Текст книги "Предсказание будущего"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Тут мне пришла в голову такая простая мысль: поскольку я на корню загубил свою жизнь, то единственный выход из положения – это не путаться под ногами; нужно добровольно уйти во тьму. «А-атлична! – говорю себе. – Вот и решение всех вопросов. Сейчас добудем веревочку, запремся в клозете, один конец веревочки к шее, другой к рычагу сливного бачка!»
Но вот ведь какая вещь: брюки у меня на пуговице, галстуков я не ношу, а во всем заводоуправлении паршивой бечевочки не нашлось. Между прочим, я делаю из этого следующий вывод: очень может быть, что мне суждено именно утонуть.
Тем временем с потолка продолжало лить, по-прежнему духовито парило, а вода поднялась уже так высоко, что, сидя на столе, в нее можно было смотреться и при этом различать даже самые мелкие дефекты физиономий.
– Вешаться – это, конечно, слишком, – сказала Малолеткова, – это даже, я извиняюсь, идиотизм, но то, что в другой раз о самом главном некогда поразмыслить, о жизни или там о душе, тут Лыков, конечно, прав.
– А если даже порой и поразмыслишь, что к чему, – подхватил Страхов, – то в результате такие гадости приходят на ум, что уж лучше вообще не мыслить.
– Ну, например? – спросил его Клюшкин.
– Например? Например, потонем мы здесь сегодня, а с чем, собственно, мы потонем?! Что мы такого сделали, чтобы со спокойной совестью потонуть?! Сожрали по два состава продовольствия, заработали за трудовую жизнь по триста тысяч рублей, захребетников наплодили?!
Журавлев как-то жалобно высморкался.
– Это вообще-то верно, – согласилась Зинаида Косых. – Бестолково мы живем. Нужно как-то перестраиваться, менять галс.
– А макароны, между прочим, не варятся, – сказал Лыков, заглядывая в дымящуюся кастрюлю.
Вслед за ним, видимо, как-то отозваться о макаронах было собрался Зюзин, но только он приготовил рот, как Журавлев сигнально поднял вверх указательный палец, давая понять, что жилищно-эксплуатационная контора вышла-таки на связь.
– Алё, товарищ! – сказал Журавлев в телефонную трубку и протер полотенцем лысину, на которой влага проступала так же настойчиво, как по периметру потолка. – У нас тут, понимаете ли, потоп. И это феномен нам исключительно не с руки, потому что мы все же солидная организация. А тут как с утра прорвало подведомственные вам водопроводные коммуникации, так четыре часа и льет…
– Пять, – подсказал ему Страхов и тронул свои очки.
– То есть пять часов льет, – поправился Журавлев. – Откровенно говоря, опасаемся потонуть.
– …
– Ну, положим, гореть-то нам не приходится.
– …
– Вы, пожалуйста, оставьте ваши вредные намеки, у нас тут сплошь гипертоники собрались.
Журавлев выслушал от диспетчера еще что-то и весело положил трубку на рычаги.
– Ну, что они там? – спросил его Зюзин.
– Говорят, в силу неисправности водопровода никто еще не тонул, не было у них в районе такого случая. Гореть горят, но тонуть не тонут. А если, говорят, и тонут, так только в ванных в силу нетрезвого состояния. Я говорю, это вы бросьте, у нас тут один гипертоники собрались. Они отвечают: ну если вы такие болезненные, то высылаем к вам специалиста по водопроводу.
– Интересно: а если бы мы были практически здоровы, прислали бы они водопроводчика или нет? – съязвил Спиридонов, откладывая бумаги.
Никто ему не ответил, но по всему было видно, что всяк про себя решил: очень может быть, что и не прислали бы, во всяком случае, скоро бы не прислали.
После непродолжительного молчания Страхов вдумчиво посмотрел на воду, рябившуюся уже на уровне третьего ящика письменного стола, поправил свои очки и сказал:
– А наверное, жутко будет тонуть. Как подумаешь, что сначала нужно будет до потери сил барахтаться под потолком, потом раза два-три основательно нахлебаться, потом терять сознание от удушья, – мороз по коже дерет! Причем самое противное, что лампочку будет сквозь воду видно… Нет, товарищи, помереть в воде – дикая процедура.
