Текст книги "Предсказание будущего"

Автор книги: Вячеслав Пьецух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Освобождение

1

Эта история, которая, в сущности, представляет собой вариацию старинной притчи о блудном сыне, хотя и довольно свежую вариацию, началась, как начинаются все такие истории, с чепухи: Вырубов пошел выпить пива.

Впрочем, не совсем так; то, что случилось с Вырубовым вечером 14 апреля, предваряет совсем короткая предыстория, и ее-то как раз следует считать исходным пунктом тех чудесных метаморфоз, которым он подвергался, начиная с 14 апреля; именно накануне Вырубов закончил служебную записку, касающуюся оптимизации бухгалтерского труда, за которой он, не поднимая головы, просидел три педели и в результате был до такой степени утомлен, что наутро у него в глазах стояли огненные круги. К обеду он совершенно расклеился: его то подташнивало, то знобило, а в голове неотвязно звучал какой-то унылый мотив, похожий на вступление к «Иоланте». В конце концов Вырубов решил пойти выпить пива, которое действовало на него животворно, тем более что была пятница, вечер стоял чудесный, домашние уехали на поминки в Каширу… – словом, все в один голос звало его выпить пива.

На улице занимались колдовские апрельские сумерки. Обдавал ветерок, горько пахнувший почками, кое-где маняще горели окна, и трамваи, в которых была уже ночь, позванивали одновременно и весело, и печально. Час был приятный, но настораживающий.

Вырубов, не торопясь, миновал два квартала и, дойдя до площади Ильича, остановился неподалеку от универсального магазина. Что-то ему было не по себе. Он явственно ощущал, как под ложечкой в нем нарастает некое щемящее ожидание, намекающее на какую-то неведомую и страшную перемену. Его даже пот прошиб, так ему вдруг стало не по себе. Однако самое странное было то, что, кроме щемящего ожидания, ничто внутри его не указывало на ужасную перемену, там все, кажется, было живо и здорово несокрушимо, так что угроза превращения, видимо, надвигалась со стороны. Больше всего похоже было на то, что внешний мир поразила внезапная деформация, с которой никак не могут смириться внутренние миры. Вырубов внимательно осмотрелся по сторонам: определенно что-то не то. Дома показались ему надутыми, как дирижабли, а темные силуэты прохожих, напротив, плоскими и утоньшенными, как копирка.

По случаю пятницы в пивной было не протолкнуться. Несвязные разговоры и почти оружейное лязганье, которое производили пивные кружки, наполняли помещение одуряющим гулом, а в нос шибал тот отвратительный, едкий запах, какой черт его знает откуда берется в наших пивных – скорее всего, что из туалета. В дальнем углу кто-то пел.

Вырубов взял две кружки пива и пристроился у окна. Он выпил первую кружку, принялся за вторую, и вдруг – точно на него набежала тень. Вырубов поднял глаза: напротив, то есть не то чтобы напротив, а немного наискосок, пил пиво маленький старикашка. У этого старикашки было хитрое, даже гаденькое лицо со съеденными губами, а глаза его смотрели так злорадно, нехорошо, как если бы ему была известна какая-то страшная вырубовская тайна. Было в этом старикашке нечто каверзное, коварное.

– Вам чего? – спросил его Вырубов и поперхнулся.

– Мне? – переспросил старикашка. – Да ничего… Я говорю, пиво сегодня некачественное, не пиво, а чепуха.

– Пожалуй, – согласился Вырубов, посмотрев в свою кружку.

– Зато какой вечер бог послал, – прибавил старикашка и как-то затейливо улыбнулся. – Жить хочется…

Вырубов на это ничего не сказал, так как ему неожиданно пришло в голову, что этим вечером с ним непременно стрясется какая-нибудь беда. Затем явилась другая угнетающая мысль: он подумал, что когда-то, давным-давно, этот старикашка уже пил с ним пиво и слово в слово говорил то же, что и теперь. В заключение его посетило одно неприятное чувство – так сказать, чувство изменчивости объемов, которое посещает людей во снах, предшествующих простудным заболеваниям.

– Вечер-то хорош, – продолжал тем временем старикашка, – да безобразий сегодня не оберешься. Томится народ в такие-то вечера, на подвиги его тянет, на незабвенное..

