Текст книги "Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне"

Автор книги: Вячеслав Науменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

«Незабываемое». На Лубянке у генерала Меркулова

Автор книги «Незабываемое» Николай Николаевич Краснов-младший был сыном начальника Генерального штаба полковника Николая Николаевича, родного брата генерала Семена Николаевича Краснова. Братья эти были дальними родственниками генерала Петра Николаевича Краснова, бывшего Донского атамана, автора большого количества романов, главным образом, из жизни военной, написанных им в эмиграции.

Автор книги «Незабываемое» именовался «младшим», в отличие от своего отца. Он приходился Петру Николаевичу внучатым племянником.

Из этих четырех Красновых, Петр Николаевич и Семен Николаевич были казнены в Москве, Николай Николаевич-старший умер в ссылке, а Николай Николаевич-младший, отбыв десятилетнюю каторгу в Сибири, был отпущен в Европу (см. часть 3-я, раздел «Переписка В. Г. Науменко с Н. Н. Красновым-мл.» – П. С).

В 1957 году его воспоминания были изданы на русском языке в Сан-Франциско издательством газеты «Русская Жизнь». Автор воспоминаний последовательно описывает то, что ему пришлось пережить и видеть за время нахождения в руках большевиков.

Его труд отличается от других тем, что в ряде ранее изданных воспоминаний внимание читателей привлекают, главным образом, описания физических переживаний заключенных, в труде же Н. Н. Краснова оно останавливается на душевных переживаниях автора и на его анализе этих переживаний.

Ниже печатаются несколько страниц этой книги (с. 75–81. – П. С.) о том, как Н. Н. Краснов и его сын Николай были вызваны в кабинет начальника госбезопасности генерала Меркулова в Лубянской тюрьме в Москве.

<…> В самой глубине зала стоял широченный блестящий письменный стол. Направо и налево от него, как бы покоем, – столы, покрытые сукном. На стене огромный портрет «вождя» в форме генералиссимуса во весь рост, метра три высотой. На противоположной стороне – портрет Берии. В простенках между окнами, закрытыми темно-красными бархатными гардинами портреты членов ВКП (б).

Весь пол покрыт дорогими бухарскими коврами. Против письменного стола, метрах в десяти, стоял маленький письменный столик и два стула.

Меня все время поражала полная тишина. Как будто все здание притаилось, замерло, стояло где-то вне времени, вне пространства. Как будто кругом него не бурлила, не шумела, не двигалась Москва.

За письменным столом без движений сидел генерал в форме войск МВД.

– Меркулов! – шепнул за нашей спиной офицер.

Меркулов, начальник госбезопасности (в 1954 году по делу Берии он был осужден вместе с Рюминым, начальником следственного отдела МГБ и другими бывшими «величинами». Сидел тут же, на Лубянке и был повешен!) не поднимая взгляда от бумаг, лежащих на столе.

– Садитесь! – шепнул офицер для поручений, указывая нам на два стула у маленького столика. Мы сели. У меня учащенно билось сердце и прерывалось дыхание, как после долгого и утомительного бега.

Генерал молчал. Мы – не шевелились. Затем он медленно поднял тяжелую голову и беззастенчиво, открыто стал нас рассматривать, как рассматривают восковые фигуры в паноптикуме.

Офицер, как истукан, стоял за нашими спинами.

– Принесите чаю и закусить «господам» Красновым! – внезапно резким голосом сказал Меркулов. – И предложите им папирос.

Услужливая рука опустила на столик открытую пачку папирос «Казбек». Офицер вышел.

Опять молчание. Долгое, напряженное молчание. Меркулов, очевидно, ожидал, когда нам принесут чай. Появился поднос с дымящимся напитком, приятно, горько щекотавшем в носу. Красивая сервировка. На тарелочках – всевозможные «бонеры», как любил говорить отец.

– Выйдите! – приказал генерал. Мы остались втроем.

