Текст книги "Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне"

Автор книги: Вячеслав Науменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

Однако угнетенность духа не мешала усиленной мозговой деятельности. Всевозможные проекты побега то угасали, то снова вспыхивали. Не было сомнения в том, что прыжок из быстро идущего автомобиля был почти равносилен самоубийству. Но и такая смерть была для нас лучшим выходом в нашем положении.

Начал присматриваться к нашей охране. Три английских солдата – почти юноши. Физиономии чрезвычайно добродушные. Пробую говорить с ними. К счастью, они оказались знакомы с немецким языком, на котором я к ним. и обратился.

Первоначальный разговор вертелся вокруг моих вопросов об их именах и семейном положении. Затем я незаметно перевел разговор на темы международной политики. Предварительно я угостил их сигаретами и подарил каждому из них по 10 тысяч хорватских кун.

Упоминание о Сталине вызвало у них одобрительные возгласы «Сталин – «гут»». Но когда я им возразил и назвал Сталина бандитом, то они не только не проявили неудовольствия, но даже также улыбались и одобрительно качали головами, как и в первом случае. На мой прямо поставленный вопрос, как нам избежать репатриации, солдаты предложили нам дорогой бежать.

В десяти километрах подъем в горах настолько крут, что автомобили будут идти самым тихим ходом. Вот на этом подъеме, по их мнению, нам удобнее всего бежать. Стрелять по нам они, безусловно, будут, но целиться выше наших голов.

Подается сигнал к отъезду. Скорбный кортеж обреченных двинулся. Сердце екнуло, однако мысль о возможности побега поддерживала необходимую бодрость.

Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. Причина остановки нам неизвестна. Проходит 30 минут томительного ожидания. Наконец, появляется в хвосте колонны группа военных с английским майором во главе. Приятным сюрпризом для нас было улыбающееся лицо майора Островского, ранее увезенного по приказанию генерала на расстрел.

Группа подходит к каждому грузовику и производит какой-то опрос сидящих в них офицеров. Наконец подошли и к нам.

Спрашивают о месте пребывания с 1920 года и до начала Второй мировой войны, то есть комиссию интересовало, принадлежит ли опрашиваемое лицо к старой эмиграции или же является выходцем из Советского Союза.

Майор Островский ободряюще кивает нам головой и как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, явится нашим спасением. Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письмен-ского и хорунжего Химина, назвались старыми эмигрантами.

Мои аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.

Здесь уместно будет отметить, что с переводчиком-сербом, который знал русский язык весьма плохо, была и сестра Реуцкая (дочь), которая помогала ему переводить с русского языка на английский. Этот переводчик спросил ее, почему большинство людей в машинах говорят, что они из Сербии, а по-сербски говорить не могут. Она его успокоила тем, что если он этого не скажет, то англичане ничего не заметят. Таким образом ей удалось вытащить из машины священника отца А. и перевести его в машину, не предназначенную к отправке в Советский Союз.

По установлению советского гражданства вышеназванных трех офицеров, не внявших моему совету назваться старыми эмигрантами, им было приказано перейти в группу 130 человек. Последние же, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не опрашивались.

Затем наши грузовики были возвращены в лагерь, в котором мы ночевали, а первая группа была направлена в сторону Граца, за которым начиналась советская зона.

В лагере Вайтенсфельд мы своих вещей уже не нашли: они были подобраны либо англичанами, либо жителями близлежащих сел. Но это обстоятельство нас нисколько не огорчило. Радость спасения была сильно омрачена мыслью о гибели наших соратников и недостаточной уверенностью в своем собственном спасении.

Часа через два по прибытии в лагерь снимается стража, убираются пулеметы и широко раскрываются ворота.

Нам объявляют о том, что мы свободны. Это нами воспринимается с большим недоверием. Наступает реакция. После сильного нервного напряжения почувствовалась невероятная усталость, как после тяжелой физической работы. Однако полного душевного покоя мы не ощущали: все ожидали новых сюрпризов.

Еще через час один за другим въезжают в лагерь грузовики и выбрасывают нам в огромном количестве всевозможное продовольствие: муку, сахар, галеты, жиры и пр. В пять часов вечера подъезжает легковой автомобиль с английскими офицерами и двумя дамами в сербской военной форме. Одна из них, по имени Ара, русская старая эмигрантка из Белграда, другая – сербка. У Ары среди нас оказались знакомые по Белграду – майор Островский, есаул Антонов и другие. Завязался оживленный разговор. Ара записала наши чины и фамилии и обещала устроить постоянное (относительно) место жительства.

