Текст книги "Письмо живым людям"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 62 страниц)

Лицо Мэлора было серым.

– Я не могу здесь больше быть, – проговорил он угрюмо и опустил взгляд.

– Не могу, не могу… – почти презрительно передразнил его Ринальдо.

– Я к вам еще приду, – сказал Мэлор после паузы. Ринальдо с ледяной вежливостью ответил:

– Буду очень рад увидеть вас снова.

Мэлор

На Земле шел дождь.

Дрожащая завеса звенела и дышала, купая в жемчужном тумане невесомую громаду Совета, застилая горизонт. Пытаясь умыть этот мир. Мэлор был один.

Солнца не было видно.

Солнце…

Вот, оказывается, как… Вот что происходит… Вот каков мир вокруг. Как же я ничегошеньки не знал и не понимал. Ринальдо, простите меня за то, что я, не зная и не понимая, возмущался вами!..

Как дико…

Как скучно.

Как ничего нельзя сделать. Хоть расшибись об стенку, хоть облейся бензином и чиркни спичкой прилюдно – ничего, ничего не изменится, только перестанешь быть. А в положенный час расколется небо, солнце вспухнет страшным цветом, и лопнет, и покатит в пустоту зыбкие волны огня… совершенно независимо от меня.

Как противно все, как гнусно. Что же это они сделали?

Это не они. Познание происходит методом проб и ошибок. На ошибках учатся. Ха-ха.

Ну ведь невозможно же, чтобы весь этот мир, весь мир?.. Все миры этого солнца, и Ганимед, где Бекки моя ждет, и волнуется, и не знает, что думать. Весь мой мир, все люди, с которыми я встречался, и с которыми встретился бы позже, и с которыми не встретился бы никогда… И дом, где я родился, на косогоре над подмосковной речушкой Лбовкой, которой и на картах-то нет, – но ведь в ней, в ней мы, мальчишки, ловили щурят прямо руками в прозрачной воде под ветлой; и церквушка на пригорке, смешная и домашняя, как курица… Кто их-то вытащит из огня? Тадж-Махал, Лувр. Без них нельзя, а без церквушки можно?

Да пусть я сгорю, но ветла и щурята должны спастись!

Университет над холодной царственной Невой; Крым, зазубренный Карадаг, где я отдыхал и так скоропостижно влюбился в эту… длинноногую, и сама эта длинноногая, и те, в кого она влюблялась до и после меня…

Не остановить.

Солнце. Этакая прорва, этакий мешок раскаленной плазмы, лопнет и затопит все до Плутона, ничего не останется.

Как жить-то не хочется.

Тоска. Хоть ложись на землю и лежи, пускай дождик щелкает напоследок по спине. Пей из луж. Мэлор опустился на колени, потом на четвереньки, приблизил лицо к переплясу пузырей. Кажется, пузыри к хорошей погоде. Как это… к ведру. Вгляделся в темный, скачущий контур своей тени. Скорчил какую-то рожу. Плюнул. Встал.

В сверкающей пелене впереди уже угадывалось окончание аллеи и смутные очертания орнитоптеров на стоянке. Шумные потоки дождя разбивались о жесткие прозрачные крыши, водопадами рушились наземь. Туда идти не хотелось. Возвращаться к Совету не хотелось. Хотелось спрятаться, заползти в потайную нору, чтоб никто не тревожил, и от бессилия плакать. Даже Бекки не надо, пусть будет подальше от этой норы. Это нора слез… отчаяния, тупого, серого, рвущего грудь слепым желанием что-то разбить, кого-то наказать, кого-то умолять, чтоб не случилось то, что случилось… Чтоб не он, не Мэлор, вывел этот закон проклятой дисперсии. Чтоб не его вызвали в Совет и не ему рассказал Ринальдо весь этот ужас. Чтоб жить нормально еще шесть лет. Ведь смертельно больным врачи не говорят. Шесть лет. Шесть лет.

