Текст книги "Письмо живым людям"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 62 страниц)

Женька двинулся на кухню.

Там перестала бежать вода.

…Женька сел за пульт и уставился на свои руки. Руки ходили ходуном.

– Дай-ка мне, – попросил я.

– Да, – бесцветно согласился он и неуклюже, боком, выкарабкался с переднего сиденья.

Летели молча. Впереди были медленно ворочающиеся облака и острые взблески голубизны.

– Все это пустяки, – вдруг заявил Женька бодрым жидким голосом. – Ну далеко ли уйдут два клопа? На кручу не полезут, а в долине – разве что промокнут. Ты не волнуйся, Маринушка.

– Энди, – сказала Марина, – там такие тучи. Они нам не помешают?

– «Рассвет» в дожде, – ответил я. – Нам это никоим образом не помешает. – Я вдруг заметил, что выламываю рычажок акселератора, уже дошедший до упора. – Главное – спокойствие! – сказал я громко и положил руки на колени, сцепив пальцы. Пальцы хрустнули.

– Ты, главное, не волнуйся. – Женька погладил Марину по неподвижному плечу. – Главное – спокойствие. К нашему прилету их, конечно, уже найдут.

– Энди, – спросила Марина, – нельзя ли побыстрее? Мне все кажется, мы стоим.

– Мы делаем тысячу триста сорок.

– Благодарю вас, я вижу спидометр.

Я сел так, чтобы она не видела спидометр.

– Вот сейчас еще прибавлю, – пообещал я и бесцельно потрогал рычажок акселератора.

– Спасибо, – сказала она.

Я бросил оптер глубоко вниз и врезался в гребни туч. Мы пронизывали их; на миг выныривали в небо, с неистовой быстротой на нас рушился очередной блистающий, будто бы плазменный, горб, накрывал, мелькал за светозащитным стеклом дымными серыми струями. Стало лучше.

– Как мы летим… – произнесла Марина.

А потом вдруг все кончилось. Я повел машину на посадку, тут позвонил Мирзоев: дети нашлись живы-здоровы, даже не промокли, преспокойно пережидая дождь в семи километрах от лагеря, в маленьком гроте. Засекший их орнитоптер кружил в облаках близ грота, не обнаруживая своего присутствия. Пилоту был дан приказ скрытно сопровождать ребят до завершения их побега. С минуты на минуту синоптики приоткроют небо над лагерем, и ребята смогут успеть посуху вернуться домой.

– А если они дальше пойдут?! – хрипел умирающий от счастья Женька. – Хватайте их за шкирки!

Мирзоев отрицательно покачал головой. Глаза его буквально светились от облегчения, что дети нашлись.

– Придут сами, – проговорил он твердо. – Мы обеспечили их безопасность, но унижать их не имеем права. Вмешаемся только в крайнем случае. Пусть работают.

А Марина молчала, улыбаясь и прикрыв глаза. На прикушенной губе поблескивала капелька крови.

Мы приземлились на плоском поле, поросшем реденькой настоящей травой. В сизой дымке угадывались смутные тени гор. Клубящиеся тучи нависали над полем, над стеклянными глыбами зданий; из туч хлестал прямой светлый ливень, и рахитичные метелочки травы часто вздрагивали. Чувствовалось, что скоро проглянет солнце. Накрываясь блестящими плащами, к нам бежали люди, из дождя выныривали орнитоптеры, трепеща туманными крылышками.

– Какой ливень, – проговорил у меня за спиной Женька. – Ну вот, Энди, скоро увидишь нашего карапуза…

Я приоткрыл колпак. В оптер прорвался шум дождя, гул моторов, широкий сырой воздух, напоенный ароматом земли. Я мгновенно промок, волосы седым клоком свесились на глаза, и по спине потекло.

– Вы меня извините, ребята, – сказал я, коротко полуобернувшись, и выпрыгнул из оптера.

– Энди! – крикнула Марина. Лишь один раз.