Убедившись в том, что грозившая нам опасность выдачи советам миновала, мы решили немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.

Молебен был отслужен в единственном, еще недостроенном бараке. Служил о. Адам, монах с длинной седой развевающейся бородой, бывший есаул Кубанского Войска. Быстро составили импровизированный хор, в котором приняли участие и три оставшихся священника: о. Федор Власенко, о. Георгий Трунов и бывший дивизионный священник отец А. У многих во время молебна тихо струились из глаз слезы. Ночь спали спокойно. Утром нам навезли еще продуктов, которых мы не знали куда девать.

В 12 часов явился английский майор и объявил, что по приказанию английского военного командования в четыре часа дня нас из этого лагеря вывезут в западном направлении на соединение «с вашими друзьями-белогвардейцами». Для того, «чтобы вы были спокойны и не подумали, что вас направляют к советам, в автомобилях будет отсутствовать какой-либо конвой, а единственный англичанин-шофер не будет вооруженным».

Когда к 4 часам дня нам были поданы грузовики, мы без опасения разместились в них, решив в случае поворота на восток выбросить шоферов из автомобилей и самим двигаться на запад.

Отъехали. Вздох облегчения – едем на запад. Вскоре колонна была остановлена английским офицером, вручившим шоферу какие-то бумаги.

В пять часов дня подъезжаем к австрийскому населенному пункту. Навстречу нам выходит группа русских офицеров в немецкой форме с нашитыми на рукавах надписями РОА. Оказывается, мы прибыли в штаб Русского корпуса, расположенного в селении Клайн Сайт Байт.

Полковник Рогожин – командир корпуса и чины его штаба встретили нас чрезвычайно любезно. Расспросили о наших злоключениях и в свою очередь сообщили, что сегодня, то есть 30 мая, они видели отправленных в восточном направлении массу казачьих офицеров, в том числе генералов П. Н. Краснова, С. Н. Краснова, Шкуро, Соламахина и других. Это были, как мы потом узнали, обманом увезенные англичанами под предлогом отправки на конференцию, а на самом деле в Советский Союз, офицеры (2500 человек) Казачьей дивизии (Казачьего Стана).

Так трагически закончилась героическая эпопея этого знаменательного отрезка славной казачьей истории, когда группа патриотов, пламенно любивших свое Отечество и родные казачьи станицы, стала на защиту России и всего культурного мира от невиданной коммунистической агрессии, сулящей человечеству голод, смерть, рабство и бесчисленную сеть концентрационных лагерей.

Ялтинское соглашение навсегда оставит на знамени свободолюбивых демократий позорное пятно гибели храбрых воинов и наложит моральную ответственность на совесть Европы и Америки за непростительную ошибку, допущенную их государственными руководителями.

22 июня 1946 года. Лагерь Келлерберг, Австрия.

А. Сукало

2. Еще о 1-й казачьей дивизии

Ниже публикуются воспоминания бывшего командира 1-го Донского полка майора Б. В. Островского, в которых описываются события, предшествовавшие выдаче англичанами офицеров дивизии. В них есть повторения того, что уже было сказано в статье А. Сукало. Но, чтобы не нарушать цельность воспоминаний со многими подробностями дня 25 мая, о которых не упоминает Сукало, а также ввиду некоторых расхождений в описаниях этих видных участников событий, как, например, о моменте выступления Островского, повлекшего за собой распоряжение английского генерала о расстреле его, эти воспоминания печатаются почти полностью.

Расхождения в описании некоторых моментов объясняются крайним напряжением нервов всех тех, кому пришлось пережить день 28 мая 1945 года в лагере Вайтенсфельд.

<…> Накануне выдачи, то есть 27 мая 1945 года, я спустился с гор, с того места, где стоял 1-й полк, для посещения штаба дивизии, а также Сибирского и Калмыцкого полков, которые были даны под мое командование.

По прибытии в штаб дивизии я встретился с командиром ее полковником Вагнером, который сообщил мне, что начальник разведывательного отделения майор Трич совершенно точно указал и даже объехал места сбора частей за проволоку, после чего предстоит отправка всех без исключения в Советский Союз.