Что же можно сделать? Что я могу сделать, что?!

«Координационный центр – дирекции Института физики пространства. Все эксперименты на установке М.Ю. Саранцева немедленно прекратить. Установку законсервировать до специального распоряжения. Быть готовыми к ее отправке на Землю в ближайшее время. Подготовить всю документацию. Астахов».

«Бекки, родная! Со мной все в полном порядке, так что за меня совершенно волноваться не надо. Но тут оказалось, что мне нужно сделать очень нужную и очень срочную работу. Поэтому когда поедем к пингвинам – по совести сказать, не знаю. Постараюсь поскорее. Очень хочу кормить их с рук, как ты показала. Очень люблю тебя, поэтому сделать эту работу должен. Целую. Привет всем нашим. Мэл».

– Проходите. Председатель Комиссии извещен и ждет вас.

Мэлор вошел в уже знакомый кабинет.

Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с того места, где оставил его Мэлор восемь дней назад. Он казался посвежевшим, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы.

– Добрый день, – сказал Ринальдо. – Чем порадуете?

Мэлор даже не смог заставить себя сесть напротив Ринальдо на свое прежнее место – еще идя к столу, выкрикнул:

– Я знаю, как стабилизировать Солнце!!

Стало тихо. Пальцы Ринальдо медленно стиснули подлокотники.

Сколько этот кабинет слышал подобной тишины.

– Это невозможно, – настороженно проговорил Ринальдо. Мэлор поспешно выдернул из нагрудного кармана куртки пачку убористо исписанных листков, из толщи которой, плавно развернувшись, свесились едва не до пола воздушно колышущиеся языки рябых от цифр распечаток.

– По-моему, возможно. То есть я уверен. Я готов немедленно обсудить это с вашими экспертами. Во всяком случае, имеется колоссальный шанс. Эффект декваркования нейтрино, обнаруженный нами на Ганимеде… столь трагично… позволит отрезать Солнце от нейтринного фона Галактики. Вот… – Он протянул Ринальдо дрожащие листки. – Вы сказали, что ваши астрофизики убедились в необратимости процесса. – Ринальдо смотрел враждебно, недоверчиво; и, по мере того как Мэлор говорил, уверенность его таяла. – Они ошиблись… по-моему. Три года назад, после работ Стюарта по нейтрино, они могли бы… Впрочем, это было совершенно вне их компетенции. Одним словом, я с моей техникой… ну, в эн раз увеличенной, усиленной… Суть проста. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было абсурдом. Стюарт теоретически предсказал возможность их существования, а я их теперь волей-неволей получаю. Декваркованные нейтрино не в состоянии подпитывать ядро. Мы заэкранируем Солнце, снимем излишек энергии и, пока процесс не замрет, будем держать его в нейтринном дефиците.

Ринальдо сидел не шевелясь, словно окаменев, но в его участившемся дыхании отчетливо стали слышны глубинные всхрипы.

– Кто может подтвердить ваши расчеты? – отрывисто спросил он.

– Любой из нашего института. Любой другой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение есть – взрывы кораблей.

– Хорошо, – медленно произнес Ринальдо. – Это очень хорошо.

Он еще не знал, что предпринять.

Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась, что воспрепятствовать процессу не в силах человеческих. Это было шесть лет назад. И год назад она тоже клялась, а в это время существовали работы чистого теоретика Стюарта, о котором я даже не слышал, и если бы этот Стюарт или любой другой из знакомых с его работами нейтринщиков знали об угрозе… Ах, наука, наука. Не стоит на месте. Все резче, все чаще и чаще совершает непредсказуемые скачки. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Все было зря.

Наверное, это так. Наверное, талантливый мальчик прав, он специалист. Во всяком случае, это действительно колоссальный шанс. Значит, ничего не надо было делать! Просто сообщить вовремя на Ганимед. Всего-то надо было – допустить к информации по Солнцу шестнадцать человек персонала Института физики пространства на Ганимеде. Почему этого не сделали? Кто был тогда председателем Совета, кто составлял списки? Шуман? Преступник! Все зря!

