Текст книги "Предсказание будущего"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Двое из будки 9-го километра
В тот час, когда в больших и маленьких городках Европейской России рабочий люд начинает косо поглядывать на минутную стрелку и потихоньку складывать инструмент, когда в Москве, в Скатертном переулке, один притворщик, выдающий себя за тенора, встает с постели и принимается репетировать перед зеркалом хищное раздувание ноздрей и варианты меланхолического выражения, когда на улицах зажигаются фонари, когда берет силу противное настроение, от которого ни о чем не хочется думать, а хочется потягиваться и зевать – в косенькой избушке, именуемой будкой 9-го километра Красногорской дистанции движения, гасят свет и отправляются на боковую. Только что по дистанции проследовал скорый поезд, и теперь до четырех тридцати утра по местному времени не предвидится никакого служебного беспокойства. В четыре тридцать, когда на дворе стоит прозрачная мгла и до настоящего утра еще, что называется, жить и жить, по дистанции следует почтовый поезд номер 17, и в избушке начинают греметь ведром, в котором на ночь замерзает вода, фыркают, кашляют и противно шаркают валяными сапогами.
Будка 9-го километра, огороженная низким забором, вечно починяемым или перестраиваемым заново, стоит на полпути между станциями Дея и Полуночный Актай, в том месте, где плотно пересекается дорога на один маленький городок. Место это не людное и вообще какое-то нежилое. Летом всей жизни, кажется, только одна безголосая птичка, которая бьется высоко в небе, а чего она бьется – бог ее знает. Кроме нее, в окрестностях время от времени объявляется пес с кошачьим именем Мурзик, у которого здесь когда-то водился приятель – кобель Дозор. С этим кобелем вышла история, но о ней в своем месте и в свое время.
Зимой тут чрезвычайно тихо и даже как-то мертво. Мечется между рельсами вдоль обугленных шпал поземка, похожая на просыпанную манную крупу, – больше вроде бы ничего. Хруст шагов здесь слышен за несколько километров.
В будке живут двое путейцев, двое братьев – Василий и Серафим. Младшему, Василию, около сорока, старшему, Серафиму, уже за сорок. Братья до странного не похожи, и только когда им случается улыбаться, лица у обоих одинаково мнутся в гармошку и так изменяются, что братьев бывает невозможно узнать. Лица, однако, приятные, с рассеянно-вопросительными выражениями.
Живут они так… В четыре тридцать утра по местному времени Серафим поднимается и, напившись воды, идет встречать проклятый почтовый поезд, который вот уже девятнадцатый год как не дает ему выспаться. Затем он возвращается досыпать, но не спит, а нудно ворочается с боку на бок, и к утру ему делается так противно себя, что он начинает постанывать и плеваться. Когда же Серафим особенно бывает не в духе, он принимается как-нибудь досаждать младшему брату, который спит в это время, как говорится, без задних ног. Чаще всего он переливает у него над ухом из кружки в кружку вчерашний чай, и с Василием в постели приключается совестная оплошность.
Василий – человек злопамятный и коварный, и не было случая, чтобы он брату как-нибудь ответно не досадил. Скажем, перед обедом, когда желудки у обоих явственно разговаривают, Василий возьмет и разобьет в чашку пламенных щей специально припасенное сырое яйцо.
Серафим терпеть не может яиц. На следующий год после войны, когда братья жили еще в селе под Тамбовом, Серафим повадился с голоду разорять птичьи гнезда. Яйца, которые он добывал, были маленькие и невкусные, но, собственно, он ненавидел их не поэтому, а потому, что однажды на зубах у Серафима хрустнул невылупившийся птенец. Серафима стошнило, и с тех пор он возненавидел яйца такой странной ненавистью, какой можно ненавидеть только очень противного человека.
Два-три раза в неделю Василий берет рюкзак и идет за водкой и провизией в Дею. Он долго собирается: делает ревизию рюкзаку, пересчитывает деньги, зашивает прорехи на малице и перед отправкой минут пятнадцать рассматривает себя в зеркале. Возвращается он поздно вечером или на другой день утром. Серафим встречает его у калитки и говорит:
– Ну, теперь мы жильцы.
