Текст книги "Письмо живым людям"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 62 страниц)

А ведь если я не могу понять, что делать, значит, я… не вполне верю в моральные аксиомы моего народа… значит, в городе что-то неладно! Так это могут понять Сокровенные!

Но разве это, напротив, не доказательство перспективности – отсутствие тупой самоуверенности, критический подход к себе и к миру?

У тебя нет времени! Пауза в тупике – не в твою пользу! Думай быстро и правильно!

Значит, брось думать!

И зачем только я полез в этот сундук.

Для Сокровенных любопытство – достоинство?

Не смей думать об этом!

Может ли быть так, что тот не заинтересовался сундуком?

Не смей, не смей об этом думать, слышишь? Этого нельзя знать!

Зачем я только в него полез…

Ну вот. Не можешь справиться с ситуацией и, как плохо воспитанный малыш, вместо того чтобы искать выход, начинаешь жалеть о содеянном. Уклонение от действий, пусть не обязательных, но расширяющих знание о мире, – признак трусости, нищеты духа!

Или организованности?

Надо идти. Пока я не сошел с ума, надо идти вперед.

А ведь тот, быть может, не колеблется. Идет с карабином на изготовку, уверенный, что поступил правильно и что я поступил так же… а если не так же, то и очень даже удачно, в противники дурак попался…

А ведь это недоверие – неоправданное, необоснованное, немотивированное недоверие к нему – тоже не в мою пользу. Почему это, собственно, я решил, что тот подлее меня? В глубине души, значит, я сам подлец? Не иду на подлость только боясь, что Сокровенные накажут…

Но разве не достоинство – осторожность?

Но разве не недостаток – трусость?

Если бы только смерть! Город!..

Солт уже знал, как это будет. Это будет вдруг. Но в короткое ускользающее мгновение, прежде чем мир погаснет, он успеет понять, что проиграл, что город его обречен, и все уже ясно, и все уже непоправимо.

Что станется с Жале во Внутренних мирах?

Почему ты задумался о Внутренних мирах? Ты, кажется, уже собрался проигрывать? Уже решил, что проиграл? Уже проиграл в душе?

А может, взять карабин с собой, только батарейку вынуть? Можно пугнуть, а повредить – нет…

Кого ты хочешь обмануть? Себя? Сокровенных? Это верх трусости, гнусности, бессилия: отказаться не хватает смелости, но и решиться нет сил, и начинаешь мелко, пакостно, половинчато изворачиваться…

Мне что за дело, как поступит мой враг? Мне не выгадывать надо, а жить, быть собой. Разве может быть одна мораль для друзей, другая – для тех, кого не знаешь? Не может. Значит, я должен доверять ему как другу. И ему будет хуже, если он обманет это доверие.

Пусть он меня убьет. Это подлость, я уверен. Его подлость погубит его город. Его, а не мой. Пусть он меня убьет!

Разве не достоинство – равный подход ко всем, соблюдение принципов всегда, с кем бы ни столкнула судьба?

Но разве не недостаток – неспособность к маневру, из-за которой распрекрасные принципы обращаются в благоглупость, порядочность в подлость, добро в зло – потому что приводят к поражению?

Это какой-то кошмар! Зацепиться не за что! Любое человеческое качество – любое! – в зависимости от ситуации может оказаться и хорошим, и плохим. Но ведь не мы выбираем ситуации, жизнь выбирает!

А почему, собственно, не мы?

И в самой грязной ситуации главное – не запачкаться, не изменить себе, остаться честным.

Хороша честность, если она отдает меня на милость чужака. Это не честность, а уход от ответственности – пусть думают, пусть действуют другие, я честный, эта ситуация не для меня!.. Дайте мне другую, поблагороднее, или я палец о палец не ударю… В гробу я видал такую честность!

Если бы я был умнее, я, быть может, придумал бы, как поступить. Если бы я был глупее, я, быть может, вообще бы не задумался. Но я такой, как есть! И мне, мне решать!