– Не стесняйтесь, «господа»! Закусывайте и пейте чай, – предложил Меркулов вставая. – Такие «чаепития» не частое явление у нас на Лубянке. Только для особых гостей!

На его лице появилась странная блуждающая улыбка, полная скрытого смысла.

– Пока вы будете закусывать, я вам расскажу кое-что. Кто я таков, вам вероятно уже сказали. Я – Меркулов, один из ваших будущих… ну, скажем, начальников!

Пауза. Генерал ходил взад-вперед за своим письменным столом, мягко и плавно раскачиваясь в бедрах и ловко поворачиваясь на каблуках.

– Как доехали? Не укачало ли и вас в самолете? (Что это, намек на Шкуро?) Не беспокоил ли вас кто-нибудь? Есть ли какие-нибудь жалобы? – и, не дождавшись ответа, скорее, даже не интересуясь им, Меркулов обратился прямо к отцу. – Почему Вы не курите, Краснов, не пьете чай? Вы, по-моему, не очень разговорчивы и дружелюбны! Я думаю, что за этим молчанием Вы пытаетесь скрыть Ваше волнение… страх…, а волноваться, в общем, совсем не стоит. По крайней мере – не в этом кабинете. Вот когда Вас вызовут к следователю, я Вам советую говорить только правду и находить ответы на все вопросы, а то… мы и подвешивать умеем. – Меркулов тихо засмеялся. – Знаете, как подвешивают? Сначала потихоньку, полегоньку… даже не больно, но потом… Не описал ли в своих книгах подобный способ дознания атаман Краснов?

У меня похолодели пальцы. В висках пульс отбивал какой-то бешеный «там-там». Так громко билось сердце, что стук его должен слышать и Меркулов, сидевший за письменным столом, на расстоянии десятка метров.

Отец молчал. Лицо его было бледно, но сосредоточенно спокойно. Завидую ему.

– На свободу не надейтесь, – продолжал генерал. – Вы же не ребенок! Однако, если не будете упираться, легко пройдете все формальности, подпишете кое-что, отбудете парочку лет в ИТЛ и там привыкнете к нашему образу жизни и… найдете ее прекрасные стороны… Тогда, возможно, мы Вас выпустим. Жить будете!

Опять пауза.

– Так что, полковник Краснов, выбирайте между правдой и жизнью, или запирательством и смертью. Не думайте, что я Вас запугиваю. Наоборот! Ведь Петр Николаевич, Семен Николаевич и Вы – наши старые знакомые! В 1920 году вам удалось вьюном выскочить из наших рук, но теперь – все карты биты. Не уйдете! «Нэма дурных» – как говорят на Украине…

… Несколко шагов туда и обратно. Руки у генерала заложены за спину. Он играет пальцами скрещенных кистей. Невольно замечаю, что на одном поблескивает кольцо.

– Итак, полковник, мы с Вами договорились?

– Мне не о чем с Вами договариваться! – резко ответил отец.

– То есть, как «не о чем»? – тихо рассмеялся чекист. – Уговор дороже денег, Краснов. Ваше прошлое нас не интересует. Мы о Вас все знаем. Но… вот известные маленькие подробности о Ваших действиях ближайшего времени, будет не вредно услышать от Вас самих.

– Мне Вам нечего рассказывать! Я не понимаю, к чему вся эта волокита. Кончайте сразу. Пулю в затылок и…

– Э-э-э, нет, «господин» Краснов! – криво усмехнулся Меркулов, опускаясь в кресло. – Так просто это не делается. Подумаешь! Пулю в затылок и все? Дудки-с, Ваше благородие! Поработать надо! В ящик сыграть всегда успеете. Навоза для удобрения земли хватает. А вот потрудитесь сначала на благо Родины! Немного на лесоповале, немного в шахтах по пояс в воде. Побывайте, голубчик, на 70 параллели. Ведь это же так интересно! «Жить будете!», как говорят у нас. Вы не умеете говорить на «нашем» языке. Не знаете лагерных выражений, родившихся там, в Заполярье. Услышите! Станете «тонкий, звонкий и прозрачный, ушки топориком»! Ходить будете «макаронной» походочкой! – расхохотался генерал. – Но работать будете! Голод Вас заставит!