На эти слова Вырубов также не отозвался. И вот почему: ему вдруг пришло на ум, что этот старикашка – весьма подозрительный старикашка, и даже вовсе не старикашка, а то, что в народе издавна подразумевают под загадочным словом «бес». Вырубов даже принюхался, не потягивает ли от него серой, и точно: от старикашки тянуло серой.

– …Но странная, знаете ли, вещь! – продолжал тем временем старикашка. – Никакая истина до тех пор не истина, покуда ее не выведешь в трех томах. Будь то хоть всем истинам истина, обязательно надо три тома написать, где на пятистах страницах будет излагаться, что белое – это вовсе не белое, а какое-то совсем даже иное, и почему оно не белое, а иное, и только на пятьсот первой странице будет запечатлена истина: это белое, это черное. Иначе народ в эту истину не поверит. А ведь если бы люди умели принимать правду без доказательств, вся мировая литература уместилась бы на фасаде гостиницы «Метрополь».

– Чур меня! – сказал Вырубов.

Старикашка посмотрел на него продолжительно и как-то проникновенно.

– Между прочим, – заметил он, – вы, батенька, не в себе.

В ответ на это Вырубов тихо запел вступление к «Иоланте».

2

Ничем так не богато наше время, как неожиданностями. Жил себе человек в районе Заставы Ильича, только ближе к Андроньевскому монастырю, носил пестрые рубашки и полосатые галстуки, служил в учреждении, где полторы тысячи работников занимались научной организацией делопроизводства, имел отличную квартиру, жену, двух дочерей и даже происходил не из тех Вырубовых, которые Отечеству дали целую плеяду морских офицеров, а из елецких Вырубовых, которые переехали в Москву после реформы 1861 года и неподалеку от Рогожского кладбища отгрохали целую слободу, – то есть, кажется, ничто не предвещало того прискорбного превращения, которое случилось с Вырубовым вечером 14 апреля…

Нет, все-таки предвещало. Незадолго до этого дня на Вырубова раза два или три сваливалось одно престранное чувство: вдруг ему становилось как-то светло-светло, точно внутри него зажигалась стосвечовая лампочка, потом останавливалось дыхание, потом в переносице набухала радостная слеза – и вдруг ему являлся призрак какой-то абсолютной идеи, которая не оставляла места недоумениям и последней болячке давала роль. Следовательно, полной неожиданностью эту метаморфозу не назовешь.

Вечером 15 апреля за Вырубовым приехали. Его долго возили из одного места в другое, заставляя разговаривать с какими-то вкрадчивыми людьми, а ближе к вечеру он оказался в больнице, находившейся, по-видимому, у черта на куличках, поскольку Вырубов мучительно не узнавал местности, в которую его предательски завезли. По соседней улице проходила трамвайная линия, на ближайшем углу была фабрика-кухня, а напротив – стена неизвестного монастыря, хотя, может быть, отнюдь и не монастыря.

Поместили его в санаторное отделение; оно занимало большой мрачный дом в самом дальнем углу больничной территории, стоявший особняком и производивший даже более угрюмое впечатление, чем корпуса, в которых держали буйных. Мужская часть санаторного отделения располагалась во втором этаже: нужно было войти в подъезд, ничем не отличавшийся от подъезда жилого дома, подняться по темной лестнице, забранной металлической сеткой, и долго стучать кулаками в дверь, так как двери в этой больнице были повсюду заперты, а звонки, как правило, не звонили. За дверью, которая отпиралась ключом, похожим на дверную ручку, был большой коридор, пропитанный обыкновенными больничными запахами, плюс хлебный дух из столовой и угарный запах линолеума, печально стенавшего под ногами. По одну сторону коридора шли окна с решетками, а по другую – двери палат. В коридоре прогуливались задумчивые люди в выцветших балахонах, из-под которых виднелись белоснежные кальсоны с черными завязочками – черными потому, что они постоянно развязывались, волочились по полу и все на них наступали.

Поначалу Вырубов опасался этих людей, полагая, что они обязательно станут пугать его какими-нибудь ужасными разговорами или, чего доброго, набрасываться с кулаками, но в скором времени ему стало ясно, что больные санаторного отделения – народ, в общем, спокойный и безобидный.

На другой день пребывания в сумасшедшем доме Вырубова вызвал к себе заведующий санаторным отделением, очень полный мужчина с залысинами и бачками. Он закурил сигарету и, прокашлявшись, сообщил, что на самом деле у Вырубова нет ничего серьезного, что все это от впечатлительности и переутомления, что месяца через полтора его обязательно вернут в строй. Он так и выразился: «вернут в строй».

