Текст книги "Предсказание будущего"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Но это с одной стороны. С другой стороны, как я уже сказал, бог-нечто сообщил нам о себе слишком много. То есть, может быть, естественнее было бы вообще ничего не сообщать, потому что опять же непонятно, зачем величайшему существу, творцу и господину миров понадобилось такое куцее и, в общем-то, даже суетное сообщение. Если бы бог-нечто существовал, ему вовсе не нужно было бы рекламировать факт собственного существования. У него есть великое дело, он его знает и делает – при чем тут, собственно, материал? Ну зачем человеку знать, что есть бог?! Более того: полное божественное молчание было бы сообразнее религиозной идее, поскольку тогда все намекало бы на бога и решительно ничего не настораживало бы на его счет. А то чудеса, посланники, тысячи страниц, писанных под диктовку святого духа, наконец, целый набор наук, призванных доказывать, что бог есть. Это уже, знаете ли, как-то не по-олимпийски…
– Дело в том, что вы не учитываете психологию верующего человека, – сказал, свесившись с верхней полки, пассажир с родинкой на щеке. – То, о чем вы сейчас рассуждаете, верующему человеку и в голову не приходит. Это для него неважно, потому что ему хорошо, потому что ему по крайней мере не одиноко. Он судит примерно так: что мне тучи, если за ними я чую солнце?! Что мне углы и закоулки, если я вижу путь?! Наконец, совершенно понять Эйнштейна мог только другой Эйнштейн.
– Именно поэтому мне и подозрительна психология верующего человека, – сказал седенький старичок. – Ведь вера только в том случае почтенное занятие, если ее объект доступен уразумению. Мы же с вами пока что натыкаемся на сплошные туманности Андромеды, равнозначные таким объектам веры, как ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. А ведь это легкое помешательство – верить в то, о чем понятия не имеешь! Тем более что как бог, так и его вера – это гораздо туманнее, нежели ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. Недаром у громадного большинства религиозных людей вера сосредоточивается совсем не на том пункте, на котором она стоит, то есть не на вере в благо усовершенствования жизни через посильное самоусовершенствование, а на вере в вечную загробную жизнь через отпущение проступков, гадостей, преступлений. И в этом нет ничего удивительного, хотя это очень удивительно. Но – каков поп, таков и приход, бог темнит, и люди его темнят.
– Ну, это вы уже слишком! – сказал я седенькому старичку, почесывая затылок. – Просто в жизни много разных несправедливостей и несчастий, что, конечно же, порождает романтические настроения. Если когда-нибудь жизнь станет абсолютно благополучной, бог будет забыт, как «черты и резы» – это такое доисторическое письмо. Хотя, может быть, и совсем наоборот… С другой стороны, нас еще окружает множество, так сказать, необъяснимостей и чудес.