Сотни тысяч жизней…

Теперь строить вокруг Солнца барьер из генераторов, которые все спасли бы, если бы их придумали вовремя, если бы тремя годами раньше узнал о происходящем этот мальчик, или этот Стюарт, или еще кто-нибудь, о ком я не имею представления и никогда уже не буду иметь, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого, что на деяние не рассчитывают. Оттого, что никогда не знаешь наперед, что кому нужно сказать, чтобы через десять, через двадцать лет это дало бы науке возможность творить не смерть, а жизнь, и потому надо говорить или все всем, или ничего никому, и выбираешь второе, потому что говорить все всем просто невозможно, физически невозможно, это информационный потоп… Все – всем. Не коттеджи всем, не модные орнитоптеры всем, не одежду всем на любой вкус – информацию. Невозможно.

Поздно.

Мы увязли. Мы увязли!!!

Мальчик. Всего ты не знаешь. И у меня уже нет сил сидеть под твоим обвиняющим взглядом, нет сил сызнова начинать о том, что строившиеся в дикой спешке колоссальные заводы горючего для звездолетов уже отравили Антарктиду отходами. Два из них удалось вынести на Венеру, но один – на Земле, самый первый, здесь проще и быстрее, нам нужно было искать планету по всей Галактике… И вот чаек больше нет, нет пингвинов, нет сверкающих льдов, и океан превращается в тяжело колеблющуюся пустыню. Течения разносят отраву, завод на полном ходу, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли – мы смертельно ранили Землю сами, и через четыре, хорошо – пять лет здесь нельзя станет жить; даже законсервировав завод, остановить растекание яда можно разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, для производства которого понадобится целая новая отрасль и который скорее всего истребит жизнь еще вернее. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит. И этого я уже не скажу тебе, я уже не верю, что ты меня простишь. Не я это начал, я сам узнал обо всем только год спустя после начала ада, когда Шуман вызвал меня и сказал: «Выручай. В этой каше нужна твоя интуиция», – хотя какая это интуиция, просто совесть… Но не простишь ты меня. Меня. Потому что я рядом. Потому что именно я захотел перестать врать.

Мэлор ждал.

Да что же это за издевательство?

Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв!

Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить генераторы, которые утихомирят светило? А если не утихомирят, если снова ошибка – и плюс упущенное время… Проверять? Собрать Совет. Перед ним… нет, перед целой Землей и планетами заявить: мы убили двести тысяч народу, мы отравили невозвратно уже седьмую часть планеты, мы обманывали вас всех несколько лет – по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, да, – но мог и спасти? И по халатности погубили свой мир? По недосмотру?

По неграмотности?

По тщеславию?

Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов, унизительные генетические освидетельствования, ложь… А все муки последних дней – какая насмешка!

Выйти и сказать: мы уж приготовились бросить гореть четыре пятых человечества, четверых из каждых пяти, – но недоразумение разъяснилось?

Но не будем расслабляться, засучим-ка, друзья-товарищи, рукава еще повыше и начнем снова спасаться уже не от огня – от воды?

Да кто нас станет слушать? Кто после такого поверит вообще хоть одному слову? И все в момент, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух отравлен? Это общество, пусть не слишком четко, но все же функционирующее сейчас, превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям!

Что же делать?

Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть; была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или – или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то боковой выход, обходную лазейку, отлично понимая, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, предопределен.

Невозможно допустить, чтобы такие усилия оказались напрасны.

И еще несколько долгих секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же произнесенное вслух слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим и необратим, – хотя другой был еще страшнее, – что мышцы отказывались повиноваться сознанию.

