Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)
– Рассуждение неправильное, товарищ Журбин. – Жуков смотрел в окно, за окном густо падал крупный снег, снежинки подлетали к стеклу, какое–то мгновение толклись перед ним, подобно бабочкам, и вдруг уносились в сторону. – Иногда простой винтик важней Днепрогэса. Смотря что за винтик. Не масштабами, не размерами определяется ценность сооружения, изобретения или открытия. Определяется она теми зернами будущего, которые в этих открытиях заложены. Объясню. Можно создать сверхмощный молот – паровой, воздушный, гидравлический. И все–таки он не будет шагом вперед. Это будет простое увеличение масштабов существующего. А вот один ленинградский кузнец – может быть, вы читали в газетах – заменил свободную ковку прессовкой, молот – прессом. Это шаг вперед, большой шаг. Поковка, или, как ее теперь назвать, – попрессовка, что ли? – получается абсолютно точной по заданным чертежам, металл не деформируется под ударами, не сотрясаются стены цехов, соседствующее с молотом оборудование.
– Вот за это я бы дал премию! – воскликнул Виктор.
– Ее и дали.
– Значит, правильно я определяю, за что следует, за что не следует.
– Ваш станочек – тоже шаг вперед, шаг к полной механизации пока еще очень слабо механизированных столярных работ, особенно модельных. А моделей при поточном методе понадобится много, очень много.
– Шаг! – ответил Виктор. – Какой шаг? Первый шажок. Когда шагну второй раз да третий, тогда и разговор будет о премиях, товарищ Жуков.
– Разве в таких делах спрашивают согласие автора? – сказал Жуков.
Виктор ушел, нисколько не поколебленный в своем мнении.
О том, что он был у директора и у парторга, о содержании их разговора с ним узнал Скобелев. Он страшно взволновался. Теперь уж никто не скажет, что у него, Скобелева, нет ничего за душей. У него есть изобретение, оригинальная конструкция, он не рядовой, заштатный инженер, он соавтор изобретателя, он новатор, творец!
Но состояние приподнятости не удержалось и трех дней. Возникли сомнения: начнут заседать, разбирать, доберутся до истины, и тогда… тогда каждый мальчишка будет пальцем указывать: примазался к чужой работе, потолкался возле нее, поплевал в ладони – и уже изобретатель!
Скобелев приуныл. Вся жизнь его проходила, как на качелях, – то подлетит, то снова вниз. Он принялся подводить обоснование под необходимость пойти и самому заявить о своей непричастности к авторским правам на станок Виктора Журбина, не ожидая, когда это сделают без него.
Он пришел к Ивану Степановичу, объяснил цель прихода.
– Ошалели вы все! – закричал Иван Степанович. – С вами мозги вывихнешь. Не завод, а институт благородных девиц! Разбирайтесь с Журбиным сами. Я отказываюсь.
Самому разбираться в таких делах, когда чувства твои раздваиваются, нелегко. Вот уже что–то пришло, что–то дается в руки – важное, значительное, оно может изменить жизнь, упрочить твое общественное положение, и ты же сам должен доказывать, что это важное, значительное тебе не принадлежит, ты не имеешь на него права.
Грубый ответ директора ожесточил Скобелева. В его неустойчивом мышлении произошли быстрые перемены.
– Вы отказываетесь, – сказал он. – Так имейте в виду, что я не откажусь от защиты интересов изобретателя. Я буду их защищать! Я считаю это долгом советского гражданина.
Роль защитника чьих–то интересов необыкновенно понравилась Скобелеву, – в такой роли он выступал впервые. Он принялся надоедать Жукову, Горбунову, везде и всюду болтал о том, что его–де хотят подсунуть в соавторы Виктору Журбину, но он этого не допустит, он не позволит обкрадывать талантливого человека. В это самое время к нему в бюро пришел один из молодых электросварщиков.
– Вот, слышал, вы за Журбина болеете. А за меня никто не болеет. Один кручусь. Конечно, я не изобретатель, я только диаметр шестеренок прошу изменить. Все отмахиваются.
– Пошли! – решительно сказал Скобелев, выслушав смысл предложения. Ведя изобретателя за собой, он ворвался к главному технологу.