В те дни, когда Василий не ходит в Дею, братья после обеда ложатся соснуть. В это время Серафим видит сны: снится ему или бесконечный состав, который до смерти пугает его бесконечностью, или собрание путевых обходчиков, где ему делают нагоняй, или какие-то сараи, сараи, сараи… Редко-редко ему снится обходчица Ковалева.
Василий видит одних собак. Во сне он вздыхает и изредка зовет покойного Серафимова кобеля. С этим кобелем вышла вот какая история…
Однажды осенью, когда в окрестностях будки 9-го километра стояла такая удивительная тишина, что гравий, сам собой осыпавшийся по откосам, производил что-то похожее на шептание, Серафим натолкнулся на досадный запас яиц, сделанный Василием в стогу сена, которое они накосили так, для препровождения времени; Серафим, конечно, яйца передавил. Василий, узнав об этом, первым делом напился до такой степени, что, выйдя по малой нужде во двор, стал искать на небе Большую Медведицу и не нашел. Потом он долго ходил вокруг дома, размышляя, как бы покрепче досадить брату, и, увидев Серафимова кобеля, который мирно подремывал на крыльце, взял монтировку, оглушил ею пса, разделал его и тут же сварил, приправив свое дикое варево немыслимым количеством лаврового листа и красного перца. На утро он соврал брату, будто бы купил в Дее четыре кило оленины, и Дозор был съеден.
К вечеру Серафим хватился Дозора. Он звал его до тех пор, пока не охрип, потом было пустился на розыски, но, залезши за ошейником под крыльцо, нашел там дозорову голову и его рваную шкуру. Серафим обомлел, сел на ступеньку и вперился глазами в пространство, а Василий, увидев, что проделка его раскрылась, пустился бежать вдоль железнодорожного полотна. Серафим встрепенулся и погнался за ним. Оба бежали молча.
Так пробежали они километра три, а на четвертом Василия стала душить одышка, и он свернул в сторону леса, где было нетрудно запутать след. Однако скоро он обессилел, остановился, обхватил руками березу и, за-жмуря глаза, стал ожидать расплаты. Вот и она: Серафим подскочил, примерился, размахнулся, но тут Василий инстинктивно повел головой, и удар пришелся по березовому стволу: в лесу далеко разнесся глухой деревянный звук, и с березы, тихо кружась, стали осыпаться прошлогодние желтые листья.
Потом они еще долго стояли, сцепившись, и горячо дышали друг другу в лицо.
История с собакой позабылась нескоро. Василий недели две заискивал перед братом, а раз даже принес из Деи целый рюкзак антоновки, кашлянул и сказал:
– На вот. Антоновка – первый сорт. Прямо глаза сводит…
Серафим был до яблок большой охотник.
Выспавшись после обеда, братья делают различные хозяйственные дела, как-то: починяют забор или по-своему озорничают – Василий выкладывает из кирпичей одно слово, довольно обидное для пассажиров, а Серафим набирает первые попавшиеся номера и говорит:
– Попрошу к аппарату обходчицу Ковалеву.
Вечером Серафим встречает два товарных состава, а ближе к ночи скорый поезд Москва – Пекин. В это время братья уже сильно навеселе. Василий, напустив голубых клубов пара, идет за Серафимом встречать скорый поезд, они становятся рука об руку и замирают. Василий покачивается, уставившись в землю, а Серафим далеко оттопыривает фонарь и смотрит в мелькающие окошки. В окошках он видит веселые лица, чудные одежды, и ему даже начинает казаться, что до него долетают обрывки многозначительных фраз.
Уже потухнут в ночи красные огоньки хвостового вагона, уже растает в морозном воздухе стук колес, а они все стоят и смотрят в ту сторону, куда скорый поезд умчал счастливчиков пассажиров, туда, где далеко-далеко на улицах, наверное, устроено много веселых огней, где играет музыка и прогуливаются красивые люди.