– Вы просто спасаете мир! – с ненатуральной восторженностью воскликнул Ринальдо, и от пронзительного, невыносимого ощущения собственной подлой фальши его буквально перекосило. Этот искренний мальчик, которого он сам сюда привел и сам поставил зачем-то судьей над собою, жестоким судьей, из горячо горящей капли благородного металла вдруг сделался окном враждебного мира в ту каморку, где омерзительный голый Ринальдо творил непотребство; и за окном этим – господи, за окном глаза, глаза, глаза! Если бы какой-то шторой задернуть его! Если бы можно было выключить Мэлора, как выключают телекамеру, когда заканчивается предназначенная для трансляции программа!

Но человек, пока он жив, есть нескончаемый процесс наблюдения и анализа; задернуть штору можно лишь залепив яркую и цветную картину мира в его сознании белесой, студневидной мутью искажений. Обманутый уже не может простить и помочь, это так. Но он и не простить не может.

– Враз, конечно, всю систему не переориентируешь, – продолжал Ринальдо, с болезненным любопытством глядя, как надежда сникает во взгляде Мэлора. – Мы, безусловно, проверим ваши выкладки не раз и не два, я сегодня же свяжусь с экспертами, с астрофизиками на Трансмеркурии. Вы… Сейчас еще просто невозможно по-настоящему оценить совершенный вами научный подвиг, Мэлор Юрьевич!

«Что с вами?» – едва не сорвалось с языка Мэлора, но ни единого слова было не вставить в хвалебный и все-все разъясняющий поток словесной пены. Мэлор слышал то, что надеялся услышать, идя сюда, – но это было страшно. Умное, измученное лицо Ринальдо, которое преследовало Мэлора понимающим и требующим взглядом и во сне, и за терминалом, вдруг превратилось в тошнотворную маску не то фигляра, не то дебила. Хотелось крикнуть: «Он заболел!», но было не прервать. Мэлор уже плохо слышал, что говорит Ринальдо, – тот нескончаемо говорил о Терре, о том, что работы и по связи, и по экранировке звездного ядра следует доводить именно там, и Мэлору хотелось как можно скорее сказать: «Да, да, я согласен» – и уйти отсюда. Но Ринальдо вил и плел аргументы. Преображение сидевшего напротив человека было невыносимым; казалось, он разлагается заживо. Мэлор не мог уразуметь, что происходит, но, хотя убедительная речь Ринальдо вилась легко и свободно – куда свободнее, чем в прошлый раз, и каждый довод был безупречен, каждый пример красноречив, все это было ненастоящим, и именно поэтому Мэлор был готов ответить «да» на что угодно, лишь бы прекратить обоюдную пытку. Хрупкая ваза вновь ощутилась в его ладонях и грозила вдребезги разбиться от малейшего движения против.

– Ринальдо, – все-таки вымолвил он едва слышно, когда человек, сидевший напротив, сделал паузу, чтобы выпить несколько глотков грейпфрутового сока из стоявшей перед ним пузатой уютной чашки, – что с вами?

Ринальдо, хотел он сказать, то, с чем вам пришлось столкнуться, – ужасно, и мне страшно за вас так же, как за себя, и жаль вас, как себя, и я преклоняюсь перед вами за ваше мужество, хотя я и не сразу понял вас; но если вы теперь не понимаете меня, это на руку только тем, о ком вы говорили с такой ненавистью: тем, кто до сих пор стреляет из пулеметов на глайдерных трассах, тем, кто до сих пор травит людей наркотиками, тем, кто стал бы драться за корабли, а не строить их… Но не успел. Ничто не сдвинулось и не приоткрылось в маске то ли фигляра, то ли дебила; измученный добрый волшебник, потерявший свою волшебную палочку, по которому Мэлор так скучал всю эту неделю и которого так мечтал обрадовать, вернув ему его пропажу, не возвращался. Кукла напротив, спеша, вновь открыла рот.