Полковник Вагнер спросил меня, что я думаю делать. Я просто не знал, что ему ответить. Вагнер посоветовал мне ехать в расположение Русского корпуса, который, как эмигрантский, не подлежал выдаче (это узнал тот же майор Трич). Он дал мне пропуск для поездки и снабдил большим количеством бензина для автомобиля. Сам же он распускает подчиненных и советует им уходить из Сирница (место стоянки штаба).

На мой вопрос, что предполагает делать лично он сам, Вагнер ответил, что его вестовой уже приготовил вьючного коня и они уходят в горы, следуя горными дорогами в направлении Германии. Он обнял меня и, не скрывая слез, попрощался. Вид этого могучего роста человека был ужасен. Его, своего бывшего командира, я знал хорошо: он никогда не терялся, был всегда спокоен, храбр и трезв; но теперь он был совершенно убит всем происходящим.

Впрочем, я и сам был не свой, растерянный в своих мыслях и в беспомощности.

Прощаясь с полковником Вагнером, я еще раз выслушал его совет ехать в Русский корпус, оставаться в его расположении и ни в коем случае не рисковать своей головой, а в полк сообщить о предстоящей выдаче СССР – предательстве – предоставив офицерам и казакам свободу действий. Я ему ответил, что поеду в Корпус для того, чтобы познакомиться с тамошней обстановкой, а также поставить в известность его командира о предстоящем предательстве, затем вернусь, так как не могу принять решение, не сообщив лично полку о том, что его ждет.

По прибытии в район расположения Корпуса, я был у его командира полковника Рогожина и сообщил ему о предстоящей выдаче казаков Казачьего корпуса. Полковник Рогожин был взволнован моим сообщением, так как накануне он получил приказ англичан приготовить списки казаков и представить таковые в их штаб. Как я понял полковника Рогожина, он с Вагнером был знаком, а майора Трича хорошо знал по службе его в Русском корпусе, где его любили и весьма ценили.

Возвращаясь от полковника Рогожина, я заехал в местечко, в котором находился немецкий состав нашего полка, выделенный из него англичанами. Туда я приехал поздно, часов в девять вечера, так как задержался в Русском корпусе не только с командиром его, но и со своим младшим братом – артиллерийским поручиком, служившим в одной из батарей Корпуса.

Я сообщил немцам то, что Вагнер просил сообщить им. Они собрались у майора Дивиенталя и тоже решили уходить.

По дороге я встретил автомобиль, перегруженный немецким составом штаба дивизии. Среди них было много знакомых, которые крикнули мне, что едут в Клагенфурт, а дальше кто куда.

В расположение 1-го Донского полка я прибыл после 10 часов вечера и сейчас же приказал собраться всем офицерам.

Перед гостиницей, в которой я жил, я увидел несколько танков и мой помощник Г. Д. (бывший войсковой старшина и помощник командира 12-го Калединского полка) сообщил, что перед вечером прибыло на танках и автомобилях соединение англичан, которые держали себя дружественно, ходили чуть ли не в обнимку с казаками, делали общие группы для фотографий, ездили верхом. В гостинице живут три офицера, от которых получен приказ полку завтра утром спуститься на шоссе для перемены стоянки.

Я объяснил ему, что это за «перемена стоянки» и спросил его мнение. Майор Дружакин (Жора) сказал мне прямо, что уходить надо, что это здравое решение, но честь офицера не позволяет так поступить, что надо спросить мнение всех офицеров и поступить в зависимости от него.

Я с ним вполне согласился. А тем временем все офицеры полка собрались в столовой гостиницы. Я познакомил их с создавшимся положением, ничего не скрывая. Это произвело ошеломляющее впечатление. Все сидели, опустив головы, потерянные, в полном молчании.

Я начал опрос мнений с младшего, который встал и твердо сказал, что считает себя обязанным оставаться с казаками. Такое же решение высказали все, включительно до самого старшего.

В принципе, я был против такого решения, но, еще полный чувства долга и солидарности, сказал, что присоединяюсь к мнению господ офицеров и приказал им, объявив казакам, что их ожидает, предоставить им свободу в смысле ухода из полка. Я также подтвердил, что такая свобода действий предоставляется и каждому офицеру.

Отпуская их, я приказал полковому адъютанту, сотнику М., хорунжему Т., отец которого, старый эмигрант, убит в боях под Беловаром, и майору Дружакину завтра утром ехать вперед со мной на машине, а полк вести командиру 3-й сотни сотнику М.