Мы сидели молча. В голове у меня гул. Ладони рук вспотели от бессильной злобы.

– Нам стройка нужна, полковник Краснов! А где руки взять? От висельников и «жмуриков» пользы большой нет. Времена переменились. Расстрел – в редких случаях. Нам рабочие руки, бесплатные руки нужны. Двадцать пять лет мы ждали радостной встречи с вами. Довольно вы в эмиграции языком мололи и молодежь с пути истинного сбивали…

Меркулов немного задыхался от своего монолога. На лбу отскочила толстая жила! Глаза стали острыми, как жало ненависти.

– Испугались?.. Чего? Работы испугались?.. А впрочем… что тут говорить. Ни Вы мне, ни я Вам, не верим ни одному слову. Вы для меня – белобандит, а я для Вас красный хам! Однако победа за нами, за красными. И в 1920 году и теперь. Сила на нашей стороне. Мы не льстим себя надеждой, что нам удастся перевоспитать Краснова и превратить его в покорную советскую овечку, любовью к нам Вы никогда не воспылаете, но мы сумеем Вас заставить работать на коммунизм, на его стройку и это будет самым лучшим моральным удовлетворением!

Меркулов умолк, выжидающе вытаращив глаза на отца.

– Зачем такое длинное вступительное слово? – устало ответил отец. – Я Вас прекрасно понимаю и без пояснений, господин генерал. Мне ясна безнадежность нашего положения. Мы с сыном солдаты. Оба воевали. Оба встречались со смертью глаз на глаз. Нам все равно на какой параллели, 70-й или 100-й, она махнет своей косой… Я ругаю себя только за одно – зачем я поверил англичанам. Однако, сняв голову…

– Ах! Если бы только смерть! – усмехнулся Меркулов. – Бросьте громкие слова о «солдатской смерти». Это – отсталая белиберда! Смерть прошла мимо, даже вас не заметив! Но что Вы поверили англичанам – так это действительно глупость. Ведь это – исторические торгаши! Они любого и любое продадут и даже глазом не сморгнут. Их политика – проститутка. Их Форейн Оффис – публичный дом, в котором заседает премьер – главная дипломатическая «мадам». Торгуют они чужими жизнями и своей собственной совестью.

Мы? Мы им не верим, полковник. Поэтому мы и взяли вожжи в свои руки. Они и не знают, что мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку, как последнюю пешку. Рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом. Милости нашим сахарным, медовым, пресмыкающимся и заискивающим союзничкам – не будет! Полетят к чертовой матери все их короли со всеми их традициями, лордами, замками, герольдами, орденами бань и подвязок и белыми париками. Не устоят под ударом медвежьей лапы все те, кто льстят себя надеждой, что их золото управляет миром. Победит наша здоровая, социально крепкая, молодая идея Ленина – Сталина! Быть по сему, полковник!

Меркулов встал и, договаривая последние слова, как топором рубил краем ладони по столу. Затем вздохнул, как бы переводя дух, прошелся по диагонали от стола к занавеске окна, отодвинул ее немного, словно ища что-то на небосводе, помолчал и, немного выждав, подошел ко мне. Его взгляд обшарил мое потное лицо.

– А вот сына мне Вашего жалко. Воспитали глупо. В «старых традициях!» Зачем? Чего он полез в эту гитлеровскую кашу? Пошел бы к Тито – жил бы, как человек. Ему бы ордена прицепили, чинов надавали… Тито нужны такие молодчики. Тоже офицер… Краснов!

– Офицер короля Петра! – поторопился я. – Я не могу согласиться с Вашей «чертовой матерью», к которой должны лететь «все короли». Моя идея…

– Щенок! Кто Вас спрашивает об идеях! Молокосос! Не к тебе, а к твоему отцу я обращался. Хорош фрукт! Яблоко от красновской яблони не далеко откатилось!