– Поймите меня правильно, Мэлор Юрьевич. Подвергать риску Солнце, когда эвакуация практически еще даже не началась, мы не вправе. Это безответственно. Трудно рассчитывать, что попытка вторжения в процессы, идущие в ядре, с первого раза пройдет должным образом. Сейчас у нас есть хоть эти шесть лет, а если вы что-то напутаете, может даже их не оказаться в запасе. Поэтому наиболее разумным мне представляется, повторяю, проведение всей подготовительной работы на искусственном спутнике Терры. Там же вы сможете набрать экспериментальный материал, чтобы, вернувшись, действовать уже безошибочно и наверняка. Когда у нас на руках будут, что называется, все козыри – тогда я смогу выступить перед Советом с тем, чтобы мгновенно повернуть всю политику. В этих условиях мне будет легче выступить и перед Землей – ведь у нас с вами, дорогой Мэлор Юрьевич, будет что сказать людям конкретно. Не прекраснодушные абстракции, а наработанный дельный материал. Мы не только напугаем, но сразу и укажем выход из кризиса. Согласитесь, это наиболее гуманно и порядочно. А до той поры о наших с вами консультациях лучше никому не знать. Я отправлю вас на Терру ближайшим рейсом со всей аппаратурой и всеми материалами, которые вы мне укажете. И в сопровождении своего секретаря, которому я доверяю абсолютно – и вам советую. Первоочередной задачей вашей тем не менее остается связь. Ну, как вы сами сказали, это дело недель. От дирекции вашего института мы пока все это скроем. Сообщим, если вы не против, что вы просто в длительной и срочной командировке. Вы не против? Я очень рассчитываю на вашу порядочность и ваше чувство ответственности. Вас просто, что называется, Господь нам послал в последнюю минуту…

Возразить было нечего. Не к чему было придраться. Но лучше бы человек, напротив, продолжал бросать сдавленные, мучительные слова о бедах, чем извергать этот неуязвимый, безукоризненно жизнеутверждающий, без сучка без задоринки бред. «А Бекки?!» – в ужасе подумал Мэлор и опять не смог сказать ни слова; невозможно было назвать при хрупкой фальшивой вазе имя той хрупкой настоящей, маленькой и нежной, которую все эти дни, на два-три часа в сутки отлепляясь от вычислений, он нескончаемо целовал и любил, и стонал во сне.

– Хорошо! – выкрикнул Мэлор. – Хорошо! Но… вы… я ведь всерьез…

– О чем разговор! – с добродушным возмущением развел руками Ринальдо.

О чем угодно. Но только не об Антарктиде, не об океанах. Широкий эскалатор понес Мэлора вниз, позади могучим и чутким изваянием тяжелел Чжуэр; орнитоптер со значком Совета уже приготовлен был у входа, и на правительственном космодроме гравигенный катер спецназначения уже дожидался двух пассажиров; но об океанах Мэлору так и не сказали.

Искусственным спутником Терры именовался один из серийных грузопассажирских лайнеров, который не пошел после разгрузки в порожний прогон обратно к Земле, а был выведен на стационарную орбиту вокруг планеты назначения. На первом этапе колонизации, когда даже минимальное благоустройство внизу было еще делом относительно отдаленным, этот звездолет, в просторечии называемый Переходняком, служил базой Террианского координационного центра – зародыша как будущего Совета Терры, так и ее будущих исполнительных инстанций; здесь же был сконцентрирован неприкосновенный запас техники и продовольствия на случай каких-либо осложнений в том или ином очаге колонизации.