– Помереть – это еще полдела, – заметил Журавлев и высморкался в свое полотенце. – Настоящая процедура – это похоронить. Особенно если объект ритуала находится не в Москве, а в Московской области. Как раз в позапрошлом году умер у меня дед, и угораздило его скончаться не по месту жительства, а на даче. Чего я натерпелся в связи с этой кончиной – вам, товарищи, не понять. Первым делом, конечно, звоню в похоронное бюро, так и так, говорю, в Малаховке дед скончался, примите меры. Они спрашивают:
«Прописка московская?»
«Московская», – отвечаю.
«Тогда в Малаховке вам его точно не похоронят».
«А я, – говорю, – и не собираюсь его в Малаховке хоронить. У нас на Никольском четыре места. Чего бы я родного деда в Малаховке хоронил?..»
«Как хотите, – говорят, – а мы вашим покойником тоже заниматься не будем, поскольку мы Московскую область в принципе не обслуживаем».
«Что же мне теперь делать?» – спрашиваю я их.
Отвечают:
«Везите его в Москву».
«Это как же я его повезу, электричкой, что ли?»
«Зачем, – говорят, – электричкой, наймите частным образом автобус или грузовик и доставьте тело по месту жительства».
Делать нечего, пошел я подряжать частника, но вот какой, понимаете ли, софизм: никто не хочет везти покойника. Только один ненормальный, и то даже не шофер, а тракторист, согласился доставить деда в Москву, но заломил за рейс восемьсот рублей. Я ему говорю:
«Ты, парень, рехнулся! Отсюда до Малаховки то же самое, что до площади Ногина».
Однако этот бесноватый тракторист стоит на своем…
– Нет, он, наверное, не потому заломил восемьсот рублей, что ему нужны были восемьсот рублей, – предположила Малолеткова, – а потому, что ему тоже ехать в Малаховку не хотелось.
– Ну, я не знаю, что он имел в виду, – продолжал Журавлев, – но факт тот, что он заломил восемьсот рублей. В общем, в конце концов я позвонил своему племяннику, у которого был «Москвич», и мы поехали в Малаховку своим ходом.
По приезде на дачу перекусили мы с племянником чем бог послал и стали решать, как старика везти. Самое реальное было положить его на заднее сиденье, но вы представляете, что было бы, если бы нас из-за какого-нибудь мелкого нарушения остановил какой-нибудь старшина?! Пришлось запихнуть старика в багажник. Завернули его в байковое одеяло, уложили и повезли.
Едем обратно и чувствуем себя как бандиты. И боязно, и как-то, понимаете ли, триумфально; одновременно хочется петь тюремные песни, отстреливаться, выражаться или бросить все и к чертовой матери убежать. Однако довезли старика нормально.
Подъехали к дому часов в восемь вечера, когда было еще светло, и стали ждать темноты, поскольку при свете дня, понятно, мертвеца из багажника не потащишь. Наконец стемнело. Я поднялся за раскладушкой, на которой мы прикинули занести старика в квартиру, потом открываем багажник и уже собираемся перекладывать деда на раскладушку, как вдруг кто-то за спиной у нас говорит:
– Ну и чего вы там, ребята, наворовали?
У меня, естественно, сердце в пятки, даже дыхание прервалось. Но оборачиваюсь, гляжу – обыкновенный паренек лет тридцати пяти, с ящиком из картона. Я ему отвечаю на всякий случай:
– Нежинских огурцов.
– А я, – говорит, – десять бутылок тормозной жидкости.
С этими словами он продемонстрировал нам свой ящик, по-товарищески подмигнул и пошел дальше своей дорогой.
В общем, деда мы так или иначе похоронили, и это доказывает, что на самом деле в жизни ничего невозможного нет. Похоронили по православной методе, на третий день.
– Какие вы, Александр Иванович, тяжелые истории рассказываете, – с некоторой даже обидой проговорила Зинаида Косых. – Такие истории нужно полным женщинам перед обедом рассказывать, чтобы отбивало всяческий аппетит.
– Кстати об обеде, – подхватил Лыков. – Не варятся макароны, хоть ты что! При таком исходном продукте я качество гарантировать не могу. Я только за калории отвечаю.
– Ничего, срубаем, – откликнулся Клюшкин. – Все-таки не дворяне.
– Я что-то, товарищи, не пойму, – сказал Сидоров, снова берясь за свои бумаги. – А чего мы, собственно, не работаем? Прохлаждаемся-то мы чего?!
– Ну, ты даешь, Студент! – возмутился Зюзин. – Спрашивается: какая тут, к черту, может быть работа, когда сектор стоит на пороге смерти?!
– Да, но ведь зарплата идет! И потом еще неизвестно, когда мы потонем, может, через неделю…
– Золотые слова, – согласился Страхов и сказал Журавлеву, изобразив на лице озабоченное выражение: – Александр Иванович, а какие у нас там расценки на резку «косынок»?
– Четыре копейки сотня.
– А-атлична! – воскликнул Лыков. – Лет за пятнадцать как раз заработаешь на шнурки. Интересно: какой дурак эти расценки изобретает?
– Барсуков его фамилие, – сказал Журавлев. – Главный нормировщик нашего главка – Иван Иванович Барсуков.
– Я отлично себе представляю, как он расценки изобретает, – вступила Малолеткова, предварительно натянув на колени юбку. – Наверное, говорит своей секретарше: «Как ты думаешь, Клава, сколько положить за резку «косынок»?» Та: «Сто рублей штука». – «Гм! – говорит Барсуков. – Нет, пусть лучше будет четыре копейки сотня, это, по-моему, гармоничнее и как-то мобилизует».
– Да какая разница, во что Барсуков оценит резку «косынок», – сказал с брезгливым выражением Журавлев. – Все равно газорезчик сколько надо, столько и получает.
– Нет, четыре копейки сотня – это все же немного обидно, – заметила Зинаида Косых. – Я бы при таких условиях на работу, конечно, ходила, но только чтобы попеть.
– Тебе бы все петь, – проворчал в ее адрес Клюшкин. – Небось дома посуда не мыта, белье не стирано, кот голодный – а у тебя одно пение на уме.
– И посуда блестит, и белье на балконе сушится, и кот накормлен, поэтому и пою. Вот сейчас принципиально, назло спою!
И она действительно затянула одну из тех общерусских песен, простодушных и заунывных, что певали поколения наших женщин, у которых и посуда блестит, и белье сушится, и кот накормлен, а мужик – стервец; Зинаида, правда, повела эту песню с тем неприятно-волевым выражением на лице, с каким у нас что-либо делается или что-либо говорится в пику, наперекор. К песне было пристроилась Малолеткова, но она не смогла попасть в тон и вскоре отстала, осекшись в конце куплета.
Тем временем Зюзин взял в руки лыковскую линейку, погрузил ее в воду, стоявшую на полу, потом вытащил.
– Пойте, пойте! – сказал он таким зыбким голосом, что, казалось, еще минута, и его прошибет слеза. – Уже пятьдесят три сантиметра набежало. Вы как хотите, а я тонуть не согласен, я людей позову. Все-таки у нас не крейсер «Варяг»…
С этими словами Зюзин поднялся на ноги, дотянулся до окна, за которым по-прежнему семенили ноги прохожих, отворил фрамугу и закричал:
– Товарищи, помогите!
Улица отозвалась на этот призыв только холодным потоком воздуха и обычными, ненавязчивыми шумами. Зюзин еще раз крикнул «товарищи, помогите»: чьи-то ноги отпрянули и засеменили к противоположному тротуару, прошелестел автомобиль, где-то поблизости тревожно заурчали московские сизари. Вдруг напротив окна присел на корточки пожилой мужик с наивно-веселым лицом, небритый, кашлянул и спросил:
– Ты чего орешь-то, дружок?
– Понимаете, товарищ, – сказал ему Зюзин, – тут у нас форменное наводнение, а водопроводчика нет как нет…
– Не горюй, – сказал пожилой мужик. – Я и есть искомый водопроводчик, точнее, сантехник, потому что моя специальность формулируется – сантехник. Сейчас буду вас выручать.
С этими словами он встал и исчез. Зюзин захлопнул фрамугу, отряхнул руки и в победительной позе устроился на столе. Зинаида Косых сказала:
– Ну, слава богу! Значит, все-таки будем жить!
Через несколько минут, которые прошли в приятном молчании, струи воды, лившие с потолка, стали мельчать, редеть, затем с потолка лишь дробно закапало, а вскоре и капать перестало – видимо, сантехник перекрыл воду.
Внезапно пугающе зазвонил телефон. Журавлев поднял трубку, что-то выслушал и сказал:
– Нет, это не репертуарный отдел.
– Во работает телефон! – на бравурной ноте заметил Клюшкин. – Ничего удивительного, что из-за него разводятся некоторые люди.
– Люди, главным образом, разводятся по глупости, – сказала Малолеткова и задумчиво потрогала мочку уха.
Журавлев трубно высморкался.
– Возьмите хоть меня, я именно что по глупости развелась, и это доказали все мои последующие похождения, о которых я вам сейчас кратенько доложу. Вообще-то я сначала хотела соврать, что будто бы героиня этих похождений – одна моя приятельница, но потом я решила: а чего врать-то? Жизнь, она и есть жизнь. Хочется надеяться, что никто меня не осудит.
– Никто тебя не осудит, не беспокойся, – откликнулась Зинаида Косых, но по всему было видно, что она уже приготовилась осуждать.
– Ну, так вот: с первым моим мужем мы жили, я извиняюсь, как кошка с собакой. На первых порах у нас, конечно, сложилось кое-какое взаимопонимание, и даже временами я на него надышаться не могла, все-таки первая любовь, но потом, года через полтора, что ли, произошло у меня к нему внезапное охлаждение. Вроде и не видимся целый день, поскольку оба на производстве, а как ужинать сядем – прямо глаза бы мои на него не глядели! Так и подмывает его как-нибудь обозвать! Он, видите ли, очень нудный оказался, вроде нашего Лыкова…
– Полегче на поворотах! – отозвался Лыков и игриво погрозил пальцем.
– Непьющий, нежадный, не драчун, – продолжала Малолеткова, вынужденно улыбнувшись, – но такой невозможно нудный, что уж лучше бы он был пьяница и драчун. Все зудит, все зудит!.. То погода ему не нравится, то хлеб никудышный стал, то почему у меня в глазах меланхолия. Короче говоря, прожили мы с ним два с половиной года и развелись.
Тут начались, как говорится, мои университеты, и, честно скажу, с мужским контингентом мне настойчиво не везло. Никак не попадался мне в жизненном пути хозяин, опора, хотя – чего уж там греха таить – поклонников было много. Например, в восьмидесятом году познакомилась я с очень интересным мужчиной; он в Доме культуры «Строитель» вел кружок… то ли баянистов, то ли аккордеонистов – сейчас уже не вспомню. Видный был такой мужчина, постоянно при галстуке, вообще одевался. Однако узаконить наши человеческие отношения он не спешил. В конце концов я ему говорю: «Или давай распишемся, или от ворот поворот. Я тебе не девочка. Ишь, – говорю, – устроился, и то у него, и это».
Говоря про «то», я намекала на жену, о которой он время от времени отказывался разводиться.
Он мне отвечает:
«Не могу я со своей женой развестись, она у меня больная. Это, – говорит, – то же самое, что бросить раненого товарища».
«Ну, – говорю, – если тебе с больной интересней, то с ней и живи».
Разошлись мы с ним, но впоследствии я, честно говоря, уже так остро вопрос не ставила, жизнь меня обломала.
Потом у меня был шофер. Он был в последнем градусе алкоголик, но прожили мы с ним относительно долго. Бывало, как придет домой выпивши, так сразу хватается за топор. Однако дальше этого дело не шло; просто он ходил с топором по квартире и посматривал исподлобья, дескать, сейчас кого-нибудь порешу. Походит так час, другой, а после в обнимку с топором где-нибудь прикорнет. Я чего с ним долго не расходилась: мне все это было довольно-таки интересно, сроду я не видела таких атаманов, как этот шофер. Но вскоре я к нему утратила интерес. Гляжу: просто бесноватый мужчина.
Потом я, извиняюсь, жила с парикмахером. Всем был этот парикмахер хорош: и пил в меру, и не зудел, и оформить отношения соглашался. Однако я чую: что-то не то. Я долго не могла понять, в чем тут дело, но потом я сообразила, что меня в нем смущает: он был неистовый накопитель. Нет, жмотом я его не назову; он и цветы преподнесет, и в театр сводит, и в буфете все, что положено, но сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из-под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр, которые он держал в коробке из-под духов «Черная магия».
Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать; я решила: если он согласится ради меня сжечь хоть один четвертной, то я с ним останусь, а нет – в добрый час. В один прекрасный день я ему говорю: «Знаешь, что, Эдик, сожги, пожалуйста, четвертной. Очень мне хочется убедиться, что ты у меня сокол и молодец».
А он мне, как обухом по голове:
«Что это, – говорит, – за романтизм такой, деньги жечь?! Ты так, пожалуйста, не шути».
На этом мы с парикмахером и расстались.
После него я некоторое время мучилась с одним махровым интеллигентом. Он закончил, по-моему, три института, но на работу у него руки не подымались. Я его даже мыла. И ведь понимал, наверное, истукан, что мне тяжело вести дом на одну зарплату, и все равно палец о палец не ударял. Бывало целыми днями лежит на диване и от скуки устраивает мне экзамен.
«А знаешь, – говорит, – Елена, как называется литературный язык древних индийцев?»
Я молчу.
«Санскрит. А разговорный язык древних индийцев?»
Я опять молчу.
«Панкрит. Какая ты, – говорит, – Елена, у меня темная!..»
Ну, выгнала я этого просветителя примерно через год, и что же вы думаете? В результате я оказалась у разбитого корыта. Возраст критический, однокомнатная квартира со всеми удобствами, включая телефон, полная материальная база и все при мне, то есть имею, при помощи чего пожалеть хорошего человека. Но его-то как раз и нет. Думаю: «Дура ты, дура! Сколько относительно годных мужиков разогнала! И много ли нам, бабам, надо? Только чтобы сильным полом в доме пахло, повелителем, пусть он даже целыми днями на диване лежит и про индийцев спрашивает; не куковать же весь век одной только из-за того, что мужской контингент пошел какой-то причудливый, не такой?!» В общем, погоревала я, погоревала и пошла к одной женщине, которая, по слухам, знакомила у себя на квартире одиноких людей. Она тоже была одинокая и поэтому стремилась создавать новые семьи. Говорили, что эта женщина прямо какой-то провидец, до того безошибочно она подбирала пару. Ну, прихожу к ней и говорю, что вот, дескать, нуждаюсь в спутнике жизни, но при этом честно предупреждаю: «Что мне именно требуется, – говорю, – я не знаю; требуется хороший человек, который бы мне по всем показателям подходил. Ведь должен же быть в нашей огромной стране хоть один мужчина, который бы мне по всем показателям подходил!.. Самостоятельно, – говорю, – мои поиски постоянно закапчиваются провалом».
Она на меня долго-долго смотрела, а потом говорит: «Есть тебе пара. Ну, точь-в-точь, что требуется, вы даже с лица «похожи».
Как сейчас помню, смотрины она назначила на 1 сентября. Иду я 1 сентября к этой женщине и тоже волнуюсь, как первачок. Прямо ног под собой не чую! Прихожу – его еще нет. Ну, сидим, как две дуры, дожидаемся, вдруг – звонок в дверь! Я чуть в обморок не упала, все-таки не шутка: явился мой суженый, с которым мне предстояло идти по жизни рука об руку до самого, я извиняюсь, гроба. И кто бы, вы думали, это был? Мой первый муж! Виктор Степанович Малолетков собственной персоной, такой же, как и пять лет назад, только немного поистаскался.
– Как хотите, товарищи, а мы сегодня без обеда, – сообщил Лыков. – Макароны не варятся и, я думаю, вряд ли сварятся вообще.
– Да погоди ты со своими макаронами! – сказал Зюзин. – Мы еще не выяснили, чем закончилась любовная эпопея товарища Малолетковой.
– Она не закончилась, она продолжается, то есть живем мы с Виктором Степановичем, как картинки, двоих ребят за это время организовали. Короче говоря, все слава богу.
– Между прочим, – вступил Журавлев, – у нас тоже не мешало бы провести атеистический семинар, поскольку некоторые сотрудники постоянно прибегают к терминологии мракобесов.
– Знаете что, Александр Иванович, – горячо заговорила Зинаида Косых, – и без ваших атеистических семинаров тошно!
– Вот именно! – согласилась с ней Малолеткова.
– Я тоже считаю, что это было бы ни к чему, – сказал Страхов и тронул свои очки. – Вместо того, чтобы заниматься посторонними вопросами, лучше позаботиться об охране умственного труда.
– Вот именно! – продолжала Зинаида Косых. – Какие еще тут атеистические семинары, когда в жизни наблюдается мертвый штиль?! Ни счастья, ни везения, ни покоя, ну, ничегошеньки, кроме воспоминаний!..
– Лично я с этим утверждением не согласен, – заявил Клюшкин. – По-моему, очень увлекательная сейчас жизнь. По мирному времени, может быть, даже самая увлекательная за всю историю СССР. Ну посудите: кругом летают летающие тарелки, ушлые люди целые фабрики крадут, того и гляди с Америкой схлестнемся, что ни год, то какая-нибудь реформа, народ до того присосался к литературе, что дельную книжку невозможно купить, а вам все скучно! Нет, граждане, это мы просто избаловались, застоялись. Вот как начали бы сейчас выдавать по четыреста граммов хлеба на брата – сразу бы, черти, повеселели!
– А-атлична! – воскликнул Лыков.
– Что отлично-то? – спросил его Зюзин.
– А то отлично, что я придерживаюсь того же мнения, что и Лыков: чем нам хуже, тем мы почему-то лучше. Например, при теперешних ненормальных обстоятельствах я свободно могу попросить товарища Косых зашить мне какую-нибудь прореху и даю голову на отсечение, что она зашьет. Ведь зашьешь?
– Зашью, – ответила Зинаида Косых.
– Что и требовалось доказать! А еще вчера она в ответ на такую просьбу сказала бы мне несколько теплых слов.
– Ну почему… – проговорила Зинаида Косых и как-то ушла в себя.
Внезапно в дверь сектора глухо стукнули раз-другой, и затем она резко распахнулась примерно наполовину. Вода, стоявшая на полу, моментально собралась в стройный рябой поток и с приятным шипением устремилась из комнаты в коридор. Через минуту, когда вся вода вышла и на полу остались единственно неопрятные знаки давешнего потопа, как-то: намокшие бумаги, папки, коробочки и так далее, – в дверях появился сантехник в резиновых сапогах.
– Ну, вот и все, ребята, – ласково сказал он, – зря вы переживали.
– А мы, собственно, и не переживали, – откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. – Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.
Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.
– Ты ли это, Петрович? – сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.
– Ну я, – лениво ответил Клюшкин.
– Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, – продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.
– Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? – спросил сантехника Журавлев.
– Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного «петуха».
Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями «что было, то было»; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.
Журавлев высморкался.
– Ну, – возвестил Зюзин, – теперь можно браться и за работу.
– Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, – сказал Спиридонов, – то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.
– Это ты к чему?
– Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.
– За что я уважаю советского человека, – сказал Страхов, поправляя свои очки, – так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.
Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:
– Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.
– Между прочим, – заговорил Лыков, – в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…
– Алё! – сказал Журавлев. – Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.
Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.