Оскальзываясь, я пошел прочь, раздвигая сверкающий звонкий дождь окаменелым лицом. А потом, когда машина пропала за переливчатой завесой, опустился на колени, а потом припал к земле, как к жене. Земля была теплой, и дождь тоже. Я не был необходим – значит, был не нужен.

3

Месяц прошел. Месяц на Земле. Среди лиц, на которых даже под улыбками темнели привычные озабоченность и тревога. Месяц, месяц…

Я очень много успел. Вечером первого же дня я запросил Трансмеркурий, Мортона – тот, захлебываясь от возбуждения, тряся бесчисленными кассетами записей, стал рассказывать, что происходило минувшей ночью в метрике околосолнечного пространства. Он ничего не знал. Я улетел туда, проработал там почти неделю, вернулся, никому не рассказывая ничего… Кто бы поверил мне? В общих чертах я уже представлял механику процесса, но голова шла кругом от мысли, что я, благодаря какой-то микрофлуктуации на прогибе поля, единственный, быть может, человек, оставшийся с памятью о том варианте. Приблизительно раз в тысячу семьсот двадцать шесть лет – я вычислил периодичность с точностью до секунд – дикие искажения пространственно-временного континуума приводят к его разрыву. Происходит скачок на другую мировую линию. Одна из бесчисленных неосуществившихся вероятностей становится реальностью, реальностью – всего лишь одной из неосуществившихся вероятностей. Вчера я узнал, что энергетика процесса на пределе и текущий вариант, мир Б, – неустойчив. Сегодня – что время работает на него. Чем дольше он продержится, тем меньше вероятность обратного перехода. По моим расчетам, через полтора года возможность спонтанного соскальзывания обратно в мир А должна была практически исчезнуть, но сейчас любая мелочь могла вызвать возвращение.

С Женькой я не виделся – он тренировался, готовясь к мировым соревнованиям; у меня тоже не было времени. Пару раз мы созванивались. Марина смотрела на меня дружелюбно.

Сейчас я отдыхал.

Бар назывался забавно: «У доктора». Я набрел на него случайно, бесцельно бродя по извилистым улочкам старого города. Взяв два пива, уселся в затененном углу. Пиво, оседая, шуршало в древних кружках. Я отдыхал. Я не смотрел по сторонам.

Я отдыхал долго. Иногда в бар входили люди, и бармен, видимо, всех их знал, потому что говорил что-нибудь вроде: «Курт, я слышал, твой мальчик вернулся с Миранды?», «Илза, дорогая, экспедиция наконец-то разрешена! Как печальна эта радость для меня – ты уезжаешь так надолго…», «Войтек, дитя мое, вы плохо выглядите. О, эти женщины! Лучше совсем не иметь с ними дела!»

С пустыми кружками в руках я подошел к стойке:

– Еще можно?

– Понравилось? – спросил бармен, кося в какой-то журнал.

– Пива вкуснее вашего я не знаю.

Он отложил журнал.

– Это баварское пиво, – задумчиво проговорил он, неспешно наполняя кружку. – Простите, больше не могу. На ваш приход я не рассчитывал… Я сам, по случайно оброненным замечаниям в источниках, воссоздал рецепт. Мой Бог, как надо мной смеялись коллеги!

Я понял, почему бар называется «У доктора». Я узнал бармена, его фото были в газетах несколько раз. Пиво мне наливал доктор истории и социологии Йозеф Айзентрегер.

– Но почему, объясните мне, почетно вытаскивать на свет грязные секреты политиканов и зазорно – вкусные секреты пивоваров? Грязными секретами я сыт по горло. Два вечера в неделю я с искренним удовольствием стою у стойки, говорю и слушаю, угощаю друзей и их друзей, делаю им немножко приятно… Настоящее баварское пиво!

– Совсем настоящее? – спросил я.

Он впился взглядом мне в лицо и ответил не сразу.

– Вы шутите, – наконец проговорил он, – и шутите очень больно. Конечно, я вынужден отчасти прибегать к синтетике. Но за это спросите не с меня. – Он махнул короткой волосатой рукой куда-то в сторону далекой гниющей Атлантики. Со стуком поставил кружку прямо передо мной, поправил рукав рубашки. Пиво вскинулось от сотрясения. – Было уже предельно ясно: если не принять срочных мер, к концу века планета начнет умирать. Но их же совершенно не волновало, чем дышать и что есть нам сегодня!