– Это точно, – согласился со мной канцелярский тип. – Чудес в жизни много. Взять хотя бы следующий случай… Году в семьдесят седьмом читал я лекцию на Чукотке. (Я по специальности лектор-пропагандист.) Лекция называлась: «Разоблачение предрассудков о возможности чтения мыслей на расстоянии». Аудитория, доложу я вам, страшная: каждый второй – шаман. Сначала я разоблачал чтение мыслей на расстоянии самым доступным способом. Допустим, говорю какому-нибудь оленеводу: «Задумайте желание». Он задумывает желание. «А теперь, – говорю, – спросите меня, знаю я про то, что вы задумали, или нет». Он спрашивает, знаю я или нет. Я отвечаю: «Нет». Вслед за этим я разъясняю, что если один советский человек не может читать чужие мысли на расстоянии, то, значит, этого не может никто, за исключением жуликов и профессиональных сеятелей дурмана. Но это просто, а вот другой номер: кто-нибудь прячет в зале предмет, а я его нахожу; беру за руку того, кто прятал предмет, и он меня против своей воли ведет, куда надо, потому что рука индуктора, то есть ведущего, бессознательно указывает нужное направление. Найдя спрятанный предмет, я срываю аплодисменты, а потом разъясняю публике, каким образом я его нахожу, и, таким образом, разоблачаю нечистоплотность читателей мыслей на расстоянии. Но в тот раз мне сильно не повезло: индуктор попался пьяный, рука у него ходит туда-сюда, туда-сюда – ну ничего не поймешь! В общем, я потерпел провал и с горя решил разоблачить некоторые другие народные предрассудки, например, приворот, сглаз, гадание по руке. Это, конечно, с отчаянья, от неудовлетворенности собой, потому что с пьяным индуктором я потерпел провал. Значит, взялся я разоблачать приворот, а один старый шаман вдруг встает и говорит: «Если, – говорит, – вы, товарищ, не прекратите порочить древнее искусство приворота, то я вас накажу». Я, понятное дело, не поддался на эту провокацию и продолжал гнуть свою линию, но должен сказать честно, этот старый черт меня впоследствии действительно наказал. Он меня… Нет, я все-таки не скажу, что он, гад такой, со мной сделал. Хоть мы с вами больше и не увидимся никогда и фамилию вы мою не знаете, я все-таки промолчу, потому что это был удар по современной науке, потому что для материалиста такое приключение – срамота.
– Мне, честно говоря, ужас как интересно узнать, что же с вами сделал этот чукотский шаман, – сказала провинциалка.
– Не могу, – ответил, вздохнув, канцелярский тип. – Партийность не позволяет.
– Однако вернемся к нашим баранам, – сказал седенький старичок. – Третье: бог-Христос. Это странно, но среди даже неверующих людей о боге-Христе почему-то распространено ошибочное, а именно благостное представление. Между тем Евангелие рисует нам сложную, противоречивую, даже двусмысленную фигуру. Если перечитать Евангелие беспристрастно, то на чистую воду выведется сугубо политический человек: практичный, надменный, желчный, решительный, беспорядочный, слабый. Скажем, его чудеса начинаются с пьянки: когда кончилась выпивка, он получил ее из воды. Этот бог проповедует бесконечную любовь, бесконечную до абсурда, до непротивления хищникам рода человеческого, но сам ведет себя так, словно закон любви писан не про него, хотя он писан и про него, о чем бог-Христос распространяется при каждом удобном случае. С матерью он разговаривает, как с прислугой: «Что тебе, женщина?» Любознательному ученику на все расспросы отвечает: «Отыди от меня, сатана!» Торгующих в храме этот непротивленец лупцует самым нефигуральным кнутом и серьезно сулит вечные муки тем, кто его не славит. Свое учение он проповедует главным образом на чужбине, но все неевреи для него не люди – одной хананеянке он это говорит прямо в лицо. Хотя бог-Христос уверяет всех, что он заклан на подвиг, ведет он себя накануне подвига не то чтобы по-мужски – незадолго до казни жалуется категорическому богу: «Отец, почто оставил мя?» – а тот самый крест, который он завещал всем своим последователям нести со смирением, тащит за него какой-то прохожий. Даже своей гибелью любвеобильный Христос умудрился навести тысячелетние страдания на целый народ! Ничего удивительного, что его ученики запутаны до такой степени, что они беспрестанно умствуют, сомневаются, а непротивленец Петр даже отрезал у одного раба ухо…
– Вот что интересно, – сказал пассажир с родинкой на щеке. – Откуда у вас такое знание евангельских текстов?
– А, собственно, какое это имеет значение?
– Нет, я подумал, может быть, вы имеете какое-то отношение к церкви?..
– Решительно никакого. Я пенсионер, в прошлом специалист по котлам. Со своей стороны, тоже позволю себе поинтересоваться: а вы какое имеете отношение к церкви?
– К церкви, как и к котлам, я даже косвенного отношения не имею. Я даже некрещеный. А профессия моя – строительство подземных коммуникаций.