И вот останется только ночь, которая; уже давненько шествует с востока на запад, из конца в конец этого громадного государства, сея успокоение и легкие сны. Будет срок, и над нами она расправит свои смирительные крыла, а пока у нас действительно и музыка, и огни, и толпы красивых людей, размышляющих о том, как бы ухлопать вечер.
– Пойдем, что ли, спать, – наконец говорит Серафим, и Василий поднимает на него бессмысленные глаза.
– Я говорю, спать пошли, черт чудной!
– Сам черт чудной, – говорит Василий.
ПОВЕСТИ
Потоп
Басни в прозе
Это удивительно, но если наш современник нынче на что и жалуется, так, главным образом, на однообразие бытия. Это потому удивительно, что на самом деле теперешняя жизнь поразительно интересна, и в другой раз какое-нибудь ерундовое, мизерное событие вдруг откроет такие веселые горизонты, что даже сделается тревожно, не по себе.
Скажем, в одной чудной организации, которая занималась то ли пропагандой передового опыта, то ли нормированием труда, то ли чем-то еще в этом роде и поэтому называлась из ряду вон длинно и невразумительно, как-то прорвало водопровод. Чудная организация располагалась в бывшем Китай-городе, в одном из переулков, в полуподвале старинного дома, и, стало быть, нет ничего мудреного в том, что тут ни с того ни с сего прорвало водопровод.
Накануне часть сотрудников переехала в новое помещение, отвоеванное где-то в районе площади Ногина, и к тому моменту, когда прорвало водопровод, в полуподвале оставались только инструктор Малолеткова, заведующая хозяйственной частью Зинаида Косых и весь сектор систематизации в следующем составе: завсектором Журавлев, инженер Страхов, чертежник Лыков, нормировщик Клюшкин, инспектор Спиридонов, технолог Зюзин. Завсектором Журавлев, сидевший справа у двери, сразу за шкафом с деловой перепиской, был крупный, лысый, массивноносый мужчина лет пятидесяти или около того, страдающий хроническим насморком и поэтому всегда имеющий при себе огромный носовой платок, скорее похожий на полотенце. Инженер Страхов был, напротив, маленький, сухонький человек, несколько ребячливый с виду, носивший большие роговые очки, которые он постоянно трогал. Чертежник Лыков представлял собой нескладного тридцатилетнего парня с неизменным злорадно-веселым выражением на лице, казавшимся отчасти придурковатым. О нормировщике Клюшкине трудно сказать более того, что это сердитый пожилой дядька, без малого старикан. Инспектор Спиридонов был тонкий, юркий мужчина с высокой шевелюрой и подбритыми, какими-то подленькими усами, носивший прозвище Вечерний Студент, или просто Студент, так как он восьмой год учился на вечернем отделении в Губкинском институте, который в обиходе называется «керосинкой». Технолог Зюзин, между прочим, замечательный тем, что он немного говорил по-японски, относился к той человеческой категории, какую составляет люд, так сказать, среднеарифметический, то есть в крайней степени неприметный. Наконец, Косых с Малолетковой обе были плотные, ладно скроенные бабенки с какими-то собачьими, замученными глазами.
Народ все это был, как говорится, простецкий и частью случайный, то есть кто с посторонним специальным образованием, кто совсем без него, и числился среди инспекторов, технологов, инженеров и так далее, собственно, потому, что ведь нужно же как-то обозначить причастность человека к общественному труду. Между собой в секторе особенно не дружили.
Ровно в девять часов утра, когда все уже были в сборе, зашли показаться Косых с Малолетковой, и чертежник Лыков принялся по обыкновению оттачивать карандаши, в потолке вдруг что-то подозрительно зашелестело, забулькало, заурчало, и примерно через минуту на бумаги инспектора Спиридонова плюхнулась первая увесистая капля, которая произвела поцелуйный звук. Вслед за сигнальной каплей дробно заморосило, а в четверть десятого пошел натуральный дождь. Впрочем, лило не со всей площади потолка; в ширину потоп обрушился ровнехонько на проход между столами, а в длину захватил промежуток прохода от тумбочки, где хранилась справочная литература, до двери, обитой коричневым дерматином; по периметру же свод только подернулся изморосью, как вспотел.