– И завтра, – добавил я.

– Тем более завтра. Мой Бог, на родной планете мы забираемся под колпаки…

Мне вспомнились спиральные вихри, с ревом бьющие из шахт обогатителей.

– Я тоже чувствую эту боль, доктор, – сказал я. – Слишком обидно расплачиваться за ошибки, сделанные так давно, не нами – теми, кто давно исчез и давно осужден…

– Мой Бог, они же предвидели все это! Столько слов! Вы не поверите, сколько было слов! Но эти горе-политики… Я – очень мирный человек, но я бы, – он пожевал губами, подбирая слово, – расстреливал…

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Мне семьдесят лет. У меня три сына и ни одного внука. Люди боятся иметь детей.

– Далеко не все.

– Не все. Но я не знаю, кто прав. И кого уважать за мужество.

– И тех и других, – улыбнулся я. – Знаете, доктор, я встречал довольно много разных людей. И, кажется, не встретил ни одного, кто не заслуживал бы уважения.

– Мой Бог, если б это могло помочь…

– В конечном счете лишь это и может помочь. Я не философ и не историк, но мне так нравится, что на любого человека можно положиться!

– Если вам этого хватает, – сказал Айзентрегер печально, – вы счастливый человек… У вас есть дети?

– Нет.

Он задумчиво покивал и опять чуть нервно поправил рукав.

В кармане у меня запел радиофон.

– Добрый вечер, доктор Гюнтер, – удрученно произнес с экрана Абрахамс, когда я дал контакт. – Я крайне виноват… Вы, вероятно, будете сердиться, но увидеться с вами в ближайшее время я не смогу. Мне жаль.

Девять часов назад я договорился с ним, с лучшим из учеников Соломина, о встрече, чтобы кое-какие расчеты провести вместе. Мне не хватало знаний.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, кивнув доктору и отходя от стойки.

– Н-нет… пока ничего не известно… – промямлил он. – Но дело касается моего учителя, я не мог отказать…

– Что такое? – картинно изумился я, чувствуя, как сердце валится куда-то в холод.

– Понимаете, институт переезжает в новое здание. При разборе архивов наткнулись на документацию его последней работы, той, что он оставил тогда. Материалы крайне скупы, ведь перспективной ее не считали, – но теперь, в свете последних открытий, в частности моих скромных работ… Меня попросили срочно проанализировать.

Я даже зажмурился на миг. Достаточно мелочи, чтобы все покатилось обратно…

Например, возвращения Женьки к работе над синтезом.

– Ведь Соломин оставил работу, – осторожно сказал я. – Признался, что попал в тупик.

Абрахамс красноречиво пожал плечами.

– Я крайне счастлив был бы заняться вашей проблемой, она увлекла меня, – сказал он потом очень виновато.

Мы договорились, что он позвонит мне через три дня.

…На стадион я не пошел и не стал смотреть телевизор. Соломин получил золото.

Вечером я навестил их. Дверь разомкнулась, и голос Женьки, донельзя бодрый и веселый, возгласил откуда-то из глубины:

– Кто еще пришел поздравить старого прыгуна со славной победой?

Раздались приближающиеся шаги и смех – громкий и старательный.

– Это я, – сказал я.

Секунду Женька смотрел на меня, будто не узнавая. Потом ссутулился и перестал улыбаться – лишь в глазах светилась неподдельная, но какая-то старческая радость. Горел телекамин. Как тогда.

– Вот ты… – пробормотал Женька. – Иди скорее… Садись.

– Прими мои поздравления, – сказал я. Он бессильно мотнул головой. – Марина дома?

– Она тебе нужна?

Я сел в кресло и протянул ноги к камину.

– Что, греет? – чуть улыбнулся Женька.

– Нет, Марина мне не нужна.