Меркулов внезапно налился кровью, как клоп.

– Королевский офицер! Видали? А мускулы у тебя есть, королевский офицер? Пошлю тебя работать туда, куда Макар телят не гонял, так ты другое запоешь! Будешь поправлять то, что фашистские гады понапортили. Жалко, что мало вас контриков мы получили! Многим удалось смотать удочки и спрятаться под юбкой у западников. Ничего! В свое время и их получим. Со дня моря достанем! Нннет! Пулю в лоб вы не получите. Ни в лоб, ни в затылок. Жить вас заставим. Жить и работать! А придет время, во имя социалистической стройки сами передохнете.

– Я думаю, что этот разговор ни к чему не ведет! – неожиданно резко вставил отец.

– Что-о-о! – взревел генерал МГБ. – Отдаете Вы себе отчет, где Вы находитесь и с кем говорите? На Лубянке! С Меркуловым! Я здесь хозяин. Я говорю, что хочу! Помогла вам петиция, которую Ваш дядюшка, атаман, на французском языке из Шпиталя послал? Что, Вы думаете, что мы об этом не знаем? Не помогут Вам ни Черчилли, ни Трумэны, ни короли, ни дипломаты! Если мы гаркнем, так они хвосты подожмут. Рассказывают, что цари ходили своих коней на берегах Одера водой поить, так мы, придет время, на берегах Темзы советских лошадей напоим!

Палец Меркулова судорожно нажал кнопку звонка на столе. В зал влетел офицер.

– Убрать их! С меня хватит! Но следователям скажи – «без применений»! Понял? Жить должны! Работать должны!..

Несмотря на протекшие 11 лет, встреча с Меркуловым и все им сказанное настолько врезалось в мою память, произведя в то время незабываемое впечатление, что я старался его передать с возможно абсолютной точностью, может быть что-либо упустив, но не прибавив.

На столе стыл чай. Стояли в вазочках нетронутые печенья и папиросы. Не польстились мы на меркуловское угощение. Нас вывели…

В коридоре я протянул папе руку, но между нами встал «робот» с неподвижным лицом. Надзиратель. Он пальцем показал своим подручным – одного направо, другого налево!

<…> Н. Н. Краснов-мл.

В Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «Дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султан-Гирей Клыч, генерал-майора белой армии Краснова С. Н. и генерал-майора белой армии Доманова Т. И., г также генерала германской армии, эсэсовца фон Паннвиц Гельмута, в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР.

Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.

В соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П. К, Шкуро А. Г., Султан-Гирей, Краснова С. К, Дома-нова Т. И. и фон Паннвиц к смертной казни через повешение.

Приговор приведен в исполнение.

(«Правда» № 15 [10406] от 17 января 1947 года)

В руках большевиков

Двадцать восьмого мая 1945 года около 13 часов все офицеры, находившиеся в Стане Походного атамана Доманова, во главе с генералом П. Н. Красновым и самим Домановым были посажены в автомобили, покрытые брезентами. Нам заявили, что мы едем на «конференцию».

Жена вынесла мне шинель, но тут же стоявший английский офицер, сказал ей, что часа через три-четыре мы вернемся, а потому шинель брать не следует, ибо день был жаркий.

По выезде из Лиенца, приблизительно километрах в пяти от места, ведущего в Обердраубург, мы увидели мотоциклетки с прицепками, на которых были установлены пулеметы; дальше танкетки и английские жандармы в красных пилотках. Наша колонна остановилась и на каждую машину сели по два английских солдата: один с автоматом в кузов, а другой на крышу кабинки шофера.

Мы все сразу поняли, что такое сопровождение лиц, едущих на «конференцию», не предвещает ничего хорошего. Некоторые высказывали предположение, что везут нас в английский лагерь и будут содержать там как военнопленных, но никто не думал, что передадут нас Советам.