А может, все мои муки – это лишь доведенная до предела растерянность раба, не могущего отгадать, чего желает хозяин? Как бы угодить? Как бы не проштрафиться? Чего изволите? А он не отвечает, усмехается молча и только поигрывает плетью…

В окно струились, влетали запахи леса – волна смолистого, волна медового…

Тут Солт вдруг понял, что как мишень стоит у окна.

Бревенчатая стена, казалось, рухнула на него – так стремительно прянул он в дальний угол, заросший лохмотьями паутины. Больно ударился плечом. Сполз на пол. Затравленно озираясь, вжался в стену спиной.

Далеко сундук! Если сейчас заскрипят ступеньки крыльца… и распахнется дверь… и кто-то… с оружием… с оружием!

Внезапно он как бы увидел себя откуда-то сверху, представил, как жалко и нелепо выглядят его метания для того, кто знает ответ, и едва не застонал от унижения и стыда.

Что за мерзость! Почему в городе всем это кажется нормальным – эта дьявольская пытка… это издевательство… Разве нет иного выхода? А неизбежность гибели городов – не одного, так другого?.. Я ничего не знаю, но я чувствую, что ситуация эта подла и грязна с самого начала. Раз она обращает честность в подлость – она не имеет права существовать! Я и выигрывать-то не хочу такой ценой! Я не хочу проиграть, но и выиграть не хочу тоже. Кто все это измыслил, зачем?!

Да провались они, Сокровенные эти! Нет мне дела до них! Поди угадай, что им взбредет в головы! Надо быть собой, и все. Это же так просто.

А что такое – я? Я – это честный, но не решающий? Или я – решающий быть честным? Или я тот, кто способен отказаться от победы, лишь бы не замарать ручки? Или я не считаю грязную победу победой? Или я – трус? Как же быть собой, не зная, что, собственно, я такое? Вот в чем надо разобраться прежде всего! Может, еще не поздно! Не в том, что от меня хотят, – в том, что я сам от себя хочу! И ошибиться нельзя! Нельзя ошибиться!!

Цепляясь за стену, он встал. Словно в бреду, двинулся к двери; распахнул ее, отчаянно оттолкнув от себя изо всех сил. На ватных ногах сделал по скрипучему крыльцу еще шаг и остановился, щурясь от жарко упавшего на лицо солнца.

Зеленое ликование, согретый покой. Беззвучный и невесомый перепляс бабочек над кипящей радугой луга. Басовитыми всплесками – пролетающее гудение шмелей. Выстрел медлил.

– Ну!! – срывая голос, крикнул Солт.

Шумно захлопав просторными крыльями, две большие птицы сорвались с вершины вяза и толчками, бок о бок пошли в голубой свет.

Июль 1984,

Ленинград

Первый вариант этого рассказа был написан в 80-м году. Хотите – верьте, хотите – нет, но навеян он был тем, что моя жена ждала ребенка. Пусть связи между двумя этими событиями ищут психологи или самые рафинированные литературоведы, если им станет уж очень невмоготу.

Хотя все сложнее, конечно. Дела семейные – это одно, а вот, например, то, что героя зовут Солт… В 80-м у всех на слуху была аббревиатура SALT – Strategic Armaments Limitation Treatment… Помнится, когда я об этой интерпретации имени персонажа рассказал своему ближайшему тогдашнему другу после того, как прочел ему рассказ вслух, друг ехидно ухмыльнулся и заметил: «Ну да, а на другом краю леса небритый, нечесаный, ошалелый Оэсвэ сидит в такой же избе и точно так же в репе чешет…»