– Дома. – Женька вдруг понизил голос и оглянулся на стену спальни. – Поздравители нас утомили – легла вздремнуть. А я сижу тут… и ду-умаю о чем-то… Он неловко повел ладонью и снова улыбнулся. Гибко растянулись черные трещины морщин. – Я так рад, что ты прилетел.

– Я тоже.

В дровах что-то с хрустом обвалилось, взлетел фонтан искр.

– Столько лет мечтал об этом. – Женька покачал головой, и встрепанная грива его волос мягко заколыхалась. – Вот и все. Странно.

– Что – все?

– Все – и есть все.

– Почему, Женя?

Он шевельнул глыбами плеч.

– Так… Не нужно это. Я для растительной жизни создан. Срам, Энди. Любить жену, любить детей, из кожи вон лезть, чтобы радовались… и все. Остальное чушь, прах… чтобы время скоротать, пока я им не нужен, пока у них свои дела. Вот она спит, не вижу ее – и мне уже одиноко. Сижу и жду. – Он вспомнил, что стоит, и опустился в кресло. – Пусть поспит… – нежно проговорил он. Так нежно, что у меня сжалось горло.

Не то чтобы я всю жизнь был один. Но это другое. Будто летишь на задание. Мертвые черные скалы внизу, страшно чужие, страшно чужие… Медленно меняется узор ослепительно рыжих облаков. Бывает, радары засекут другой оптер, идущий другим курсом, с другим заданием… Подрулишь навстречу, зависнешь, коснешься бортом, откинешь фонарь – и тот, усталый, соскучившийся по человеческой речи не меньше тебя, сделает то же. Хлопнешь по затянутому в пятислойный пластик плечу. Лица не видно за ситаллопластом шлема. «Ты куда?» – «Туда». – «А я туда». – «Устал?» – «Дьявольски». – «Я тоже». – «Машина тянет?» – «Спасибо, порядок». – «Ну, счастливо». – «Удачи». Захлопнули фонари, двигатели на форсаж – надо наверстывать упущенное время. Может, успеешь еще оглянуться, увидеть, как маленькая темная точка проваливается в складки облаков… Нет базы. Негде снять скафандр.

Женька, приоткрыв рот, смотрел на меня. Учуял что-то…

– Как твои ребята?

– Ну, что. – Он сразу заулыбался. – Вадька ведет себя прилично, насколько ему это вообще доступно. Жаль, ты тогда… – Он осекся. – А Сережка засел на Невольничьем, наверное, до начала занятий. Остальные уже вернулись… кроме еще одной девочки, – добавил Женька со странным придыханием. – Позвонил, сказал, что им хочется побыть вдвоем. Удивительно, как рано начинают любить наши… – Он опять осекся, воровато покосился на меня и закончил: – Наша молодежь!

Он был так горд…

– С ним это впервые, – благоговейным шепотом поведал он. – В самый-самый первый раз…

– А ты как?

– Что я? – Он погас. – Буду вовсю Маринушке помогать. Наверное, снова поедем на тот атолл… Не один я, есть чем заняться.

– Она у тебя кто?

– Океанолог, – со вновь проснувшейся гордостью сообщил он и мечтательно уставился на биение огня. – Там хорошо, – задумчиво проговорил он. – Океан… песок… Ты приедешь? Ты к нам приезжай, пожалуйста.

– Обязательно. – У меня рвался голос. Что-то я совсем раскис, подумал я. Нельзя мне ездить к нему. – Ты счастлив? – спросил я.

Он смотрел в пламя. Оранжевый цвет плескался на его узком лице, вынутом из тьмы. Смутно трепетали далекие стены. Будто удивляясь себе, Соломин сказал:

– Да…

Пока Марины нет, надо начинать.

– Кстати. Помнишь Ивана Абрахамса?

– Конечно… Такой милый мальчик. Одаренный очень, по-моему… Он сейчас ведь один из ведущих, да? – Он встрепенулся. – Конечно, помню, еще бы. У него еще было с языками неважно… Знаешь, школьный минимум сейчас подняли до двенадцати. А Сережка собирается факультативно взять еще четыре.

– С ума сошел, – искренне сказал я. – Он что, в лингвисты собрался?