Несмотря на усталость и волнение, я заснул лишь под утро часа на два, а затем сошел вниз, в ресторан гостиницы, где в одной из комнат уже завтракали английские офицеры. Один из них был русский, с очень громкой аристократической фамилией князь… вот не помню, Голицын, Трубецкой или кто другой. Мне он сказал, что относительно выдачи ему ничего не известно, но что нас лишат свободы и посадят за проволоку – это весьма вероятно. Он выразил мне свое сочувствие и сказал:

– Если бы я не жил в Англии, где учился и воспитывался, я, конечно, был бы с Вами, я вполне понимаю и разделяю Ваши взгляды на большевиков, но я английский офицер со всеми его обязательствами.

Казаки в стороне, на лугу, где стояли коновязи, в последний раз седлали коней.

Сев в машину с указанными выше офицерами, я спустился с горы на шоссе и там увидел колонну 2-го полка и калмыков, а также и запасных частей, стоявших в ожидании своей очереди на ссылку и смерть. По горной дороге на перекрестках стояли английские пикеты и заставы, кое-где и танкетки, а на шоссе танки и пулеметы.

Въехав на место штаба «нового назначения», около лесопилки, нашел полковника королевской уэльской гвардии, который после представления ему прибывших со много офицеров предложил мне перейти в отведенный нам «участок», то есть сравнительно небольшой квадрат местности, обнесенный проволокой с пулеметными гнездами и стоящими на них рефлекторами. Внутри загородки виднелся барак, уборная и несколько палаток, поставленных в один ряд.

Полковник мне сказал, что казаков отделяют от офицеров, но что каждый из них может взять своего вестового. Он заявил, что о нашей дальнейшей судьбе ему ничего не известно.

Разговаривали мы с ним на смеси французского и немецкого языков, а помогал нам хорват-усташ, родившийся в Америке. На мой вопрос, обращенный к нему на хорватском языке (которым я владею в совершенстве, как бывший югославянский офицер): «Что будет с нами? и правда ли, что мы будем переданы большевикам?» он ответил: «Да, господин майор, так слышал и я, а наши люди будут выданы Тито».

Я попросил разрешение полковника проехать навстречу полку, имея в виду предложить всем желающим уходить в лес. Он мне разрешил, но с условием, что Дружакини М. останутся на месте.

Хорунжий Т. сел за руль, и я готовился сесть в машину, когда ко мне подошел майор Дружакин и сказал:

– Володя! Уезжаешь, бросаешь нас здесь?

– Нет, Жора, – ответил я, – не брошу, вернусь. Верь мне!

Должен сказать, что у меня и в мыслях не было не вернуться, а после такого вопроса и печального вида двух офицеров и большого друга Дружакина я готов был стать под пули.

Мы двинулись назад. В стороне стояла шеренга офицеров резерва и штаба дивизии. Их обыскивали и просматривали вещи.

Встретив полк еще на горной дороге, я сообщил всем офицерам, ехавшим впереди, что видел своими глазами, и приказал, проехав вдоль строя, предложить казакам по мере возможности уходить.

Приказание было исполнено, и я сам видел, как группа казаков 1-й сотни с вахмистром в количестве, приблизительно, взвода или двух отделений свернула на боковую тропу, где не было английской заставы. Сворачивали и спешивались отдельные казаки, но масса шла, катилась, свернуть же всех приказом не было возможности, так как, кроме девяти сотен полка, 3-й Кубанской конной батареи, обоза, были еще: штабная батарея, группа танкистов РОА и человек пятьдесят украинцев из СС украинского батальона (не галичан, а русских).

Мое настроение было отчаянное, я был сам не свой и в ужасе смотрел на идущую колонну… Останавливаться было запрещено. Легкие танки и автомобили ездили вдоль колонны и подгоняли.

Я спустился вниз, вылез из машины и стал ждать. Мои два друга, там остававшиеся, радостно меня встретили – я их не обманул.

Полк спустился на шоссе. Офицерам и их вестовым приказано было отделиться от казаков, и они пришли к штабу лагеря, казаки же с лошадьми двинулись вперед в другой огромный блок. Там их спешили, назначили коноводов, и лошадей вывели пастись на луг. Повозки обоза были в беспорядке и остались недалеко от нас.