Звездолеты прилетали и улетали каждый день. В сущности, выполнялся план Чанаргвана – челночная переброска начального запаса техники «набитыми до хруста» кораблями, с той лишь разницей, что теперь они не взрывались на старте; исчезновение первых трех так и осталось для Земли трагической загадкой. Мэлор, избравший для своей лаборатории помещение бывшей навигационной рубки, ежедневно наблюдал оранжевые вспышки в недалекой старт-финиш-зоне, откуда, вскоре после каждого финиша, начинали тянуться к планете и, реже, к Переходняку длинные вереницы даже без увеличения достоверно наблюдаемых пассажирских и грузовых планетолетов. Работа Мэлора обеспечивалась с размахом; весь ремонтный завод звездолета был переориентирован на безотлагательное выполнение его заказов, и навигационный компьютер почти опустевшего космического города находился целиком в его распоряжении. Штат помощников зато был невелик: два оператора, технолог да Чжуэр, выполнявший роль посредника между Мэлором и Коорцентром и немного иронично, но гордо, с каким-то необъяснимым оттенком ностальгии называвший себя офицером связи. Впрочем, малочисленность персонала отнюдь не угнетала Мэлора и даже была ему на руку. В еженедельных сводках для Ринальдо Чжуэр однообразно сообщал, что М.Ю. Саранцев работает ровно, увлеченно, хотя и несколько механически, частенько засиживается за компьютером ночами, занимаясь теоретическими проблемами и разработками по регулировке ядра, от сближения с кем-либо уклоняется, хотя не угрюм, скорее просто рассеян, замкнут на деятельность собственного мозга. Копии с материалов Мэлора, аккуратно передаваемых им Чжуэру, прикладывались к сводкам и отсылались на Землю тоже. Предполагалось, что таким же образом через две-три недели уйдет и разработанная технология аппарата связи, который затем будет быстро построен посредством копирования здешнего экспериментального образца, после чего Ринальдо и Мэлор смогут вновь побеседовать непосредственно и обсудить планы на будущее.

Мэлор не возлагал на этот разговор никаких надежд. Более того, он никоим образом не хотел этого разговора. Он не поверил бы теперь ни единому слову Ринальдо, а ответно лгать ему в глаза или поддакивать с деланным сочувствием в ответ на его фарисейство было свыше сил Мэлора.

Было ясно, было очевидно, что Ринальдо обманул его подло и малодушно; Мэлор не мог теперь подобрать никаких объяснений действиям Ринальдо относительно него, Мэлора, кроме отчаянного нежелания круто изменить политику с эвакуации части на спасение всех. Дурман повиновения из сострадания рассеялся.

Ринальдо был теперь прозрачен для Мэлора: щуплый перепуганный тиран, бросающий в термоядерную топку сорок миллиардов человек ради того лишь, чтобы скрыть свою безграмотность, замести следы и продлить мертвое вращение маховиков и шестерен изжившей себя власти. В голове не укладывался этот ужас.

О чем тут можно будет говорить? Отвечать на такое нужно не словами. Сегодня – день ответа.

Должно удаться.

Откуда же берутся такие люди до сих пор, в тысячный раз с болью и ненавистью думал Мэлор, идя в свою рубку. Серебристые мягкие ступени – на вид зеркальный металл, на ощупь текинский ковер – винтом возносили его выше и выше, к тому мигу и той точке пространства, где он сможет наконец отомстить и поставить все на свои места. Власть развращает, растлевает, думал он, идя по безлюдному коридору, залитому веселым, как бы солнечным светом, власть, власть. Что она такое? Неужели только ради утехи больного самолюбия, не имея никакой иной корысти, можно пойти на преступление? Невозможно поверить, и не верить – нельзя; преступление совершилось у меня на глазах, и я даже не сразу это понял, потому что это невероятно, немыслимо. Он же просто от меня избавился. Вышвырнул. Сослал, чтобы я не шумел. Ненавижу, ненавижу! И как ловко эти мерзавцы пользуются тем, что у нас совесть есть, а у них – нет. А я еще берег его, боялся слово резкое сказать, сострадал… Вспоминая свое сочувствие и уважение, загипнотизировавшие его во время последнего разговора, Мэлор готов был выть от унижения и бессильной обиды.