Когда еще только дробно заморосило и ни с того ни с сего повалил духовитый пар, все в крайнем беспокойстве повскакали со своих мест, так как работники сектора были люди нездоровые, преимущественно гипертоники, а Косых с Малолетковой даже проворно вскарабкались на клюшкинский стол, свалив с него несколько папок, пластиковый стаканчик для карандашей, коробку из-под скрепок и дырокол.
– А-атлична! – воскликнул Лыков. – Вот это, я понимаю, охрана умственного труда!
– Ну при чем здесь охрана умственного труда?! – сказал завсектором Журавлев. – Любишь ты, Лыков, огульно критиковать! Вот, положим, вскочит у тебя прыщ на носу: кто в этом виноват, – обмен веществ или советское здравоохранение?
– Советское здравоохранение, – сердито пробурчал Лыков.
Журавлев вытащил из кармана пиджака свое полотенце, высморкался, протер другим концом лысину и сказал:
– Так и тут: дело отнюдь не в слабой охране труда, а в изношенности водопроводных коммуникаций. Этому водопроводу, наверное, двести лет, и если бы он не тек, то было бы даже странно.
– В Риме есть водопровод, которому две тысячи лет, – сказал Спиридонов, – и ничего, работает, как часы.
– А у меня дома водопроводу без году педеля, потому что мы только что заселились, – вступила Зинаида Косых. – И что же вы думаете: течет!
– Они, наверное, трубы делают из картона, – на язвительной ноте заметил Зюзин.
– Присматриваюсь я к жизни и замечаю, – сказал инженер Страхов, поправляя свои очки: – Все как-то хиреет – от водопроводных труб до интеллигенции.
– Что правда, то правда, – поддержала его Малолеткова и настороженно скосилась на потолок. – Вот возьмем мою кошку: положенный срок ходила она, я извиняюсь, беременная, потом исчезла рожать, а денька через три как ни в чем не бывало возвращается без котят… Бросила, гадюка такая, своих котят!
– Про котят это, конечно, очень интересно, – сказал нормировщик Клюшкин, – но, с другой стороны, нужно как-то выходить из создавшегося; положения, а то потонем здесь к чертовой матери, вот и все!
Действительно, с потолка продолжало лить, стоял душный пар, почему-то припахивавший валенками, на полу уже образовалась сплошная лужа, и в конце концов все вынуждены были по примеру Косых с Малолетковой устроиться на столах. Картина вышла забавная и немного сказочная, неземная: огромный Журавлев, даже устроившись на столе, умудрился придать своей позе нечто руководящее, деловое; Вечерний Студент, то есть инспектор Спиридонов, скособочившись, принялся за бумаги; технолог Зюзин забрался на стол с ногами, притулился к стене и вперился в потолок; чертежник Лыков сидел, что называется, по-турецки; на столе, стоявшем в левом дальнем углу, собрался целый экипаж, так как на нем разместились нормировщик Клюшкин, Малолеткова и Косых; инженер Страхов по-ребячьи болтал ногами. Сквозь теплую, пахучую дымку эта картина виделась одновременно и ожившим анекдотом и каким-то бесовским фризом на современную тему, а тут еще Малолеткова зачем-то включила свет, и в картине немедленно появилось нечто от неприятного сновидения.
– А чего тут особенно думать, – не отрываясь от бумаг, сказал Спиридонов, – нужно просто послать кого-нибудь за сантехником, и он перекроет воду.
– Так ведь пока до двери доберешься, нитки сухой не останется! – сказал Зюзин, вытараща глаза.
– Тем более что ноль градусов на дворе, – заметила Малолеткова. – Пока туда-сюда, в сосульку превратишься, не то что схватишь, я извиняюсь, воспаление придатков или другую какую-нибудь болезнь.
– У нас вода не по Бойлю-Мариотту застывает, а при минус четырех, – объявил инженер Страхов и тронул свои очки.
– А-атлична! – воскликнул Лыков. – И тут у нас непорядок!