Летом 84-го я рассказ улучшил. Поскольку переработка производилась мною по собственному почину, а не в виду чьего-либо обещания его опубликовать после таких-то и таких-то доработок, рассказ действительно стал лучше. Стилистически выверился, усох на три, а то и четыре совершенно лишние, размазанные страницы, ушло лишнее и никчемушное петляние героя по лесу (в первом варианте он все же находил в себе силы выйти из домика, потом, весь в поту от страха, возвращался и опять начинал мучиться). В новом виде я уже стал пытаться его предлагать. И все, буквально все – и редакторы, и даже друзья – в один голос твердили, что рассказ не закончен. Например, из «Химии и жизни» мне его вернули (не обольщайтесь, не по почте – я сам за ним в редакцию ходил) с пометкой в конце: «Чего-то не хватает? Утеряна страница? Две?» Но и замечательный Боря Руденко, например, тоже мне советовал: «Ну пусть они с противником хотя бы увидятся как-то. Ну пусть ничего так и не будет ясно – просто хоть поглядят друг на друга и одной человеческой фразой обменяются, ну вот хотя бы один другому крикнет через поляну: «Мужик, у тебя того… комар на щеке!» Я самодурствовал и отказывался.

И не жалею об этом. Хотя идти наперекор друзьям очень тяжело… Словами-то доказать я ничего не мог и по сей день не смог бы. Откуда я знал, что менять концовку ни в коем случае нельзя? Понятия не имею. Я и до сих пор не знаю, прав ли я. Только вот закончить иначе, чем закончил, я не мог – и все.

Носитель культуры

Тугой режущий ветер бил из темноты, волоча длинные струи песка и пыли. От его неживого постоянства можно было сойти с ума; на зубах скрипел песок, от которого не спасали ни самодельные респираторы, ни плотно стиснутые губы. С вершин барханов срывались мерцающие в лунном свете шлейфы и ровными потоками летели в ветре.

Дом уцелел каким-то чудом. Его захлестывала пустыня; в черные, казалось, бездонные проломы окон свободно втекали склоны барханов, затканные дымной пеленой поземки. Видно было, как у стен плещутся, вскидываясь и тут же опадая, маленькие смерчи.

На пятом этаже в трех окнах подряд сохранились стекла.

– Это может быть ловушкой, – проговорил инженер.

Крысиных следов не видно, подумал музыкант, и сейчас же шофер сказал:

– Крысиных следов не видно.

– Ты шутишь? – качнул головой инженер. – На таком грунте, при ветре? Они продержатся полчаса.

Долгая реплика не прошла инженеру даром – теперь ему пришлось отвернуться от ветра, наклониться и, отогнув край марлевого респиратора, несколько раз плюнуть. Плевать было трудно, нечем.

– Войдем в тень, – предложил пилот, почти не размыкая губ. – Мы как мишень. Там обсудим.

– Что? – пробормотал шофер. – Обсуждать что? Глянь на луну.

Мутная луна, разметнувшаяся по бурому небу, касалась накренившегося остова какой-то металлической конструкции, торчащей из дальнего бархана.

– Садится, – сказал друг музыканта. Он очень хотел, чтобы уже объявили привал. Ремни натерли ему плечо до крови.

– Именно, – подтвердил шофер. – Скоро рассвет. Все одно, день-то переждать надо.

– Приметный дом, – проговорил пилот задумчиво.

– Пять дней их не встречали, – ответил шофер.

– Отобьемся, – сказал друг музыканта. – Вам ведь доводилось уже.

Пилот только покосился на него, усмехаясь полуприкрытыми марлей глазами.

– Устали мы очень, – сообщила мать пилоту, и тот, помедлив, решился:

– Оружие на изготовку. Первыми – мы с шофером, в десяти метрах парни, затем вы с дочерью. Инженер замыкает. Вперед.