– Ну и ладно, – сказал седенький старичок. – Тогда пойдем дальше – отделим учение от учителя, рассмотрим учение как таковое. Это необходимо по справедливости, потому что есть учение Лассаля, а есть сам Лассаль – бабник и дуэлянт. Значит, четвертое: бог-закон.
Если рассмотреть учение Христа как таковое, то нельзя не согласиться, что это добродушное, созидательное учение: не убий, не укради, не пожелай, а возлюби ближнего своего, как самого себя. И обратите внимание: бог-закон не требует делать добро, понимая, что для огромного большинства людей это уже критическая нагрузка, он требует всего-навсего не делать зла, но даже это скромное законоположение остается гласом вопиющего в пустыне. Как хотите, а это странно. Вы понимаете: две тысячи лет назад на нас свалился спасительный, всеразрешающий закон, а мир не перевернулся! Вроде бы все так просто: стоит людям всего-навсего не делать зла, и жизнь станет волшебной сказкой. Тем не менее вот уже две тысячи лет, как, вопреки спасительному закону, походя льется кровь, семь шкур спускаются ни за понюх табаку, и так, между прочим, идут в дело чужие жены. А ведь это скандал! Я так понимаю: уже раз бог-закон, то непреложный закон, что-нибудь вроде инстинкта продолжения рода, которому не следовать физически невозможно, или по крайней мере следовать выгодно и легко… Я так понимаю: уж если ты бог-закон, то такой закон, в силу которого на Земле становится неизбежно, неукоснительно хорошо!..
– Вы забываете о том, – сказал пассажир с родинкой на щеке, – что, может быть, бог № 1 – эго как раз бог-свобода, бог-самоопределение. Может быть, первейшим благом, которым бог наградил человека, была свобода выбора между светом и тьмой, поскольку счастье по принуждению – это уже несчастье. Между прочим, именно поэтому некоторые и выбирают тьму, так как для некоторых свобода принципиально дороже любого благополучия.
– Да какая же это свобода, – сказал седенький старичок, делая, что называется, большие глаза, – если выбор света награждается вечным блаженством, а выбор тьмы – вечными муками?! Это, я извиняюсь, не свобода, а спекуляция на человеческих слабостях, потому что в обмен на бессмертие наш брат во что хочешь поверит, хоть в Гринвичский меридиан, да еще так поверит, что дороже матери и отечества ему будет этот самый Гринвичский меридиан, что он на ощупь будет даваться! Вот скажи человеку, что он никогда не умрет, если по четвергам будет ложиться спать в валенках, – он будет ложиться спать в валенках! И еще, чего доброго, на самом деле никогда не умрет! Так что тьму некоторые выбирают не по той причине, что свобода для них превыше всего, а по той причине, по какой люди курят, отлично зная, что курить – здоровью вредить. Поэтому я принципиальный сторонник вот какой свободы: за шкирман его в рай, сукиного сына, за шкирман! Отсюда и соответствующие претензии к богу-закону: ты дай такой закон, чтобы вор не имел физической возможности воровать, убийца – убивать, сладострастник – оскорблять и разрушать семьи – вот это будет по-божески, вот это будет закон! Но, увы, закон Христа оказался слишком бесхитростным и беззубым относительно нравственной конструкции человека, то есть практически непригодным. Ибо человек-то оказался намного сложнее, чем его трактовал бог-закон, а человеческие болезни куда более мудреными, чем лекарство. Например, Христос говорит: «Любящий себя погибнет, ненавидящий – спасется». А я вот и люблю себя и ненавижу! Вот как мне быть, если я и люблю и ненавижу?! Значит, и бог-закон есть фикция, пустой звук. Между тем…
На этом месте старичок вынужден был прерваться, так как в проходе внезапно раздался тяжелый грохот. Я выглянул из нашего закутка и увидел двух сцепившихся моряков. По всей видимости, они только-только сцепились и еще не успели нанести друг другу таких оскорблений действием, после которых драка становится неизбежной. Посему моряков почти сразу разняли, а красавица казачка, которая опять была тут как тут, сделала им внушение:
– И не стыдно?! – сказала она, уперев в бока руки. – Еще называются защитники социалистической Родины! Не защитники вы, а, извините за выражение, сосунки! Давайте-ка миритесь, не то я вам сейчас обоим уши надеру!