Началась унизительная процедура осмотра. Мне было приказано, чтобы я отдал револьвер, который я бросил в автомобиле.

Почему я тогда не застрелился, не знаю, но в голове моей даже мысли о том не было. Вероятно, это было под влиянием психики массы, да и глаза всех офицеров были устремлены на меня. Искра надежды на жизнь всегда теплится, и я это испытал лично в начале войны в Югославии, когда был приговорен к смерти усташами, обманом меня захватившими в городе Шибенике.

Обыском грубо руководил сержант с палкой в руках. Повторяю, что часть эта была Королевская уэльская гвардия.

Обыскивали офицеров, заставляя их поднимать руки вверх. Протесты не помогали, а палка в руках сержанта все время была в движении, как бы с угрозой битья. Он был груб, ругался и кричал. Английские офицеры стояли в стороне.

Я решил, что лучше умру, но рук не подниму. На мое счастье, меня не обыскивали, и я последним вошел в ворота загородки, которые захлопнулись.

Мой вестовой Иван Непомнящий и взятый мной с собою израненный вахмистр Иванов устроили мне на земле постель и стали меня уговаривать поесть и лечь отдохнуть. Но было не до того. Обошел весь блок и увидел много знакомых. Сколько было всего – не знаю, вероятно, 150–180 человек.

Чем я занимался до вечера – тоже не помню, вероятно, ходил по огороженному полю. Помню, что несколько раз вызывали к полковнику, отдавали какие-то приказания, просили выбрать офицерам лошадей и седла, привозили продукты и прочее.

Здесь произошел такой случай: хорунжий Т. потерял своего вестового и просил меня вызвать к нему казака С. из такой-то сотни. Полковник через хорвата приказал удовлетворить просьбу, и через некоторое время входит казак с саквами и по всем правилам является, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Хорунжий увидел, что хоть это и С, да не тот, а потом, подумав, сказал, что если он хочет, то может остаться. Казак не только с радостью согласился, но и просил оставить его с офицерами. Впоследствии это его спасло. Лет тридцати от роду, он был примерного поведения и за хорунжим смотрел, как нянька. Он всегда благодарил Бога за чудесное спасение. Сам он был даже не из 1-го Донского полка, а из Сибирского. Кажется, до сего времени он остается неразлучным с хорунжим Т.

Вечером было нам объявлено, что это место временное. Наступила ночь. Лагерь, в который мы заключены, назывался Вайтенсфельд. Спалось плохо – мешали тревоги за будущее и свет прожекторов. Еще с вечера нам было отдано приказание утром 29 мая быть готовыми к отъезду.

Утром, поднявшись от тревожного сна, мы увидели подошедшие камионы. К нам в лагерь пришел английский генерал с группой офицеров, среди которых был знакомый мне по первой стоянке полка командир гвардейского конно-артиллерийского полка (моторизованного) полковник Хилс. Он был требовательным в отношении порядка и дисциплины, но относился к нам доброжелательно и шел навстречу нашим просьбам. Поздоровавшись со мной, он пожал плечами и глазами показал на генерала.

Вот здесь впервые нам было сказано откровенно, что, хотим ли мы или не хотим, а будем отправлены в распоряжение советского командования. Нам было объявлено, что приказ должен быть выполнен, хотя бы и при помощи силы. Выстроенная шеренга английских солдат ждала распоряжения.

Подошли грузовые машины и приказано было садиться, но никто не тронулся с места. Генерал и какие-то его сопровождавшие начали кричать, размахивать руками и требовать от меня, чтобы я отдал приказание для посадки.

Я от себя и от имени всей группы отказался от посадки и, обратившись к своим, сказал, что наотрез отказываюсь от посадки и предоставляю каждому поступить так, как он находит нужным.

Стоявшие танки направили на нас орудия, пулеметы были в готовности открыть огонь против нас, безоружных, загнанных в загородку. Некоторые солдаты взяли на изготовку автоматы и винтовки.

Нам было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будем вывезены, а потому, кто желает остаться живым, пусть отходит направо, а кто желает быть расстрелянным здесь – налево.

Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди них многие были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими под моей командой. Одним из первых вышел священник о. Евгений, за ним потянулись другие. Вдова военного врача Морозова, убитого в боях в Хорватии, молоденькая женщина, истерически смеясь, кричала:

– На родину, на родину! Нет нам жизни нигде. Проклятые! – и, разбросав вещи и ударив ногой по граммофону, побежала к машине.