В Шпитале нас высадили из машин и объявили, что мы будем переданы советскому командованию, причем добавили, что согласно договору, нас не расстреляют.

После этого при входе в барак от нас потребовали сдать ценные вещи, как-то: портсигары, часы и прочее, а также отобрали карманные ножи.

Я был помещен в бараке с генералом Красновым и другими генералами и начальниками Стана Доманова. Со мной в одной комнате были полковники Скляров, В. В. Лукьяненко – Атаман Кубанских станиц в Италии, полковник Ф. П. Гридасов, полковник Ю. Н. Белый, полковник М. И. Зимин и еще несколько человек, фамилии которых не помню.

В комнате, где помещался генерал Краснов и другие генералы, составили на имя английского генерала Александера заявление, в котором указали на грубое нарушение международных законов и просили не передавать нас Советам. Эту петицию подписали все офицеры, находившиеся в бараке, передали английскому офицеру с просьбой вручить ее по назначению.

Генерал Шкуро со своим штабом помещался в каменном двухэтажном доме напротив. Около восьми часов вечера английские солдаты принесли ужин, но все мы, за исключением двух, от принятия пищи отказались.

Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Я и полковник Скляров ходили по двору возле барака. Часа в два ночи к нам подошел генерал Доманов и с возмущением осудил действия английского командования и сказал:

– Если бы я знал о намерении англичан дня за два раньше, все было бы иначе.

Но мы все были убеждены, что он знал о готовящейся передаче. Во время этого разговора мы услышали какую-то возню возле уборной и, подойдя ближе, увидели трех офицеров, снимавших с петли войскового старшину Сутулова. Немедленно дали знать начальнику английского караула, который прислал носилки, и Сутулова отнесли в лазарет. Что с ним было после, не знаю. Остаток ночи прошел спокойно.

Двадцать девятого мая рано утром все собрались во дворе лагеря и бывшие с нами священники стали служить молебен.

К концу молебна в лагере появились английские солдаты с винтовками и автоматами. Мы все, как по команде, сели на землю и решили добровольно в машины не садиться. Генерал Краснов сидел у окна своей комнаты. Солдаты окружили нас и стали гнать силою, причем били прикладами, толкали нога-ми, тащили за руки и пр.

Генерала Краснова хотели силой вытащить в окно, но тут подошли несколько близких ему людей, на руках вынесли его через окно и посадили среди группы офицеров, защищая его от ударов солдат.

Видя, что такой способ, то есть битье, не помогает, солдаты стали хватать нас по одиночке и силою бросать в машины, стоявшие у ворот лагеря. Многие выскакивали из машин, но их снова хватали и бросали обратно. Таким образом, посадка продолжалась часа три-четыре.

Генерал Шкуро со своим штабом был посажен в отдельную машину.

На каждую машину село по три солдата: один в кабине шофера, другой, с ручным пулеметом, на кабинке и третий в кузове, где сидели мы. Через каждые две машины шла танкетка, а окружали всю колонну жандармы на мотоциклетках, вооруженные пулеметами.

В каждой машине было 25–30 человек. Со мною в машине ехали: генералы Соламахин, Тихоцкий, Есаулов, Воронин, полковники Скляров, Голубов, Лукьяненко, Зимин, Гридасов, войсковой старшина Винников, остальных не помню.

Около трех часов дня мы прибыли в Юденбург. На мосту нас встретили советские солдаты с зелеными погонами и такой же тульей на фуражках. После мы узнали, что это пограничное НКВД.

В момент выгрузки из машин, два человека выбросились в реку и, так как мост был очень высок, то они при падении разбились насмерть.

Английский офицер передал советскому полковнику список привезенных для передачи, последний, введя нас уже под советским конвоем во двор сталелитейного завода, расположенного у моста, стал вызывать каждого по списку.

В это время мы услышали какой-то крупный разговор, происходивший между генералом Шкуро и советским офицером, и слушали, как генерал Шкуро повышенным голосом сказал:

– Для того, чтобы разговаривать с генералом, надо встать смирно и взять под козырек.