Моряки немного покобенились, но все-таки помирились.
– Ну, ладно, – сказал один, – беру свои слова назад: Каспийское море – тоже море.
– Интересно, – сказала провинциалка, – а как там наша роженица?
– Надо полагать, рожает себе помаленьку, – ответил ей богатырь.
– Между тем, – продолжал седенький старичок, – существует, так сказать, природная нравственность, которая дана мне как орган, как, скажем, поджелудочная железа, и которая не нуждается ни в какой внешней организации. Ибо что мне закон, если я физически не способен его нарушить. «Не убий» для меня то же самое, что «не погаси солнце». Я вне закона! Вообще, должен сказать, человечество в лице своих истинных представителей давно выросло из христианства. Сегодня всякий истинный его представитель более Христос, нежели сам Христос. Из этого, между прочим, следует, что если бог-закон и имеет право на существование, то как бог проституток, убийц, лжесвидетелей, растлителей малолетних, то есть всячески обездоленных и порочных. Христос, собственно, так и говорит: не праведников пришел я звать, но грешников; не здоровым нужен я, но больным. Впрочем, и больным Христово лекарство, как мертвому припарки, ибо настоящее зло дебильно и не боится даже вечного наказания.
– Если природная нравственность что-нибудь и доказывает, – сказал я, – так, по-моему, исключительно то, что бог, если можно так выразиться, обслуживает не всех, а только истинных представителей. Непредставители вне поля его зрения, потому что, возможно, они вовсе даже и не люди, а черт его знает что! Вот кит: кажется, он рыба, а на самом деле он не рыба, это только кажется, что он рыба. Ведь согласитесь, мы все страшно разные, и эго очень подозрительно!.. Соберутся пятеро соседей по подъезду на лавочке посидеть, а впечатление такое, что они разнопланетяне! И это у нас исстари так ведется. Вот возьмем девятнадцатый век: Иванов пашет, Петров торгует красным товаром, Сидоров служит в каком-нибудь департаменте, а Юрий Голицын, предводитель тамбовского дворянства, уже будучи камергером и отцом семейства, сбежал с сопливой девчонкой в Англию, где прошел все круги ада и кончил капельмейстером русского хора; а генерал Уваров, бонвиван и богач, в один прекрасный день вышел из дома и исчез навсегда; а шеф жандармов Воронцов стрелялся с декабристом Луниным из-за философских разногласий: а принц Александр Петрович Ольденбургский развлекался тем, что ставил спящей прислуге клистиры; ну и так далее…
– Вы, наверное, историк по профессии, – спросил меня седенький старичок.
– Отнюдь, – сказал я. – Я технарь, специалист по электросварке.
– Я полностью согласен с товарищем технарем, – сказал богатырь. – У нас всю дорогу кто в лес, кто по дрова. А кроме того, от русского мужика действительно всего можно ожидать: от мелкого воровства до пламенного интернационализма. Вот работал я на строительстве Колымской гидроэлектростанции, то есть в составе бригады плотников-бетонщиков возводил обводной канал. На высоте мы работали – головокружительной! Внизу «катерпиллеры», как букашки, – вот какая была страшенная высота!
И числился в нашей бригаде один небольшой паренек, по фамилии Гребешков. Этот Гребешков, надо сказать, был какой-то двусмысленный паренек, то есть в разведку я бы с ним, может быть, и пошел, но с опаской. Потому что, с одной стороны, он был способен сиять с себя последнюю рубашку, но, с другой стороны, мог, конечно, и заложить.
