рыться в ней.

– А у меня тогда получилось… – бормотал Женька. – Сейчас, минутку. Я уж и не помню ни черта. У меня получалось… – Нашел, всмотрелся. – Нет, это все тоже плешь собачья… – Задумался. Абрахамс ждал. Ждали и мы. У Марины вздрагивали губы. – Вот что, – возвестил Женька наконец. – Плоский твой вакуум – конечно нелепо. Но формально все преобразования верны, так? Попробуй представить себе эту нелепость во плоти. Когда я был ученым, образность всегда помогала. Понял?

– Н-нет, – покачал головой Абрахамс.

– Вы просто устали, – нежно проговорил Женька, вдруг перейдя на «вы». – Имеется свертка по осям нашего пространства. Но это совсем не означает эн-мерной свертки. Вы же сами работали с подобными вещами, только по гравиполям. Покрутите оси!

У Абрахамса стала отвисать челюсть – ниже, ниже, – а потом он пробормотал едва слышно: «О Боже…» – и отключился.

Женька стоял будто остолбенев. Изумление на его лице сменялось каким-то смазанным, давно непривычным выражением гордости. Он высоко подпрыгнул в воздух, взмахнул ручищами и издал победный клич, восторженно хлопнув себя по голове ладонью и тетрадью.

– Работает! – заорал он. – Работает, Энди!

Я молчал. Стало очень тихо. Женька смотрел на нас, и во взгляде его гасло пламя. Тетрадь вдруг выпала из его руки, из нее порхнули десятки листов, и вдруг Женька швырнул компьютер в экран. Раздался пронзительный короткий звон, по поверхностному слою экрана брызнули серебряные трещины.

– Нет!!! – крикнул Женька. – Нет! Марина, все останется!

…Наступила ночь. Мы не разговаривали. Я боролся со сном, накатывавшим как обморок. Около полуночи Женька достал из какой-то коробки небольшое стереофото и протянул мне. «Посмотри. Он звонил с неделю назад, я снял с экрана. Ты ведь его так и не видел…» В голосе явно слышалось: и не увидишь. Я посмотрел. На фоне чахлого куста стоял длинный большеголовый парень в плавках и счастливо улыбался прямо мне. У его ног, выставив смешные, совсем еще девчачьи коленки, сидела девушка. Она завороженно глядела вверх, на Сережку, и ей не было дела до объектива. Она вся словно светилась. Мы еще повоюем, дружище, сказал я Сережке. «Отличный парень, – сказал я Женьке. – Очень на тебя похож. И девчонка мне жутко нравится. Красивая, даже завидно». Женька улыбнулся вымученно и благодарно. «Старый греховодник», – проговорил он. «Хотите есть, мальчишки? – спросила Марина. – Мы же не ужинали».

Я не вбил бы в себя ни кусочка, но только повел рукой в сторону Женьки: «Как хозяин». – «А что, – бесцветно согласился Женька, – это мысль…» Они ушли на кухню. Сначала там было тихо, только позвякивала посуда. Потом зазвучали приглушенные, сливающиеся голоса. Потом вышел Женька, сел напротив меня, а Марина тихо заплакала там, на кухне.

– Странно, – задумчиво проговорил Женька. – Все-таки, значит, я эту штуку раздолбал там… – Он вздохнул. – Могу…

– Прекрати.

– Нет, нет, я не жалею. Просто дьявольски сложная штука. И интересная. Очень здорово знать, что могу. Наверное, я все только для того и делаю: узнать, могу или нет.

– Можешь. Запомни. И успокойся. И езжай на свой атолл.

– Да, – ответил он почти шепотом. – Смотреть на небо и думать: я мог бы вернуть в небо чаек. Обрабатывать Маришкины черновики и думать: я мог бы вернуть в море рыб. И все время бояться – как бы не спровоцировать обратный переход. Опять – бояться, бояться…

Опять раздался вызов. Женька, глядя на меня, вопросительно поднял брови. Я пожал плечами. Он дал контакт.

Это был не Абрахамс. На экране возникли восемь человек – пятеро мужчин и три женщины. Всех их я видел впервые.

– Доктор Соломин, – нерешительно сказал один из них. – Мы… тут подумали…

– Мы – это физики Канберрского центра, – вставил другой.

– Да. Собственно, никакого предложения по сути у нас нет. Иначе мы обратились бы к доктору Абрахамсу…

– Да будет мямлить! – прервала одна из женщин. – Мы хотим вам сказать только, чтобы вы не обращали на нас внимания. В смысле – ни на кого. Справимся.

Все облегченно вздохнули.

– Вот именно! – воскликнул первый мужчина. – Не думайте об этом. Никакой опасности нет, и это просто свинство, что они… Наш округ уже направил протест в юридическую комиссию ООН. Пожалуйста, живите спокойно.