– У нас на заводе рационализаторскую мысль зажимают! Безобразие! Вот товарищ третий месяц не может добиться толку. Предлагает реконструировать сварочный аппарат. Увеличивается скорость варения.
– Надо посмотреть.
– Давно это следовало сделать!
– Но я только сейчас слышу о предложении этого товарища. С кем вы разговаривали, товарищ? Кто и в чем вам отказывает?
– Мастеру говорил, технику по аппаратам. Ты, говорит, в аппараты лазить не имеешь права. И вообще эта система устарела – новые получаем. А зачем обязательно новые? Диаметр шестеренок изменить – и эти будут работать не хуже новых.
– Хорошо, займемся, я сегодня же пришлю на участок инженера, посоветуйтесь с ним. А вам, товарищ Скобелев, спасибо за горячее участие. Только не надо так нервно, поспокойней, пожалуйста.
– Будешь нервным. Шагу шагнуть человек не может, чтобы в бюрократических рогатках не увязнуть.
Всякая необходимость делать то, что он обязан был делать, давила Скобелева, повергала в уныние, в апатию. Теперь перед ним открылось поле деятельности, лежавшее вне пределов его должностных обязанностей; это поле влекло, манило, пробуждало энергию. Скобелев превращался в борца. Он перестал сидеть в бюро, ходил целыми днями по цехам, мастерским, участкам, беседовал с рабочими, с бригадирами, с мастерами, от него не ускользало ни одно, даже самое маленькое рационализаторское предложение. Он являлся с этими предложениями к главному технологу, к главному конструктору, к главному механику, требовал, доказывал, горячился. Он не достиг еще того, чтобы стучать кулаками по столам «начальников», но и прежней трусоватости в нем уже было значительно меньше. Не за себя борется, за других, – сознание этого придавало ему смелости.
Однажды он зашел и в модельную мастерскую.
– Привет, Виктор Ильич, привет! Слышал, ущемить вас хотели, соавторов приплели. Я не позволю. Можете на меня положиться.
– Не приплели, – ответил Виктор, пожимая ему руку. – Наоборот, не признавать вас с Зинаидой Павловной вздумали. Я, конечно, дал отпор.
– И зря. Разве мы с Зинаидой Павловной соавторы? Так, помощнички в меру сил и возможностей. Вы, вы создатель этой машинки! – Скобелев погладил рукой полированную станину «Жускива», с нежностью погладил, снова вспомнив хорошую, светлую пору совместной работы.
4
Снег в это утро был похож на соль. Сухой и твердый, он хлестал по афише возле заводских ворот. Люди останавливались, рассматривали два желтых шара, изображенные на большом листе серого картона, читали черные надписи – вкось через желтое:
ЛИМОНЫ
Как их выращивать
в комнатных условиях
Начало в 8 ч. вечера
Лектор В. В. Лобанов
В сознании как–то не совмещались январская стужа, ледяной снег и тропические плоды. Люди пожимали плечами и бежали к проходной. Но и в проходной, на досках объявлений в цехах и мастерских, на стенах строительных, обитых толем, тепляков, в коридорах заводоуправления – всюду перед ними мелькали желтые шары и четкие черные надписи. Деться было некуда от этих шаров. Видно, у самого у него, у нового заведующего клубом, у Василия Матвеевича Журбина, шарики в голове не работают; тоже придумал: лимоны!
О лимонах говорили весь день, над ними смеялись, смеялись и над Василием Матвеевичем, острословили. Техник компрессорной станции Поликарпов позвонил в завком Горбунову – осведомился: не собирается ли клуб переделывать природу на Ладе?
Когда Василия Матвеевича назначили заведовать клубом, Горбунов сказал ему: «Надо составить план работы. Помозгуйте вместе с Вениамином Семеновичем и несите сюда, посмотрим, утвердим». Василий Матвеевич помозговал, да только без Вениамина Семеновича, один. Он долго мозговал, больше месяца. Горбунов напоминал, поторапливал, в ответ неизменно слышал: «Сначала помещение в порядок приведу. Долго ждали. Еще обождете».
В конце концов план был составлен. Василий Матвеевич принес его в завком – три странички, исписанные крупным почерком, сел возле Горбунова на стул.
– Читай, Петрович, знакомься да утверждай.
Горбунов читал, и его охватывало беспокойство.