– Ну, он еще не знает, – со скромным достоинством ответил Женька. – Просто у него к языкам способности.

И тут вышла она.

Женька перехватил мой взгляд и стремительно обернулся.

– Маринушка! – Он весь расцвел ей навстречу. – С добрым утром!

– Ба! – сказала она, сладко потягиваясь. – С каких это пор у тебя утро?

– С тех пор, как ты проснулась, – ответил он и застенчиво улыбнулся. – Когда ты спишь, всегда темно… Вот.

Она, усмехнувшись, потрепала его по голове – он с готовностью пригнулся, чтобы ей легче было достать – и только тут заметила меня.

– Добрый вечер, Энди. Вы удивительно удачно приехали.

– Как всегда, – ответил я.

– Вы ужинали?

– Я все придумал! – воскликнул Женька. – Мой праздник, мне и работать. – Он ринулся из комнаты. – Сейчас!

Я опять уже смотрел на пляшущие острия, на черные изломчатые поленья, истекающие синеватыми огоньками. Видимость огня.

– Что ты будешь, Энди? – раздалось из кухни.

– Баварское пиво! – страшным голосом ответил я.

Женька показался на пороге. Он дрожал полусогнутыми коленями.

– Националист! – перепуганно пискнул он. – Мама!

Мамочка! Националист меня съест!

И порскнул обратно. На кухне зашумело и засвистело, Марина порывисто качнулась на подмогу:

– Ошпарится…

Я улыбнулся, и она, смущенно поджав губы, опустилась в кресло. Некоторое время мы молчали. Марина с беспокойством прислушивалась. Потом, чуть принужденно открывая беседу, спросила:

– Жека вам рассказывал, что отчудил наш неистовый Роланд?

– А кто это? – спросил я.

– Не рассказывал? Нет? Сергей остался на Невольничьем с какой-то девушкой из их группы. И ведь уже осень. Там плюс пятнадцать только, ночью – заморозки на почве. А они в палатке!

– Вдвоем же, – успокоил я ее.

– Вот именно. Вокруг никого. Кошмар!

– Не думаю, что слишком большой, – сказал я о кошмаре.

– Разумеется! – воскликнула Марина. – Он совсем еще мальчик!

Вошел Женька – озабоченный, внимательно прислушивающийся.

– Я разогреваю остатнее, – сказал он собранно. – Оно греется и скоро согреется. И мы будем ужинать. – Он пристроился на подлокотник кресла, в котором сидела Марина. – Мы будем пировать. Все вместе. По-моему, имеем право. Да! – Он опять прыгнул, теперь – к книжному шкафу. – Смотри, Марина, что я тебе принес! – Он протянул ей толстый, яркий журнал.

Она благодарно засмеялась.

– Когда ты успел?

– Провожал всех, смотрю… «Мо-оды»!

С польщенным видом она листала, приговаривая:

– Даже в такой день обо мне вспомнил… Что за муж у меня. Золото, а не муж. Слушай, можно подумать, что я каждый месяц шью платья!

– Все равно должна быть в курсе. – Женька важно надулся. – Такова моя воля.

Из кухни донесся пронзительный свист. Женька вздрогнул и провалился туда. Свист затих, тревожно повеяло горелым.

– Я так и знала, – горестно процедила Марина и встала, выронив журнал на пол. Но Женька уже выдвигался к нам, осторожно неся на вытянутых руках дымящийся сосуд. Бухнул его на стол.

– Пригорело немножко, – сказал он виновато. – Ничего. Будем пировать. Ах, черт, я вилки забыл. – Он опять прыгнул в кухню.

– Ну что ты так суетишься? – спросила Марина очень ровным голосом. У основания ее шеи проступило алое пятно. – Подумай один раз и делай спокойно. Что ты скачешь? Ты не на стадионе ведь уже!

– Марина… – донесся с кухни растерянный голос.

– Слышал новость? – спросил я лениво и сцепил пальцы рук.

Крепче. Чтобы хрустнули.

– А? – раздался незаинтересованный Женькин голос.