Музыкант попытался сбросить автомат с плеча так же четко, как и все остальные, но магазин зацепился за металлическую застежку вещмешка и оружие едва не вырвалось из рук. Музыкант только плотнее стиснул зубы и ребром ладони перекинул рычажок предохранителя. Пилот и шофер уже удалились на заданную дистанцию; из-под ног их, вспарывая поземку изнутри, взлетали темные полосы песка. Увязая выше щиколотки, наклоняясь навстречу ветру, музыкант двинулся за первой двойкой, стараясь ставить ноги в следы пилота. Рядом он чувствовал надежную близость друга, сзади тяжело дышала мать. С автоматом в руке музыкант казался себе удивительно нелепым, игрушечным – какой-то несмешной пародией на «зеленые береты». Никогда он не готовил своих рук к этому военному железу, но вот чужой автомат повесили ему на плечо, и теперь палец трепетал на спусковом крючке. Идти было очень трудно.

Они вошли в окно и в комнате сомкнулись. Пилот отстегнул с пояса фонарик.

– Дверь, – коротко приказал он, левой рукой держа на изготовку автомат.

Инженер и шофер прикладами пробили дверь, намертво завязшую в наметенном песке. Сквозь неровную пробоину пилот направил луч света в открывшуюся комнату и сказал:

– Вперед.

Музыкант, а затем его друг вошли в пробоину, навстречу своим тусклым, раздутым теням, колышущимся на стене.

– Все нормально, – сообщил музыкант, еще водя дулом автомата из стороны в сторону. Здесь было тише, и песка на полу почти не оказалось. В комнату втиснулись остальные.

– На лестницу, – сказал пилот. – Порядок движения прежний.

Они вышли на лестницу. Напряжение стало спадать: отдых неожиданно оказался совсем близким.

– Крысиных следов не видно, – проговорил шофер. Тонкий слой песка покрывал ступени, смягчая звук шагов. В выбитых окнах завывал ветер, где-то билась неведомо как уцелевшая форточка.

– Интересно все-таки, мутанты это или пришельцы? – спросил друг музыканта, обращаясь к инженеру. – Что по этому поводу говорит наука? – Автомат он нес в левой руке, держа за ремень, а правую ладонь, оберегая плечо, подложил под лямку вещмешка.

– Разговорчики, – не оборачиваясь, бросил шедший на пол-пролета выше пилот.

– Как он мне надоел, – шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. – Буонапарт…

– А ты представь, как мы ему надоели, – так же шепотом ответил музыкант. – Едим как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…

– Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?

Музыкант молча пожал плечами.

– А зачем?

– Чтобы спокойно было на душе, – помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.

– Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… проку, как ты говоришь… чем естественно. Оставаться собой – максимум, что человек вообще может.

– И максимум, и минимум, – вставил все слышавший инженер. – Смотря по человеку.

– «Не измени себе, – ответил друг музыканта, – тогда ты и другим вовеки не изменишь…» Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.

– Разговорчики, – повторил пилот. – Наш этаж. Налево.

Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась, на большом рояле в узкой хрустальной вазе стоял иссохший, запыленный букет.

– Крысиных следов не видно, – опять сказал шофер.

– Отдых, – произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица и хлестнул грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.

– Хорошо без ветра, – сказала мать, – будто домой пришли. – Она вздохнула. – Как хочется дом-то иметь!

– Потерпите еще несколько дней, – мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.

– Ты нам сыграешь? – спросила дочь.

– Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… – ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он взгляда не мог отвести от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.

– Можно будет сыграть в четыре руки, – предложил друг музыканта.

– Потом, потом, – сказал пилот. – Сначала еда. Отдых.

Они все очень хотели есть. А еще больше – пить. На зубах скрипел песок.

– Правда, что они не трогают носителей культуры? – спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.

– Теперь все носители культуры, – пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.

– Да, конечно, – согласился друг музыканта поспешно, – но я имею в виду… действительно… ну, вот хотя бы такого, как он. – Он указал на музыканта.

– Не знаю, – ответил пилот угрюмо.

– Кажется, правда, – с набитым ртом сообщил инженер, слизывая с пальцев маленькие крошки мяса. – Они вообще ведут себя очень, очень странно. Та группа… погибшая… мне рассказывали. – Он наконец сделал глоток, и речь его стала внятной. – Сам я не знаю, я в них только стрелял. И не без успеха.

