Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Ну, – недоверчиво проговорил прапорщик, – не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно! У вас, наверное, другие причины есть.

Кобелев подумал, что прапорщик, может быть, подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:

– Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.

– Да, в городе не легко. Понятно.

Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:

– А крестьяне не теснят вас?

– Да как сказать… Не особенно… Известно – тайга, народ, сами знаете.

– Бродяги все у вас. И жулики.

Прапорщик поднял кверху брови.

– Много здесь еще крови прольется.

– Много, – согласился поспешно учитель.

– А вы как, не присутствовали тут… при безобразии-то?

– Нет, не пришлось.

– А кто убил, знаете?

Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, – он назвал плотников и Селезнева.

Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию.

– Кобелев-Малишевский, – сказал учитель.

– Странная фамилия! – удивился прапорщик.

И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и, как ему показалось, разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:

– Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.

Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников – и тех тоже выругал, и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:

– Вот пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи, на Смольную гору и думают – уйдут.

– Куда? – оживляясь, спросил прапорщик.

Учитель вдруг понял свою ошибку.

– Простите меня, – сказал он побледнев.

Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию.

– Ничего, – сказал он, – ну, проговорились – и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить? Это хорошо.

Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:

«Вот дурак!.. Вот дурак!.. Ну как ты это, а, как?»

И опасные, темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.

– Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.

Староста, заминаясь, проговорил:

– Десять… верст…

Замирая сердцем, прапорщик подумал: «Есть… Не уйдут…»

А вслух заносчиво сказал:

– А пока я тебя арестую, понял? Садись тут и не двигайся.

Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал: «А меня засолил, паренек».

Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:

– Готовь ужин!

В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей – четыре плотника и Антон Селезнев из Улей – тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока, по осиновой черни.

При восходе солнца было еще душно.

– К дождю, – сказал Селезнев.

Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве.

Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног.

Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, наполовину уткнулись верхушкой в большетравье, и приходилось идти под них, как в ворота.

Кубдя отвык ходить чернью и ругался:

– Тут пчела-то не пролетит, не то что человек. Чтоб озером-то пойти!

Селезнев обернулся и сказал:

– А мотри, парень, кабы озадков не было!

– А что?

– Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.

– Кабы в тюрьме, – выкрикнул идущий сзади Беспалых, – а то пристрелят!

Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.

– Тощий паут-то, – сказал он, разглядывая овода, – зима теплая будет.

Беспалых воскликнул с сожалением:

– Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!

Кубдя пренебрежительно сморщился:

– Не мумли, Беспалых, словеса-то.

Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой:

– Вот, лешак, весь умазался! Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку – могила!

– Чтоб тебе стрелило!

Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий.

Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов; где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.

С кряканьем пролетела над березняком в сторону красная утка-атайка.

– На воду летит, – провожая ее взглядом, сказал Соломиных.

Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся, и узенькие его глаза сонно блеснули.

– Скоро дойдем-то? – спросил он.

Беспалых рассмеялся:

– Посули ему озеро в рот!..

– А ты не гундось, кургузый! – обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.

Кубдя строго взглянул и сказал:

– А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего болтать!

Подниматься становилось все тяжелее…

Среди кедра и темнозеленой пихты попались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; серел покрытый мхом и лишайником камень.

Дул на россыпях ветер.

Селезнев снял шапку.

– Вспотел, как лошадь на байге, – сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.

По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою.

Селезнев блаженно улыбнулся:

– Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…

Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал, смутно, нутром, его тяжелую, мужицкую радость. Кубде это не понравилось, и он усталым голосом спросил:

– Отдохнуть, что ли?

– Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айдате!

Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:

– У-уу!..

… У-у-у-о!.. – далеко отбросило эхо.

– Вот местынь, – сказал Кубдя, – аж глазу больно!

И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.

Далеко внизу, зажатое меж гор, уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс.

Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки.

А кругом – лес, вода и камень.

Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.

Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачом – озеро.

На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.

Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:

– Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то! Узнал.

– К нам, – отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, – вишь соль отсырела.

Озноб на сердце у Кубди не прекращался.

Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде:

– Иди, чай поспел. Что на него смотреть, – камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат!

Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.

– Видишь? – сказал он шепотом.

Кубдя не понял:

– Ну?

Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот:

– Да вон, налево-то, мотри.

Голос у Кубди спал:

– Люди!.. На вершине!..

– Поляки, – сказал Селезнев и отполз. – Красные штаны, видишь.

Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.

– Поляки, – сказал Селезнев плотникам. – Туши…

Беспалых яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.

– И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?

– По-моему, в чернь, – сказал Горбулин и поспешно добавил: – Мужики донесли на нас.

Селезнев заложил патроны и пополз обратно.

– Кубдя!.. – позвал он плотника. – Айда-ка, попробуем.

Поляки поднимались медленно один за другим по тропинке и весело переговаривались.

Впереди на низенькой, брюхатой лошаденке ехал староста.

За ним, на серой лошади, – солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям.

Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле.

Но мужиков он наверху не замечал.

Антон близко навалился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника, и, обкусывая бороду, он проговорил:

– Ты тово… третьего… я уж офицера…

– А старик-то?

– Старик – зря он… силком, должно… Ну!..

– Жалко человека-то… Не привык я…

– Ну, и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить.

Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:

– Бери, что ли…

Кубдя изнемог, поднял ружье, прицелился.

– Ну, уж бог с ним, – сказал он и выстрелил.

Как бумажки, сдунутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе.

На тропинке кто-то пронзительно завизжал.

Беспалых выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощерившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли.

Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз…

Вечером действительно пошел дождь.

Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвои словно перебирали пальцами, хрустели ветки.

Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы, и камень гудел.

– Гроза на Федора-летнего, – лениво сказал Селезнев, – плоха уборка хлеба будет.

– А нам-то что? – спросил Горбулин. – Нам хлеб не убирать.

Селезнев как будто с тоской произнес:

– Не придется нам, это верно…

– Верно… – отозвался Соломиных.

Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса – Соломиных и Селезнева, и ему стало как-то не по себе.

– Жалко землю, что ли? – спросил он резко.

– Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить… – твердо сказал Селезнев.

– Ну, и любить-то ее больно не за что!

– От бога заказано землю любить.

– Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, – прокричал Беспалых: – трудитесь, мол…

Селезнев упрямо повторил:

– Ты, Беспалых, не ерепенься. Может, бог-то и неправильно сказал. А только земля…

– Ну?

Селезнев взял уголек и закурил.

– У меня, Кубдя, в голове муть…

– Поляков жалко?

– Не-е… Человек – что его, его всегда сделать можно. Человек – пыль. А вот не закреплены мы здесь.

– Кем?

– Хрестьянами.

Кубдя озлился; сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.

– На кой мне шут оно?

– Без этого нельзя.

Кубдя взглянул в его неподвижные глаза и словно подивился:

– Что я, поп, что ли?

– Може, больше…

– А, иди ты!..

– Надо, паря, в сердце жить. Смотреть… Понял?

– А что, я зря ушел? Граблю я? Грабитель?

Говорили они медленно, с усилиями.

Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством мысли, слушались плохо, и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.

Беспалых, в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в штанах вшей и что-то тихонько насвистывал.

Кубдя указал на него рукой и сказал:

– Вот – живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучаешься. От дому-то нелегко оторваться тебе.

– Десять домов нажить можно, кабы время было…

– Ну?

– А вот не знаю, что…

Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.

– Куда ты? – спросил его Кубдя.

– А так… вы спите, я приду сейчас.

Соломиных сожалеюще проговорил:

– Смутно мужику-то.

– Не вникну я в него.

– У тя душа городская. Не зря ты там года пропадал.

Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.

– Теперь к нам народ повалит, – довольным голосом сказал он, стукая ножом по хлебной корке.

– Откуда? – спросил Горбулин.

– Таков обычай. Увидят, что за это дело как следует взялись.

Беспалых, натягивая штаны, вставил:

– А по-моему, возьмут берданки, переловят нас – да и в город. А у меня, паря, седни и вшей – у-у!..

– С перепугу.

– Должно, с перепугу.

VII

После избиения поляков отряд стал пополняться.

Ехали в большинстве из соседних с Улеею деревень, боясь мести из города. Такие приезжали вместе со скарбом, с женами и ребятами.

Но были из дальних деревень, почти все солдаты германской войны; они приходили впешую, с котомками и с берданками, у некоторых были даже винтовки.

Становище перенесли глубже в чернь, к Лудяной горе, и здесь разбили палатки. Уже было около полусотни человек.

Встретившись с Кубдей, Селезнев сказал:

– Начальника надо выбирать.

Кубдя словно вытянулся в эти дни, углы рта опустились, а может быть, придавал ему другой вид и прицепленный к поясу револьвер, снятый с убитого поляка. Кубдя согласился, и на паужин назначили собрание.

Кубдя влез на телегу, мужики сели на траву и закурили. Кубдя хотел говорить стоя, но раздумал и только снял картуз.

Среди пяти-шести телег, накрытых для затина кедровыми лапами, бродил белобрюхий щенок, из тайги пахло смолой, и казалось, приехали мужики на сенокос или сбор ореха.

Позади всех стоял на коленках Беспалых и улыбался маленьким, как наперсток, ртом.

Ему было приятно, что теперь они не одни и что с таким уважением слушают все Кубдю.

Кубдя говорил:

– Товарищи!.. Собрались мы сюда известно зачем, вам рассказывать не к чему. Никто никого не гнал, по доброй воле… А только против одного: не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть. Что мы, волки, всякого охотника бояться? У самих сила есть, а кроме – идет из-за Урала

советская армия. Нужно продержаться, а там, как уж получится, видно будет. Та-ак… А теперь нужно выбрать начальника, потому овца – и та своего козла имеет, чтобы водить.

Мужики захохотали.

– Думал я, думал, – продолжал Кубдя, – ну, кроме одного человека, никого у нас нет. А так как надо назначить кандидатов, то мой голос за Антона Семеновича Селезнева.

– А мой – за Кубдю, – сказал Беспалых.

Кто-то еще сказал: Соломиных. Соломиных прогудел:

– Куда уж мне? Я с бабой-то едва справляюсь.

Долго мужики галдели, как на сходе. Начали поднимать руки. Большинство было за Селезнева. Селезнев густо покраснел. Беспалых сказал:

– Борода загорится.

– Мотри, паря, – добродушно рассмеялся Селезнев, – я теперь начальник.

Но вдруг сжал губы и быстро пошел меж возов к реке.

– Куда он? – недоумевая, спросил Кубдя.

Соломиных посмотрел на идущего по березняку Селезнева и ответил:

– Медвежья душа у человека, никак своей тропы не найдет.

Под вечер в лагерь пришел учитель из Улей Кобелев-Малишевский.

Он поздоровался со всеми мужиками за руку и сел рядом с Кубдей.

– А я ведь к вам, – неожиданно для себя сказал он.

Когда он шел, он думал только взглянуть на лагерь и уйти. Кубдя посмотрел на его вытянутую вперед голову, словно его хотели сейчас зарезать, напряженную улыбку и весело сказал:

– Милости просим!

Селезнев увидал учителя и обрадовался:

– Вас-то ведь нам и надо, Николай Осипович.

Учитель улыбнулся еще напряженнее.

– Приказ надо писать. А грамотного человека нету.

– Какой приказ? – спросил Кубдя.

– А вот что отряд действует, и пусть идут, кому надо. А наберется больше – мобилизуем округу.

Все одобрили. Селезнев достал бумаги. Учитель сел, взялся за перо, и робость его исчезла. Он весело взглянул на Кубдю и сказал:

– Что писать-то?

– Пиши, – говорил кратко Селезнев: – «По приказу правительства…»

Учитель запротестовал:

– Надо поставить, какого правительства.

– Лешего ли нас в деревне знают! Им на любое правительство начхать, абы их не трогали. Написал?

– «По приказу правительства…» Написал.

– Пиши дальше! «Объявляется сбор всех желающих… воевать с колчаковскими войсками… пешие и конные… старые и малые… брать с собой обязательно берданку или винтовку… оружия у нас мало…» Нет, это не надо! Сами догадаются. «Являться на сборный пункт…» Во-о!.. Как воинский начальник, чисто! А куда являться – не знаю.

– На небо, – сказал Беспалых.

Кубдя подумал и вставил:

– Говорим так: «Первый Партизанский отряд Антона Селезнева», – и никаких.

Селезнев запротестовал.

– Нельзя, – сказал Кубдя, – мужик имя любит.

Все согласились, что мужик действительно любит имя…

В деревнях шел слух, что в город приехал из Омска казачий отряд атамана Анненкова. Деревни заволновались. Казаки отличались особенным сладострастьем жестокости при подавлении восстаний. Происходило это потому, что в отряды Анненкова и Красильникова записывались все особенно обиженные советской властью. Атамановцы на погонах носили изображение черепа и двух скрещивающихся костей.

На базарах загромыхали рыдваны, заскрипели телеги, – съезжался народ, и после базара, у поскотины, за селами, долго митинговали.

Выступали какие-то ораторы, призывали к восстанию, говорили, что Омск накануне падения, в Славгороде и Павлодаре – советская власть, и поутру, с котомками и винтовками за плечами, видно было на таежных дорогах мужиков, направляющихся к Антону Селезневу.

Город тоже жил тревожно.

Говорили, что десятитысячные отряды Антона Селезнева стоят где-то недалеко в тайге и ожидают только удобного случая, чтобы вырезать весь город, за исключением рабочих. На рабочих смотрели с завистью, а начальник уезда, капитан Попов, часто беседовал с начальником контрразведки.

И телеграммы «РТА» сообщали, что красные уже взяли Курган и подступают к Петропавловску, Омск эвакуируется, и, словно подчеркивая эти сообщения жирной красной чертой, ползли по линии железной дороги эшелоны с эвакуированными учреждениями и беженцами.

И по ночам горела тайга, – шли палы, и полнеба освещало алое зарево.

И при свете этого зарева из низенькой кирпичной тюрьмы выводили за город к одинокой белой цистерне «Нобеля» арестованных крестьян. Крестьяне крестились на горевший оранжевой ленточкой восток, и тогда в них стреляли.

И никому не известно было, кто их хоронил и где…

В середине июля поехал в тайгу отряд атамана Анненкова. Была это, вернее, часть отряда, две роты с пулеметами при четырех офицерах. Сам атаман со своими главными силами защищал тогда от восставших крестьян Семипалатинск.

Солдаты отряда были озлоблены и неудачами на фронте, и тем, что чехи отказались воевать, и тем, что сильнее разгорается восстание, а их перевозят из одного места в другое, и убивают, и заставляют убивать.

Озлобленные, они жгли деревни, скирды, пороли и вешали крестьян или поджигали избы с ночевавшими там атамановцами.

Кубдя хотел ехать в город, дабы сговориться с большевистской ячейкой, работавшей в подполье, но прибежавший из города рабочий с мукомольной мельницы сказал, что ячейка переарестована и члены ее перебиты. Да и в отряд прибывали и прибывали люди.

Имелась уже своя канцелярия, где главенствовал учитель Кобелев-Малишевский, хозяйственная часть, которой управлял Соломиных, и все больше скрипело телег в отряде, и все больше приходило людей к Кубде и Селезневу жаловаться.

Говорили теперь обычные крестьянские нужды: сожгли хлеба, избу, угнали скот, того-то убили; у всех было почти одинаково и говорили одинаковыми немногословными предложениями, но от каждого мужика и от каждой бабы, отходившей после жалобы прочь, оставалась на сердце все увеличивающаяся тяжесть.

Осанка у всех партизан стала слегка сгорбленная, бросили пить, и даже Беспалых если выпивал, то, ложась спать, стыдливо отворачивался к стене.

Никто этой перемены не замечал, все шло как нужно, люди строжали, отряд становился крупнее, лишь Кубдя временами судорожно хохотал, махая руками, видимо старался отойти дальше от обступившего всех чувства связанности с землей, с ее болями, и от этих пахнущих таежным дымом людей, каждый день прибывавших на телегах, верхом и впешую на Лудяную гору.

Один Селезнев ходил с головой, откинутой назад, улыбаясь, обнажая верхние резцы зубов.

– Попом тебе, Антон, быть, – говорил Кубдя.

– А тебе – грешником.

Однажды прискакал верхом Емолин. Он радостно потряс всем руки, а Кубдю похлопал по плечу:

– Живешь, парень? Я вас, подлецов, в люди вывел. Молиться на меня должны.

– Достроил амбары-то? – спросил Кубдя.

Емолин закрыл глаза и помотал головой:

– Пока достроишь с вашим братом, нижний ряд сгниет. Ну и времена! И что такое деется, никак я не пойму. Спятил народ, что ли? И смешно и дико смотреть-то…

– А ты поменьше смотри.

– Неужто нельзя?

Емолин плюнул и лукаво хихикнул:

– Я ведь хозяин. Мне любопытно, как люди жисть устраивают, я и смотрю.

– Ты помогай.

– Ну, от нашей помоги вшами изойдешь. Тут инова калибра человек требуется. Я вот метаюсь-метаюсь, езжу-езжу и никак не пойму, какой тут человек надобен. Режут друг друга, жгут и все ждут кого-то, а?

Емолин подтянул подпругу и залез в седло:

– А у вас тут слобода! Кто хошь приезжай. Вот они какие, нонешние-то разбойнички, видал ты их! Чудно живете, паре, чудно!

VIII

Шли разговоры о белых:

– Бегут, бают, колчаковские-то войска!.. Чуть ли не Омск взяли. Вся земля под советской властью, паре, будет, но-о!..

Маленький веснушчатый Беспалых даже присел на корточки, словно не мог выдержать такой мысли.

Горбулин кормил из черепка белобрюхого щенка молоком. Щенок мотал мордой, белые брызги летели вокруг, сползали по мягкой шерсти. Между возами ходили мужики с тоскливыми и озабоченными лицами, в бору звенели топоры, ржали лошади.

– Где зимовать-то придется? – сказал Горбулин, похлопывая щенка по спине. – Одуреешь без работы-то. Мается-мается народ и сам не знает пошто.

– Знал бы – так не маялся. Анненков-то близко.

– Лихоманка его дери, сломит и он шею!

– А там как придется. Либо он, либо мы – кому-нибудь придется.

– Чернь-то большая, уйдем.

– С пулей далеко не уйдешь. Им ведь английского пороху не жалко.

Беспалых удивленными глазами посмотрел в тайгу и со злостью вскричал:

– И как только английский мужик смотрит? Зачем таку пакость позволяет? Не может быть, чтоб неученых не было! Добро бы наша темень была, а то ведь у них, бают, и неученых-то нет.

– Врут! – сказал Горбулин с убеждением. – Не может быть, чтоб неученых не было; дураков везде много. А посылают снаряжение и морочут, что, дескать, охотиться народу надо.

– Из винтовок-то?

– Из винтовок на медведя, а там в прочего зверя.

– Обмундированье-то как, а?

Горбулин озадаченно посмотрел в лицо Беспалых.

– А это уж их дело, не знаю!..

Подошел Кубдя, немного вялый, с тревожным беспокойством на корявом лице.

– Собирай манатки-то, – торопливо сказал он.

Беспалых вскочил.

– Уходим, что ли? Я сказывал, Анненков близко.

Кубдя поправил пояс. Патронташ и револьвер как будто стесняли его.

– Никуда не уходим. Мы тут будем. Бабы с возами уйдут… от греха дальше. А нам, коли придется, так в белки надо…

– По другому следу?

Беспалых крепко уперся в землю и свистнул:

– Вот плакались, работы нету!..

Между возами шла спокойная широкая фигура Селезнева. Он хозяйственным взглядом окидывал телеги и рыдваны и как поторапливал раньше при молотьбе, немного покрякивая, так и теперь торопил:

– Собирайся, крещеные, собирайся! Эку уйму лопотины-то набрали.

Какая-то старуха в грязном азяме всплакнула:

– Жалко ведь барахло-то, Антон Семеныч.

– Так… так… – деловито сказал Селезнев.

Горбулин довольным голосом произнес:

– Айда, большак!..

Через час по таежным тропам, подпрыгивая на корнях, тянулись в черни ирбитские телеги, трашпанки, коробки.

Пищали ребятишки, в коробах гоготала птица, мычали привязанные за рога к телегам на веревках коровы, а мохноногие пузатые лошаденки все тащили и тащили телеги.

Поспевала земляника, и пахло ею тихо и сладостно. Как всегда, чуть вершинами шебуршили кедры.

А внизу на далекие версты в тропах ехали люди; плакали и перекликались на разные голоса, как птицы.

Человек триста партизан пошли за обозами за Золотое озеро, на елани осталось не больше сотни.

Ушедшие были вооружены пистонными дробовиками, а оставшиеся – винтовками. Расставили сторожевые посты, часовых и по тайге секреты. Стали ждать.

– Доволен? – спросил Кубдя у Селезнева. – Али еще скребет?

– Как-нибудь проживем, – отвечал Селезнев, устало ухмыляясь.

– Вот и благословили тебя. Должон доволен быть.

В голосе у Кубди слышалось раздражение.

– Не жалуюсь. А кабы и пожалиться – какая польза?

– Будто новорожденный ты, ступить не знаешь куды.

Селезнев вскинул взгляд поверх головы Кубди и повел рот вбок.

– Слышал ты, – сказал он смягчающе, – Улея-то в персть легла?

Беспалых одурело подскочил на месте:

– Сожгли?..

– Спалили, – просто ответил Селезнев, вынимая кисет. – Ладно, бабу вовремя увез. Повесили бы. Озлены они на меня.

– Придут седни.

Селезнев завернул папироску, прытко повел глазами и слегка прикоснулся рукой до Кубди.

– Седни не будут, помяни мое слово. А Улея-то только присказка, притча-то потом будет.

Он разостлал шинель на землю.

– Ложись, отдохни.

И, положив свое тело на землю, он углубленным, тягостным голосом проговорил:

– Самое главное – не надо ничему удивляться. А там уж и гнести нечему тебя будет, а? Кубдя! Ты как думаешь?

– Я вот думаю, – сказал Кубдя, – что у нас пулеметов нету, а у них три. Покосят они нас.

– Они укоротят, – с убеждением проговорил Горбулин.

Селезнев сорвал травку и начал ее разглядывать.

– Мала, брат, а так можно брюхо лошади набить, беда! – сказал он с усмешкой. – Ноне травы добрые. Оно, конешно, у кого косилка есть, лучше чем литовкой. А я так морокую, что в кочках-то с машиною не поедешь, Кубдя?

Кубдя тоже ухмыльнулся:

– Не поедешь, Антон Семеныч.

Селезнев утомленно закрыл глаза.

– А и устал я в эти дни. Будто тысячу лет прожил. Ты, Кубдя, жиреть начал.

– Во мне-то и никогда жиру не было.

– Это плохо. Без жиру – как без хлеба. Завсегда запасы надо иметь.

Он прикрыл лицо картузом и крупно зевнул.

– Добро хоть гнусу нет. А то б заели.

И, чуть лишь прикрыв глаза, сонно захрапел.

Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневских ворот.

Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху.

У левого берега вода спокойнее, здесь даже можно проскользнуть на лодке.

Вверх дальше по Буе – горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу – речная заливная равнина.

Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались.

Атамановцы растянулись по елани длинной цепью, окопались, поставили два пулемета и начали стрелять. Мужики стреляли поодиночке, тщательно прицеливаясь, разглядывая, не высунется ли казак. Несколько раз атамановцы вскакивали и с неверными криками «ура» бежали на партизан.

Но тотчас же падало несколько убитыми и ранеными; атамановцы опять окапывались и торопливо щелкали затворами.

Мужики лежали за кедрами и молчали.

На небольшой елани, слева окруженной потоком, справа – чащей, в которой лежала не стрелявшая вторая рота атамановцев, резались пули перестреливавшихся.

Людей кусали комары, и тех из атамановцев, которых ранило, пекло солнце, они просили пить.

Но пить им никто не давал; всем хотелось убить больше тех мужиков, которые спрятались за кедры и неторопливо метко стреляли.

Так они перестреливались около полутора часов.

Наконец, офицеры устроили совет и приказали наступать, то есть во что бы то ни стало идти на стрелявших из-за деревьев партизан и перебить их.

И хотя бежать в высокой, опутывающей ноги траве было нельзя и не было надежды, что партизаны побегут и не будут стрелять, все же мысль эта никому не показалась дикой, и атамановцы, вместе с офицерами крича «ура» и стреляя, полезли по траве и по чаще. В раскрытые рты набивалась трава, осыпающая неприятную сухую пыльцу.

Рядом как-то немного смешно падали раненые и убитые, атамановцы же продолжали кричать «ура», стрелять и идти вперед.

Из-за кедров все так же помаленьку, лениво стреляли мужики, и казалось, что дерутся они не серьезно, а сейчас бросят ружья и выйдут просить мировую.

До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг атамановцы выстрелили разом и закричали:

– Ура-а!

От этого слабого крика ли, или от чего другого, но атамановцы почувствовали, что им плохо и что им нужно бежать. Атамановцы остановились и закричали уже совсем не своим голосом:

– У-а-а-а…

И, повернув обратно, побежали.

Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в азямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:

– Бросай винтовки-и!..

«Конец…» – думали атамановцы и бежали, сами не зная куда.

Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные, лохматые лица, и медно-красные пятна заплясали в глазах у атамановцев.

Некоторые из них бросились в воду и поплыли на другую сторону.

Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели и, непонятно суетясь руками в воде, схватились за сучья повисшей над водой талины.

В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно напоказ, подождали, пока они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили.

Напрягая волну, река потащила тела.

Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы.

Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.

– Назад! – оглушенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.

На берегу Беспалых почувствовал боль в голени и, пощупав мокрую штанину, сообразил: «Ранен».

Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:

– Ранили меня…

– Эх, олово! – сказал Кубдя и, взяв его подмышки, повел.

Позади на елани опять шли вперед атамановцы.

Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы.

А их снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы.

И ни мужики не знали тех, кто их догоняет, ни атамановцы не знали, кого они хотят убить.

– Ура-а! – время от времени кричали атамановцы.

Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела, и все тело словно было лишнее.

Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади шел растрепанный и потный Селезнев и после каждого выстрела торопил:

– Иди, иди, не отставай!..

Вошли в березовую чернь.

В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты.

Опять мешали идти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.

Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:

– Пустите, ребята, пустите!

И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стреляя, и печальным голосом повторял:

– Не ной, Беспалых… не ной, парень… Поторапливайся, поторапливайся… Не отставай…

Мужики уже всей оравой ушли вперед.

Подыматься в гору становилось все круче. Остановились перевязать рану Беспалых, но, услышав близко перекликающиеся голоса атамановцев, опять пошли.

Под ногами скользили гальки, далеко по окаемку приходилось обходить каменные «лысины», а позади, не переставая, щелкали впустую выстрелы атамановцев.