После этих слов наступило довольно продолжительное молчание, озвученное мерным шумом воды, которая настойчиво сеяла с потолка. Наконец Журавлев сказал:
– В конце концов производственная дисциплина есть производственная дисциплина. Вот я сейчас просто-напросто распоряжусь, кому идти за сантехником, и пусть кто-нибудь попробует заикнуться! Ваш выход, товарищ Зюзин!
– Интересно, а почему я?
– Попрошу без дискуссий. Ваш выход, товарищ Зюзин!
– Ну, Александр Иванович, это уже называется – волюнтаризм. Все-таки мы не в казарме, верно?
– Послушайте, товарищи, у меня имеется предложение, – сказала Зинаида Косых. – Давайте как-нибудь разыграем, кому идти.
– Например, можно кинуть на пальцах и посчитаться, – предложил нормировщик Клюшкин.
– От этого тезиса попахивает подворотней, – отозвался Журавлев и высморкался в свое полотенце.
– Хорошо, – сказал Спиридонов, откладывая бумаги, – давайте придумаем какое-то интеллектуальное соревнование. Предположим, кто меньше всех назовет городов на А, тот и отправится за сантехником.
– Больно ты умен! – сказал Лыков. – Мы тут не помним, как в школе дверь открывается, а ты нам предлагаешь это… интеллектуальное соревнование. Конечно, ты нас забьешь!
– Ну, это не обязательно, – сказал Зюзин. – Другой закончит один техникум и два института, а все равно дурак дураком.
– Гм! – произнес Спиридонов и отвернулся к окну, за которым то и дело мелькали ноги прохожих.
– Вот был у меня в жизни один интересный случай, – продолжал Зюзин, поудобнее притуливаясь у стены. – Этот случай как раз и говорит нам о том, что лучше одна башка на плечах, чем четыре образования за плечами.
Но сначала нужно отметить, что я долго искал свое место в жизни. Был я плотником, официантом, матросом, проводником на маршруте Москва – Владивосток, дворником, шофером, а в семьдесят девятом году даже работал в научной экспедиции на Памире. Эта экспедиция искала снежного человека.
И вот как-то в Гарме, в чайхане, я познакомился с мужиком, который мне раз и навсегда доказал, что лучше одна башка на плечах, чем четыре образования за плечами.
Этот мужик был шофер, на этом мы и сошлись. Он все возил – от овец до боеприпасов и, между прочим, два раза в месяц, или, может быть, чаще, возил дизельное топливо на высокогорную сейсмостаицию, которая была где-то у черта на куличках, – где именно, я не знаю.
Так вот, сидим мы с ним в чайной и беседуем на отвлеченные темы: он мне про землетрясения, я ему – про снежного человека. Но потом ему чего-то надоело талдычить про землетрясения, он так довольно зло на меня посмотрел и вдруг говорит:
«Дармоеды вы. То есть и ты, и все твои ученые – дармоеды».
«Это почему же?» – спрашиваю его.
«Потому что все равно вы не найдете снежного человека, жила у вас не та».
«А ты, – говорю, – почем знаешь?»
Он говорит:
«Знаю!»
Этот мужик с такой, я бы сказал, железной уверенностью произнес свое «знаю», что у меня под ложечкой засосало. Думаю: точно ему что-то известно про снежного человека! Кумекаю: как бы мне его расколоть?! Ведь какой это был бы весомый вклад в биологическую науку, если бы мы через этого шофера вышли на снежного человека! Естественно, я поставил вопрос ребром:
«Хоть ты что, – говорю, – а секрет открой!»
К моему удивлению, он только с полчаса покобенился для приличия и после этого говорит:
«Ну, так и быть, – говорит, – для милого дружка и сережка из ушка. Только ты мне взамен организуешь в своей экспедиции противотуманные фары и новый карданный вал».
Денька через три я ему свободно организовал противотуманные фары и новый карданный вал. Засели мы с ним в чайхане, взяли ящик пива, маленькую тележку соленых сушек, и я, как говорится, беру быка за рога. Спрашиваю его:
«Что ты конкретно можешь сказать про снежного человека?»