– Новость совершенно идиотская. Абрахамс берет твою тему. Ту, по вакууму. Делать им нечего, по-моему. Сначала безнадегу начинают.

Наступил миг тишины. Женька замер на пороге с тремя вилками и тремя ложками в руке – оранжевый от света камина. Где-то далеко за ним призрачно колыхалась во мраке его тень.

– Ну, где обещанное? – Я с аппетитом понюхал дым. – Слюнки текут, хоть руками хватай.

– Откуда знаешь? – Женька медленно подошел. Марина автоматически разбросала пищу по тарелкам.

– Иван сказал. – Я начал есть. – Так вот… – Я говорил невнятно, словно о пустяке, и они немного успокоились. – В институте архивы подняли… Жалуется на тебя Иван, неотчетливо, говорит, ты писал. Они, может, за разъяснениями к тебе явятся. Ты, я знаю, человек сердобольный, начнешь их на путь наставлять – так вот отвечай, что ничего не помнишь. Не стоит их подводить к тупику, в который сам когда-то забрался. Забредут в него, так ничего не изменится, не забредут – тем лучше.

Марина с испугом смотрела на меня, прижав кулак с вилкой к груди. Женька проговорил:

– Я действительно ничего не помню. Странно, если они-то вспомнят обо мне…

4

Так я не работал ни разу в жизни. Неделя прошла в цифровом угаре, я не спал ни часа, глотал стимуляторы. Я должен был хотя бы в принципе понять, как закрепить этот мир, чтобы не висел над ним дамоклов меч соскальзывания к моменту перехода…

Я не смог.

Я принял снотворное и повалился на диван, не раздеваясь.

Я проснулся оттого, что почувствовал взгляд. Разодрал глаза. Одурманенная голова кружилась. В тумане плавало, тошнотворно раскачиваясь, Женькино лицо. Животный ужас на миг затопил мой мозг, я задергался на диване, пытаясь встать, но головокружение раз за разом бросало меня обратно.

– Что?! – выдохнул я, едва в состоянии шевелить языком.

Женька поспешно и чуть испуганно тронул меня за плечо.

– Ничего, Энди… елки зеленые… прости. Разбудил.

Я все-таки сумел спустить ноги с дивана и сесть. Женька, черной полосой рассекший багровый закат, снова поплыл куда-то вверх и вбок. Я сглотнул горечь.

– Прости, – кротко повторил Женька.

– Ну? – спросил я.

– Они приходили.

– Ну и что с того?

– Энди… – Он помедлил и прошептал. – Я боюсь.

– Чего?

– Н-не знаю…

– Вот что. – Я поднялся, еще пошатываясь, обошел вокруг него, встал спиной к телеокну. Женька повернулся ко мне и сразу сощурился.

Я не знал, что говорить. Я не психолог. Я друг просто.

– Чего ты боишься?

– Они идут неверным путем, – тихо произнес он.

– Ты соображаешь, что говоришь? – заорал я. – Ты, что, знаешь верный путь?

Он долго молчал. Его веки дрожали.

– Я это чувствую, Энди. Чувствую. Ты понимаешь? С тобой так бывает? А? Чувствую!

Я молчал.

– Послушай… Я не бросал физику. Это физика бросила меня. Я – дрянь, трава. Я могу быть направлен только на что-то одно. Пробовал работать, будто ничего не изменилось, но они всегда были рядом. Скучно стало глядеть в цифирь. Я растворялся… Ты слушаешь?

– Да.

– Понимаешь?

– Да. Да.

– Энди… Эти восемнадцать лет… меня не было. Мне все время было стыдно. Мне хорошо, тепло, спокойно, я их очень люблю. А теперь Абрахамс неправильно это делает. А я не могу ему помочь, потому что голова пустая. Я боюсь возненавидеть дом. Понимаешь?

Я принялся ходить по комнате. Женька следил за мною, водя головой из стороны в сторону. Ждал. Чего? Я-то что могу? Что мы все можем друг для друга?