– Извините, что так бестактно вторглись, – робко попросила вторая женщина.

– Не волнуйтесь, – добавил третий мужчина. – Все будет хорошо.

Экран погас.

– Идем ужинать, – после долгого молчания сказал Женька.

Мы пошли ужинать. Едва мы вошли в кухню, Марина вышла, не глядя ни на меня, ни на мужа.

Мы не смогли есть. Молча сидели – каждый перед своей тарелкой, на которых остывала еда.

– Я ее теряю… – вдруг сказал Женька.

– Что?

– Она не понимает. А я смотрю на нее, и горло перехватывает: жива, жива… Она ведь не знает, что это – только… – Он беспомощно повел рукой, не зная, как сказать.

– Горло перехватывает. Ты же ходишь мимо, как чужой!

– Я глаз поднять не смею, мне страшно…

– Иди за ней, – прошипел я. – Быстро! Скажи, что она важнее всего!

Он замотал головой:

– Она не поверит.

– Она тебя любит.

– Она мне не верит.

– Она тебя любит.

– Не верит – и любит? Так не бывает.

– Все бывает. Иди!

– Разве меня можно любить…

– Ей хуже, чем всем нам. Не канючь!

И он пошел. Я включил окно. Сыпал косой осенний дождь. За сотни метров от меня, оглаживая слепые круглые крыши, шумный ветер нес острую мутную влагу. «Ну помоги же им! – закричала Марина за стеной. – Почему ты отнекиваешься? Почему повинуешься Энди? Чего он хочет, ты мне можешь сказать?!» Я стиснул голову руками и, ничего уже не слыша и почти не видя, пошел из квартиры вон.

6

В лестничном холле стоял Чарышев. Нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы своей мохнатой куртки, он несколько секунд молчал, чуть искоса глядя на меня. Я соображал медленно. Очень болела голова, и хотелось, чтобы все кончилось хоть как-нибудь, только поскорее. Я отступил чуть в сторону от двери, приглашая Чарышева войти. Он отрицательно покачал головой и сделал приглашающий жест.

– Здравствуйте, доктор Гюнтер, – проговорил он, когда я закрыл стену квартиры. – Вы ужасно выглядите… Простите меня.

– Не прощу, – ответил я.

– Воюете…

– Конечно. Зачем вы все это затеяли?

– Странно, что вы спрашиваете.

– Но вы же ничего не добьетесь! Давлением можно лишь сломать!

– Никакого давления нет.

Я только головой покачал.

Он помедлил, потом пожал плечами:

– Моя работа кончилась, когда в печать пошли первые сообщения. Это было не так просто, поверьте. Редактора отказывались публиковать такой интимный материал, их пришлось… убеждать. Но с тех пор я только жду. Я знаю, чем все кончится, но это произойдет само собой.

– Ему нельзя ненавидеть этот мир! – вырвалось у меня.

– Я знаю, доктор, не горячитесь так, – тихо произнес Чарышев.

– Что вы знаете?!

Он помолчал.

– Это очень странно, но я знаю то же, что вы. По меньшей мере двое нас осталось после той вспышке на солнышке. Кто знает, сколько еще…

Я очень долго смотрел на него, просто не понимая смысла слов.

– Вы не догадывались, да? Я как-то сразу вас почувствовал. А потом не так уж сложно было интерпретировать копии с ваших расчетов на Большом компьютере института…

Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза.

– Знаю, что вы хотите сказать. Но человечество создавало и будет создавать гениев. Никакой гений не создаст человечества.

– Как вам легко…

– Да, – жалко улыбнулся он, – мне легко. Вечная разница между тем, как посылает сына на смерть Родина-мать и просто мать…

– Тогда была война! – крикнул я. А он ответил:

– Всегда война.

– А вы не ошибаетесь?

Чарышев сощурился, с подозрением вглядываясь в меня.

– Я ошибаюсь? – переспросил он. – Я?

Я молчал, пытаясь собраться с мыслями. Голова разламывалась от боли.

– Я сжег нефть? Я отравил химикатами реки и озера, гербицидами и вспашкой – поля? Попробуйте вы разобраться с этим, доктор Гюнтер! Может быть, я рвал водородные бомбы на Моруроа и в Синьцзяне? Я перфорировал озонный экран?

– Простите, – проговорил я.

– Война всегда. Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой… Избитая цитата, к сожалению.

– Это уже не тот бой, в котором можно рисковать женщиной и двумя детьми! Он не сможет, говорю вам! Нельзя творить из-под палки!

Мне показалось, что Чарышев сейчас закричит. Но, наверное, у него просто не было сил закричать.