Он в ответ:
«Конкретно могу сказать, что я с ним время от времени выпиваю…»
Нет, вы погодите ржать, это сейчас вам смешно, а мне тогда было категорически не до смеха. Шутка сказать: передо мной сидел человек, который время от времени выпивает с загадкой века!
Ну, слово за слово – вытянул я из него такую историю… В один прекрасный день, когда этот шофер вез дизельное топливо на высокогорную сейсмостанцию, он остановился на перевале, чтобы закрыть капот. (Они там в гору постоянно ездят с открытым капотом, а то двигатель перегревается.) Так вот, остановился он на перевале, закрыл капот, присел на обочину покурить и вдруг замечает в стороне от дороги огромные человеческие следы. Если бы это были следы ботинок, то ясно, что тут прошел какой-нибудь спец по землетрясениям, который носит шестидесятый размер, но в том-то все и дело, что это были следы от босой ноги. Походил шофер вокруг, походил, но в этот раз снежного человека не обнаружил.
В другой раз неподалеку от того самого места он опять встретил знакомый след и сделал вывод, что снежный человек появлялся здесь более-менее регулярно. Тогда этот шофер решил его приманить и тут проявил такую замечательную смекалку, которую не дает никакое образование: он решил приманить его на спиртное, рассудив, что хоть он и снежный, а все-таки человек. Водку и «чернила» он сразу отверг, потому что их запах мог навсегда отпугнуть снежного человека, а сделал ставку на «Донское игристое», которого тогда было в Гарме хоть залейся. Метрах в пятистах от горной дороги, за косогорчиком, он оставил на видном месте две бутылки «Донского игристого» и уехал.
На другой день приезжает – угощение не тронуто. На третий день приезжает – угощение не тронуто. На пятый день приезжает – угощение не тронуто. На десятый день приезжает – в бутылках пусто. В общем, он много раз повторял эту операцию и в конце концов добился того, что загадка века стала поджидать его у дороги: сидит себе на камушке, в руках тара.
С тех пор этот шофер с ним время от времени выпивал. Пили они исключительно «Донское игристое», хотя шофер один раз попробовал спровоцировать его на «Московскую» и «чернила», – снежный человек понюхал это дело и скорчился лицом, дескать, как это только вы, ребята, пьете такую гадость…
– А рассказывал этот шофер, какой он был из себя? – поинтересовалась Зинаида Косых.
– Обязательно, – сказал Зюзин. – Такой же, говорит, человек, только покрытый шерстью и по-нашему ни бум-бум. Пить он еще здоров: этот шофер уже в полном раскладе, а ему хоть бы что.
В тот же день, когда я выведал у шофера про снежного человека, являюсь я к начальнику нашей экспедиции и говорю:
«Так и так, – говорю, – я вышел на мужика, который лично знает снежного человека».
Уж очень мне захотелось вставить перо нашим профессорам.
Начальник, хоть и не то, чтобы мне поверил,, но все же попросил его с этим шофером познакомить. Я их, конечно, свел. Наш начальник собственными ушами выслушал шоферскую историю и сказал:
«Раз такое дело, то вы, товарищ, во имя науки обязаны нам помочь».
«Это как?» – спрашивает его шофер.
«А так: подсыпьте снежному человеку в «Донское игристое» снотворного порошка – мы его и возьмем».
Шофер ухмыльнулся и говорит:
«За кого держишь, гражданин начальник?!»
– Так! – сказал завсектором Журавлев. – Вместо того, чтобы опрометью бежать за сантехником, Зюзин нам рассказывает анекдоты!
– Действительно, товарищи, – отозвалась Малолеткова, – надо что-нибудь предпринять. Ведь еще полчаса, и можно будет купаться.
Инспектор Спиридонов, который всегда болезненно откликался на шутки, касающиеся высшего образования, видимо, решил показать, что, несмотря на занятия в «керосинке», он тоже не лыком шит, и вдруг начал молча расшнуровывать свои туфли. После того, как туфли и носки были сняты, Спиридонов до колен закатал штаны, накинул на голову пиджак и под водопроводным дождем зашлепал по воде к двери.