Да неужели всякая необходимость напрячь силы общества сверх обычного из-за таких вот Ринальдо будет до скончания века приводить не только к героизму, но и к фашизму? Но тогда этот палач в чем-то прав: скажи правду, и скачущими пузырями вынырнут из беспросветно-коричневой жижи времен шарнирно шустрые, как марионетки, штурмовые отряды с негаданными шмайссерами образца XXII века; и лица тех, кто, надрываясь, строит корабли и сам готов без понуждения забыть себя ради ближних, плотно лягут в перекрестия лазерных прицелов для того, чтобы способность к любви и самопожертвованию обрела единственный, беспросветно-коричневый адрес. Ах, вы живете ради людей? Так живите ради тех людей, которых мы вам укажем. А кто вздумает выбирать сам – пуля. Сколько их будет, мерзавцев? Пять процентов? Пятнадцать? Пятьдесят? Уже не знаю. Уже не уверен, что пять. Нет, нельзя искушать перенапряжением; для таких, как этот Ринальдо, перенапряжение – золотое времечко. Но что же делать, если без перенапряжения не спастись?

Хватит, хватит, я все исправлю, думал Мэлор, опуская дрожащие, ледяные руки на кристаллические сенсоры пульта, наконец-то их безграмотность я обращу против них, на пользу нам… Тяжело, страшно – но что же делать? Кто, если не я? Землю-то, людей-то надо спасать! И щурят, и ветлу над Лбовкой… и те сотни километров Китайской стены, которые не предназначены для эвакуации… Во что бы то ни стало.

Сложные соцветия индикаторов экранировки и сигнализации расцвели на панелях; в открывшемся, казалось, прямо в искрящуюся звездную бездну панорамном экране было видно, как гиперболическая громада смонтированного в пространстве генератора поплыла, ориентируясь – блики звезд текли по ее полированным бочкообразным бокам, – и уставилась семисотметровым раструбом на солнце Терры. Мэлора била нервная дрожь, и мимоходом он пожалел, что не прихватил свитер; он начинал революцию один, без прикидок и проверок, он никому не мог доверять из тех, что были вокруг; и неудачи не должно было быть, победа нужна была с первой попытки. Изнутри на двери рубки беззвучно и массивно наползли тускло отблескивающие листы непробиваемых штор, четко вошли в пазы – и с мягким, но раскатистым в хрустальной тишине зала щелчком захлопнулась блокировка.

Запел зуммер. Мэлор дал контакт, и голос Чжуэра встревоженно сказал из селектора:

– Мэлор Юрьевич. Куда такая утечка энергии? Сегодня эксперимент не оговаривался и в утвержденном плане не значится, по-моему.

Вот я и начинаю врать. Но что делать-то? Вести себя подло с подлецами – долг честного человека, подумал Мэлор в тысячный раз. И все равно ему было душно и тошно, и в глубине души он не был уверен в правоте этой истины – от нее тоже припахивало пьяным перегаром какого-то захолустного штурмбаннфюрера, перебравшего шнапсу, оттого что его обошли по службе.

Счастье, подумал Мэлор, что не видно лица.

– Вы ошиблись, – сказал он. – Это из другой сферы.

По линии работы со звездой, а не по связи. – Он старался говорить совсем ровно, чтобы не выдать бешеного волнения. – Помните, в самом начале планировался параллельный проект «Регулировщик»?

– Да, помню, – сказал Чжуэр после паузы. – Ринальдо говорил.

Будь проклят ваш Ринальдо, думал Мэлор, распаляя себя. И ведь я было раскусил его, когда узнал о медкомиссиях; а он, почувствовав, начал вываливать ужас за ужасом, так что я жалеть его начал, гада…

– Но сроки не были утверждены, – закончил Чжуэр.

– Считайте, что я потихоньку начал, – отрезал Мэлор.

Ринальдо

– Ринальдо, – напевно и тихо сказала Чари.

Точными, чуть угловатыми движениями подростка она поставила на столик два бокала, полных ароматного сока, и, не присаживаясь, отошла к окну. Остановилась к Ринальдо спиной; разрозненные ленточки ее короткого платья, разлохмаченные и развеянные движением, улеглись, и длинные полосы прозрачного шарфа, далеко отставшего, пока Чари шла, невесомыми извивами протекли по воздуху ей вдогон и не спеша опали. Этот шарф, который Чари так любила в память их первой встречи, молча выжигал душу Ринальдо, он казался рябым от цифр – так напоминало его нервное и таинственное колыхание распечатки Мэлора, развернувшиеся из его бумаг в тот последний день. Светлая тоненькая фигурка замерла на фоне распахнутого в небо слепящего окна.