Как-то раз бригадир мне велел аннулировать концы арматуры, которые торчали из бетонной стены, потому что когда подавали бадью с бетоном, она постоянно задевала за арматуру. Это легко сказать – аннулировать! На самом деле мне предстояло спуститься метров на двадцать вниз посредством веревок и прочих приспособлений, как-нибудь закрепиться и орудовать газорезкой в подвешенном состоянии.
Тут до нас опять долетел крик роженицы, который на этот раз мне показался не столько страшным, сколько жалобно-вопросительным, точно она своим криком спрашивала у людей: долго ли ей еще мучиться? Все наши насторожились, а богатырь показал нам удовлетворенным взлетом бровей, что, как он и предполагал, роженица потихоньку себе рожает.
– Так вот, в подвешенном состоянии, – затем сказал он. – И представьте себе: страховать меня поставили Гребешкова. Это немного меня огорчило, потому что Гребешков был слабак, и в случае чего он бы меня точно не удержал. Ну ладно: спустился я, кое-как укрепился и стал аннулировать арматуру. Пока я ее аннулировал, основной канат перетерся – наверно, он был гнилой. Этот момент Гребешков, змей, проморгал: он у нас один из всей бригады учился в вечерней школе и поэтому всю дорогу о чем-то думал. Бетон зачищаем – думает, щиты чиним – думает, в столовой обедаем – и то думает!
Значит, сорвался я и полетел в сторону «катерпиллеров», которые были маленькие, как букашки. Пролетел я всего метра три-четыре, не больше, но, пока я летел, успел и про мать вспомнить, и про сестренок, и главное, про то, что я неженатый, беспотомственный паренек. Вдруг – рывок, и я висю вверх тормашками, то есть ноги у меня там, где должна быть голова, голова – где ноги. Что такое?! Поглядел я вверх, между сапогами, и вижу: Гребешков параллельно висит вниз головой, держит меня за страховку, а сам улыбается. Бледный, как смерть, но улыбается, змей, чтобы я, значит, от страха не помешался. Самое интересное, что висел он, зацепившись сапогами за самый край бетонной стены. Наверное, он увидел, что я сорвался, только когда за мной поползла страховка, и в последний момент успел за нее схватиться.
Ну, вытащили меня – я ни жив, ни мертв, в шоковом состоянии! Потом, когда уже немного оклемался, говорю Гребешкову: «Ну, Гребешков, – говорю, – за спасение жизни я твой вечный должник! Проси, что хочешь! Хочешь, не отходя от кассы, поставлю ящик армянского коньяка?» – «Нет, – говорит, – ты лучше сделай за меня задание на осень по математике». Его как раз перед этим в девятом классе оставили на второй год…
– Граждане, – сказал заглянувший в наш закуток криминальный тип, из тех, что неподалеку играли в карты, и жутковато блеснул весело-ненавидящими глазами, – слабо перекинуться в «три листа»?
Никто ему не ответил, и наступила неприятная тишина.
– А что вы со своими-то не играете? – от неловкости спросил я.
– Свои уже отстрелялись. Мебелью будут расплачиваться по приезде.
– Вот-вот! – сказал богатырь. – С тобой только сядь, без штанов останешься.
Криминальный тип еще раз жутковато блеснул глазами и удалился.