– Наконец-то нашелся один настоящий мужчина! – сказал Зинаида Косых, на что Спиридонов ответил всем своим видом: «Это еще сравнительно чепуха».
Дойдя до двери, Спиридонов пнул ее раз, другой, по она что-то не поддавалась. Дверь то ли забухла, то ли на нее приосела подмокнувшая стена, то ли сломался замок, а может быть, она по каким-то таинственным причинам бросила открываться, как это иногда бывает с московскими окнами и дверьми. Спиридонов толкнул дверь еще раза два и печальным шагом вернулся на свое место.
– Шутки шутками, товарищи, – сказал Страхов, – а положение становится угрожающим.
– А-атлична! – воскликнул Лыков. – В восьмидесятых годах двадцатого столетия посреди Москвы тонет целый сектор инженерно-технических работников, и будто бы так и надо!
– Что бы ни случилось, друзья, – сказала Малолеткова, – будем сохранять мужество. Тем более я не верю, что мы можем вот так запросто потонуть.
Спиридонов, сидевший на своем столе в закатанных штанах, босой и без пиджака, подумал, что это Малолеткова ставит его в пример, и напустил на лицо равнодушное выражение.
Журавлев высморкался.
– Я не перестаю удивляться на наш народ, – заявил Страхов, поправляя свои очки. – Воды почти уже по колено, а он отказывается тонуть… Потонем, товарищи! Еще как потонем!
– Главное, спокойствие, – сказал нормировщик Клюшкин. – Спокойствие, презрение к опасности, и победа будет за нами. Например, к тебе подступают с ножом к горлу, а ты: «Пошел вон, дурак!» Вот был со мной, дай бог памяти, в 1961 году один интересный случай. Точно, это было в 1961 году, потому что, как сейчас помню, только-только пошли новые деньги. Я как раз в ту пору начинал свою трудовую биографию. Работал я одновременно и подручником каменщика, и каменщиком, и землекопом, и маляром – тогда еще не было такой резкой специализации.
Дело было в мою первую трудовую получку. Получил я, значит, получку и сразу пошел в сберкассу. Мы с бригадиром даже по этому поводу ни грамма не выпили, потому что бригадир мой был гипертоник, а я это дело сызмальства игнорирую. Значит, получили мы получку и в разные стороны: кто на танцплощадку, кто в поликлинику, а я прямым ходом в сберкассу, класть получку на книжку, потому что по обоюдной договоренности с родителями я решил копить деньги на мотороллер.
А пришел я в сберкассу, надо сказать, к закрытию. В очереди передо мной стояло только человека четыре, и больше не было ни души. И вот, когда до конца рабочего дня оставалось минут пятнадцать, вдруг заходят в сберкассу несколько подозрительных мужиков. Не то чтобы у меня на уголовников глаз наметанный, не то чтобы я тогда был особенно трусоват, по тут во мне что-то ёкнуло. Почему-то я сразу смекнул, что они сейчас будут сберкассу грабить. И точно: мялись эти мужики, мялись, а потом один из них, уже пожилой, прислоняется спиной к входной двери, вынимает ТТ и спокойным голосом говорит, как будто остановку объявляет:
– Спокойно, граждане, это налет. Если кто вякнет – изрешечу.
Хотя в его голосе было еще какое-то идольское выражение, точно он или шутит, или ему действительно наймется кого-то изрешетить. Значит, объявил этот мужик про налет, и у всех присутствующих душа, понятное дело, в пятки: обмерли все, боимся дышать. Тем временем двое других уголовников подходят к кассиру, наставляют на него револьверы, а который из них молоденький – говорит:
– Руки за голову!
Вы, наверное, не поверите, но кассир на него ноль внимания, фунт презрения. Мужичок это был, как сейчас помню, довольно немолодой, прямо будем говорить – старичок. И вот поди ж ты: такое самообладание под дулами револьверов! Но это еще что; он потом запер все ящички, а ключ положил в карман. И глядит, понимаете ли, на уголовников невинными глазами, как будто ничего особенного не случилось.