– Вы очень устали, – проговорил он ласково и очень тихо. – Вы опять ничего не поняли.

Кровь бросилась мне в лицо.

– Сядьте, доктор, – попросил Чарышев. Не разжимая челюстей, я помотал головой. – Сядьте, – настойчиво попросил он. – Право же, это смешно.

Я опять помотал головой. Он положил руки на спинку одного из стоявших в холле кресел и, приволакивая ноги, повел его, держа перед собой. Кресло плыло над полом, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне. Очень хотелось сесть, но я лихо засунул руки в карманы брюк и расставил пошире ноги. Чарышев остановился.

– Ну, потерпите, – сказал он после паузы. – Уже скоро.

– Что – скоро?

Он вздохнул:

– Обратный переход. Сядьте, прошу вас.

Мы долго молчали.

– Там проблема уже решена, – задумчиво проговорил Чарышев. – Неужели вы думали, что я рискну начать работу заново здесь, без всякой гарантии успеть? Я предал бы людей, избравших меня, если бы проявил такую халатность. Не пройдет и двух часов, как мы будем там, обещаю. Я знаю людей, доктор, знаю Соломина. Он не сможет здесь жить. Люди сильны и добры… Только начав все это, я понял, каких замечательных людей нам удалось воспитать. Полвека назад сюда пришла бы громадная толпа бить стекла. А Соломин бы скрывался и всех ненавидел. А теперь они защищают его. Его право на выбор. Все понимают, что человек должен сам совершать свои поступки. Ему можно только помогать. Да и то, с осторожностью величайшей, чтобы не исказить ни человека, ни его действий. Чтобы он быстрее видел последствия, больше думал… Помогать даже тому, что нам кажется ошибкой… как сейчас.

– Все дозволено? – спросил я.

– Да. Жизнь – это познание. Та же наука. Только каждый начинает со своего собственного нуля, неповторимого, как отпечатки пальцев. Ощущение неиспользованных возможностей калечит психику. Человечеству не нужны калеки, которые не ищут и не творят. В сущности, такой балласт был бы теперь непозволительной роскошью.

– Соломин не ошибся, – сказал я. – Перехода не будет.

– Будет, конечно, – ответил Чарышев. – Забота порождает заботу. Человек есть любовь.

Я молчал.

– Там вас, наверное, уже заждались, – вдруг проговорил он.

– Нет, – усмехнулся я. – Там я тоже не нужен. Но не будет перехода! – крикнул я, твердо зная, что не прав.

– Кажется, я был бы этому рад. Идите.

– А вы?

– Я здесь подожду. – Он вдруг улыбнулся странной, беспомощной улыбкой. – Мне, знаете… тоже некуда идти.

Едва войдя, я понял, что случилось нечто очень важное. Марина сидела на диване, безжизненно глядя в сторону Соломина, но не на него. Женька потерянно стоял посреди. Когда я появился, они даже не шевельнулись.

– Как удивительно, – произнесла Марина чуть погодя. – Знаешь, я всегда что-то такое чувствовала. Будто это все как-то… будто это уже не тот ты, по которому я тогда сходила с ума.

Женька оторопело смотрел на нее. Он не этого ждал.

– Значит, и впрямь ненастоящее. Значит, по-настоящему ты нас убил, а это – так. Картон…

– Ты рассказал? – вырвалось у меня. Женька беззвучно шевельнул губами: «Да». Свалил ответственность, подумал я. Отдал выбор ей. И против воли крикнул:

– Тряпка!

Его хлестнула судорога.

– Да!!! Да!!! Восемнадцать лет тряпка! Вытирайте ноги! Всех предал, всех!

И снова стало тихо. От крика звенело в ушах. Марина резко вдруг встала, и сейчас же Женька метнулся к ней, замер, а потом стал падать, как падает в слабом гравиполе веревка, если ее перерезать сверху. Он медленно сломался сначала в коленях, потом в поясе и приник к ногам жены.

Она положила руки ему на затылок и плотнее прижала к себе, голова ее запрокинулась.

– Все, Марина, – жалко пробормотал он. – Все. Не презирай меня. Я правда не могу. Уедем. На твой остров, да? Я помогать буду, аппаратуру таскать, водить катер, вести черновики… все, что скажешь. Возьмем ребят. Они рады будут, я им про остров столько рассказывал!..

– Перестань кричать, – сказала Марина.

Он отстранился от нее, запрокинулся, снизу заглядывая ей в лицо:

– Поедем! Хватит об этом, все будет хорошо, правда!..

– Ну перестань же кричать! – жутко выкрикнула она, прижав кулаки к щекам и даже ногой притопнув, словно в негодовании.

– Да я… я не кричу же… – растерянно пролепетал он.