– Я расскажу тебе сказку, – проговорил я. – Жил-был великий ученый. Все его уважали. Но не любили. Он был мертвый человек, беспомощный и высокомерный. Никто не знал почему. Однажды – давно – ученый полюбил женщину. Тогда он был еще живой и очень добрый. Она тоже полюбила. Им было хорошо. Ученый думал, что женщина любит его за талант. А женщина думала, что он любит ее за верность и заботу. В общем, как обычно, каждый думал, что его любят за то, что он сам в себе любит. На самом деле было наоборот: ученый любил женщину, так как мог гордиться талантом, а женщина любила ученого, так как могла гордиться верностью и заботой. Но женщина, когда он работал и даже когда делал открытия, чувствовала себя ненужной ему. А для ученого женщина была лишь высокой наградой, которую он завоевывал снова и снова, швыряя к ее ногам очередные тайны. Он думал, они ей нужны. Он жил для нее и поэтому не мог жить с нею под одной крышей. А она хотела постоянно быть с ним. Поэтому она стала думать, что он эгоист. Он решил, что, раз она так думает, это так и есть. Он перестал чувствовать гордость и стал чувствовать вину. А от вины никогда не любят. Любят только от правоты. Они начали ссориться и поэтому встречаться чаще, надеясь помириться, но только ссорясь сильнее. Наконец настала последняя встреча. Женщина несколько раз порывалась сказать, что ждет ребенка и очень хочет его, но не решалась. Поэтому она обиделась на ученого. Он стал казнить себя и поэтому прогнал ее. Едва не плача, она села в свой оптер и улетела и через десять минут разбилась насмерть. Вероятно, это был сильный приступ дурноты. Из результатов расследования ученый узнал, что через полгода у него родился бы сын.

Он едва не сошел с ума. Наверное, немножко даже сошел. Через некоторое время он сделал великое открытие, которое спасло человечество. Но его самого уже никто не мог спасти.

Много лет спустя обо всем этом узнал его последний приятель – с ним ученый не успел поссориться, потому что приятель последние годы работал на одном из спутников Урана. Приятель знался с нечистой силой. Он вызвал джинна, и джинн сказал: «Хорошо, начнем сызнова». И все вернул. Земля перескочила на другую мировую линию. Вон, кстати, джинновы расчеты у меня на столе. Женщина в последнюю встречу все рассказала ученому, и с этого момента началось расхождение. Но, сказал джинн. Но. Энергетика процесса такова, что создаваемый мир будет неустойчив. Достаточно маленького изменения в сторону мира А, как все лопнет, соскользнет обратно в двенадцатое августа мира А, к моменту перескока. И тогда твой ученый проснется у себя дома лысый, великий и одинокий.

Женькино лицо отливало синевой, и под ногтями исступленно вцепившихся в подлокотники пальцев была синева. Стеклянными глазами он смотрел на меня. Сочились минуты.

– Мне… можно это посмотреть? – надломленным голосом спросил он.

– Можешь взять с собой, – ответил я.

…Не зажигая света в кабине, я круто вздыбил оптер в ночное ненастное небо. Ветер ударил в борт, машина накренилась; я потянул акселератор до упора. Двигатель взвыл. Оптер, качаясь в ветре, прыгнул вперед, вдавив меня в сиденье. Из тьмы впереди вдруг стало проявляться плоское туманное море огней, страшно далекое, страшно далекое… Мюнхен. Я положил машину на крыло. Куда я летел? Мне хотелось разбиться. Как она.

Из кармана загудел радиофон. Я не отвечал. Загудел опять. Я не отвечал. Загудел опять. Я выхватил его и хотел швырнуть в темную дождливую бездну. Загудел опять. Я дал контакт.

На экранчике появилось незнакомое лицо.

– Доктор Гюнтер… как я рад, что вы не спите. Добрый вечер.

– Добрый вечер.

– Мне хотелось бы побеседовать с вами.

– Я вас слушаю.

– Не уделите ли вы мне два-три часа? В случае вашего согласия я пригласил бы вас к себе.

– А с кем, собственно, имею честь?

– Простите мою бестактность. – Он чуть придвинулся к экрану. – Николай Чарышев.