– Мы в курсе, – уронил пилот.

– Опять хвастаться начал? – Губы инженера растянулись в добродушной широкой улыбке, тусклый жирный блеск прокатился по ним. Инженер коснулся губ языком, потом вытер ладонью. – И не заметил даже… Я хотел только сказать, – ладонь он вытер о рукав другой руки, – что та группа с ними много встречалась в первые дни.

– Г-гадость!.. – вырвалось у шофера.

– Погодите, – прервала мать, внимательно слушавшая инженера, – дайте ему рассказать.

– Да что тут рассказывать, – ответил тот, отвинчивая колпачок помятой фляги. – Так… легенды. Говорили, будто они телепаты. Говорили, будто они и устроили все это… Много говорили. Удивительно быстро плодятся легенды, когда вокруг бардак.

– А я еще ни одной крысы не видел, – сказал музыкант.

– И не дай тебе Бог, парень, – ответил пилот. Инженер, отпив, бросил ему флягу, и пилот ловко поймал ее. Внутри фляги булькнуло.

– Я своими глазами видел, – проговорил инженер, – в той последней стычке, когда только я, наверное, и ухитрился уйти… я рассказывал, да? Один мужик им сдался. Спятил, наверное. Остальных-то они вроде перебили всех, а этого куда-то повели… А детей они, кажется, крадут. Трое детишек в группе были – мы и ахнуть не успели, никто не предполагал. – Пилот отдал ему флягу, он отпил еще один маленький глоток и аккуратно завернул колпачок. – Где мой мальчик… где мой мальчик, только что играл здесь… – Его передернуло.

– Хватит, – сказал пилот угрюмо. Инженер опять улыбнулся и кивнул.

Пилот извлек из планшета сложенную карту, расстелил ее, отодвинув стул. Они уже отвыкли пользоваться мебелью – на полу казалось безопаснее.

– А может, они их сохраняют? – опасливо косясь на пилота, вполголоса спросила мать.

– Кого? – не понял инженер. – Ну… носителей этих.

– Зачем?

– Для культуры! – вдруг захохотал шофер.

Пилот, не обращая на них внимания, вглядывался в карту, обеими руками упираясь в пол.

Инженер перестал улыбаться, глаза его свирепо сузились.

– Знаешь, друже, – проговорил он, помедлив. – Те, для кого сохраняют культуру другие, чрезвычайно быстро ее трансформируют. По своему образу и подобию. – Он опять вытер губы ладонью. – Шутом при них быть? Я им Платонова, они: ха-ха-ха!..

– Ну, это-то уж… – непонятно сказала мать. – Уж об этом-то не нам…

Наступило молчание. Инженер, невесело посвистывая, подождал немного, потом перекатился по полу поближе к пилоту и тоже уставился на карту. Мать пытливо, оценивающе глядела на музыканта. Музыкант делал вид, что не замечает этого взгляда, потому что не понимал его, и смотрел на мужчин, водящих по карте пальцами и перешептывающихся о чем-то, очевидно, не слишком радостном; в руке пилота появился курвиметр. Мать встала, а следом за нею и дочь; одна за другой они молча вышли из комнаты. Шофер, рассеянно глядя им вслед, громко высасывал из зубов застрявшие кусочки мяса.

Светало. Стекла стонали от ветра.

Музыкант поднялся – никто не обернулся на его движение. Подошел к роялю, отложил прислоненный к вращающемуся табурету автомат – сел, бережно стер пыль с крышки и поднял ее указательными пальцами. Ну и пальцы, подумал он с болью. Он стыдился своих загрубевших рук, они темнели чужеродно на фоне стройного ряда клавиш. Это напоминало надругательство – садиться сюда с такими руками. Но других рук у него не было.

– Еще километров сто двадцать, – тихо проговорил пилот.