– Все кончилось, – произнесла она спокойно.

– Марина, какой вы еще ребенок. – Я старательно улыбнулся. – Да ничего не кончилось. Вы просто устали. Ложитесь спать, включите снотвор. Завтра вы поймете, что все к лучшему – то, что вы узнали. Ненастоящее пройдет, настоящее останется.

– Настоящего нет.

– Нет, – вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула. – Знаешь, Энди, нам ведь звонили с Токелау. Ждут, приготовлена секция в коттедже… Заботятся! Кто я на этой планете, зачем?

– Убей нас! – резко сказала Марина. – Убей нас опять!

– Маринушка! Ну чего ты хочешь? Я зову тебя ехать – ты отказываешься, я думаю – ты упрекаешь…

– Чего ты сам-то хочешь? – спросил я.

– Я? Я сам? – Эта постановка вопроса его удивила. Наверное, он давно разучился хотеть сам. Он оглянулся на Марину, ища ее взгляда, но она смотрела в сторону. – Не знаю, Энди. Мне противно и стыдно. И очень тоскливо. Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь? Я хочу, чтобы мне не было противно и стыдно, но как…

– Всегда знала, – брезгливо сказала Марина, – что ты размазня, но настолько…

– Не смейте так говорить! – не выдержал я. – Марина, мы с вами можем беседовать таким приятным образом хоть до скончания века, но не он! Все не так! Вы поддержать его…

– Ах, поддержать! Что же мне говорить, Энди? Спасибо тебе, любимым, бесценный повелитель мой, у тебя не получилось убить меня я детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! Какой ты добрый! – Она отрывисто, сухо рассмеялась. – Так? Ну нет! – повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.

Несколько минут мы молчали.

Потом Женька подошел к окну. За окном по-прежнему шел дождь.

– Темнеет…

– Ну и денек выдался, – сказал я.

– Осточертели дожди.

– Включи программу.

– Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца, Энди?

– Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.

– Ну конечно. – Он понимающе кивнул и прижался лбом к стеклу. – Еще бы… Да. Тихо-то как… Все ушли.

– Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.

– Ко мне больше никто никогда не придет.

– Вот уж это враки. Тот же Иван будет тебе трезвонить по пятнадцать раз на дню. И на Токелау не отстанет.

– Нет, Энди. Он справится… А я действительно уже дубина. То, с вакуумом, – случайность… Видишь, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Что-то перещелкнулось в жизни – и стал не собой. И этим всех предал…

– Никого ты не…

– Всех. И Маришку, и Ивана, и ребят. И даже тебя. Ты бьешься вокруг нас, мучаешься из-за слабовольного дурака, и я ничем не могу тебе ответить. Прости меня, Энди, пожалуйста.

– Не прощу, – сказал я.

Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал обратно. Пальцы у него дрожали.

– Сядь и успокойся.

Он послушно сел и стал смотреть на меня, как ребенок. Он будто ждал дальнейших распоряжений. Я молчал. Я подумал, что мне тоже следовало бы сесть, но тут же сообразил, что встать уже не смогу. А вдруг понадобится? Хотя, собственно, зачем… но – вдруг?

– Энди… Как же мне надо было жить?

– Не кисни. Все пройдет через несколько дней. Видишь, ты же консультировал Ивана, и ничего не случилось. Со временем этот вариант стабилизуется, а ты постепенно будешь наращивать темп, постепенно вернешься в физику…

– Да плевал я на физику.

А за стеной ждал Чарышев. Чего он ждал?

– Все нормализуется, – упрямо и безнадежно говорил я. – Бессонная ночь, волнение – кто хочешь спятит. А пройдет неделя-другая… у моря, Женя! В тепле!

Он не реагировал.

– Что ты молчишь?

– Да вот думаю. Как на твой взгляд, если я сигану с крыши, например, – это ведь все разрушит, да?

Внутри у меня все оборвалось.

– Не знаю, – сказал я. – Никто этого не может знать.

Он задумался. Подпер подбородок кулаком. Прекрасно мне знакомое выражение проступило на его лице – спокойное, пытливое. Женька кончался. Начинался доктор Соломин.

– По-видимому, да, – сказал он рассудительно. – Во всяком случае, это единственный реальный шанс.

– А если – нет? Если просто самоубийство? – хлестко, безжалостно спросил я. – Очередное и уже бесповоротное бегство от ответственности?

На миг он размяк, потом снова взял себя в тиски.

– В конце концов, я об этом уже не узнаю. Даже лучше. Они-то останутся, а меня это вполне устраивает. Трудно, Энди, требовать от меня большего.

– От тебя вообще никто ничего не требует. Все тебя пестуют и лелеют. Даже Марина, на свой лад.