Я на секунду зажмурился. Председатель Экологической комиссии ООН…

Так.

– Простите, – сказал я, открывая глаза. – Очень рад.

…Странное место. Второй раз я ступил на древнюю брусчатку, под древними, такими удивительно неевропейскими башнями – и второй раз стиснуло горло от сухого, отрешенного стука под каблуками. И второй раз нестерпимо захотелось стать лучше себя. Я знаю, со всеми так… Колдовское место.

Кутаясь в теплую куртку, Чарышев молча дал мне осмотреться, потом, смущенно улыбаясь, вынул правую руку из кармана. Мы обменялись рукопожатиями. Он был одного со мною роста, и маленькая, мягкая кисть его была горячей и влажной.

Мы пошли внутрь, и по дороге он пытал меня. Спросил, не устал ли я. Не проголодался ли? Быть может, хотя бы кофе? Или душ?

Я не хотел ни кофе, ни душа. Я хотел ясности. Мы вошли в кабинет, Чарышев усадил меня в очень старое кресло у окна. За окном мерцала в ночи зубастая стена.

– Доктор Гюнтер, – нерешительно проговорил Чарышев. – Вам, несомненно, известна, по крайней мере в общих чертах, сложившаяся на планете обстановка.

Я сглотнул.

– В общих чертах известна.

– Все производственные мощности законсервированы. Все! Каждая гайка, каждая пуговица производятся вне планеты и завозятся из пространства, – знаете, чего это стоит? Но Бог с ними, с затратами, – хлеб даже на вес золота не вырастить нигде, кроме Земли… кроме тех жалких лоскутков Земли, которые нам еще остались, которые кормят нас, дают кислород… Их сейчас девять, и потеря любого покончит с земной цивилизацией. Это посчитано. Между тем такая потеря более чем вероятна – Сахара ползет на юг, Конголезский оазис под угрозой. Вы понимаете? Вы это понимаете? Есть, конечно, несколько перспективных направлений работы, даже очень перспективных, но у нас может просто не хватить времени.

Он замолчал. Я ждал.

– Абрахамс в тупике.

– Видимо, это не перспективное направление, – сразу сказал я. Будто тяжеленные камни провернул во рту. Как тяжело, как мерзко врать… и кому… Чарышев внимательно посмотрел на меня, в его глазах было какое-то запредельное понимание и запредельная усталость.

– Это самое перспективное направление, – мягко проговорил он. – Я в этом… убежден.

– Вы не специалист.

– Доктор Гюнтер, – проговорил Чарышев. – Соломину проблема по плечу. Мы ведь с вами оба знаем… что это за талант.

Былые обстоятельства вынудили его на время оставить научную деятельность, но они изменились. Семья его прочна и надежна. Как видите, я в курсе и говорю не безответственно. Помогите нам. Он твердит, что все забыл. Мы предлагали ему мнемостимуляторы, но он даже от этого отказался. Он отказывается от всяческого сотрудничества. Я не могу этого понять.

– Это его право.

– Человечество, доктор, – произнес Чарышев.

У меня кружилась голова, я видел Чарышева как бы сквозь туман или залитое водой стекло. С тех пор как Женька разбудил меня, прошло уже восемь часов, и я ни на минуту не сомкнул глаз.

– Что такое – человечество?

Чарышев снял очки, и его глаза стали совсем беззащитными.

– Это – выше всего, – медленно проговорил он. – Это не просто суммы – я, ты, он… Цивилизация, прошедшая миллион адов от пещер до звезд… Кроме этого нет ничего, доктор. Ничего.

Я молчал. Чарышев очнулся, надел очки.

– Понимаете?

– Понимаю, – выговорил я. Что я мог еще сказать?

Он сидел сгорбившись. Над головой его недвижимо летела гипнотически прямая вереница портретов.

– Что делать – ума не приложу, – тяжело сказал он.

…Глубоко внизу текли назад бескрайние бурые равнины, чуть озаренные тлеющим справа туманно-желтым восходом, кое-где украшенные накрененными остовами догнивающих деревьев и – изредка – мерцающими провалами затянутых грязной накипью болот.