Инженер что-то невнятно пробормотал, ероша волосы. Шофер нерешительно начал:

– Женщины…

– Женщины наше будущее, – резко сказал пилот. – Женщины должны дойти.

– А если там то же самое, что здесь? – спросил, вставая, друг музыканта.

Ему долго никто не отвечал.

– Там река, – произнес инженер наконец.

– Там была река, – стоя вполоборота к ним, ответил друг музыканта.

– Тогда пойдем дальше, – сказал пилот. – За рекой предгорья и никаких городов. Долины должны были уцелеть, – он сдерживался и лишь мял, тискал курвиметр в скользких от нервного пота пальцах, – и люди тоже. Люди тоже. А крысы базируются на города, значит, там их меньше или совсем нет.

Друг музыканта кривовато усмехнулся, – странно и в то же время очень соответственно времени было видеть на молодом, еще не вполне оформившемся лице усмешку желчного, изверившегося старика.

– Уступи, – попросил он, подходя к роялю, и музыкант послушно встал.

– Ну и пальцы, – сказал его друг, присев на краешек табурета.

– Ага, – обрадованно закивал музыкант, – я тоже об этом думал. Жуть, правда?..

– И раньше-то не слушались…

– Практики мало. Когда мне бывало плохо, я только этим и лечился. – Он осторожно, как бы боясь нарушить сон рояля, погладил клавиши. – И все равно – все время страх, как бы не сфальшивить…

– А я не хочу бояться! Не хочу лечиться этим, приравнивать творчество к таблеткам, к клизмам!.. Творчество – это свобода. То, что я делаю, должно получаться сразу. Как взрыв, как вспышка! А если не получается – лучше совсем ничего…

Он умолк, и тогда они услышали приглушенный голос инженера:

– Я посчитал. Конечно, у меня никаких приборов, все на глаз. Но ты видишь, как она выросла. Судя по удлинению видимого диаметра, она упадет месяца через четыре.

– То есть наши поиски земли обетованной вообще лишены смысла? – вдруг охрипнув, спросил пилот.

– Н-ну, – помялся инженер, – не совсем… Все же лучше быть там. Во-первых, вероятность того, что луна грохнет прямо нам на головы, сравнительно невелика, а во-вторых, лучше залезть в горы, чтоб не захлестнуло потопом, когда океан пойдет враздрай… Хотя, конечно… – Он помолчал. – Тектонически эти горы очень пассивны, что тоже нам на руку.

Шофер длинно и замысловато выругался.

– Да, ты меня сильно обрадовал, – проговорил пилот. – Четыре месяца… Успеем.

– Бульдозер… – пробормотал друг музыканта. – Дорвался до власти. Теперь будет нас гнать, пока не загонит до смерти, а зачем? Дал бы уж спокойно сдохнуть… Сыграем в четыре руки?

– Потом, – сказал музыкант, чуть улыбаясь. – Наверное, женщины уже спят.

– Пора и нам, – сказал пилот, услышав его слова, и стал неторопливо складывать карту, начавшую уже протираться на сгибах. За окном разгоралось белое мертвое зарево, словно из-за горизонта натекал расплавленный металл. – Чья очередь дежурить первый час?

– Моя, – сказал шофер. Пилот с сомнением посмотрел на него, потом на друга музыканта. – Моя, моя.

– Занавесить бы чем-нибудь окна, – опустив глаза, пробормотал друг музыканта.

Шофер хохотнул и добавил:

– Горячую ванну и духи от этого… от Диора.

– Вам не понять, – вступился музыкант, – он очень чутко спит. Я и сам такой, а вы – нет.

– Спать, спать, – сказал пилот.

– Еще не хочется, – смущенно сказал музыкант. – Как-то… все дрожит. Давайте я подежурю, а?

Инженер, ухмыляясь, развалился на полу, широко раздвинув длинные ноги и подложив под голову вещмешок.