Молодой уголовник ему опять:
– Я же тебе сказал, гад, руки за голову!
А кассир в ответ:
– Может быть, еще и ноги за голову?
Тут эти два уголовника даже несколько растерялись. Который молодой от растерянности оглянулся на того, что стоял у двери, на пожилого, – видно, он был у них заводила. Пожилой подсказывает:
– Он, наверное, смерти не боится.
– Ты что, старый, смерти не боишься? – говорит за ним молодой.
Кассир отвечает:
– Смерти только сумасшедшие не боятся. Смерти я боюсь, это я вас, сукиных детей, не боюсь. Я же насквозь вижу, что вы за компания – измайловская шпана.
Тут молодой обиделся.
– Ты чего, – говорит, – старый хрен, выступаешь?! – И к пожилому – Хряк, чего он выступает?! Гад такой! Можно, я его замочу?
Заводила отрицательно помотал головой и сказал кассиру:
– Ты, старый, кончай тут вола тянуть. Тем более что на все про все нам остаются считанные минуты. По нашим подсчетам вот-вот менты будут тут.
– На этот предмет можете не беспокоиться, – говорит кассир. – У нас пятый день сигнализация не работает. Тем не менее имейте в виду, что народных денег вы не получите ни под каким видом. Я народные деньги буду отстаивать до последнего издыхания. Какие, понимаете, прохиндеи!..
Мы, то есть которые вкладчики, от этих слов, прямо будем говорить, немного оцепенели; мы такой отчаянной храбростью были прямо поражены. Ведь у кассира только и оставалась надежда на сигнализацию, а он откровенно признался, что она не работает пятый день!
Потом молоденький говорит:
– Я тебя, кассир, в последний, раз спрашиваю: отдашь деньги или нет?
Кассир:
– Даже не заикайтесь!
– А я говорю, отдашь!
– Ни за какие благополучия! Я врагам народа сроду не потакал.
Тут в разговор вступил пожилой.
– Ты, – говорит, – старик, отвечай за свои слова. Какие мы враги народа, мать твою так?! Мы, что ли, твои деньги берем? Мы деньги государственные берем. А у государства с этим делом довольно просто: сколько захочет, столько и напечатает. Так что про врагов народа ты немного загнул.
– Никак нет! – говорит кассир. – Именно что вы матерые враги народа, и я прямо удивляюсь, как вы дожили до сорокачетырехлетия Октября. Что же касается государственных денег, то это вредная демагогия, поскольку государство – это мы.
– Слушай, Хряк, – вступил молодой, – я предлагаю сворачивать эту бесплодную дискуссию. Я сейчас данного кассира все-таки пристрелю. Тем более что он обзывает нас последними словами!.. Его слушать, это надо иметь ангельское терпение!
Заводила сказал:
– Нет уж, давайте разберемся! Я не могу оставить этот вопрос открытым, я сейчас старикашку разоблачу. Ты, – говорит, – дед, в общем-то, нас неправильно понял. Если ты думаешь, что мы просто явились грабить твою сберкассу, ты глубоко ошибаешься. Скажу больше: мы вообще в завязке, а сберкассу пришли брать исключительно потому, что новые деньги вышли. Ведь интересно же, ты посуди: вышли новые деньги, а мы их еще в руках не держали…
Значит, кассир на эти слова ответил новым разоблачением, уголовники, в свою очередь, тоже начали чего-то там развивать – короче говоря, началась беседа, пожилой заводила даже свой пост оставил. Самое интересное – некоторые вкладчики тоже приняли в ней участие. Но я, это будем прямо говорить, потихонечку улизнул.
Уж не знаю, чем у них там закончилось, но на другой день я опять пришел вкладывать деньги на мотороллер, хотя уже и с опаской – не под закрытие, а под обеденный перерыв. Все тихо, спокойно. Нигде ничего не побито, плакаты висят на своих местах, финиковая пальма в кадке, народ толпится, кассы стучат, а мужественный старик пересчитывает купюры…
