Текст книги "Предсказание будущего"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
От Гурьева до Маката
Город Гурьев я невзлюбил. Он был какой-то печально-приплюснутый, неухоженный, бренный, можно даже сказать – нежилой, и чудилось, что люди поселились здесь временно, в силу рокового стечения обстоятельств, что вот-вот они снимутся и уйдут. Кроме того, от Гурьева несло чем-то непоправимо азиатским, воспитанным на нищете, набегах кочевников, песчаных бурях и бездорожье; по-моему, единственным здешним европеизмом был новый мост через Урал, по которому я, наверное, в течение получаса мотался с континента на континент, одержимый неким приятно-географическим состоянием. Одним словом, Гурьев я невзлюбил.
Впрочем, у этой антипатии могла быть и чисто метеорологическая причина. Зима в тот год стояла сиротская; и в России-то не было снега и соответствующих морозов, а тут, в Западном Казахстане, подавно царило безвременье, непорядок: степь обнажилась, дороги раскисли, ни с того ни с сего начался ледоход, а гнусно-серое небо то и дело сеяло ледяную крупу вперемежку с дождем, отчетливо пахнувшим первыми холодами. В такую погоду не то что в городе Гурьеве, в городе будущего захандришь.
Из Гурьева мой путь лежал в небольшой населенный пункт по прозванью Макат, куда меня влекло, уж конечно, не праздное любопытство: под Макатом в ту пору опробовалась новая технология кольцевой сварки, которую разработало наше конструкторское бюро. Отыскав железнодорожный вокзал, я взял билет на ближайший поезд, идущий через Макат, и сразу же двинулся на перрон, чтобы лишить себя всякой возможности зазеваться; дело в том, что я имею скверный обычай опаздывать на междугородные автобусы, самолеты, пароходы и поезда, главным образом, поезда. Не прошло и часа, как объявили посадку, и я схватился за чемодан.
Я прожил на свете тридцать четыре года, много чего повидал на своем веку, но такой посадки наблюдать мне как-то не доводилось. Поскольку мой поезд оказался из тех, которые в народе называют «500-веселый», то есть из тех, что останавливаются не только на каждом бессмысленном полустанке, но, бывает, и просто посреди поля, состоят исключительно из общих вагонов, где места занимаются не «согласно купленным билетам», а как бог на душу положит, и, таким образом, представляют собой самый удобный, дешевый и, главное, доступный вид транспортных сообщений, – постольку эта посадка производила тяжкое впечатление, а также навевала жуткие исторические картины. Как только поезд подполз к платформе, огромная толпа сломя голову ринулась к тамбурам, и тут началось такое, что следовало бы назвать не «посадкой», а каким-нибудь диким хазарским словом: вздыбился над головами багаж, в котором было что-то от щитов и штурмовых лестниц, поднялись гам и ругань, изредка перекрываемые надрывными увещеваниями проводников, наконец, кто-то разбил бутыль с домашней наливкой, и она расползлась по асфальту большим кровяным пятном.
Так как ехать мне предстояло совсем недолго и, стало быть, удобства мне были особенно ни к чему, я спокойно переждал штурм и одним из последних предстал перед проводником – еще молодым, но сильно помятым заспанным человеком, от которого вдобавок пронзительно пахло какой-то дрянью. Как и следовало ожидать, в дураках я не остался: и место мне нашлось, и поезд тронулся только минут через двадцать после того, как вагоны укомплектовались пассажирами через край. Место, правда, нашлось неподалеку от туалета, в переполненном закутке, который на путейском языке издевательски зовется салоном, на правой скамейке с краю; тут было намусорено, сквозило и остро тянуло хлоркой.
Устроившись, я осмотрелся по сторонам.
