Текст книги "Избранные произведения. Том 1"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
– О-о-а-е-ггты!..
Они, не слушая друг друга, исступленно кричали до хрипоты, до того, пока не высох голос.
Капитан устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с горечью:
– Я думал… камень… про вас-то… А тут – леденец… в жару распустился!
Обаб распахнул окно и, подскочив к капитану, резко схватил щенка за гривку.
Капитан повис у него на руке и закричал:
– Не сметь!.. Не сметь бросать!
Щенок завизжал.
– Ну-у!.. – густо и жалобно протянул Обаб. – Пу-у-сти-и…
– Не пущу, я тебе говорю!..
– Пу-усти-и!
– Бро-ось!.. Я!..
Обаб убрал руку и, словно намеренно тяжело ступая, вышел.
Щенок тихо взвизгивал, неуверенно перебирал серыми лапками на полу, по серому одеялу. Похож на мокрое, ползущее пятно.
– Вот бедный! – проговорил Незеласов, и вдруг в горле у него заклокотало, в носу ощутилась вязкая сырость: он заплакал.
XXI
В купе звенел звонок: машинист бронепоезда требовал к себе.
Незеласов устало позвал:
– Обаб!
Обаб шел позади и был недоволен мелкими шажками капитана.
Обаб сказал:
– Мостов здесь порванных нету. Что у них? Шпалы разобрали… Партизаны… А из города ничего. Ерунда!
Незеласов виновато сказал:
– Чудесно… мы живем, да-да?.. А до сего момента… не знаю, как имя… отчество ваше, а?.. Обаб и Обаб… Извините, прямо… как собачья кличка…
– Имя мое – Семен Авдеич. Хозяйственное имя.
Машинист, как всегда, стоял у рычагов. Сухой, жилистый, с модными усами и словно закоптелыми глазами.
Указывая вперед, он проговорил:
– Человек лежит.
Незеласов не понял. Машинист повторил:
– Человек на пути!
Обаб высунулся. Машинист быстро передвинул какие-то рычаги. Ветер рванул волосы Обаба.
– На рельсах, господин капитан, человек!
Незеласова раздражал спокойный голос прапорщика, и он резко сказал:
– Остановите поезд!
– Не могу, – сказал машинист.
– Я приказываю! Я…
– Нельзя, – повторил машинист. – Поздно вы пришли. Перережем – тогда остановимся.
– Человек ведь! Что?
– По инструкции не могу остановить. Крушение иначе будет.
Обаб расхохотался.
– Совсем останавливаться не к чему. Мало мы людей перебили! Если из-за каждого стоять, мы бы дальше Ново-Николаевска не ушли!
Капитан раздраженно сказал:
– Прошу не указывать! Остановить после перереза! Прошу…
– Слушаюсь, господин капитан, – ответил Обаб.
Ответ этот, грубый и торопливый, еще больше озлил капитана, и он сказал:
– А вы, прапорщик Обаб, идите немедленно, и чтобы мне рапорт, что за труп на пути!
– Слушаю, – ответил Обаб.
Машинист еще увеличил ход.
Вагоны напряженно вздрогнули. Пронзительно залился гудок.
Человек на рельсах лежал неподвижно. Виднелось на желтых шпалах синее пятно его рубахи.
Вагоны передернуло железными лопатками площадок.
– Кончено, – оказал машинист. – Сейчас остановлю, и посмотрим.
Обаб, расстегивая ворот рубахи, чтобы потное тело опахнуло ветром, соскочил с верхней площадки прямо на землю. Машинист спрыгнул за ним.
Солдаты показались в дверях. Незеласов надел фуражку и тоже пошел к выходу.
Но в это время лес толкнул бронепоезд гулким ружейным залпом. И немного спустя еще один заблудившийся выстрел.
Прапорщик Обаб вытянул вперед руки, как будто приготовляясь к нырянию в воду, и вдруг тяжело покатился по откосу насыпи.
Машинист дернулся и, как мешок с воза, грузно упал у колес вагона. На шее выступила кровь, и его медные усы точно сразу побелели.
– Назад!.. Назад!.. – пронзительно закричал Незеласов.
Дверцы вагонов хлопнули, заглушая выстрелы. Мимо вагонов пробежал забытый в суматохе солдат. У четвертого вагона его убило.
Застучали пулеметы.
РельсыXXII
Похоже – не мог найти сапог по ноге и потому бегал босиком. Ступни у лисолицего были огромные, как лыжи, а тело, как у овцы, – маленькое и слабое.
Бегал лисолицый торопливо и кричал, глядя себе под ноги, словно сгоняя цыплят:
– Шавялись! Шавялись! Ждут…
И, для чего-то зажмурившись, спрашивал проходившие отряды:
– Сколько народу?
Открывая глаза, залихватски выкрикивал стоявшему на холме Вершинину:
– Гришатински, Никита Егорыч!
У подола горы редел лес, и на россыпях цвел голый камень. За камнем, на восток, на полверсты реденький кустарник, за кустарником – желтая насыпь железной дороги, похожая на одну бесконечную могилу без крестов.
– Мутьевка, Никита Егорыч! – кричал лисолицый.
Темный, в желтеющих, измятых травах, стоял Вершинин. Было у него истощенное лицо, искушенный долгими переходами взгляд, изнуренные руки. Привыкший к долгой и тяжелой работе Пентефлий Знобов спокойно и весело стоял близ него. Знобов сказал:
– Народу идет много.
И протянул вперед руку, словно хватаясь за рычаг исправной и готовой к ходу машины.
– Анисимовски, сосновски!
Васька Окорок, рыжеголовый, на золотошерстом коротконогом иноходце, подскакал к холму и, щекоча сапогами шею у лошади, заорал:
– Иду-ут! Тыщ, поди, пять будет!
– Боле, – отозвался уверенно лисолицый с россыпи. – Кабы я грамотной, я бы тебе усю риестру разложил. Мильён!
Он яростно закричал проходившим:
– А ты каких волостей?!
У низкорослых монгольских лошадок и людей были приторочены длинные крестьянские мешки с сухарями. В гривах лошадей, в волосах у людей торчали спелые осенние травы, и голоса были протяжные, но жесткие, как у перелетных осенних птиц.
– Открывать, что ля? – закричал лисолицый. – Жду-ут…
И хотя знали все: в городе восстание, на помощь белым идет бронепоезд № 14–69, если не задержать, восстание подавят японцы, – все же нужно было собраться, и чтоб один сказал и все подтвердили:
– Идти… Сказать – всем, всем – слышать…
– Японец больше воевать не хочет, – добавил Вершинин, слезая с ходка.
Син Бин-у влез на ходок и долго, будто выпуская изо рта цветную и непонятно шебуршащую бумажную ленту, говорил, почему нужно сегодня задержать бронепоезд.
Между окрашенных под золото и красную медь осенних деревьев – тысячи плотно стоящих и тяжело дышащих людей. И было непонятно – не то сердито, не то радостно гудят они от слов тех, кто говорит с телеги.
– Голосовать, что ли? – спросил толстый секретарь штаба.
Вершинин ответил:
– Обожди. Не орали еще. Народу поорать надо.
Зеленобородый старик с выцветшими, распаренными глазами, расправляя рубаху на животе, словно к его животу хотели прикладываться, шипел исступленно Вершинину:
– А ты от бога куда идешь, а?
– Окстись ты, дед!
– Бога ведь рушишь. Я знаю! Никола-угодник являлся: больше, грит, рыбы в море не будет. Не даст. А ты пошто народ бунтуешь? Мне избу надо ладить, а ты у меня всех работников забрал.
– Сожгет японец избу-то!
– Японца я знаю, – торопливо, обливая слюной бороду, бормотал старик, – японец хочет, чтоб в его веру перешли. Ну, а народ-то – пень: не понимает. А нам от греха дальше, взять да согласиться, черт с ним, – втишь-то можно… свому богу… Никола-то свому не простит, а японца завсегда надуть можно.
Старик тряс головой, будто пробивая какую-то темную стену, и слова, которые он говорил, видно было, тяжело рождены им, а Вершинину они были не нужны.
И старик, выливая через слабые губы, как через проржавленное ведро влагу, опять начал бормотать свое.
– Уйди! – сказал грубо Вершинин. – Чего лезешь в ноздрю с богами своими? Подумаешь… Абы жизнь была – богов выдумают.
– Ты не хулись, ирод, не хулись!..
Окорок сказал со злобою:
– Дай ему, Егорыч, стерве, в зубы! Провокатеры тиковые!
Вскочив на ходок, Окорок закричал, разглаживая слова:
– Ну, так вы как, товарищи!.. Голосовать, что ли?
– Голосуй! – отвечал кто-то робко из толпы.
Мужики загудели:
– Валяй!..
– Чаво ждать-то?!
– Жарь, Васька!
Когда проголосовали уже, решив идти на броневик, влево, далеко над лесом, послышался неровный гул, похожий на срыв в падь скалы. Мохнатым громадным веником выбросило в небо дым.
Толстый секретарь снял шапку и по-протокольному сказал мужикам:
– Это штаб постановил – через Мукленку мост наши взорвали. Поезд, значит, все равно не выскочит к городу. Наши-то сгибли, поди, – пятеро…
Мужики сняли шапки, перекрестились за упокой. Пошли через лес к железнодорожной насыпи – окапываться.
Вершинин пошел по кустарнику к насыпи, поднялся кверху и, крепко поставив ноги между шпал на землю, долго глядел вдаль блестящих стальных полос, на запад.
– Чего ты? – спросил Знобов.
Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, сказал:
– Будут же после нас люди хорошо жить?
– Ну?
– Вот и все.
Знобов развел пальцами усы и сказал с удовольствием:
– Это – их дело. Я думаю: обязаны!
XXIII
Бритый коротконогий человек лег грудью на стол – похоже, что ноги его не держат, – и хрипло говорил:
– Нельзя так, товарищ Пеклеванов: ваш ревком совершенно не считается с мнением Совета союзов. Выступление преждевременно.
Один из сидевших в углу на стуле рабочий сказал желчно:
– Японцы объявили о сохранении ими нейтралитета. Не будем же мы ждать, когда они на острова уберутся. Власть должна быть в наших руках, – тогда они скорее уйдут.
Коротконогий человек доказывал:
– Совет союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать…
– Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.
– Пойдут опять усмирять мужиков?
– Ждали достаточно!
Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:
– А вы тише, товарищи.
Коротконогий представитель Совета союзов протестовал:
– Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но… Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне не идут на город, японцы нейтралитетствуют… Правда!.. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у нас не будет.
– Это демагогия!..
– Прошу слова!
– Товарищи!
Пеклеванов поднялся, вытащил из портфеля бумажку и, краснея, прочитал:
– Разрешите огласить следующее: «По постановлению Совета народных комиссаров Сибири восстание назначено на двенадцать часов дня шестнадцатого сентября девятнадцатого года. Начальный пункт восстания – казармы артиллерийского дивизиона… По сигналу… Совет народных…»
Уходя, коротконогий человек сказал Пеклеванову:
– За нами следят! Вы осторожнее… И матроса напрасно в уезд командировали.
– А что?
– Взболтанный человек, бог знает чего может наговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.
– Мужиков он знает хорошо, – сказал Пеклеванов.
– Мужиков никто не знает… На митинг поедете?
– Куда?
– Судостроительный завод. Рабочие хотят вас видеть.
Пеклеванов покраснел.
Коротконогий подошел к нему вплотную и тихо, в лицо, сказал:
– Мне вас жалко. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, в человека уверить хотят. Следят… контрразведка… Расстреляют при поимке, – а видеть хотят. Дескать, с нами ли? Напрасно затеваете.
Пеклеванов вытер потный веснушчатый лоб, сунул маленькие руки в карманы короткополого пиджака и прошелся по комнате. Коротконогий следил за ним из-под выпуклых очков.
– Сентиментальность, – сказал Пеклеванов, – ничего не будет!
Коротконогий вздохнул.
– Как хотите. Значит, заехать за вами?
– Когда?
Пеклеванов покраснел сильнее и подумал:
«А он за себя трусит».
И от этой мысли совсем растерялся, даже руки задрожали:
– А хотя мне все равно. Когда хотите!
Вечером коротконогий подъехал к палисаднику и ждал. Через кустарник видна была его соломенная шляпа и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку. Фыркала лошадь.
Жена Пеклеванова плакала. У нее были острые зубы и очень румяное лицо, – слезы на нем были не нужны, неприятно их было видеть на розовых щеках и мягком подбородке.
– Измотал ты меня. Каждый день жду: арестуют… Бог знает… потом… Хоть бы одно!.. Не ходи!..
Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:
– Не пущу… Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Ревком? Наплевать мне на них всех, идиотов!
– Маня! Ждет же Семенов.
– Мерзавец он и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?..
Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром; на согнутой руке под мокрой кожей натянулись сухожилия.
Пеклеванов смущенно отошел к окну:
– Не понимаю я вас!..
– Не любишь ты никого… ни меня, ни себя, Илья. Не ходи!
Коротконогий хрипло проговорил с пролетки:
– Илья Герасимович, скоро? А то стемнеет, магазины запрут…
Пеклеванов тихо сказал:
– Позор, Маня! Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.
– На смерть ведь! Не пущу.
Пеклеванов пригладил низенькие, жидкие волосенки.
– Придется…
Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.
– Ерунда какая… Нельзя же так…
Жена закрыла лицо руками и, громко, будто нарочно, плача, выбежала из комнаты.
– Поехали? – спросил коротконогий. Вздохнул.
Пеклеванов подумал, что он слышал плач в домишке. Неловко сунулся в карман, но портсигара не оказалось. Возвращаться же было стыдно.
– Папирос у вас нету? – спросил он.
XXIV
Никита Вершинин верхом на брюхастой, мохнатошерстой, как меделянская собака, лошади объезжал кустарники у железнодорожной насыпи.
Мужики лежали в кустах, курили, приготовлялись ждать долго. Пестрые пятна десятками, сотнями росли с обеих сторон насыпи, между разъездами – почти на десять верст.
Лошадь ленивая, вместо седла мешок. Ноги Вершинина болтались, и через плохо обернутую портянку сапог больно тер пятку.
– Баб чтоб не было, – говорил он.
Начальники отрядов вытягивались и бойко, точно успокаивая себя военной выправкой, спрашивали:
– Из городу, Никита Егорыч, ничего не слышно?
– Восстание там.
– А успехи-то как? Военны?
Вершинин бил каблуком лошадь в живот и, чувствуя в теле сонную усталость, отъезжал.
– Успехи, парень, хорошие. Главно – нам не подгадить!
Мужики, как на покосе, выстроились вдоль насыпи. Ждали.
Непонятно-незнакомо пустела насыпь. Последние дни один за другим уходили на восток эшелоны с беженцами, солдатами – японскими, американскими и русскими. Где-то перервалась нить, и людей отбросило в другую сторону. Бронепоезд № 14–69 носился один между станциями и не давал солдатам бросить все и бежать.
Партизанский штаб заседал в будке стрелочника. Стрелочник тоскливо стоял у трубки телефона и спрашивал станцию:
– Бронепоезд скоро?
Около него сидел со спокойным лицом партизан с револьвером и глядел в рот стрелочнику.
Васька Окорок подсмеивался над стрелочником:
– Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь! – И, указывая на телефон, сказал: – С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?
– Ничо не поделаешь, коли правда.
Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.
– Правда-то – она и на звезды влезет.
Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах принесли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал пилились лома – разобрать рельсы.
Знобов сказал недовольно:
– Все правда да правда! А к чему – и сами не знаем. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?
– А все-таки чудно! Может, захочем на луне-то мужика построить.
Мужики захохотали:
– Ботало!
– Окурок!
– Надо, чтоб народу лишнего не расходовать, а он тут – про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?
– Возьмем!
– Это тебе не белка – с сосны снять!
В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову:
– Скоро ль?
Стрелочник сказал у телефона:
– Не отвечают.
Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.
– Этот белобрысый-то? – спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова: что у него лицо белее крупчатки и что бабы за ним – как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот миллиардов за то, чтобы Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: «Мы вас в свою даром не возьмем».
– Вот стерва! – восторгались мужики.
Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин вдруг робко спросил в трубку:
– Во сколько? Пять двадцать?
Обернувшись к мужикам, сказал:
– Идет!
И словно поезд был уже подле будки – все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток, к взорванному мосту.
– Успеем! – говорил Окорок.
Вперед послали нарочного.
Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.
– Разобрать бы – и только.
С соседней телеги отвечали:
– Нельзя. А кто собирать будет?
– Мы, брат, прямо на поезде!
– В город вкатим!
– А тут собирай.
Окорок крикнул:
– Братцы, а ведь у них люди-то есть!
– Где?
– У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют – есть-те люди?
– Дурной, Васька, а как мы их перебьем? Всех?
И, разохотившись на работу, согласились:
– Это можна… Перебьем!..
– Нет, шпалы некому собирать.
Все время оглядывались назад: не идет ли бронепоезд? Прятались в лес, – потому – люди теперь по линии необычны, – бронепоезд несется и обстреливает.
Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гнали, точно у моста их ждало прикрытие.
Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи, увидали верхового человека.
– Свой! – закричал Знобов.
Васька взял на прицел.
– Снять его. Свой?
– Какой черт свой! Кабы свой – не цеплялся б!
Син Бин-у, сидевший рядом с Васькой, удержал:
– Пасытой, Васика-а!..
– Обождь! – закричал Знобов.
Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.
– Никита Егорыч здеся?
– Ну?
Мужик, радуясь, закричал:
– Пришли мы туда, а там – казаки! Около мосту-то! Постреляли мы их – да и обратно.
– Откуда?
Вершинин подъехал к мужику и, оглядывая его, спросил:
– Всех убили?
– Усех, Никита Егорыч. Пятеро, царство небесное!
– А казаки откуда?
Мужик хлопнул лошадь по гриве:
– Да ведь мост-от, Никита Егорыч, не подняли. Цел он.
Мужики заорали:
– Чего там?
– Провокатер!
– Дай ему в харю!
Мужичонка торопливо закрестился.
– Вот те крест – не подняли. У камня, саженях в триста, сами себя взорвали. Должно, динамит пробовать удумали. Только штанину одну с мясом нашли, а все остальное… Пропали…
Мужики молчали. Поехали вперед. Но вдруг остановились. Васька с перекосившимся лицом закричал:
– Братцы, а ведь уйдет броневик-то! В город! Братцы!
Из лесу ввалилась посланная вперед толпа мужиков. Один из них сказал:
– Там бревна, Никита Егорыч, у моста навалены, на насыпь-то. Отстреливаются от казаков. Ну, их не много.
– Туда, к мосту, идти? – спросил Знобов.
Здесь все разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок.
– Идет! – сказал Окорок.
Знобов повторил, ударяя яростно лошадь кнутом:
– Идет!..
– Товарищи!.. – звенел Окорок. – Остановить надо!..
Сорвались с телеги. Схватив винтовки, кинулись на насыпь. Лошади ушли в травы и, помахивая уздечками, щипали.
Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.
Тихо стонали рельсы – шел бронепоезд.
Знобов тихо сказал:
– Перережет – и все. Стрелять не будет даже зря!
И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.
Дым густел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.
– Идет!.. Идет!.. – с криком бежали к Вершинину мужики.
Вершинин и весь штаб лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву.
Знобов торопливо, испуганно сказал:
– Кабы мертвой!
– Для чего?
– А, вишь, по закону: как мертвого перережут, поезд-то останавливается, чтоб протокол составить… свидетельство и все там!..
– Ну?
– Вот кабы труп. Положили бы ево. Перережут и остановятся, а тут машиниста, когда он выйдет, пристрелить. Можно взять тогда.
Дым густел. Раздался гудок.
Вершинин вскочил и закричал:
– Кто хочет, товарищи… на рельсы чтоб – и перережет!.. Все равно подыхать-то. Ну?.. А мы тут, мы тут машиниста с поезда снимем! А только вернее, что остановится, не дойдет до человека.
Мужики подняли головы, взглянули на насыпь, похожую на могильный холм.
– Товарищи! – закричал Вершинин.
Мужики молчали.
Васька отбросил ружье и полез на насыпь.
– Куда? – крикнул Знобов.
Васька злобно огрызнулся:
– А ну вас к…! Стервы…
И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельсов.
Уже дышали, гукая, деревья, и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.
Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песку и лег на него щекой. Песок был теплый и крупный.
Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудели в лесу рельсы…
Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:
– Самогонки нету?.. Горит!..
Палевобородый мужик на четвереньках приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.
Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щек песок, посмотрел: голубые гудели деревья, голубые звенели рельсы.
Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза – как две алые слезы…
Мужики молчали.
Китаец откинул винтовку и пополз вверх по насыпи.
– Куда? – спросил Знобов.
Син Бин-у, не оборачиваясь, сказал:
– Сыкуучна-а!.. Васика!
И лег с Васькой рядом.
– Нет, ты обожди, китай-человек! – сказал быстро Вершинин. – Васька лег и лежать будет обязательно. Он за свою землю лежит. За свою!..
Син Бин-у приподнялся. Не покидая насыпи, убедительно, горячо и страстно говорил он оттуда Вершинину:
– О ты… ты есть настоясий силовеке!.. Я ваш народ хочу показать!.. Сердце – мой народ показать!..
Волнуясь, стараясь вникнуть в смысл слов китайца, Вершинин поспешно допытывался:
– Уваженье, что ли, хочешь показать?
Китаец обрадовался, что Вершинин его понимает. Син Бин-у быстро говорил:
– Да-да! Уваженье китайски народа русски народа!
Тогда Вершинин сказал Ваське:
– Китаец уваженье Расее хочет показать. Понял, Василий? Не мешай ему. Он великую свою душу хочет показать!
И, помолчав немного, подумав, строго приказал:
– Иди сюда, Васька.
– Не могу! Не пойду я отсюда, Никита Егорыч!
– Иди сюда, Василий! – еще строже проговорил Вершинин. – Я тебе другое, тоже сильное дело найду. Твоя жизнь потребуется. Иди.
– Да что же это, братцы? – стоная, оглядываясь в негодовании вокруг, сползал нехотя с насыпи Васька.
Син Бин-у был один.
Голова его пощупала шпалы. Оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами… Оглянулась.
Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими, голодными глазами.
Син Бин-у лег.
И еще потянулась голова – вверх, и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.
Китаец лег опять.
Корявый мужичонко крикнул ему:
– Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил. Куды тебе его?.. Ей!.. А мне сгодится!..
Син Бин-у вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.
Тело китайца тесно прижалось к рельсам.
Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно-багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо.
И труп китайца Син Бин-у, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельсов…