Многие подходили ко мне и прощались. Некоторым я советовал, чтобы оставались, но ведь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвестности, что ждет нас впереди, было невозможно. Да и сам я как-то отупел, и только внутри кипела и рвалась наружу бессильная ярость и обида, даже не на англичан, а на судьбу.

Вся наша группа сбилась вместе, и к ней подошел есаул Богуш со словами:

– Поедем! Лучше умереть от русской пули, чем от английской… На него закричали и стали гнать с ругательствами.

Он ушел, и вся группа согласившихся ехать, в количестве 120–150 человек, села в грузовики, которые отошли в направлении главной дороги и остановились метрах в восьмистах от места посадки.

Остались смертники. Опять начались разговоры, а затем угрозы со стороны англичан. Сотник Меркулов подошел к генералу и попросил дать патронов по числу людей для самоубийства тут же, на глазах у него и других англичан. Его выслушали внимательно (впрочем, они выслушивали все внимательно и серьезно), но патронов не дали и, как будто бы в ответ на это, была подана команда огнеметам, стоявшим на танках, и между нами пошло

пламя, сжигая траву.

Кто-то, может быть, это был я, сказал, что лучше разойтись и сесть на землю. Разошлись кучками и в одиночку. Я уселся с моим вестовым Иваном

Непомнящим и вахмистром Ивановым, не бросавших меня ни на минуту. Мысли путались, наступило какое-то безразличие, но жить очень хотелось.

Я стал читать про себя молитвы, которые помнил, и простыми словами просил Господа и Святого Николая Чудотворца помочь и не оставить своею милостью.

Огненную струю пускали несколько раз. На нее никто не обращал внимания. Священники громко читали молитвы. Все ждали смерти и отхода в жизнь вечную.

Как вдруг, солдаты сложили оружие (по английской системе, прямо на землю). Часть из них куда-то побежала и быстро вернулась. Были привезены веревки и электрические провода. Накинувшись на первого попавшегося казака, они стали его связывать.

Меня это окончательно взорвало. Я подбежал к генералу и офицерам и стал их ругать на всех языках, которые знал, в том числе и на итальянском, большинству из них известном, так как они побывали в Италии. В это время кто-то крикнул, что лучше ехать свободными, чем связанными. Я подхватил эту мысль, понимая, что легче спастись свободному, чем связанному, и просил генерала остановить связывание, заявив, что мы поедем.

– Отдавайте приказ! – сказал генерал.

Объяснив, что связанные и брошенные в машины, мы никак не можем спастись или покончить с собой, что возможно сделать не связанными, я предложил всем садиться в грузовики. Бросив свои вещи, все потянулись к машинам.

Видя, что угрозы увенчались успехом и привели нас к послушанию не танки, пулеметы и другое оружие, а веревки, ко мне подошел английский майор и, беря под козырек, сказал, что я поеду в своем автомобиле, который уже вызван сюда. Действительно, подъехал мой «фольксваген». Трескин попросился быть шофером. Казак-шофер пересел назад, мой верный Иван взял чемоданчик с дорожными принадлежностями, поставил его в машину и влез сам с моей собакой «Карлом Ивановичем» – таксой, бывшей со мной на войне. Он не хотел отдать ее «лордам», которые просили об этом.

Я спросил бывших со мной, хотят ли они ехать к советам. Все они ответили отрицательно, а шофер добавил, что лучше умереть, чем попасть в советские руки. Решили по дороге к Юденбургу, свернуть с горы в реку. Это решение было принято единодушно.

Но здесь произошел случай, который можно назвать чудом, спасшим всю нашу группу от выдачи большевикам. Видно, Господь услышал наши молитвы и сохранил нас от пыток и унижений.

Мотор моей машины не заводился, магнето не работало – не давало искры. Здоровые гвардейцы стали весело толкать машину вперед и назад, но безрезультатно.

Нам было приказано пересесть в грузовик, а мне сказано, что я поеду с майором в его машине. Мои спутники ушли, а я остался. Майор и полковник любезно предложили мне идти с ними. Показывая на ленточки орденов, бывшие на моей груди, они посоветовали их снять и ехать без них (у меня были все степени восточных орденов, два железных креста и серебряная итальянская медаль за храбрость).