Всего в нашем закутке набилось одиннадцать человек. Двое из них лежали на верхних полках, и я их поначалу не разглядел. Внизу же, напротив меня, сидели: крупный парень лет, так, наверное, тридцати, форменный богатырь с такими монументальными кулаками, что при виде их становилось не по себе; за ним сидел плотный дядька с тем скрупулезно-пренебрежительным выражением физиономии, которое у нас называется «канцелярским»; далее – полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок; за женщиной расположился милый, интеллигентный седенький старичок, до такой степени похожий на актера Оболенского, что первое время меня все подмывало его спросить: «Вы, случайно, не Оболенский?» В свою очередь, на моей скамейке сидели: у окошка, напротив богатыря, миловидная, но глубоко провинциальная девушка, нелепо накрашенная и с бусами в волосах; за нею три тетки в одинаковых плисовых жакетах, в одинаковых оренбургских платках, с одинаковыми лицами не нынешнего столетия, на которых застыли одинаковые, пространственные выражения, вообще похожие друг на друга немыслимо, до смешного; далее сидел я.
Уже давно тронулся поезд, уже за окошком потянулась обнажившаяся, мертвая степь, уже проехали какую-то станцию с неказистыми строениями, почерневшими от дождя, а наша компания все молчала. Из всех нас, зевавших, сморкавшихся, подремывавших, тупо рассматривавших свои ногти, один богатырь занимался делом: он пристально глядел на девушку с бусами в волосах и все время норовил ей двусмысленно подмигнуть. Наконец с противоположной верхней полки свесился круглолицый веснушчатый рыжеватый парень и сказал:
– Может быть, споем?
На него покосились и промолчали.
– А я дружу с песней! – сказал рыжеватый парень и вдруг запел «Умер бедняга в военной больнице».
Что касается меня, то я был не столько удивлен тем, что он ни с того ни с сего запел, сколько тем, что он запел давно забытую песню, которая вошла в моду в первые годы так называемой германской войны; откуда он ее выкопал – это было для меня тайной.
– И чего глотку дерет?! – сказал канцелярский тип, сердито посмотрев сквозь верхнюю полку.
– Небось с утра не опохмелился, – предположил богатырь.
Певец прервался, посмотрел вниз и сказал:
– Да я вообще не пью!
– И мы насчет этого пас, – отозвался седенький старичок. – А вот чайку бы выпить не помешало.
Поскольку я был рад услужить интеллигентному старичку, я поднялся со скамейки и пошел организовывать чаепитие. Переступив через множество тюков, корзинок и чемоданов, которыми был заставлен проход, два раза больно ударившись о торцы полок и один раз поскользнувшись в какой-то пахучей луже, я наконец добрался до проводника и справился насчет чая. В ответ проводник посмотрел на меня таким образом, точно я просил у него не чая, а, скажем, повышения по службе или, скажем, разрыв-травы.
– Шашки есть, – сказал он и неприязненно отвернулся. – Шашки возьмешь?
Я взял шашки, с трудом изобразил на лице удовлетворение и отправился восвояси.
На обратном пути я обозревал публику: в первом салоне, если вести счет от помещения проводника, ехала беременная молодуха с опухшей, словно заплаканной физиономией; в четвертом – изумительно красивая женщина, темноволосая, причесанная на прямой пробор, этакая казачка; в пятом салоне какие-то криминальные типы играли в карты; в седьмом – пожилые кавказцы в войлочных шапочках с кисточками у виска готовились пировать.
Вернувшись в наш закуток, я разочарованным жестом дал понять, что чая не будет, потом продемонстрировал попутчикам шашечницу и уселся на свое место. Как оказалось, к моему возвращению наша компания уже серьезно разговорилась.
– Я вообще удивляюсь! – восклицала миловидная провинциалка. – Что это за манера такая: как чуть что не по мне, так немедленно на рожон?! Ну никакого уважения к личности! Попеть человеку и то не дадут!..
– Какое может быть уважение к личности, – сказал богатырь, – когда нас в общей сложности двести восемьдесят миллионов! Но вообще это, конечно, безобразие, потому что попеть каждый имеет право.