– Пойди лучше погуляй перед сном, – пошутил он. – Соловья послушай в ближайшей роще… цветочки собери…

Музыкант улыбнулся и, сам не зная зачем, послушно вышел из комнаты.

Сразу в коридоре, в электросварочном свете сумасшедшего утра он увидел стоящую откинувшись на стену дочь.

– Что ты тут? – испуганно спросил он.

– Слушаю, что вы говорите, – ответила она без тени смущения. – Не могу спать так сразу. Слишком устала.

– Ах, ты… – он осторожно провел ладонью по ее склеившимся от пота и грязи волосам. Она испуганно отпрянула:

– Нет, нет, я противная, пыльная… не надо.

– Что ты говоришь такое…

– Нет-нет, – она вытянула руки вперед, защищаясь, словно он нападал, – правда… Мы дойдем до реки, – мечтательно произнесла она, – до чистой прохладной реки и сами станем чистыми и прохладными, вот тогда… Господи, как я устала. Если бы все на меня не оглядывались, я бы уже умерла.

– Я теперь буду идти затылком вперед, хочешь? – серьезно предложил он, и она наконец улыбнулась – едва заметно, но все же улыбнулась. Он взял ее за руку.

– Я слышала, что пилот говорит о нас, – тихо произнесла она, глядя в пол, и пальцы ее задрожали в руке музыканта. – Мы ваше будущее, да?

– Как всегда.

– Он ведь очень хороший человек, правда?

– Правда. Теперь нет плохих. Это слишком большая роскошь – быть плохим.

– Ты странно говоришь. Думаешь, чем нам хуже, тем мы лучше? А вот мама говорит, все хорошие да добрые, покуда делить нечего.

– А ты сама как думаешь?

– Мама права, наверное… Только я думаю, люди вообще не меняются – уж какой есть, такой и будет, что с ним ни делай.

– Люди меняются, – ласково, убеждающе проговорил он. – В людях очень много намешано, самого разного, и это разное все время друг с другом взаимодействует, а наружу – то одно выскочит, то другое…

– Так сладко тебя слушать, – прервала она и, вдруг подняв лицо, завороженно уставилась ему в глаза. – Будто ты все знаешь и все можешь. Хочу ребенка от тебя.

У него перехватило дыхание. Он осторожно потянул ее к себе, и она со вздохом прислонилась щекой к его груди. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании. Точно он сел к роялю. Она была такая маленькая… Совсем беззащитная, как ребенок. Ребенок. Он попытался представить ребенка у себя на руках, но не смог. Скрипку мог. Автомат теперь тоже мог. Мы все тоскуем по детству, подумал он, всю жизнь стремимся вернуться в детство… Но сделать это можно лишь одним способом. Буду очень любить их, понял он. Только бы дойти до чистой реки, туда, где не понадобится дрожать за него ежесекундно и видеть в кошмарных снах, что его утащили крысы.

– Нравлюсь? – спросила она. Руки ее бессильно висели, ничего не желая.

– Да!.. – выдохнул он.

– Я очень хочу нравиться. А то совсем не будет сил идти. Вы нас не бросите, правда?

– Ты с ума сошла… – Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

– А мама боится, что бросите. Она говорит, мужчины не любят бесполезного груза. Ты знай – я не бесполезная.

Он стиснул ее голову в ладонях. Она прятала лицо.

– Дай поцеловать тебя.

– Нет-нет, я грязная…

– Какая глупость! Дай, – он задыхался, – пожалуйста!.. Ты сразу все поймешь!

Она выскользнула из его рук, медленно отступила, пятясь, к двери в комнату, где ее ждала мать. Поправила волосы.

– Нет, потом… все – потом. Только не бросайте…

Какое теперь может быть «потом», подумал он, но не произнес вслух, боясь уговаривать, потому что уговаривать – все равно что насиловать. Сказал:

– Спасибо за «потом».

– Ты странный. Я могла бы умереть за тебя, правда. – И она скользнула в проем, и дверь плотно закрылась за ней.