– Откуда ты взял эти лимоны, Василий Матвеевич? – спросил он.
– А тут городской садовник, Лобанов, приезжал… ну, который заводскую территорию озеленять будет. Разговорились, то да се, ко мне домой зашел, увидел Марьины фикусы да лимончик в горшке и объяснил – урожай получать можно. Интересная штука.
– Штука–то, может, и интересная, но как–то, знаешь… А байдарки – кому они нужны? Кружок рыболовный?.. Не боевой план.
– Что значит – не боевой? – сердясь, заговорил Василий Матвеевич. – Самый боевой!
– Не то что не боевой… А не думается ли тебе, что он маленечко аполитичный?
– Ты мне про аполитичность, Петрович, моралей не читай. Сам знаю, что политично, а что нет.
Будь на месте Василия Матвеевича его брат, Илья Матвеевич, или Александр Александрович, те бы тотчас припомнили и Красную Горку, и Царицын, и кронштадтский лед – все бои, в которых они учились политике. Но Василий Матвеевич, более сдержанный, добавил только:
– За этот план несу полную ответственность. Не справлюсь когда – снимайте, гоните. А пока – я заведующий! Я в ответе.
Они смотрели друг на друга и были недовольны друг другом: что это ты, брат, гордый такой и несговорчивый?
От Горбунова Василий Матвеевич сразу же пошел к Жукову. Парторгу лимоны тоже не очень понравились.
– План довольно живой, интересный, – сказал он. – Возражений особых не имею. Своеобразный, конечно. Что ж, попробуем так поработать. Только кое–что давайте все–таки добавим, товарищ Журбин. Вы, полагаю, сами чувствуете, чего тут не хватает? – Жуков взял красный карандаш. – В центре внимания не только нашего народа, народов всего мира – наши громадные стройки. Впишем? Впишем. О преобразовании природы, о техническом прогрессе… Только поярче, поживей об этом надо говорить. Разве можно сухо рассказывать о делах, которых история человечества еще не знала? Как вы думаете?
– Так и думаю: нельзя! И не желаю сухие мероприятия устраивать. По сих пор, – Василий Матвеевич провел пальцем по горлу, – накормили нас ими шестнадцать–то заведующих.
И вот, к большой тревоге Горбунова, клуб расклеил эту афишу с желтыми шарами. Горбунов не мог ни усидеть в завкоме, ни пойти домой в тот день, на который была назначена лекция. Он явился в клуб. Он давно знал обо всех переделках, произведенных в клубе Василием Матвеевичем. Председатель завкома сам утверждал эти переделки, сам следил за ними, но и его поразили строгий порядок и та чистота, какие представлялись теперь глазу, когда были зажжены все лампы в вестибюле, в коридорах, в гостиных, в комнатах отдыха.
Василий Матвеевич выбросил из «зимнего сада» обвитые войлоком сосновые жерди с пучками грязных листьев наверху, называемые пальмами, и привез из города несколько настоящих финиковых пальм. Аквариум наполнили водой; в центре его, раскидывая веером тонкие струйки, бил ленивый фонтанчик; под фонтанчиком, среди водорослей, плавали степенные рыбки – вуалехвосты. Из диванов выбили многолетнюю пыль. На одном из них сидела полная женщина в зеленой шляпе и следила за рыбками в аквариуме. Неужели и жена Ивана Степановича интересуется лимонами!
Возле дверей в конференц–зал, где должна была состояться лекция, Горбунов увидел мастера Тарасова и двоих ребят из ремесленного. Тарасов говорил:
– Можно и семечком. Только плодов из семечка пятнадцать лет прождешь. Отростком надо, отростком. От привитого дерева.
Главный конструктор Корней Павлович прохаживался по коридору и рассматривал картины на стенах.
– Кто это придумал? – спросил он у Горбунова.
– Не помню, – ответил Горбунов. – Давно здесь висят. С самой постройки.
– Я не о картинах. Кто, говорю, лимоны эти придумал?
– А что – плохо?
– Почему плохо! По крайней мере интересно. Я давно занимаюсь лимонами, выписывал когда–то трехлетки из Мичуринска. Те плодоносили. Но в войну сохранить их не удалось, холодно было в квартире. Завел новые – никакого толку.
– Из семечек вырастили, Корней Павлович? – осведомился Горбунов. – Из отростков надо, люди говорят.
– Из отростков, из семечек – по–всякому пробовал. А вы тоже любитель?
Прозвенел звонок. Из гостиных, из коридоров в конференц–зал мимо Горбунова потянулись судосборщики, токари, конструкторы, пожилые бухгалтерши, ремесленники, домохозяйки, настройщики станков, столяры, – почти всех Горбунов знал в лицо, по фамилиям, по именам, по производственным показателям; все было известно председателю завкома об этих людях, не знал он только об их пристрастии к лимонам.
Расселись по местам. Зал, рассчитанный на сто пятьдесят человек, был почти заполнен. Горбунов устроился в сторонке, у боковых дверей. В последнюю минуту, когда на лекторской кафедре из полированной корабельной фанеры появился городской садовник Валериан Валерианович Лобанов, вошел Жуков и сел в последнем ряду.
Валериан Валерианович нисколько не был похож на садовника. О нем скорее подумаешь: кузнец или здоровяк–каталь. Стал на кафедру, кафедра ему едва до пояса. Руки длинные, крепкие, плечи широкие. Седые с прочернью волосы. Повернется, переступит с ноги на ногу, – кафедра поскрипывает.
– Не знаю, дорогие товарищи, – поглаживая подбородок ладонью, заговорил он басом, по–северному окая. – Не знаю, когда это будет, только верю, что будет: в нашем городе зацветут на улицах тропические растения. Выйдет человек из дому и под собственным окном сорвет апельсин или персик.
По залу пронесся веселый шумок.
– Да, верю, крепко в это верю, – продолжал Валериан Валерианович. – Триста лет стоит наш город на Ладе, двести девяносто шесть лет росли в нем одни боярышники, тополи да сосна, на двести девяносто седьмом я срезал в своем саду первую кисть винограда, а на двести девяносто девятом, то есть в прошлом году, сорвал первый плод персика. Значит, разговор мой не о пустом мечтании, не бабушкины это сказки, хотя и сказок знаю немало, – бабушка, как и у всех у вас, у меня, понятно, была.
Валериан Валерианович вынул из кармана платок, поприкладывал его к лицу, будто промокашку; в зале было жарко, Василий Матвеевич распорядился пустить отопление в тот день на полный ход.
– Идут южные гости на север. Приближаются к нашим местам. Человек ведет их, за ручку ведет, что малых ребятишек. Будут они не гостями тут вскорости, а коренными жителями.
Лектор рассказал о работах Мичурина, о мичуринских сортах теплолюбивых растений, которые под воздействием человека постепенно утрачивают свою любовь к теплу и привыкают довольствоваться умеренными температурами. Говорил он об арбузах и дынях под Москвой, о черешне под Ленинградом, говорил о планах преобразования природы, о великих каналах и лесных посадках, и чем больше говорил, тем легче и спокойнее становилось на душе у Горбунова. Валериан Валерианович рассказывал как будто о персиках и черешнях, а перед слушателями возникал образ человека–творца, который на своей родной советской земле совершает чудесные превращения, который все может, всего добьется, лишь бы он не жалел силы и трудов.
«Со смыслом получается, – думал Горбунов. – Ну никак не ожидал!» Ему невдомек было, что Василий Матвеевич за то время, когда составлялся план, не только ремонтировал клубные помещения, – он ходил по цехам, толковал со старыми приятелями, с молодежью, допытывался, – чего, мол, они хотят от своего клуба, что их интересует. Интересов у заводских рабочих оказалось хоть отбавляй. Даже дед Матвей высказался:
– Ты устрой там, Вася, такое помещение, чтоб и старикам было где посидеть, чтоб не затолкал нас молодняк. Придем, посидим, побеседуем, кружечку пивка выпьем. И чтоб шуму не было. Не вздумай радио проводить или, чего доброго, баяниста не посади. Я вот, помнишь, на курорт когда под Ригу ездил, третьим годом, так в ресторан пошел. «Лида» называется. С одним доменщиком из Донбасса. Тоже дед. Давай, говорит, спаржи поедим, Дорофеич, никогда не пробовал, деликатес! Принесли. Тюря. Горькая, еще и с мочалкой внутри. Белые такие финтифлюшки. Да, я про другое… Главное, джазбанда в «Лиде» в этой до того старалась – тарелки прыгали по столу. Сидишь и дребезжишь весь. Язык вилкой уколол от такой вибрации организма. Вот и объясняю тебе, Вася, не вздумай про баянистов. Беседу вести да пиво пить – тишина нужна.
О лимонах Василию Матвеевичу сказала старушка Селезенкина, уборщица из завкома. Интересует ее–де, как сделать, чтобы не сохли и лист не роняли. «Никогда не была в клубе, а за таким делом непременно приду». И вот пришла, верно, в первом ряду сидит.
Устроили перерыв. Слушатели обступили Валериана Валериановича, и он, кому и перерыв–то нужен был только для того, чтобы выйти покурить, так и не покурил, все пятнадцать минут отвечал на вопросы.
– Кто не поленится, – продолжал он после перерыва, – пусть приезжает ко мне домой, покажу дерево, в человеческий рост оно, большое. С этого дерева снимаю штук по пятьдесят плодов. Каждый может вырастить такое дерево, у каждого всегда будут к чаю свои лимоны. Знаю, что и среди вас есть специалисты, у которых лимонные деревья плодоносят. Что надо делать, чтобы они у всех плодоносили? Вот и подумаем вместе.
Валериан Валерианович рассказывал сам, просил выступать желающих. Горбунов окончательно успокоился. Он пробрался потихоньку к Жукову, сел рядом с ним, зашептал:
– А ведь неплохо получается.
– А что у рабочих получается плохо? – коротко ответил Жуков.
«Что он мне говорит о рабочих! – подумал Горбунов. – Я сам рабочий. Мне эти лимоны, может быть, тоже по душе. А вот не сразу разберешься – нужны они или не нужны в современный момент. Жестокий бой идет на белом свете. Силы мира растут, крепнут, но и поджигатели не сдаются, на рожон лезут. Рука тянется в набат бить: в опасности мир! Вот и сообразуешь с этим каждый свой поступок, каждое слово. Где тут о лимонах рассуждать!»
После беседы часть слушателей ушла, но часть осталась. Валериана Валериановича увели в «зимний сад» и еще долго мытарили вопросами.
Жуков, за которым последовал и Горбунов, отыскал Василия Матвеевича. Василий Матвеевич на лекции не был, он сидел в своем кабинете и «прорабатывал» бывшего заведующего клубом, который упорно отказывался руководить драматическим кружком. Вениамин Семенович прямо не заявлял этого. Он ссылался на то, что в кружок не записываются, а кто и записался, никаких сценических способностей не имеет.
– Сам соберу народ, докажу тебе! – сердился Василий Матвеевич. – Что значит – сценических способностей не имеет! У моего племянника жена галошницей была на резиновом заводе, галоши клеила. А знаменитой артисткой стала, по радио выступает. И на сцене выступала. Способности отыскивать надо, не ждать, когда они к тебе придут. Они и вовсе могут не прийти к таким ленивым, как мы с тобой.
– Словами кидаетесь, товарищ Журбин! Я не ленивый. Но и усердия не по разуму не признаю.
В этот момент и вошли Жуков с Горбуновым.
– Отличная лекция, Василий Матвеевич, – весело сказал Жуков. – Давно такой не приходилось слышать. Хорошо придумали, хорошо начинаете. – Он посмотрел на Вениамина Семеновича: – Вот как работать надо, товарищ режиссер!
– Таких лекций я мог бы вам организовать тысячу, – ответил Вениамин Семенович. – От меня не пустячков требовали, а мероприятий целеустремленных, направленных.
– Это были танцульки? Это было прокручивание старых кинокартин? Этого от вас требовали?.. Кстати, вы как–то сказали, что собираетесь справлять сорокалетний юбилей. Чем вы его отметите? Чего вы достигли за сорок лет?
Впервые Вениамин Семенович не находил достойного ответа.
А Жуков продолжал:
– Недавно я получил письмо от вашей дочери. Она пишет, чтобы мы не считали вас ее отцом, что она переменила имя и фамилию.
– Как же теперь ее зовут? – воскликнул Вениамин Семенович, побледнев.
– Вы подумали о том, что сказали? – Жуков посмотрел на него с удивлением. – Вы у постороннего человека спрашиваете имя своей дочери. Отец!