Канцелярский тип злобно посмотрел сначала на провинциалку, потом на богатыря и как-то увертюрно, предварительно заморгал. Видимо, он что-то хотел сказать, по как раз в эту минуту в наш вагон забрела дама в ушанке с железнодорожной кокардой и закричала:
– Талончики на такси! Кто желает талончики на такси?!
Канцелярский тип, сбитый с толку этим диковинным предложением, промолчал.
– Чего-чего, – сказал седенький старичок, – а уважения к личности нам действительно не дано. Я бы даже отметил: в принципе, биологически не дано. И это тем более загадочно, что средний советский человек – обязательно личность, в том смысле, что он, так сказать, всеобъемлющий человек. Например, наш брат может быть одновременно накопителем, оболтусом, работягой, романтиком, хорошим семьянином, бабником, зверем… ну, и так далее. Но даже в тех случаях, когда наш брат вроде бы одномерен, когда, скажем, он просто бабник, то он обязательно в такой отчаянной, беспардонной степени бабник, что это опять же выходит – личность.
– На кого это вы намекаете? – спросил богатырь.
– Я ни на кого не намекаю, – улыбнувшись, сказал седенький старичок. – Я говорю, что вот, например, немцы или французы, наверное, в гораздо большей степени, нежели мы, производители, потребители, законоисполнители, вообще граждане в строго муниципальном смысле этого слова, зато наш человек в гораздо большей степени человек. Однако скажи я сейчас какому-нибудь обожателю Петра Ильича Чайковского, что я Чайковского в грош не ставлю, а превыше всего ставлю, положим, какого-нибудь Дебюсси, он за милицией побежит…
– Правда! – сказал я. – Ей-богу, правда!
– С другой стороны, – вступил канцелярский тип, предварительно окинув меня неприятным взглядом, – настораживает безответственность нашей смены в том смысле, что она словам отчета не отдает. Вот сейчас молодой человек ни к селу ни к городу приплел бога. Зачем он его приплел? А ни за чем, по недоумению он приплел это вредное междометие, из чего я делаю вывод, что наша смена словам отчета не отдает. Народ, понимаете ли, кругом наяривает атеистическую пропаганду, а в устной речи постоянно допускаются всякие безответственные слова, которые, безусловно, снижают общий антирелигиозный на кал. И всем хоть бы что!
Меня так разозлили эти слова, что я решил в отместку созорничать.
– А я, папаша, верующий, – сказал я, хотя в действительности меня следовало бы отнести не то что к неверующим, а прямо-таки к махровым материалистам. – Так что бога я приплел не для красного словца, а по внутреннему убеждению.
Канцелярский тип обомлел; он испуганно огляделся по сторонам, как бы делясь со всей честной компанией своим ужасом, потом ударил себя ладонями по коленям и воскликнул:
– Вот это да! Вот это называется – дожились! Старики и те нынче в боге разочаровались, а так называемая смена во весь голос заявляет о своих преступных – я не побоюсь этого слова – преступных заблуждениях и не краснеет!
– Вы что, действительно верующий? – проникновенно спросил меня седенький старичок.
Перед этим старичком я валять ваньку не собирался, и, если можно было бы как-нибудь дать понять, что я попросту дурачу нашего пришибленного попутчика, я бы ему, например, объяснительно подмигнул, но канцелярский тип по-прежнему возмущенно на меня пялился, и, таким образом, пути к отступлению у меня не было; я кивнул.
– Гм! – произнес старичок. – Это, во всяком случае, удивительно.
– А по мне, – сказал богатырь, – верь ты хоть в Магомета, хоть в домовых, – главное, чтобы человек был хороший. Внимательный, серьезный, работящий, и чтобы все в дом, все в дом!
Вслед за этими словами он вопросительно посмотрел на провинциальную девушку и как бы невзначай покрыл своей лапищей ее кисть; девушка вздрогнула, высвободила кисть и зарделась.