И, обращаясь, к тут же стоявшему советскому генералу, потребовал убрать дерзкого советского офицера. Генерал приказал офицеру уйти.

После этого, всех наших генералов увели в отведенное для них помещение.

Нас всех поместили в отдельных цехах завода, где была разбросана масса одежды и прочего. Говорили, что это вещи чинов Казачьего корпуса фон Паннвица, увезенных отсюда в Грац за несколько часов до нашего прибытия.

Вечером англичане передали нам на ужин галеты и банки с мясными консервами. Ночь провели лежа на голой земле в цехах-завода. У дверей стояли советские часовые.

Тридцатого мая утром нас выстроили во дворе и под сильным конвоем, с пулеметами и собаками, повели для погрузки в вагоны, стоявшие недалеко от завода.

К вечеру того же дня, часов около 18-ти, прибыли в Грац. По выгрузке из вагонов повели в тюрьму. Здесь всех посадили на землю и приказали не вставать.

Начался опрос, обыски, причем раздевали догола, всюду заглядывали, щупали, мяли одежду и обувь, отбирали все ценные вещи, документы, новое хорошее белье, обувь и прочее. Лично у меня взяли часы, портсигар, 2653 итальянских лиры и около тысячи германских марок, выдав на это расписку. Обыски и опросы продолжались всю ночь.

Тридцать первого утром нас ввели в тюрьму и разместили по камерам, по 15–20 человек в каждой. Со мною в камере были: полковники Скляров, Зимин, Медынский, Гридасов, Лукьяненко, Морозов, Михайлов, Чебуняев, войсковой старшина Винников, хорунжий Сосыка. Остальных не помню.

В этой тюрьме мы провели дней десять-двенадцать. За это время от нас выделили несколько человек, куда их взяли, никто не знает.

Всех генералов из Граца отправили на самолетах в Москву.

Числа 13-го – 14-го нас вывели из тюрьмы во двор, проверили по списку и под сильным конвоем повели на станцию железной дороги, где погрузили в вагоны по 40–50 человек в каждый.

Во время погрузки со мной произошел следующий случай: я тогда еще ходил с костылем, так как моя нога не совсем поправилась. При посадке в вагон какой-то лейтенант НКВД вырвал у меня из рук костыли, со словами:

– Они тебе больше не нужны будут, – и, желая забросить их, повернулся и упал.

При падении одна его нога попала под соседнюю рельсу, по которой в это время проходил поезд. Раздался страшный крик – лейтенанту проходящим вагоном отрезало ногу.

В вагонах было настолько тесно, что все сидели, лежать было невозможно. Тут же в вагоне (нас везли в скотских вагонах) была устроена примитивная уборная, состоявшая из отверстия, проделанного в двери, и к этому отверстию прибит жестяной жолоб, выходивший наружу.

По окончании погрузки, в вагон вошел сержант, потребовал все выданные расписки на отобранные вещи и деньги, заявив, что если кто скроет, будет бит до смерти. Все сдали требуемые документы.

Из Граца нас повезли через Венгрию, Румынию. В Плоешти перегрузили на широкую русскую колею.

В пути на станциях в вагоны врывались солдаты, отбирали более ценные вещи, оставшиеся после обысков в Граце, как-то: сапоги, верхнюю одежду, белье, давая взамен всякую дрянь. Кто противился – били беспощадно.

Кормили в вагонах очень плохо (жидкая похлебка-баланда, сырой черный хлеб и два раза воду для питья). Умываться не положено.

Все конвоировавшие солдаты имели деревянные молотки на длинных ручках, которыми через каждые полчаса стучали по стенам и крову вагона, не давая нам возможности задремать ни днем, ни ночью.

Утренние и вечерние поверки в вагонах производились следующим образом: в вагон входят три солдата с молотками, около вагона стоят солдаты с винтовками и автоматами. Старший, обычно сержант, сгоняет всех в один угол вагона и начинает считать. Каждого считанного перегоняет в противоположную сторону вагона ударом молотка куда попало, большей частью, по спине. Часто такие проверки делались и по ночам.