– Пятое, – продолжил седенький старичок, – бог-промыслитель. Естественно, это самая уязвимая ипостась, так как если предположить существование бога в качестве промыслителя, то всякому несумасшедшему будет ясно, что это в высшей степени незадачливый промыслитель, неумелый промыслитель, вообще путаник и слабак. Начнем с того, что он в своей конторе порядка навести не может, потому что некоторые из произведенных им духов вдруг сами по себе становятся врагами человечества и в смысле промысла более чем успешно соперничают с автором бытия. У верующих это называется самым невразумительным словом в мире: попущение. А у нормальных людей это называется – путаник и слабак. Достаточно бросить беглый взгляд на собственную жизнь или на историю человечества, чтобы немедленно обнаружилась такая пропасть глупости, бессмыслицы, несправедливости, зряшных бед, которую было бы богохульственно приписывать богу всемогущему, всеправедному, всеблагому. Скажем, вот уже пятьсот лет, как христиане-католики с идольской последовательностью вырезают христиан-протестантов и наоборот; в сущности, никакие они и не христиане, а сумасшедшие мерзавцы, по тут виновато именно христианство, которое представляет собой нагромождение туманностей и вопросов, естественным образом порождающих сектантство, ереси, протестантские революции, мучеников, отступников, то есть сеющее раздор. И это называется промыслом?! Нет; с какой бы трогательной наивностью богословы не оправдывали промыслителя, упирая на то, что пути его якобы неисповедимы, хотя из обоих заветов мы знаем, что пути его положительно исповедимы, а также приписывая ему одно очень странное качество – медлительность в исполнении справедливости, – разуму очевидно, что это не промысел, а неистовый беспорядок. А если и промысел, то промысел злого, капризного, неумного, неблагородного существа.
Другое дело, если бог-промыслитель чуть ли не сразу от нас отступился; поглядел на дело рук своих – человека, понял, что получилась полная чепуха, и сразу же отступился. Ведь как бывает в жизни: положим, растишь, растишь сына, а из него в конце концов выйдет такая дрянь, что это даже невероятно. Ну и плюнешь! Убить вроде жалко, все-таки плоть от плоти, ну и плюнешь: черт с тобой, обормот, живи, как знаешь, я умываю руки. Эта аллегория особенно наглядно утверждает ту мысль, что бог есть бог-всечтоугодно, но только не промыслитель.
– Вообще-то, – вступил пассажир с родинкой на щеке, – верующие люди приписывают все земные безобразия князю тьмы. Но поскольку и князь тьмы – результат божьего промысла, то это, конечно, не оправдание.
– И даже, по-моему, не исключено, – сказал я, – что бог промышляет, исходя из поговорки: «Лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай». Это потому не исключено, что раз человек есть подобие бога, то бог должен быть отчасти подобием человека.
– А по-моему, – заговорила миловидная провинциалка, – бог просто умер. Уж я не знаю, от чего он умер, может быть, с горя, но точно умер. И мы остались безо всяческого присмотра, что хотим, то и воротим. Иначе Клавка, моя сестра, ни в жизнь не попала бы под косилку.
– Вот вам еще одна ипостась, – съязвил пассажир с родинкой на щеке. – Бог-покойник.
Богатырь сочувственно посмотрел на провинциалку и в который раз покрыл своей лапищей ее кисть. Провинциалка подумала-подумала, но потом-таки выпростала кисть, подперла ею щеку и призадумалась.
Тут до нас опять долетели возгласы:
– Талончики на такси! Кто желает талончики на такси?!
Это была давешняя дама в ушанке с железнодорожной кокардой, которая совершала обратный рейд. Как только она миновала наш закуток, старичок сказал:
– Бога не может быть уже потому, что по вагонам ходит эта дуреха и орет про свои идиотские талончики на такси.
– Ну, это вы, папаша, уже мелочитесь, – выговорил ему пассажир с родинкой на щеке. – Потом, следуя вашей хрупкой аргументации, легко можно доказать и обратное, то есть то, что бог должен быть только по той причине, что в нашем вагоне рожает баба. Вообще я не думаю, чтобы божественное могло проявляться через отдельного человека, исключая разве что те редкие особи, которые Гегель называл доверенными лицами мирового духа. Поэтому-то, кстати, и наблюдаются никак не заслуженные болезни, горести и прочая частная несправедливость. Я полагаю, что как химические законы возникают только во взаимодействии элементов, так и божественное начинает сказываться только там, где завязывается нечто социальное, единящее человечество с человеком. Недаром, например, неуправляемое общественное мнение крайне редко бывает ложным. Во всяком случае, мало похоже на то, чтобы бог был в состоянии учесть склонности каждого из четырех миллиардов своих детей; больше всего похоже на то, что бог просто-напросто запустил свою жизненную машину, и те колесики, которые вращаются соответственно, соответственно и вращаются, а те, которые вращаются вопреки, стираются и дымят.
– Шестое, – сказал седенький старичок. – Бог-спаситель; бог – то, что превращает конечное в бесконечное, бог как чаянье вечной жизни.
– Шестое, так шестое, – согласился пассажир с родинкой на щеке.
– С точки зрения человека, в кругу мировой гармонии есть только один разрыв – смерть. И этот разрыв испокон веков вызывает у человека из всех вопросов мучительнейший вопрос: как это – я жил, жил, и вдруг меня нет? Вот тут-то и возникает потребность в боге-спасителе, ибо нечем заткнуть эту ужасающую дыру, кроме как чаяньем вечной жизни. Но, уверяю вас, если бы дыра была заделана каким-нибудь категорическим знанием, например: жизнь конечна, потому что она конечна; или: жизнь бесконечна, потому что она бесконечна, – то у человека не было бы нужды в боге-спасителе, да, собственно, и в боге вообще. Ну зачем ему бог, если он сам бог по безграничным возможностям своего разума, по доступности для него совершенного счастья и возвышенных наслаждений, по абсолютному чувству справедливости, по неисчислимым возможностям делать добро и зло?! Но вот какое недоразумение: этот всемогущий бог смертен. Поэтому в данной критической ситуации ему остается только одно – как-то забыться, то есть как-то уверовать в вечное персональное бытие. О том, что это задача, с одной стороны, искусственная, а с другой – почти невыполнимая, в частности, говорит то, что пет более смутного религиозного представления, чем представление о бесконечной жизни. Еще как-то можно вообразить себе троицу, например, как равенство трех единиц одного качества единице другого качества, еще как-то можно загнать в рамки реальности историю с грехопадением, но вечное персональное бытие неподвластно даже самой пышной фантазии. Лев Толстой уж на что был умница, и то остановился перед вечной жизнью в бессильном недоумении. Вот почему это такое? Да потому, что в природе не существует решительно ничего, намекающего на вечную жизнь! Природа демонстрирует нам простое и жестокое соотношение жизни и смерти: организмы имеют обыкновение нарождаться, развиваться, изнашиваться, погибать. И ни одно явление органической жизни не намекает нам на то, что за гибелью следует какое-то новое бытие. Когда мы видим труп кошки, разве нам приходит на ум, что некий аппарат, безошибочно указывавший кошке дорогу к дому, дававший ей знание лекарственных трав, диктовавший симпатии и антипатии, теперь существует отдельно от трупа кошки и будет существовать бесконечно долго!
– Ну, положим, кошку вы приплели ни к селу ни к городу, – сказал пассажир с родинкой на щеке. – Какие тут могут быть параллели с кошками, когда, с точки зрения религии, человек только по форме дитя природы, а по существу подобие божие, избранник, ученик, одним словом, – чудо?! Тем более что человек представляет собой действительно бесподобную часть природы, наделенную качествами, которые не свойственны никаким другим ее элементам, как-то: творческим началом, разумом, даром речи… А раз так, то есть раз единственно человеку даны такие великие блага, то законно будет предположить, что ему одному дано и бесконечное духовное бытие.