…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:

– Хотите, я сыграю?

Молчание длилось минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.

– Сыграй, – сказал пилот.

За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством – играть здесь. Здесь можно было только стрелять, и есть, и брести через барханы – до конца дней. Сейчас, подождите, взмолился он. Я не знал, что это так трудно – сделать первое движение… На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой, – и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем, что любит его. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся; по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…

Когда он перестал играть, все долго молчали. Он испуганно озирался, ему сразу снова показалось, что он некстати вылез со своей игрой… Полгода назад мне за такой класс голову бы оторвали, смятенно подумал он, и вдруг увидел слезы на глазах пилота.

– Этот мальчик стал бы музыкантом, – проговорил инженер и снова лег, заложив руки за голову. – Э-э!..

Музыкант покраснел. Его друг поднялся, подошел к нему и хлопнул по спине.

– Нормально, – сказал он как профессионал профессионалу. – Нормально, хотя раньше ты играл чище.

Но никто не плакал, слушая, как я играю чище, подумал музыкант. Он был потрясен. Он все смотрел на пилота. Вслух он сказал:

– Еще бы. Почти месяц уже не работал.

– Да, пальчики того…

– Жаль, дальше идти надо, – вздохнула мать. – Так славно было бы тут остаться… жили бы себе…

– Спасибо, парень, – сказал пилот, зачем-то застегивая пуговицу на воротнике рубашки. – Это было неплохо. Ладно. Всем спать.

– Тс-с! – вдруг прошипел шофер, сидевший ближе всех к окну.

Все замерли. Стало совсем тихо, лишь ветер гудел снаружи.

– Что? – шепотом спросил пилот потом.

– Показалось?.. – еще тише пробормотал шофер. – Вроде как мотор…

Все уже стояли, пилот схватился за автомат. Пригибаясь, шофер мягко подбежал к окну.

– Ничего, – сказал он чуть спокойнее и распрямился, заглядывая ниже. Было видно, как он вздрогнул, как исказилось его лицо.

– Следы!! – свистящим шепотом выкрикнул он.

– Боже милостивый!.. – простонала мать, прижимая к себе дочь.

Все приникли к окну. След гусениц был отчетлив, видимо, машина только что прошла. На глазах ветер зализывал его струйчатыми потоками поземки.

– Спокойно, – сказал пилот. – Парни – к окнам! Ты здесь, ты в кухню. Вести наблюдение, стрелять без команды. Боеприпасы экономить! Женщины – в столовую, она от лестницы дальше всего. У вас один автомат, будете в резерве. Мы с инженером выглянем. Шофер – у двери, при необходимости прикроешь. По местам! Может, ничего страшного. Может, они ехали мимо! Сними с предохранителя, не забудь, – совсем спокойно сказал он музыканту.

– Не забуду, – ответил тот. Его колотило.

– Вперед.

Мужчины вышли. Музыкант двинулся было за ними из комнаты и вдруг налетел на завороженный взгляд дочери. Глаза ее были огромными и темными, и дрожали ее губы, которых он так и не поцеловал.

– Ты обещал… – выдохнула она. – Помнишь? Ты обещал!

– В столовую! – крикнул он, срываясь. У него подкашивались ноги, в висках гулко била кровь.

Он с трудом открыл дверь на кухню. В лицо ему хлестко, опаляюще ударил колючий воздух дня, не прикрытого ни стеклом, ни респиратором. Осторожно, стараясь двигаться мягко, как шофер, музыкант подобрался к окну.

Прямо под ним, в десятке метров от стены дома, стоял, чуть накренившись на склоне бархана, бронетранспортер грязно-зеленого цвета, на корпусе которого коробились застарелые, покрытые пылью камуфляжные пятна. Из кузова слаженно, по три в ряд, выпрыгивали громадные крысы в мундирах, таких же грязно-зеленых, как и присвоенный ими человеческий механизм.