– Инсулин, трудотерапия, аутотренинг, – закончил он на высокой ноте и странно посмотрел вдаль, точно он впервые задумался о значении этих слов.

Вырубова поселили в самой дальней палате, где он стал четвертым жильцом по счету. Один из трех его соседей был дряхлый старик, который оказался – сколь это ни удивительно – вовсе не пациентом, а здешним жильцом в самом прямом смысле этого слова; когда-то он был психиатром и занимал должность заведующего отделением, а после того, как по старости лет получил отставку, поселился в своей больнице на правах ветерана психиатрии, потому что был болен и одинок. Второй сосед оказался шеф-поваром ресторана «Лесная быль»; в сумасшедший дом его упекла жена за то, что он сжег на спиртовке свою зарплату. Третий сосед, совсем еще молодой человек, корректор издательства «Московский университет», сорвался на конъюнктурной правке: он просидел над ней полные двое суток, а на третьи стал смахивать со стола знаки препинания, на которые он впоследствии охотился, как на мух. «Это у меня такое сафари», – объяснял он и сконфуженно улыбался. Но во всем остальном это был вполне здравомыслящий юноша, и, если бы не его причудливое сафари, вполне можно было бы заподозрить, что какие-то злые силы засадили корректора в психиатрическую больницу. Некоторое время спустя, незадолго до того, как Вырубова вылечили и выпустили, к ним прибавился еще один пациент, у которого было раздвоение личности, но какое-то заковыристое раздвоение личности, этот больной все твердил: «Мы друг от друга неотторжимы».

Жизнь в сумасшедшем доме была удручающе однообразной. Всякий день начинался с того, что бывший психиатр Тихон Петрович, который всегда поднимался первым, начинал делать утреннюю гимнастику, но так как при этом он очень громко кряхтел, отдувался и противно скрипел суставами, палата просыпалась раньше положенного срока и сквозь утреннюю дрему принималась поругивать старика.

Корректор говорил:

– Интеллигентный человек, а глупостью занимаетесь.

– О душе, старик, о душе пора подумать, – поддакивал шеф-повар и отворачивался к стене.

Несколько раз они подсыпали психиатру снотворное, которое крали у старшей медицинской сестры Галины Григорьевны, но психиатр был на удивление закаленный старик – ничего его не брало.

Вскоре после пробуждения начинались утренние процедуры, среди которых самыми неприятными были инъекции инсулина; неприятность заключалась, собственно, в том, что сразу после укола больной начинал впадать в обморочное состояние, и соседи, подхватив беднягу под руки, спешно волокли его в палату из процедурного кабинета, а он обмякал, обмякал и страшно закатывал стекленеющие глаза; это была настолько угнетающая картина, что от нее мог бы свихнуться самый здравомыслящий наблюдатель. После процедур следовал завтрак, а после завтрака утренняя прогулка в загончике санаторного отделения, который был огорожен зеленым штакетником и в планиметрическом отношении представлял собой усеченную пирамиду. Эту первую прогулку Вырубов недолюбливал, так как по утрам в их загончик изо дня в день пробирался сумасшедший из соседнего отделения по прозвищу Шахматист, который всех по очереди заставлял играть с собой в шахматы, включая даже тех, кто об этой игре понятия не имел. Его все побаивались и играли, причем играли непременно на проигрыш, иначе с Шахматистом делался припадок и можно было запросто получить шахматной доской, что называется, по башке.

После прогулки на свежем воздухе наступала пора ритуальных прогулок по коридору. Больные прогуливались, как правило, в одиночку, изредка попарно, крайне редко – компаниями. Эти прогулки Вырубов тоже недолюбливал, потому что к нему время от времени пристраивался бывший психиатр Тихон Петрович, которого Вырубов серьезно считал самым ненормальным из обитателей санаторного отделения, и мучил его полоумными разговорами. Уже то ли на второй, то ли на третий день пребывания Вырубова в больнице, в пору ритуальных прогулок по коридору, к нему подошел Тихон Петрович, ласково взял за локоть и ни с того ни с сего завел подозрительный разговор:

– Среди так называемых психически ненормальных людей распространено совершенно ошибочное мнение относительно так называемых сумасшедших. Ну, во-первых, в сумасшествии нет ничего из ряду вон выходящего и ужасного, болезнь как болезнь – если, конечно, это болезнь, – не ужаснее гипертонии или, скажем, воспаления предстательной железы. Во-вторых, людей, страдающих психическими аномалиями, гораздо больше, чем полагают. Я даже склоняюсь к мнению, что самые распространенные заболевания – именно различные паталогии психического аппарата, а сердечно-сосудистые и онкологические – это уже потом. Все дело в степени поражения этого аппарата. Видите ли, вообще немного найдется людей, совершенно свободных от какого-либо сдвига по фазе – извините за вульгаризм. У каждого что-то есть: один деньги копит, другой выпиливает рамочки, третий на театре играет, четвертый верит в вещие сны. Ведь, согласитесь, это настораживает, когда человек верит в вещие сны; вас это не настораживает?

Вырубов с опаской пожал плечами.

– Вот видите – вы не специалист, а и вас то же самое настораживает. Другими словами, в той или иной степени сумасшедших настолько много, что, несмотря на свою многолетнюю практику, а возможно, именно ей и благодаря, я положительно затрудняюсь вывести, что же такое абсолютное психическое здоровье. Пусть вас это не удивляет, но я склоняюсь к следующему заключению: психически нормальная личность – это подлец.

И психиатр забежал немного вперед, чтобы вопросительно заглянуть Вырубову в глаза.

Этот монолог до такой степени Вырубова напугал, что впоследствии всякий раз, когда Тихон Петрович ласково прикасался к его локтю, он извинялся и прятался в туалете.

В два часа был обед, а после обеда Галина Григорьевна загоняла больных в постель. В эту пору вообще полагалось спать, но в вырубовской палате спал только повар, который наводил такой богатырский храп, что нянечки, протиравшие линолеум в коридоре, изумленно покачивали головами. Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, если не охотился на точки и запятые, а Вырубов лежал в постели лицом к стене и настойчиво размышлял. Мысли его все время вертелись вокруг чего-то необычайно важного, но упорно отказывались выстраиваться в цепочку, и едва наметившаяся последовательность вечно рассыпалась на составные, которые производили в его голове что-то вроде броуновского движения.

С половины четвертого до четырех больные не вдруг поднимались с постелей и полдничали, приворовывая печенье. Затем следовала вторая волна процедур и вечерняя прогулка в загончике санаторного отделения, во время которой никогда не видели Шахматиста, но зато постоянно видели симпатичного человека, время от времени хлопавшего себя руками по бедрам и оравшего дурным голосом. Об этом человеке ходили слухи, что будто бы прежде он был актером Театра юного зрителя, но, репетируя какую-то детскую сказку, он до такой степени вошел в образ грача, что выйти из него оказался не в состоянии. Во время второй прогулки старшая медицинская сестра Галина Григорьевна проводила сеансы трудотерапии, то есть, попросту говоря, больные клеили картонные футляры для градусников и маленькие коробочки неведомо для чего; все рассаживались по лавочкам и принимались сосредоточенно колдовать с ножницами, кисточками, линейками и сразу становились похожи на форменных сумасшедших. Занятие это было нудное, а частью и оскорбительное, но со временем Вырубов втянулся и работал с полной отдачей сил. Наконец, после вечерней прогулки был ужин, а после ужина отделение собиралось в холле смотреть телевизор, устраиваясь между фикусами и финиковыми пальмами в синих кадках, отчего оно напоминало какое-то тихое, субтропическое войско, только что потерпевшее поражение.

В этой последовательности Вырубов прожил двадцать четыре дня. Хотя на вторые сутки пребывания в больнице ему начали делать инъекции инсулина и значительную часть этого срока он провел в немучительном забытьи, он все видел, слышал и понимал, однако все то, что он видел, слышал и понимал, было как бы само по себе, а он сам по себе.

По прошествии двух недель, чудесным весенним днем, Вырубов очнулся окончательно и, хочется думать, бесповоротно. К нормальной человеческой жизни его вернул богатырский храп повара; он вдруг услышал его, точно сквозь воду, сразу же припомнил, что так храпит повар, а кроме того, припомнил, кто такой этот повар, где находится он сам и что, собственно, происходит. Это вышло у него просто, словно он пробудился от сна: весело сияло послеобеденное солнце, жужжали мухи, повар храпел на все санаторное отделение, Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, держа ухо востро относительно точек и запятых.

– С праздничком вас, – сказал Тихон Петрович, прикрыв Плутарха.