Везли нас через Москву, где стояли четыре дня, но видеть ничего не могли, так как вагоны были закрыты. Далее на Свердловск (Екатеринбург). В Свердловске нас выгрузили из вагонов и под конвоем водили в баню. Из Свердловска прямо в Новосибирск. После однодневной стоянки в Новосибирске – в Кемеровскую область.

Двенадцатого или 13 июля мы прибыли на станцию Зиньково. Здесь нас выгрузили и ввели в огороженный колючей проволокой лагерь, в котором было всего два барака, баня и кухня.

Выдали на двадцать человек одну лагерную палатку и приказали ставить и размещаться в них. Дня через два привезли лесной материал для нар. Никакой постельной принадлежности не дали. Все спали на голых нарах, не раздеваясь. Насекомые нас заедали. Питание в этом лагере было очень скверное: утром жиденький суп, заправленный овсяной или ячменной крупой, в обед так называемый борщ из прелой кислой капусты и жиденькая овсяная каша, на ужин то же, что и на завтрак; иногда давали соленую рыбу, часто ржавую, хлеба 400 граммов самого низкого качества.

Люди начали болеть, особенно немцы. Начались желудочные заболевания, главным образом, дизентерия – умирало по 15–20 человек в день.

В этом лагере произошел следующий случай: один военнопленный нацмен вышел из палатки с котелком, намереваясь умыться, подошел к проволочному заграждению шагов на пять. В этот момент раздалась очередь из автомата и бедный нацмен пал мертвым. Оказалось, что на вышку часового поднялся какой-то пьяный офицер и, взяв у часового автомат, убил, ради забавы, человека.

Дня через три по прибытии в этот лагерь, нас повели в баню, всех обрили, нигде не оставив ни одного волоска, что дало нам возможность освободиться от насекомых. Всю одежду дезинфицировали несколько раз.

Со мной в этом лагере произошел следующий случай: моя, еще не вполне зажившая нога от напряжения сильно опухла, покрылась багровыми пятнами, из-за чего я не мог носить обувь и ходил босой. Я обратился в амбулаторию. Начальник санчасти, девица лет 25-ти, посмотрев мою ногу, заявила, что опухоли она не видит, и никакой помощи мне не оказала. Я возмутился, стал протестовать, на что она мне ответила:

– Чем больше вас подохнет, тем больше я получу наград.

С такой ногой через несколько дней я шел в другой лагерь, причем палку, на которую я опирался, отобрали конвоиры.

Дней через 20–25 нас построили во дворе лагеря и вывели лиц не офицерского состава. Среди них оказалось несколько офицеров, скрывших свой чин.

Нас, офицеров, вывели за зону лагеря и под сильным конвоем повели через город Прокопьевск, расположенный в 15–20 километрах от Зинькова, в лагерь, носивший название «Тырганский уклон», где были каменноугольные шахты. Дотащившись с больной ногой до нового лагеря, где уже были военнопленные немцы, я обратился к врачу-немцу, работавшему в лазарете лагеря, и он меня вылечил, доставая тайным образом нужные медикаменты.

В лагере Тырганский уклон большая часть военнопленных работала в шахтах и на строительствах в Прокопьевске, а несколько бригад было послано в колхозы на полевые работы.

Профессор Филипп Иванович Беднягин работал в скотоводческом совхозе, агроном Лукинов работал агрономом в подсобном хозяйстве лагеря. Я и десятка два русских и немцев были отправлены в колхоз на уборку урожая. Работали от мрака до мрака. Через месяц нас вернули в лагерь и назначили на другие работы. Я попал в шахту имени Ворошилова в городе Прокопьевке, где работал около года.

В январе 1946 года всех бывших подсоветских подданных, служивших в германской армии и прибывших с нами, расконвоировали, выпустили из лагеря, дав им возможность жить в городе и работать по своему усмотрению, но каждую неделю являться на регистрацию в специальную комендатуру.