– Извините, но это довольно легкомысленная позиция, – сказал мне седенький старичок. – Безоглядно возводить какую бы то ни было гипотезу в категорию истины, в сущности, так же нездорово, как видеть то, чего нет.
В эту минуту у меня над головой заворочался невидимый пассажир, затем с верхней полки посыпались хлебные крошки и раздался приятный голос:
– Положим, папаша, и ваша позиция не безупречна. Ну с чего вы взяли, что верить в бога означает видеть то, чего нет? Какие у вас на это имеются доказательства?!
Судя по голосу, невидимый пассажир был худощавым человеком среднего роста, с приятным лицом и внимательными глазами. Еще я почему-то решил, что на левой щеке у него непременно есть родинка.
– Ну, почему… – сказал старичок, – доказательства мы найдем. Например: если бы бог существовал, то для разума это было бы очевидно.
– В том-то все и дело, что это для разума очевидно! – с сердцем сказал невидимый пассажир. – Другое дело, что это не для всякого разума очевидно, а для разума романтического, заинтересованного и, главное, запуганного кое-какими трагическими загадками. Судите сами: разве существование человека в ракурсе его бесподобности на фоне природы не есть прямое доказательство того, что существование бога очевидно?! А наше превращение на пути от вируса до Эйнштейна, которое настолько же может быть детищем грубой эволюции, насколько вероятно, чтобы в результате беспорядочного движения атомов сам собою, то есть нечаянно сложился автомобиль. Наконец, мы с вами сейчас едем в поезде и разговариваем о боге; может быть, то, что вот мы сейчас едем в поезде и разговариваем о боге, есть как раз самое веское доказательство того, что он есть. Я уже не говорю о любви, природу которой материализм даже не пытается объяснить, я уже не говорю о феномене добра, в частности, выступающем в противоестественном, с точки зрения природы, качестве самопожертвования, я уже не говорю о неукоснительном торжестве добра над злом, как бы продолжительно и могущественно оно ни было. Вот это действительно доказательства!
– То, что вы говорите, конечно, занимательно, – сказал седенький старичок, – но если вы хотите, чтобы у нас с вами получился стоящий разговор, давайте, пожалуйста, сомневаться. Давайте сомневаться, ибо несомненное знание трудно признать культурным. Культурное знание всегда нагружено вопросом: «А вдруг все наоборот?» И что самое интересное – судьба каждого, так сказать, отдельного знания такова, что в конечном итоге все действительно выходит наоборот. Итак, давайте сомневаться, ибо с человеком непоколебимым разговаривать невозможно. Тем более что не следует забывать о той нашей национальной черте, что если у нас соберутся два человека, расходящиеся в отношении к Чайковскому на одну шестнадцатую мизинца, то выходит, как будто эскимос разговаривает с готтентотом.
– Пожалуйста, давайте сомневаться, – согласился невидимый пассажир. – Я, собственно, к этому и призываю. Только, по-моему, не следует тратить, так сказать, «сомнительную» энергию на то, что сомнению вовсе не подлежит. Например, вряд ли имеет смысл сомневаться в том, что сегодня у нас вторник, 4 февраля.
– Тогда я буду вынужден повернуть вопрос в несколько ином ракурсе, – сказал старичок. – Видите ли, дело тут не столько в свойствах вещей, сколько в свойствах сомнения. Я вот что имею в виду: для какого-нибудь таракана все несомненно, но это не потому, что все несомненно, а потому, что он таракан.
– Это вы отличный пример привели! – воскликнул невидимый пассажир и, наверное, сделал какое-то радостное движение, так как с верхней полки опять посыпались хлебные крошки. – При всем том, что наш таракан не Иоанн Златоуст и не Аристотель, а именно таракан, для него, в частности, несомненно, что существует некая непобедимая сила, даже стихия, которая может организовать тараканьи бега, а может ничтожным мышечным усилием пресечь его насекомое бытие. Но ведь то же самое несомненно для Аристотеля и Златоуста! Впрочем, если эта аллегория покажется вам чересчур отвлеченной, то вот вам другой пример: допустим, что клетки моего организма способны сомневаться; и вот они начинают сомневаться: а что если они сами по себе и не существует никакого компонующего их организма, то есть моего организма? Разве это не смешно?
– Смешно, – согласился седенький старичок. – Однако будет еще смешнее, если мы допустим, что вы последовательно учите свои клетки, как им функционировать, а также под страхом каких-нибудь нескончаемых мучений заказываете им сомневаться и рассуждать, на чем, собственно, стоит любая из четырех мировых религий. Мало того, что это будет смешно, это еще будет и в высшей степени подозрительно.
– Ну, это мы уже с вами заехали не туда! Давайте условимся, о чем идет речь: о вере или о религиях? За то, что религии – эго уголовный кодекс для дебилов, патологических злодеев и несовершеннолетних, меня агитировать не нужно. Я предлагаю именно веру попробовать на зубок.
– В таком случае возвращаемся к тараканам, – сказал седенький старичок с таким профессорским выражением, что я невольно заулыбался. – Давайте действительно допустим, что таракан настолько сообразителен, что он подозревает о существовании некой верховной стихии, которая может все. Но вот в чем вопрос: если таракану ясно, что она есть, ему должно быть ясно, что она есть. Иначе это уже будет полубезумие. А вдруг эта верховная стихия, этот тараканий бог на самом деле – какой-нибудь Петя Иванов, двоечник и дурак, который, в свою очередь, свято верует в то, что если повернуться через левое плечо и три раза плюнуть на юго-запад, то его не спросят по английскому языку. Стало быть, давайте прежде всего разберемся в том, что есть бог людей, поскольку это кардинальный и, по сути дела, единственный вопрос веры.
– А по-моему, это, напротив, не имеет никакого значения, – возразил невидимый пассажир. – Какая, в сущности, разница, кто именно вас угробит либо вылечит от недуга – дипломированный врач, экстрасенс или деревенская бабка?! Вас вылечили – и большое спасибо, и общий привет; вас угробили – очень жалко… Тем не менее вера честно разрешает этот вопрос принципиальной непознаваемостью божества. И, между прочим, этот ответ нисколько не противоречит марксистской теории познания: бог непостижим исключительно потому, что он бесконечен, потому, что частице недоступно познание целого, потому, что я при всем желании не могу показаться собственной клетке. Но это еще ничего не значит, то есть неважно, что нам не дано знать, что есть бог, важно, что нам дано знать, что бог есть, поскольку в этом знании заключены ответы на все вопросы. Например, по Толстому процесс освоения бога состоит в следующем: в один прекрасный день вы соображаете, что ваша жизнь не имеет смысла, что она напрочь лишена вневременного, исторического значения, так как в итоге всех ваших несчастий, подвигов и совершенной деятельности ума вас ожидает смерть – величайшая и глубоко оскорбительная нелепица в свете тех божественно-вечных свойств, которые отпущены человеку. И тут, считает Толстой, если вы в состоянии хоть сколько-нибудь шевелить мозгами, вы неизбежно приходите к пониманию: выход в боге, которого не может не быть, который все организует в осмысленное единство, всему дает силы и желание жить через освобождение от бессмыслицы полной смерти. Я, честно говоря, не очень это понимаю, но думаю, что в чувственном отношении это – как полюбить.
– Но в любви за первым припадком умопомрачения приходит зрелость, – сказал седенький старичок. – Приходит зрелость, и мы спрашиваем себя: а кто, собственно, она такая? Именно в этом ракурсе я и ставлю вопрос: подвластно мне знать, кто она такая, или же неподвластно? Долой восторги, будем отвечать на вопрос трезво, в заданном ракурсе и как на духу.
– Я в этом ракурсе и отвечаю: неподвластно. Но это не имеет никакого значения.
– А я повторяю, что это имеет решающее значение, ибо завтра у меня заболит сердце и я вместо валидола но ошибке положу под язык таблетку ацетилсалициловой кислоты.
– Ну и что?
– А то, что мне все равно полегчает, поскольку я уверен, что принял спасительный валидол.
– Ну и что?
– А то, что на самом-то деле исцеления не происходит, что болезнь-то идет своим чередом, что, несмотря на галлюцинацию здоровья, она меня ест, ест!..
Тетки в одинаковых плисовых жакетах, как по команде, поднялись с мест, подхватили свои мешки и проследовали, по всей видимости, в соседний вагон. Я давно заметил, что они как-то странно переглядываются между собой, но не думал, что дело примет такой решительный оборот.
– Напугали баб, – сказал наш певец и раскатисто засмеялся. – Даю голову на отсечение, что они теперь сойдут на две остановки раньше. Я правильно предлагал: вместо того чтобы пугать население, надо было исполнить пару-тройку народных песен. И технология простая: я завожу, вы подпеваете. Я, честно говоря, этих песен знаю – без трех штук миллион! Вот еще есть такая отличная песня…
И он запел песню, в которой мне запомнились только следующие слова:
И понравился ей укротитель зверей,
Чернобровый красавец Федюша.
Поскольку мы настойчиво не подтягивали, наш певец попел-попел и затих.
– Боюсь, что давеча я не совсем точно выразил свою мысль, – сказал невидимый пассажир. – Разумеется, верующий человек должен иметь понятие о том, чему он вручает себя как спасению. Но я думаю, что он приходит к этому пониманию не разумом, а сердцем, то есть неким премудрым устройством, которое называется сердцем или душой. Боюсь, что тот, кто осенен даром, так сказать, сердечного знания, имеет колдовские преимущества по сравнению с остальными. Например, он за тысячи километров узнает о болезни близкого человека. Или вот метание ножа! Ведь метание ножа…
– Насчет метания ножа я сейчас объясню, – перебил его богатырь. – Главное – это дистанция. Выбираешь такую дистанцию, чтобы нож успевал сделать только один оборот, берешь его двумя пальцами посреди лезвия и пускаешь с оттяжечкой от плеча. При соответствующей тренировке попадание гарантировано в ста случаях из ста.
– Балабол, – с опаской сказал канцелярский тип.
– Ведь метание ножа, – как ни в чем не бывало продолжал невидимый пассажир, – это вовсе не искусство метать нож таким образом, чтобы он попадал в цель исключительно острием, это искусство веры в то, что нож попадает в цель исключительно острием. Ошибки не может быть: если вы безусловно верите, ваш нож будет попадать в цель исключительно острием, если вы безусловно верите, какую бы таблетку вы ни приняли, вам гарантировано исцеление.
– Вот вы говорите, сердечное знание, – сказал седенький старичок. – Но ведь и собаке дано это самое сердечное знание, а она кому ни попадя лижет руки, если, конечно, ее не бить. Причем точно такое же бессловесное сердечное знание, какое может быть свойственно человеку, если еще не более утонченное, на что издавна намекает вся, если можно так выразиться, собакочеловеческая литература. А между тем собака не знает бога, она даже человека за бога не признает, так как имеет манеру его кусать. Значит, какой у нас с вами напрашивается вывод? Бога имеет не то, что имеет сердце, а то, что имеет разум. Это, между прочим, пожалуй, единственный сколько-нибудь весомый довод в пользу бытия божьего, потому что человеческий разум – единственная иррациональная вещь в природе. Но вот какая получается ерунда: если бы бог существовал, для разума это было бы очевидно…
В эту минуту где-то в дальнем конце вагона раздался такой дикий крик, что я вздрогнул и онемел; так кричать мог либо человек, к которому приступают с ножом, либо человек, который встретился с привидением. Все наши испуганно переглянулись между собой, а затем уставились на меня, видимо, посчитав, что, поскольку я сижу с краю, мне должно быть известно, кто это там кричит. Я посмотрел в глубь вагона, но ничего особенного не приметил. Снова раздался крик; я поднялся и, немного робея, пошел выяснить, что, собственно, происходит.
В пассажирском салоне, расположенном сразу за помещением проводника, рожала та самая молодуха, которую я отметил, когда еще ходил организовывать чаепитие. Так как роженицу со всех сторон обступили сочувствующие женщины, сначала мне толком ничего не удалось разглядеть, но потом, через головы и в просветах, я увидел, что роженица лежала на нижней полке пунцовая от натуги и держала во рту правую руку, – наверное, потому, что она совестилась кричать. Тут какой-то старик казах принес длинный отрез нелепой восточной ткани, который, по его добродушному признанию, он вез заведующей районным отделом народного образования в качестве взятки, и сочувствующие женщины ловко завесили салон от пола до потолка.
– Надо, наверное, поезд останавливать, – сказал старик казах, смешно показывая руками, как останавливают поезда.
– Ничего, и так родим, на колесах, – ответила ему одна из сочувствующих женщин, почему-то употребляя глагол «рожать» во множественном числе.
– Между прочим, – сказал я, – потом могут быть неприятности бюрократического порядка. Ну что паспортистка напишет в графе «место рождения»? Между Гурьевом и Манатом? Вот один мой приятель имел несчастье родиться в Эгейском море, то есть на пароходе, который пересекал Эгейское море; так ему через раз денежные переводы не выдают!
– Вместо того, чтобы глупости говорить, – сказала мне красавица казачка, которая тоже была тут, – лучше попросили бы у проводника горячей воды и несколько простыней.
Я протиснулся между сочувствующими женщинами и постучался к проводнику: никакого ответа. Я постучал еще раз и услышал за дверью невразумительное ворчание – скорее всего проводник еще не проспался.
– У него там девушка, – весело подмигнув, сказал мне старик казах и показал руками, какие бывают девушки.
Поскольку помочь роженице мне было решительно печем, я отправился восвояси. На обратном пути меня немного обидели: дойдя до того салона, в котором пировали кавказцы, я машинально приостановился, очарованный дивными запахами овечьего сыра, зелени и еще чего-то забористого, огневого; один из кавказцев недружелюбно на меня посмотрел и сказал:
– Проходи, дорогой! Очень прошу, не мешай закусывать! – Говоря, он держал во рту несколько стрелок-зеленого лука и от этого походил на селедку, приготовленную для праздничного стола.
Диспут в нашем закутке шел своим чередом.
– Однако, прежде чем вывести, что есть бог, – говорил седенький старичок, – давайте выведем, что не есть бог, пойдем академическим путем к утверждению через отрицание. Для этого рассмотрим шесть основных ипостасей бога…
– Откуда вы их столько набрали? – спросил у старичка «невидимый пассажир», который в действительности оказался именно таким, каким я его представлял; самое интересное было то, что на левой щеке, чуть ниже века, у него и впрямь была родинка размером с булавочную головку.
– На самом деле их гораздо больше, чем шесть, – сказал старичок, – но основных почему-то шесть. Первая ипостась: категорический бог, то есть бог, почти физически существующий, бог, который, так сказать, председательствует над миром и самым непосредственным образом управляет его делами. Об этом боге мы знаем из книги Бытия и других разделов Ветхого завета, в которых описывается, как категорический бог разговаривает с людьми, ходит к ним в гости, даже бранится, то есть выступает как самое что ни на есть категорическое лицо. В Апокалипсисе этот бог даже описывается. Кроме того, нам известно, что мы созданы по образу и подобию божию, и, как бы ни выкручивались богословы, вкладывая в эти параметры всякие фантастические значения вплоть до прямо противоположных, образ есть образ, а подобие есть подобие; во всяком случае, святой дух на этот счет никак специально не оговаривается. Кстати сказать, тут кроется большая двусмысленность, если принять во внимание каннибалов, пигмеев и национал-социалистов…
– Да погоди ты, отец, про национал-социалистов! – перебил богатырь седенького старичка и вопросительно мне кивнул. – Ну, что там, друг, происходит?
– Женщина рожает, – сказал я. – А проводник пьян. Впрочем, есть мнение, что он заперся с девушкой и блудит.
– Родить и то не можем по-человечески, – сказал канцелярский тип, тоже почему-то упирая на множественное число.
– Вот как бывает, когда мужчины легкомысленно относятся к спутницам своей жизни, – сказал богатырь миловидной провинциалке и снова как бы невзначай покрыл своей лапищей ее кисть; провинциалка, как и в прошлый раз, вздрогнула и зарделась.
– Так вот я спрашиваю, – продолжал седенький старичок, – мыслим категорический бог? Имеет он право на существование? И отвечаю: конечно, нет! Для деликатного разума категорический бог немыслим, ибо в этой ипостаси он слишком часть человеческой системы, что-то вроде царя Дадона. Категорический бог – это премьер-министр, это управление бытового обслуживания, это прокуратура. Наконец, нам очевидно, что одна из физически существующих лопат не может быть Главной Лопатой, вечной и бесконечной; это подходящий пункт для симуляции психического расстройства, но никак не основание для религии.
Второе: бог есть нечто. То есть йог – всеблагой, вседовольпый, всемудрый дух, существо вне времени и пространства, причина всех причин, начало всех начал, непостижимость, совершенная любовь, – одним словом, нечто. Чем это самое «нечто» не устраивает вдумчивого человека? Одной интригующей деталью: видите ли, бог-нечто сообщил нам о себе одновременно и слишком мало и слишком много. Слишком мало потому, что из тех божественных качеств, в которые он счел необходимым нас посвятить, никак не складывается сколько-нибудь вразумительная картина. Бог-нечто остается для нас решительно невообразимым, невоплотимым в сколько-нибудь гармоническое понятие, каковому можно было бы поклоняться, будучи вполне здравомыслящим человеком. Он так и остается этим туманным «нечто», настойчиво смахивающим, знаете, на что? На «ничто»! Тут, правда, нужно оговориться: возможно, бог – понятие действительно в такой степени необъятное, что его не в состоянии осветить десяток известных свойств. Но скажите: разве здравомыслящий человек станет поклоняться, положим, обыкновенному кислороду на том основании, что, кроме живительного свойства, он имеет еще бесконечное количество свойств? Даже не так: он скорее будет поклоняться обыкновенному кислороду, о котором ему по крайней мере известно, что без него нельзя жить, нежели какому-то «нечто», о котором он не знает фактически ничего, кроме того, что без него вполне можно жить… Наконец, из практики нам известно, что человек – существо в высшей степени сообразительное, и в принципе все в этом мире подвластно разуму человека. Дело дошло уже до невероятных, библейских свершений: человек останавливает реки, синтезирует вещества, которых никогда не существовало в природе, творит новые небесные тела, не сегодня завтра научится людей в колбах выводить, – а бог-нечто как будто специально прячется от человека, как будто нарочно отгораживается от него всякими недомолвками, двусмысленностями и прилагательными, лишенными конкретного содержания. К чему богу людей, спрашиваю я вас, понадобилась бы такая сокровенность от людей? Это непонятно. Вот тараканьему богу Пете Иванову обязательно следовало бы перед тараканами напустить на себя туману, потому что в действительности он двоечник и дурак. Это понятно. Но дать человеку, так сказать, всемогущую думательную оптику и настойчиво прятаться от объектива? Извините, я этого не пойму! Вообще вот я вам что скажу: подозрительна эта сокровенность; как хотите, а есть в ней что-то небожественное, человеческое, причем далеко не в самом лучшем смысле этого слова.