– С каким? – спросил Вырубов, делая, что называется, большие глаза.

– С двойным. Во-первых, с Первомаем, а во-вторых, с выздоровлением.

– А что, разве уже все? – сказал Вырубов и ребячески улыбнулся. – Разве больше ничего не надо?

– Все, – ответил Тихон Петрович, – больше ничего не надо, вы окончательно исцелились. В здоровом смысле слова желаю вам и впредь оставаться сумасшедшим.

После выздоровления Вырубов еще около недели жил унылой больничной жизнью, которую разнообразили только волейбольные матчи, недавно затеявшиеся между санаторным отделением и здешними алкашами. Один такой матч закончился драматически: судья до того разволновался, что проглотил свисток и его перевезли в Боткинскую больницу.

Через два дня после этого случая Вырубова выписали домой. Накануне, когда он сидел на своей постели и разговаривал с Тихоном Петровичем о летаргических снах, в палату привели нового пациента; он вошел и сразу предупредил:

– Мы друг от друга неотторжимы.

3

В воскресенье, 7 мая, Вырубов вышел за больничные ворота и обомлел. Было утро, головокружительно пахло маем, то есть свежестью, сырым женским духом, поднимавшимся от земли, прошлогодним тленом и юными листьями тополей. На соседней улице прогрохотал трамвай. Прошла девушка в белом платье, похожая на привидение. До того было хорошо, что хоть ложись и помирай, – мучительно хорошо. Вырубов чувствовал себя вымытым, обновленным, а в голове у него было так светло и воздушно, как если бы его мозг был забран не костяными стенками черепа, а стеклом.

Дома Вырубов никого не застал. Он долго слонялся по комнатам, новыми глазами рассматривая знакомые вещи, которые отчего-то примечательно почужели. Особенно суверенным показался ему проигрыватель. Вырубов включил его в сеть, поставил первую попавшуюся пластинку и со смятением прослушал фортепьянный концерт Рахманинова. Все вроде бы было нормально: пластинка крутилась, иголка извлекала из нее музыку, и все же было в этом нечто коварное, настораживающее, как в подмигивании незнакомого человека. Потом он пощупал коврик, который висел в парадной комнате на стене, и сказал себе: «Вот коврик – это понятно; он висит на стене – это тоже понятно; но зачем он висит на стене – форменная загадка! Или тут какая-нибудь аллегория?..» Когда из магазина пришла жена, Вырубов ей сказал:

– Ты знаешь, каждому человеку нужно обязательно пройти через сумасшедший дом. Это должно быть обязательно, как прививки от инфекционных заболеваний.

– Ты полагаешь?.. – спросила жена и поцеловала его опасливо, как чужого.

– Уверен непоколебимо! – ответил Вырубов. – Видишь ли, многое из того, что нас окружает, мы воспринимаем не так, как следует. А освещенному мозгу все предстает в настоящем свете. Возьмем хотя бы эти самые поцелуи. Ты, возможно, не согласишься, но со свежей точки зрения это, конечно, дичь. Неужели тебе не дико, что взрослые, здравомыслящие люди лезут друг другу в рот и при этом притворяются, что получают огромное удовольствие?!

– Не дико, – сказала жена, отводя глаза в сторону.

– Конечно, тебе не дико, потому что твое сознание за тридцать лет одурманилось, онемело. А вот посиди-ка ты с месяц в сумасшедшем доме, так сразу сообразишь, что поцелуи – это, конечно, дичь!

Последние слова Вырубов договаривал жене в спину. Она и виду не подала, но на самом деле пошла плакать в ванную из-за того, что муж по-прежнему не в порядке. Это была ошибка; в действительности, если Вырубов и был не совсем в порядке, то это не потому, что его ее долечили, а потому, что перелечили, то есть заодно с настоящим недугом избавили и от легкого, поверхностного сумасшествия, без которого жить с людьми мучительно тяжело.