Таким образом, в лагере остались мы – старые эмигранты и военнопленные немцы, служившие в корпусе генерала фон Паннвица.

В октябре 1945 года, ввиду сильных морозов и невозможности жить в палатках, нас перевели в лагерь «Березовая роща» в городе Прокопьевске, где поместили в бараках довольно теплых, но неимоверно грязных. Клопы нас заедали. Никаких постельных принадлежностей не было, спали на голых нарах, не раздеваясь.

Все это отражалось на работе. Управление шахты решило из своих средств снабдить нас матрацами и одеялами. Топливо – уголь мы сами носили из шахты, хотя это и не разрешалось, но лагерное начальство смотрела на это сквозь пальцы, видя в этом экономию топлива.

Здесь, в Березовой роще, начались допросы приехавшими для этой цели специальными следователями. Все допросы велись исключительно ночью. Вызывали часов в семь-восемь вечера и держали до пяти часов утра, то есть до подъема. Возвратившись с допроса не ложишься спать, а завтракаешь и идешь на работу в шахту.

Так продолжалось всю зиму. Весной 1946 года нас снова вернули в лагерь Тырганский уклон, где мы работали до января 1947 года. За это время там, силами военнопленных построили несколько бараков.

В средних числах января 1947 года прибыл эшелон немцев из Германии (около 2500 человек), осужденных на разные сроки от 10 до 25 лет.

Наш контингент военнопленных целиком подняли, посадили в вагоны и повезли в местечко Абагур, расположенное в десяти километрах от Сталинска. Там работали на лесопильном заводе и разных строительствах.

В бытность мою в лагерях Зиньково, Тырганский уклон и Березовая роща, смертность среди военнопленных была очень велика. Ежедневно умирало по несколько десятков человек.

Хоронили покойников голыми. Людей, назначенных на похороны, поднимали в два часа ночи, снабжали лопатами, кирками и носилками, на которых несли замерзшие тела умерших. Нести надо было три-четыре километра по снегу при морозе 30–35 градусов, а иногда и больше. В пути мерзлые трупы падали с носилок. На каждые носилки клали по три трупа и несли их шесть человек, идя по колено в снегу. У каждого покойника на палец левой ноги привязана бирка с номером его личного дела. Начиная с середины 1947 года, стали хоронить в старом нижнем белье, а с 1951 года хоронили в гробах из обрезков досок.

Придя на кладбище (неогороженное место на горе), принимались за рытье могилы. Земля промерзлая почти на полтора-два метра – ни лом, ни кирка не берут. Сколько горьких, тяжелых испытаний мы перенесли, пока вырывали могилы в полметра глубины и несколько метров ширины! К трем-четырем часам кончали так называемые похороны и возвращались в лагерь для того, чтобы в два часа ночи снова идти на эту каторгу. Я в этой бригаде пробыл около двух месяцев.

В лагере Абагур я был назначен бухгалтером по производству (учет работ всего лагеря). Войсковой старшина Еременко был назначен инженером на лесопильный завод, где вел строительные работы.

В марте 1947 года нас пешим порядком перебросили в лагерь «Байдаевка», расположенный в двух километрах от большого села того же наименования на реке Томь. Здесь работали на шахтах, кирпичном заводе и на строительстве шахтстроя. И здесь я был назначен бухгалтером по учету работ, но, несмотря на это, меня часто отрывали от основной работы и посылали в шахту на погрузку и выгрузку угля и строительного материала, так что днем работал физически, а ночью часов до двух-трех в канцелярии.

Больных и инвалидов, часть из Прокопьевска, часть из Абагура, отправили на лечение в центральный лазарет возле города Сталинска. В числе их были полковник Гридасов, войсковые старшины Смычек и Волкорез Георгий Авксентьевич, сотник Акимов, поручик Попов Алексей, хорунжий Кузнецов Павел, войсковой старшина Плосский, есаул Захарьин В. А.