Я сорвал ленточки и бросил их на землю. Полковник нагнулся, поднял их, стряхнул пыль, аккуратно завернул в прозрачную бумажку и положил в кошелек со словами:

– Это будет большою памятью о Вас и Вашем поведении.

Тут меня охватило бешенство. Я решил не ехать. Ворот куртки душил меня, я рванул крючки и, бросив папаху на землю, заявил:

– А теперь-то уже я не послушаюсь вас и никуда не поеду! – и к этому добавил ряд оскорбительных эпитетов в адрес «джентльменов». Раздались крики и приказ:

– Расстрелять!

Меня подхватили под руки и, подталкивая в спину и бока автоматами, повели через поток по мосту. Потом вернули назад, посадили в джип на переднее сидение и, приставив два автомата – к спине и голове, вывезли на дорогу.

Наши уже отъехали и стали возле прежде отъехавшей колонны, в хвосте ее.

Джип быстро двинулся по главной дороге. Сидел я как каменный, вспышка улеглась, и опять все стало безразличным. Опять стал мысленно читать молитвы и вспоминать свою маму, бывшую в это время в Германии.

Вдруг сзади послышались гудки сирены, свистки и крики. Джип стал останавливаться. Нас нагнал весь запыленный мотоциклист, что-то сказал, и мы вернулись в английский лагерь, перед входом в который стояла толпа возбужденно кричавших солдат. Въехали внутрь к палатке штаба. Машину поставили в тень, под дерево. Конвойные солдаты скрылись, шофер тоже.

Подошел офицер, принесший мне кружку чая, бисквиты, коробку папирос, поставил все и сказал, что я должен подкрепиться. Я понял, что стою перед расстрелом. Попробовал пить чай, но железная кружка жгла губы. Закурил папиросу и в голове моей, как в фильме, пролетела моя жизнь с самых юных лет. Как все это было просто, ясно и понятно! Я стал совершенно спокойным, и мне не было страшно смерти.

Подошли все те же офицеры и с ними мотоциклист, тоже офицер, в рубашке с короткими рукавами и с листом бумаги, прикрепленным к картонке резинками. На бумаге этой было что-то напечатано на машинке. Из обращенных ко мне слов я понял, что должен подписать эту бумагу. Считая, что это формальность, выполнение которой необходимо перед расстрелом, я, конечно, не отказался подписать, но заявил, что, так как мое перо украдено солдатами гвардии его величества короля Великобритании, то я прошу дать мне карандаш или перо.

Наступило замешательство, которое разъяснил один из присутствовавших офицеров, объяснив что я не понимаю, чего от меня хотят. И вот тогда мне было объяснено следующее:

– Вы спасены, и надо дать все данные о себе. На это я сказал:

– А как же все мои друзья?

Опять замешательство в группе офицеров. Все они наперебой о чем-то заговорили и зажестикулировали. Старший из них им что-то сказал и, обращаясь ко мне в полной тишине, произнес:

– Вы, все наши друзья, белые русские и выехавшие за пределы Советского Союза до 1938 года, не подлежите выдаче, а потому пойдемте записать всех Ваших друзей.

Только тогда я понял, что мы спасены.

Выйдя из машины, я пошел с полковником и всей группой английских офицеров к колонне грузовиков, стоящей вдоль проволоки в направлении на шоссе. Подойдя к первому грузовику, я сказал выглядывавшим оттуда офицерам:

– Господа! Вы все приехали за границу из России тогда же, когда и я.

Я не мог говорить им прямо, мне было сказано, чтобы я молчал, так как могут найтись желающие уехать. Сначала никто не понял моих слов, тогда я повторил то же самое, несмотря на вторичное предупреждение типа с бумагою.

Как я потом убедился, он владел русским языком, так как очень хорошо повторял русские фамилии и сейчас же их записывал совершенно правильно. После слов, обращенных к сидящим в машинах, я старался ободрить их жестами и мимикой.

Первым вышел, вернее вылез из-под брезента артиллерист есаул Ю. Антонов, кубанской артиллерии, старый эмигрант из Парижа, назвал свою фамилию, место жительства за границей и год выезда из России (1920-й). За ним и другие, как майор Дружакин и кто-то из бывших так называемых теперь советских, или новых, эмигрантов. Некоторые из них запутались, и я им стал помогать. Опять было предупреждение, но, в общем, первый грузовик переписали.

Подошли ко второму и мне говорят: