Текст книги "Предсказание будущего"

Автор книги: Вячеслав Пьецух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

7

План его был таков: он добирается автобусом до Ковылкина, затем покупает железнодорожный билет и уезжает далеко-далеко, в какой-нибудь уголок, еще не освоенный человеком. Однако этот план чуть было не рухнул в самом начале, так как, пересчитав деньги, Вырубов обнаружил, что наличности у него только двадцать четыре рубля пятьдесят пять копеек. Уже в Ковылкине, на вокзале, он справился у кассирши, как далеко можно уехать на эти деньги, и выяснил, что в западном направлении можно было доехать до Смоленска, в восточном до Перми, в северном до Котласа, в южном до Симферополя. Почему-то южное направление показалось ему наиболее симпатичным, и он взял билет на симферопольский поезд, прикинув, что из Симферополя он как-нибудь доберется до дремучих крымских лесов, которые, надо полагать, еще не освоены человеком; правда, о существовании этих лесов он только подозревал, так как бывать в Крыму ему прежде не доводилось.

После того как Вырубов приобрел билет, у него осталось пятнадцать копеек медью. На тринадцать копеек он купил хлеба, а оставшиеся две копейки предназначил для телефонного разговора; он решил набрать в автомате экспромтный номер и символически попрощаться, сказав своему нечаянному абоненту какие-нибудь прочувствованные слова; он зашел в первую попавшуюся телефонную будку, но аппарат в ней был неисправен, и две копейки пропали даром.

Сев в симферопольский поезд, Вырубов забрался на верхнюю полку и принялся планировать свое отшельническое житье. «Во-первых, – говорил он себе, – нужно как-то разжиться деньгами на первое обзаведение: то да се, пятое-десятое, – словом, рублей сто надо добыть, хоть тресни. Во-вторых, нужно будет найти пустынное место, максимально удаленное от человеческого жилья. В-третьих, построить хижину. Жить, разумеется, нужно будет в высшей степени неприметно, чтобы не привлечь интерес властей, которые, конечно же, первым делом поинтересуются пропиской, хотя быть прописанным в дремучих крымских лесах так же смешно, как быть прописанным в Каракумах. В конце концов жил Робинзон Крузо на своем острове без прописки? Жил!»

За этими соображениями Вырубов нечаянно прикорнул и в результате проспал так ненормально долго, что, когда наконец проснулся, за окошком уже бежала планиметрически ровная крымская степь, однообразная, как бедность, и продолжительная, как кошмар. Во втором часу дня поезд остановился у перрона симферопольского вокзала.

Выйдя на привокзальную площадь, Вырубов некоторое время обозревал курортную публику, которая выглядела до такой степени блаженной и вседовольной, как если бы в городе была введена вечная жизнь или распределение по потребностям. Он присел возле газетного киоска на корточки и стал поедать батон, так как ему захотелось выкинуть что-то нарочито антогонистическое симферопольским настроениям, что-то неприличное, бичевое.

Доев батон, Вырубов тронулся в сторону Севастополя. Около двух часов он шел правой обочиной Севастопольского шоссе и в конце концов так устал от шума, вонючего жара, поднимавшегося над асфальтом, и постоянной опасности оказаться под колесами у любителей русской езды, что на третьем часу хода остановился и начал «голосовать». Однако даже у радиаторов попутных автомобилей были настолько надменные, так сказать, выражения, что рассчитывать на попутку не приходилось. «Сволочи и больше ничего! – возмущался про себя Вырубов. – Америка – уж на что, кажется, сквалыжное государство, и то там «голосующих» подбирают!» В конце концов он вынужден был сесть в автобус, который направлялся в Бахчисарай; вид у него был до такой степени изможденный, вообще жалкий, что кондукторша его нарочно не замечала.

В Бахчисарае Вырубов первым делом разжился деньгами, продав на автовокзале кое-какие вещи: за газовую зажигалку ему дали десять рублей, за часы – тоже десять рублей, за обручальное кольцо – четвертную, поскольку оно было демократической пробы и тонкое, как бечевка. Обогатившись, он пообедал в столовой и так объелся, что потом с полчаса отходил возле какого-то полу-развалившегося надгробия. Заодно он потолковал со здешними мальчишками на предмет территорий, еще не освоенных человеком, и выяснил, что в нескольких десятках километров на юго-восток лежит довольно глухая область. После этого он взялся за экипировку. В несколько заходов он приобрел: рюкзак, небольшой топор, ножовку, моток толстой проволоки, среднего размера котелок, в который вкладывался еще один котелок, поменьше, большой складной нож, миску, чайник, значительный запас продовольствия, и в заключение зачем-то купил полдюжины чайных ложек.

К тому времени, когда на Крымский полуостров спустилась ночь, Вырубов был уже далеко. Его окружал низкорослый лес, который сонно шелестел кронами и источал деликатные ароматы. Красота была сказочная, но какая-то неродная. Впрочем, руководствуясь тем соображением, что здесь ему предстояло жить до исхода дней, он заставлял себя принимать ее с безусловно сыновним чувством.

Первую ночь он спал под открытым небом, положив в головах рюкзак, – она прошла покойно, без приключений, но во вторую ночь его напугало какое-то таинственное животное, которое из-за темноты он толком не разглядел: животное было приземистое, очень длинное и наводило землесотрясающий топот; больше всего оно было похоже на лошадь с ногами гиппопотама. Вырубов до такой степени напугался, что вплоть до восхода солнца просидел с топором в руках.

В конце третьего дня пути он наткнулся на очаровательный уголок, который совершенно отвечал его представлениям об отшельнической Аркадии. Это была небольшая поляна, одной стороной упиравшаяся в высокий утес, образующий полукруг, а другой стороной – в ручеек, который производил приятное, щекочущее журчание, и в заросли можжевельника, очень рослые и густые. Вырубов скинул рюкзак, облегченно вздохнул и прислушался: кругом было так тихо, как, наверное, бывает тихо только в пустыне и на планетах, лишенных жизни.

Вырубов улыбнулся от удовольствия и с победным чувством сказал себе, что вот оно, долгожданное освобождение, вот оно, соединение с матушкой-природой, вот оно, свободное одиночество, то есть счастье с самим собой.

Затем Вырубов принялся обживаться: он сложил из камней очаг и построил временное убежище в виде просторного шалаша. За обедом, по времени англиканским, который состоял из миски перловой каши, он уже размышлял о постоянном убежище, то есть доме. План у него был такой: сначала он сложит фундамент, на который пойдут крупные камни, скрепляемые разведенной на воде глиной, потом выроет погреб, облицует его по той же методе камнем, и после этого начнет ладить сруб; сруб он поделит внутренней перегородкой на две неравные половины – в одной будет комната, в другой кухня. Так как прежде всего нужно было найти подходящую глину, рано поутру он отправился на разведку, вооружившись миской и топором.

Глину он проискал до позднего вечера и вернулся с пробной порцией к своему шалашу, когда уже не было видно ни зги и в лесу плотоядными голосами перекликались ночные птицы. К прискорбию, в отшельническом быте сразу же обнаружились два отягощающих обстоятельства: во-первых, всякая затея осуществлялась гораздо дольше, нежели обещали предварительные расчеты, особенно это относилось к приготовлению пищи, на которое уходили несчитанные часы, а во-вторых, оказалось, что никак не обойтись без абсолютной экипировки, в отличие от относительной, на которую пошел Вырубов, пренебрегший многими необходимейшими вещами, именно: одеялами, гвоздями, продольной пилой, лопатой, самой обычной кружкой. Впрочем, в остальном новая жизнь была сказочна хороша.

На другой день Вырубов отыскал в пределах своей поляны совершенно ровное место площадью примерно в восемь квадратных метров и принялся за фундамент. При помощи топора он вырыл довольно глубокий желоб, обозначивший прямоугольник будущего фундамента, на что ушло около пяти с половиной часов, а после обеда, который состоял из вермишели с рыбными консервами и чал с ванильными сухарями, натаскал крупных камней и начал возводить кладку. Эта работа была ему знакома, и посему дело подвигалось довольно споро. К сумеркам он выложил весь периметр, доведя фундамент до запланированной высоты, и остался доволен своей работой.

Под утро пошел проливенный дождь, и Вырубова разбудило омерзительное ощущение сырости. Сквозь кровлю шалаша тут и там просачивалась вода, было холодно, мокро – словом, в высшей степени неприютно. Время от времени вдалеке полыхала немая молния, которая на мгновение озаряла поляну, ручеек, заросли можжевельника ослепительным серебром.

После того как дождь перестал и на ветках можжевельника повисли капельные бриллианты, Вырубов вылез из шалаша и с недобрым предчувствием осмотрелся. Это предчувствие, как вообще почти его все дурные предчувствия, не замедлило оправдаться: съестные припасы, сложенные неподалеку от очага и укрытые полиэтиленовой пленкой, были полностью уничтожены – видимо, этой ночью продуктами попользовалось зверье, которое побрезговало только чаем и табаком, – кроме того, подмок весь запас спичек и, наконец, когда Вырубов от огорчения присел на фундамент, тот в соответствии с русской пословицей «Пришла беда – отворяй ворота» немедленно завалился – видно, глина была не та.

Эти несчастья так огорчили Вырубова, что на него напало оцепенение. Он, наверное, с полчаса просидел в руинах, ни о чем не думая и только пространственно прислушиваясь к пению птиц, доносившемуся из леса, и к глупо-беззаботному журчанию ручейка. Но потом в нем заговорил аппетит, и он основательно призадумался. Выход, собственно, был один: вернуться в Бахчисарай, с тем чтобы возобновить продовольственные запасы, а также заткнуть дыры в экипировке и купить кое-каких семян, которые обеспечили бы относительную автономность существования. Но пока то да се, продержаться можно было только доисторическим образом, то есть собирательством и охотой. Поскольку в травах, кореньях, ягодах и грибах Вырубов толку совсем не знал, выбор сузился до охоты, и он принялся делать лук.

Срезав толстую грабовую ветку, он стянул ее концы тетивой, на которую пошла шнуровка от рюкзака. После этого он принялся за стрелу: достал из рюкзака чайную ложку и долго расплющивал ее обухом топора, потом очень долго затачивал болванку о гранитный валун и в результате получил нечто безобразное, но, правда, годное для охоты. Затем он срезал длинную можжевеловую ветку, счистил с нее кору, слегка расщепил, вставил в щель подобие наконечника и обмотал место соединения проволочным отрезком. Когда стрела была готова, ему захотелось испытать свое оружие в деле, однако было уже темно.

Вырубов улегся неподалеку от шалаша, уставился в небо и загрустил. Очень хотелось есть: он сорвал неведомый стебелек, пожевал его и немедленно выплюнул, так как стебелек отдавал аптекой. Потом на него напало страстное желание покурить, и он решил во что бы то ни стало добыть огонь: он походил по своей поляне, пристально глядя в землю, наконец нашел два подходящих камушка и, запасшись кучкой сухого мха, уселся высекать искру; он высекал ее целую вечность, ссадил себе указательный палец и в сердцах забросил камушки в ручеек.

Утром Вырубов проснулся осунувшимся и голодным до такой степени, что на предмет съедобности даже исследовал свой ремень. С отчаянья он пожевал табаку, потом взял лук со стрелой и отправился на охоту.

Охотился он в дубовом лесу, который обнаружился километрах в пяти от его поляны. Несколько раз что-то молниеносно порскало у него из-под ног, несколько раз над головой раздавалось хлопанье крыльев, но все это случалось до того неожиданно, что он не успевал натягивать тетиву. И только когда он уже отчаялся добыть себе пропитание, ему удалось подстрелить какую-то чрезвычайно глупую птичку, которая позволила целиться в себя трижды и всякий раз внимательным взглядом провожала Вырубова, бегавшего за стрелой. Наконец птичка была добыта, и Вырубов брезгливо взял ее в руки: она была тепла, мерно пульсировала своим тельцем и, что было неприятнее всего, продолжала смотреть на него с любопытством.

Вырубов понял, что прикончить птичку будет не в состоянии, и положил ее на пенек. Он стоял над своей жертвой и думал о том, что раз ему не дано питаться соками чужой жизни, то, видно, придется сделаться вегетарианцем. «Ну ничего, – сказал он себе, – вегетарианцем так вегетарианцем. Ради собственного счастья чертом лысым сделаешься, не то что вегетарианцем».

На обратном пути Вырубов заплутал. Сначала ему попалась какая-то долинка, заросшая низким кустарником, потом сырой лог, потом грабовая роща, и только за ней он увидел родной ручеек и взял верное направление. Он прошел вдоль своего ручейка метров двести и вдруг наткнулся на человеческие следы.

Один отпечаток был скорее всего от крупного туристического ботинка, а другой – трогательно мелкий, девичий, вероятно. Вырубов сел на корточки и погладил следы рукой. Он был удивлен, что в его необитаемом уголке откуда-то взялись человеческие следы, но его также посетило некое тоскливо-любовное чувство, и он понял, к крайнему своему огорчению, что стосковался но человеку.

Поднявшись с корточек, Вырубов внимательно осмотрелся по сторонам и после некоторых колебаний пошел по следу. Он одолел еще метров двести, свернул в заросли можжевельника, за которыми начиналась его поляна, и внезапно наткнулся на мужчину и женщину, устроившихся в кустах. Мужчина оробел, женщина стала одергивать юбку. Всем троим было так неловко, что обязательно нужно было что-то сказать.

– Интересно, который теперь час? – сказал Вырубов и испугался своего голоса.

– Часа три, наверное, – рассеянно ответил ему мужчина, но в его глазах была та настороженность, какая появляется у людей при встрече с незнакомыми псами, которые, конечно, могут и не укусить, но могут и укусить.

– А тут что, жилье есть неподалеку? – спросил Вырубов и почему-то указал рукой в сторону ручейка.

– Тут детский санаторий, – сказал мужчина. – Детский санаторий тут…

Вырубов отрешенно кивнул. Поскольку спрашивать больше было нечего, он еще раз отрешенно кивнул и направился к своему шалашу, размышляя дорогой о том, почему это поиски истины чаще всего завершаются анекдотом: например, полагаешь, что живешь в пустыне, а оказывается – под забором детского санатория.

– Эй, товарищ! – вдруг окликнул его мужчина.

Вырубов обернулся.

– Это… а документы у вас имеются?

– Имеются, – сказал Вырубов и прибавил шагу.

8

Когда мужчина и женщина скрылись из виду, Вырубов побежал. Он нисколько не сомневался, что о нем будет немедленно сообщено в ближайшее отделение милиции, и потому торопился собрать пожитки. Добежав до своей поляны, он присел возле ручейка перевести дух и, когда дыхание выровнялось, долго пил воду. Потом он посмотрел на свое отражение: в воде стоял потемневший, иконный лик, заросший гаденькой бородой, со всклокоченными волосами и отличительным взглядом, в котором таилась настораживающая дичинка. «Ничего удивительного, – сказал он себе. – Такую морду встретишь в лесу, и не то что документы требовать – стрелять надо без предупреждения!»

И вдруг он понял, понял необыкновенно сильно и глубоко, что это все, конец, что из-за неведомой ошибки его жизнь непоправимо испорчена и ее уже не спасут никакие метаморфозы. Это заключение было настолько несносным, что он серьезно подумал о самоубийстве как о последнем логическом превращении. Однако по той причине, что жизненных сил в нем еще было невпроворот, он эту метаморфозу все-таки отклонил. «В сущности, ничего страшного не произошло, – успокаивал он себя, – просто я в тысячу первый раз доказал, что дюжинный человек слабее своего времени. А коли ты дюжинный человек, то и нечего диогенствовать! Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток! Одно только обидно: столько душевных и физических сил угроблено на то, чтобы в тысячу первый раз проиллюстрировать нательную истину– «Нет в жизни счастья!». Это тем более обидно, что в результате приходится возвращаться к исходному рубежу».

В течение того времени, что Вырубов добирался домой, в Москву, с ним не произошло никаких особенных приключений; до Симферополя он шел своим ходом, а от Симферополя до Москвы его довезли рефрижераторщики, широкой души ребята.

По прибытию на Курский вокзал Вырубов первым делом забрал в камере хранения чемодан, который дожидался его со дня ухода из коммуны на улице Осипенко, затем вышел на привокзальную площадь и с радостным чувством возвращения сказал себе то, что на его месте сказал бы себе всякий здравомыслящий человек: «Жизнь продолжается!» – сказал он.

Через полчаса Вырубов был уже дома. Вопреки ожиданиям, жена встретила его так, точно ничего не было – ни разрыва, ни долгой разлуки, так, как если бы он, скажем, минуту тому назад пошел на лестничную площадку выносить мусор и возвратился.

– А чего это у тебя в рюкзаке? – только и спросила его жена.

– Это так… – ответил Вырубов. – Чепуха.

Затем он надел в передней свои домашние шлепанцы, прошел в парадную комнату и уселся в кресло. Он приветливо посмотрел на тюлевые занавески, на массивный диван, обитый багровым плюшем, на коврик, который по-прежнему висел на стене, и неожиданно пришел к заключению, что он себя чувствует замечательно хорошо. От этого чувства на него напало нервное, благостное настроение и вдруг захотелось высказаться, исторгнуть из себя то, что мучило его в последнее время.

– А знаешь, – сказал он жене, – так я и не нашел того, что искал. Остался, как говорится, при разбитом корыте.

– Не нашел и не надо, – отозвалась из кухни жена.

– Может быть, ты права. То есть, может быть, ты-то как раз и права. Потому что, возможно, в том-то и заключается находка, что я не нашел того, что искал.

Сказав это, Вырубов насторожился, так как в нем вдруг промелькнула тень какой-то простой и великой мысли. Поскольку ухватиться за нее ему сразу не удалось, он немного подождал, не промелькнет ли она повторно. Великая мысль что-то не объявлялась, и тогда Вырубов решил пойти выпить пива.

– Пойду-ка я попью перед обедом пивка, – сказал он жене.

– Ну пойди, – сказала ему жена.

В пивной Вырубов пристроился у окна и уже осушил первую кружку, как к нему присоседились двое мужчин: один из них был обыкновенный мужчина, другой немного косил. Оба были навеселе и продолжали какой-то свой, довольно занозистый разговор.

– Тебе плюй в глаза, все божья роса! – говорил косой. – Мягкотелый ты человек, размазня и больше ничего! Я бы на твоем месте давно развелся с такой мегерой!

– Ну уж так прямо сразу и разводиться! – сказал на это обыкновенный мужчина, изобразив на лице очень детское выражение.

– А чего тянуть-то?! Если у вас такие принципиальные разногласия, то нечего и тянуть!

Тут как раз к Вырубову вернулась великая его мысль.

– Извините, что я вмешиваюсь, – сказал он косому, – но я бы вашему приятелю разводиться не посоветовал. Если, конечно, его супруга не умалишенная и не покушается на его жизнь. Видите ли, жена, вообще семья – слишком принципиальная форма существования, чтобы бросаться ею из-за какой-нибудь чепухи. А существенные неурядицы я предлагаю трактовать в применении к семейной жизни, как хрен в применении к холодцу, без которого холодец, согласитесь, не холодец. Даже если жена время от времени изменяет, и то хорошо, потому что изменяющая жена желаннее, чем чужая.

Соседи посмотрели на Вырубова недоверчиво и с опаской. Примерно минута прошла в молчании, а затем косой кашлянул и сказал:

– Хорошо! А если у людей принципиальные разногласия?

– Господи, да какие при нашей жизни могут быть принципиальные разногласия?! – сказал Вырубов. – Вы что, исповедуете магометанство, а ваша жена непротивление злу насилием? Или вы стоите за Гегеля, а она за Фейербаха? Она вас в кино тащит, а вы книжку хотите почитать – вот и все ваши принципиальные разногласия!

– Ну, не скажите, – сказал косой.

– Нет, я скажу, я сейчас все скажу! – с сердцем воскликнул Вырубов. – Вы все наивные люди, потому что вам не понятна простая вещь: человеческая жизнь – это абсолютное благо и шедевр композиционного мастерства. В нашей жизни даже нет места горю, если, конечно, сбросить со счетов разные глупости, которые мы только потому называем горем, что человечество – это, конечно, большая дура. То есть жизнь состоит из счастья и в худшем случае из отсутствия счастья, которое по-своему тоже счастье. Поэтому просто хочется взмолиться, брякнувшись на колени: «Господи, за что ты нас балуешь, дураков?!» А вы тут талдычите про разводы!..

– Ну, это уже как кому на роду написано, – с неохотой сказал косой. – Если тебе на роду написано развестись, значит, как миленький разведешься, если нет – нет. Вот у нас вчера Миронова гороскоп притащила: оказывается, все про всех известно – кому сходиться, кому расходиться, кому отдавать концы.

– Там еще было написано, как нужно встречать Новый год, – добавил обыкновенный мужчина. – Этот Новый год нужно встречать в валенках и с зеленой повязкой на рукаве.

– Товарищи, вы сумасшедшие! – сказал Вырубов.

– Чиво-о?! – злобно пропел косой.

Вырубов опасливо отступил на два шага и повторил:

– Сумасшедшие.