– А я полагаю, – возразил седенький старичок, – что человек только потому стоит в природе отчасти особняком, что он, так сказать, ее недосмотр, даже ошибка. Ведь природа слепа, по каковой причине и гармонична, поскольку она созидает так, как сочинял Пушкин, который сначала писал все, что придет на ум, а потом вычеркивал лишнее. Так вот, больше всего похоже на то, что просто-напросто человек в свое время не был вычеркнут природой по какому-то странному недосмотру или, если угодно, противоестественному стечению обстоятельств. Ибо человек решительно вне стилистики природы, вне гаммы ее логики и законов. Возьмите все его идиотские творения, начиная с египетских пирамид и кончая оружием, запасов которого скоро будет достаточно для того, чтобы выжечь жизнь на несколько световых лет в округе, возьмите, наконец, нынешнюю экологическую трагедию, и вам будет ясно, что человек и природа – это в лучшем случае то же самое, что телега и пятое колесо. Собственно, человек должен был исчезнуть уже в силу той логики, в силу которой первыми среди динозавров наверняка вымерли бы динозавры, способные узнавать себя в отражениях на воде, – то есть с горя от ума. Однако человек почему-то остался жить, заранее ужасаясь смерти и прибегая к различным уловкам, чтобы вывести бесконечное из конечного. И вот что самое непонятное: зачем ему это понадобилось-то? Ведь если бы в человеке было хоть с гулькин нос толку, он первым делом сообразил, что вневременного смысла наша жизнь не только не имеет, но, что важнее всего, и иметь-то не может, что бесконечная жизнь есть нелепость, процесс, лишенный всякого содержания, ибо содержательно только то, что имеет форму, что ограничено, как-то обрамлено. Возможно, жизнь только потому и прекрасна, что она конечна, а человек только потому человек, владеющий всемогущей мыслью, сокровищами чувств, всеми благами цивилизации, что его жизнь ограничена рамками естества! Поэтому настоящий бог-спаситель был бы такой бог-спаситель, который спасал бы не от временной жизни, а как раз от вечной. Стало быть, и с богом-спасителем у нас получается ерунда.
– Все это так, – сказал я. – Но, с другой стороны, нужно принять во внимание, что наша жизнь – это такая причудливая штука, что в другой раз и не захочешь, а поверишь в какой-нибудь сверхъестественный организационный момент. Да и как тут не поверить, если жизнь до безобразия коротка, если непонятно для чего существуют болезни, воры, стихийные бедствия, супружеские измены, одиночество, если в зрелом возрасте все люди сироты, наконец, если в одно прекрасное утро можно не проснуться только из-за того, что в противоположном полушарии несколько человек встали не с той ноги?! В этих условиях остаться атеистом, то есть незамутненным взглядом наблюдать такую причудливую жизнь – это, конечно, критическая нагрузка. В этих условиях действительно гораздо приветливее легкое помешательство…
– Ваше замечание справедливо, – отозвался на мои слова седенький старичок, – но оно, как говорится, из другой оперы. А у нашей оперы финал будет такой: мы с вами пришли к тому, что бог – это и не категорический бог, и не бог-нечто, и не бог-Христос, и не бог-закон, и не бог-промыслитель, и не бог-спаситель.
– Пусть так, – сказал пассажир с родинкой на щеке, – но, собственно, что из этого вытекает?
– По моему, из этого вот что вытекает: бог есть то, чего у нас нет. Фейербах утверждал, что бог есть то, что есть мы, а я говорю: бог есть то, чего у нас пет. Усложняя формулировку, я бы сказал: бог есть осуществленная необходимость; осуществленная необходимость в высшем организационном моменте, в законе, в спасении… ну и так далее. То есть бог – продолжение наших несовершенств в качестве достоинств, которые замыкают цепь мировой гармонии. Но вот какая закавыка: бог есть осуществленная необходимость не только в том смысле, что он существует просто оттого, что это кому-то нужно, в том смысле, что если очень нужно научиться видеть в кромешной тьме, то обязательно научишься как-то видеть в кромешной тьме; бог есть осуществленная необходимость еще и в причинно-следственном смысле, в том смысле, что рукописи не горят, что организмы мыслителей устроены таким образом, что они никогда не умирают прежде того, как выскажут человечеству все, что они о нем думают.