Вечером жена опять ходила в ванную плакать – на этот раз в связи с тем, что Вырубов посадил перед собой обеих дочерей и сказал им речь:

– Жить, девочки, надо просто, – наставительно начал он. – Видите ли, в силу того, что несколько тысячелетий тому назад у людей появилась собственность, которая представляет собой величайшее зло и источник практически всех человеческих недоразумений, собственники сочинили много всякой ерунды, чтобы запутать простых людей, чтобы все думали: так и надо. Например, собственники сочинили законы, правила хорошего тона, мораль, общественное мнение и в конце концов заставили людей изолгаться до такой степени, что они сами себе не верят. Так вот, девочки, если вы хотите жить нормальной человеческой жизнью, жить следует просто, то есть вопреки этой ерунде, как-то ей совершенно наперекор. Конкретный пример: положим, вы не приготовили домашнее задание по математике; вместо того, чтобы списывать, лгать учительнице, вообще всячески изворачиваться и ловчить, нужно сказать, что математика не имеет никакого отношения к счастью и что вы намерены ею заниматься только в той степени, в какой это необходимо, чтобы не вылететь из школы…

Дочери, обе до смешного похожие на вырубовскую жену, выслушали его, испуганно притаившись, и поняли превратно: они просто не приготовили домашнее задание по математике.

Весь следующий день Вырубов бездельничал: валялся на диване и просматривал газеты, которые накопились в его отсутствие. Нужно заметить, что такого еще не бывало, чтобы за целый день он, как говорится, не ударил палец о палец; дома он вечно что-нибудь починял, вообще занимался всякими хозяйственными пустяками, но в тот день он только просматривал газеты, и в результате за ужином им была обронена следующая фраза:

– Наша планета – это большой сумасшедший дом.

Жена уронила вилку, девочки испугались.

На третий день по возвращении из больницы Вырубов явился на службу, хотя ему было положено прохлаждаться еще неделю. Коллеги встретили его самым радушным образом: Хромов торжественно поздравил его с выздоровлением, Лежатников возвратил три рубля долга, Нелюбович сказал, что без Вырубова разваливается работа, а одна пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, подарила ему цветок. Затем потянулся обычный рабочий день. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то играл в шахматы, кто-то рассказывал о том, какое выражение лица сегодня у директора Преображенского и что от этого выражения следует ожидать, а Вырубов как взялся за нормативы, так и просидел за ними до самого обеденного перерыва. И вот что интересно: если прежде Вырубов снисходительно относился к хождениям, игре в шахматы и разговорам о директоре Преображенском, то теперь они его раздражали. Сначала он решил помалкивать и терпеть, но ближе к концу рабочего дня всеобщее отлынивание от работы довело его до такой степени раздражения, что он не выдержал и сказал:

– Я удивляюсь на вас, ребята. Неужели вам не совестно, что вы, взрослые люди, отцы семейств, шалите на производстве, да еще за это деньги получаете, которые я даже не осмеливаюсь назвать заработной платой, потому что это скорее стипендия от государства за то, что вы есть на свете. Ведь это, ребята, разврат, как вы не понимаете! Человек существует, главным образом, для того, чтобы трудиться, а между тем Хромов ходит на службу интриговать, Лежатников целыми днями играет на деньги в шахматы, а ты, Нелюбович, – ты уже меня прости – вообще ничего не делаешь, даже глаза, что называется, не отводишь!..

– Ты что, Вырубов, опупел?! – сказал Нелюбович, и все поддержали его возмущенным шиканьем.

– Да нет, ребята, вы меня неправильно поняли, – стал защищаться Вырубов. – Я только хотел вам объяснить, что это суеверие, будто на работе свободно можно ничего не делать, будто это простительно и не страшно. Это страшно. Это потому страшно, что, кроме работы, нормальным мужикам ничего больше не остается, что если еще и не работать, то я не знаю, зачем и жить. Ведь согласитесь, ребята, что жизнь и без того довольно бессмысленная процедура, так давайте хоть работой будем спасаться!

– Нет, Вырубов, ты точно опупел, – сказал ему Нелюбович.

Несмотря на то, что, произнося эту фразу, Нелюбович сохранял на лице независимое выражение, и он, и прочив были серьезно обеспокоены заявлением Вырубова, в котором о ни угадывали опасные, разрушительные последствия. Все не на шутку перепугались, что невменяемый Вырубов развалит их отличную производственную жизнь, которая налаживалась годами. Это было в такой степени вероятно, что всем виделся только один выход из положения: как-то отделаться от Вырубова, создав вокруг него нежилую, ядовитую атмосферу. С этой целью сразу после окончания рабочего дня было устроено секретное совещание, на котором в общих чертах определился план действий и каждому было назначено конкретное направление: пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, составляет реестрик странных поступков Вырубова, обличающих явное сумасшествие, Хромов вписывает ошибки в документы, представляемые Вырубовым начальству, Лежатников подводит его под выговор, объявив следующую пятницу нерабочим днем, Нелюбович распространяет слух, что Вырубов извращенец. Все сошлись в том мнении, что если Вырубов через месяц не подаст, как говорится, по собственному желанию, то это будет довольно странно.