– Вы похожи на Санта-Клауса, – не оборачиваясь, сказала Чари. – Вы такой хороший… Знаете, я могу отвернуться или зажмуриться и все равно всегда знаю, где вы. Всей кожей чувствую. Потому что от вас идет тепло. И взгляд у вас как горячая добрая рука. Я всегда чувствую, куда вы смотрите. Сейчас – вот сюда. – Она заломила за спину тонкую сильную руку, мизинцем провела по своей шее, по смешным позвонкам, обтянутым гладкой загорелой кожей. И негромко, счастливо засмеялась вдруг. – А сейчас – вот сюда. – И, опустив руку, положила ладонь на нежное, смуглое бедро там, где обрывался спутанный ворох платья.

Ринальдо смотрел на шарф, свисавший вдоль бедра. Шарф казался рябым.

– Вы просто телепатка, Чари, – сказал Ринальдо сквозь ком в горле.

– Нет. Просто вы очень хороший.

– Чари, вы меня этими словами просто убиваете. Я чувствую себя каким-то обманщиком. Вы же ничего не знаете про меня.

– Знать… Что мне за дело, какие поступки вы совершали? Какие слова говорили кому-то? Мне важно, какой вы. А я это чувствую. Скажите, Ринальдо, – произнесла она глухо от скрытого волнения, – если бы… молодая красивая девушка в вас влюбилась как сумасшедшая… вы были бы рады?

– Чари, мне… – Он не сразу собрался с силами для ответа. – Мне прежде всего было бы очень совестно. Вы ведь сами сказали: молодая и красивая. Значит, уж всяко она не в меня влюбилась, а в того, кого выдумала, потому что с какой стати ей, такой, влюбляться в меня? А я как бы использую ее грезу, чтобы потешить замшелое мужское самолюбие… Нет, я не смог бы радоваться.

Она помедлила, – она тоже не сразу смогла продолжить.

– И вам это даже не помогло бы в работе? – горестно пробормотала она.

Против воли Ринальдо чуть улыбнулся.

– Чари, вы ужасно похожи на мальчишку. И статью, и характером.

Она рывком повернулась. Шарф, прилипнув к воздуху на миг, замкнулся вокруг нее прозрачно-синей двойной спиралью, а потом стал медленно, невесомо разматываться. С пунцового лица на Ринальдо смотрели громадные пламенные глаза.

– Я девочка, – страстно выдохнула она так, словно открывала ему самую страшную и самую пленительную свою тайну.

Однажды она пришла к Ринальдо прямо в Совет – в строгом темном платье до полу, преображенная и странно повзрослевшая то ли на несколько лет, то ли на близость с любимым. Она сказала, что ее зовут Ревекка Иде, и Ринальдо не сразу вспомнил, откуда ему известно это имя.

– Вызов подписан был вами, – мертвенно говорила она, так убийственно напоминавшая Чари, хотя совсем не была на нее похожа; а он тем временем листал в памяти личное дело Мэлора. – Прошло уже два месяца. Я нигде ничего не могу узнать. Я обращалась в информационный центр, но там вообще нет данных на Мэлора Саранцева. Скажите хотя бы – он… жив?

– Вы его жена?

– Я его жена.

– Не беспокойтесь ни о чем. Ваш муж жив, конечно, и плодотворно работает. Вы еще будете гордиться им…

– Я им давно горжусь. Я хочу гордиться им с ним рядом.

– Пройдет еще несколько месяцев, а может быть, даже недель, и вы встретитесь. Обещаю.

– Но что все это значит? Я никогда не подозревала…