В скором времени Вырубов действительно подал заявление об уходе, но это было не следствием происков его товарищей по работе, а следствием тяжелого объяснения с директором Преображенским, которое назревало в течение многих дней. Еще в тот вечер, когда состоялось секретное совещание, Вырубов вдруг засомневался насчет того, что во всех случаях спасение есть работа. Уже дома, в то время, как он лежал на диване и смотрел передачу о каком-то селекционере, который занимался скрещиванием черемухи с голубикой, ему внезапно пришло на ум, что спасение есть не просто работа, а работа, дающая непосредственные гуманистические результаты. Тут ему стало ясно, что оптимизация бухгалтерского труда, конечно же, не относится к этой спасительной категории, так как она не в состоянии способствовать истинному, то есть духовному благоденствию человека, а стало быть, и он сам, и его коллеги заняты чепухой. Придя к этому в высшей степени неприятному выводу, он целых семь дней боролся с инстинктом самоохранения, но потом совесть взяла в нем верх, и он пошел объясняться с директором Преображенским.

– Вот какое дело, Сергей Сергеевич, – сказал Вырубов, зайдя к Преображенскому в кабинет. – Вам не кажется, что наше учреждение существует только для того, чтобы как-то занять людей? Вам не кажется, что мы все занимаемся пустым и ненужным делом?

– Лично мне так не кажется, – ответил Преображенский с тем металлическим выражением, перед которым трепещут даже милиционеры. – А вам кажется?

– Мне, знаете ли, кажется. К сожалению, у нас уже давно укоренился тот предрассудок, что любое занятие, за которое платят деньги, важно и необходимо. Это не так. Среди оплачиваемых занятий очень много таких, какие правильнее было бы назвать препровождением времени. На мой взгляд, к ним относится и научная организация делопроизводства. Следовательно, если мы с вами честные люди и болеем за нашу социалистическую экономику, то давайте подыщем какое-то настоящее, невыдуманное дело. Если угодно, я представлю по этому поводу служебную записку…

– Не надо никакой служебной записки, – перебил Вырубова директор Преображенский. – А вы вот что: подайте-ка мне заявление об уходе. Я не могу держать работника, дискредитирующего дело государственной важности, которым занята целая организация образованных и, в общем-то, неглупых людей. Одним словом, заявление на стол, и всяческих вам успехов.

– Прямо сейчас? – равнодушным голосом спросил Вырубов.

– Прямо сейчас, – ответил Преображенский.

Вернувшись к себе в отдел, Вырубов написал заявление об уходе и, прежде чем отнести его директорской секретарше, помахал бумажкой в воздухе и сказал:

– Все, ребята, ухожу по собственному желанию. Разваливайте бухгалтерское дело самостоятельно.

Поскольку никто не ожидал, что это случится так скоро, отдел, пожалуй, даже несколько огорчился. Наступила неприятная пауза, и, чтобы ее нарушить, Нелюбович, неплохой вообще человек, предложил организовать в честь Вырубова «отвальную», то есть пирушку, какие устраиваются у нас но случаю расставаний. Немедленно сделалась складчина, пожилую женщину, которая занималась входящими и исходящими, спровадили в магазин, и уже через час весь отдел, запершись в своем помещении, с веселыми прибаутками пил «Петровскую» водку, закусывая ее «Любительской» колбасой. На прощание Вырубов сказал тост о том, что во всех случаях жизни нужно оставаться порядочным человеком, то есть таким человеком, который имеет справедливые убеждения и живет в скрупулезном соответствии с этими убеждениями, на что Лежатников возразил:

– Нет, Вырубов, ты все-таки сумасшедший.

На другой день, рано утром, Вырубов выпил четыре кружки воды, подкрашенной малиновым вареньем, и признался жене, что накануне его попросили уйти с работы. Затем Вырубов поведал, как он думает дальше жить: пока суть да дело, он устроится ночным сторожем, а все свободное время будет заниматься домашним хозяйством, к которому он давно питает расположение; и так до тех пор, покуда он не подыщет себе работу, ориентированную на непосредственные гуманистические результаты. Понятное дело, жена снова отправилась плакать в ванную.