Вениамин Семенович по очереди посмотрел на всех, усмехнулся, взял со стола лист бумаги и стал писать: «Заявление. Прошу… по собственному желанию…»
Закончив, он протянул заявление Василию Матвеевичу, тот повертел листок в руках и расписался вкось на уголке: «Согласен». Горбунов, тоже молча, в другом уголке вывел: «Освободить».
Вениамин Семенович, увидев эти надписи, пожал плечами и вышел.
– Нет, – заговорил Жуков после некоторого молчания, – не удалась у товарища жизнь.
– Если бы мне, – отозвался, насупясь, Василий Матвеевич, – сказали бы: не нужен ты никому, Журбин, – я бы тут же и провалился сквозь пол. На что мне и жить тогда?
– И я бы за тобой – под пол! – мрачно пошутил Горбунов. – Думал, между прочим, что через эти лимоны мы с тобой как раз такой маршрутик и проделаем.
5
Услыхав гудок автомобиля, дед Матвей не спеша надел пальто, шапку с ушами, рукавицы и вышел из дому. Возле калитки стоял черный директорский автомобиль. Шофер распахнул дверцу:
– Матвею Дорофеевичу!
– Здорово, Митя! – Дед уселся поудобней, прикрыл колени полами пальто. – А тепло у тебя в драндулете!
– Печку сегодня установил. Дает жару!
Машина проваливалась в снежные колеи, шла тяжело, освещая крутые сугробы по сторонам.
– Электрическая печка–то?
– Нет, от мотора.
– Вот бы рыбакам нашим что–нибудь такое придумать. Зябнут ребята. Иду в субботу в баню через Веряжку. Сидит над прорубью этот, знаешь, машинист с паровоза, Самохин? Ну, такой… лицо оспой побито. Застыл – морозюга крепкий. Щека бабьим платком обвязана. «Что, – кричу ему с моста, – вовсе, гляжу, ума рехнулся: с флюсом на реку пришел?» А он, бедняга, хочет подняться, на ноги встать и не может – пальтишко ко льду приморозило. Чистая беда. От тепла тоже бывает неладное. Случилось раз с тыквой… Здоровенная, пуда в три. Привезли ее по морозцу, положили в теплом помещении на выставку. Она полежала полчасика, да ка–ак долбанет, что бомба. Посетителей побила страх сколько! Кому коркой в ухо, кому семечком в глаз, а кому жидкой хлябью, внутри которая, по всей физиономии этак смазала. Ученые объяснили – воздух в ней нагрелся и разорвал. Ты, Митя, с тыквами полегче. Остерегайся. На укропчик налегай, на сельдерюшку. Мирный овощ, без подвохов.
С наступлением морозов Иван Степанович приказал возить деда Матвея на машине. И не только потому, что заботился о дедовом здоровье. Были и другие причины.
После вступления в новую должность дед Матвей поневоле свыкался с мыслью о том, что рабочая жизнь его кончилась, что дел отныне у него никаких, что должность ему выдумана «для близиру». Он принес в директорский кабинет подушку, одеяло, простыни, вытребовал у Ивана Степановича ключ от книжного шкафа. Придвинет после ухода директора настольную лампу к дивану – приделал к ней длинный шнур, – уляжется и читает. Больше всего по душе ему пришлась энциклопедия. Сначала он читал подряд – с буквы «а» и дальше страницу за страницей. Но от такого чтения ничего, кроме путаницы, в голове не оставалось. Тогда стал читать только медицинское. Бросил и медицину: спалось от нее плохо. Саркома да рак снятся, хвостатые какие–то, с рогами. Выдумал игру – читать, где раскроется. Вот тут–то и пошло самое интересное. Раскроет, например: «Тайвань». Слышал, конечно, сто раз – китайский остров, Чан Кай–ши на нем засел да его американские покровители, а что оно такое «Тайвань» наглядно – кто его знает. Оказывается, благодатный край, и рис там, и ананасы, и сладкая картошка – батат – растут, и климат что в раю – теплый, мягкий, и народ боевой на Тайване проживает. Или рядом: «Тамара». Подумать только, грузинская эта царица, про которую россказней сколько всяких рассказывается, была женой русского князя! Как он жил с ней, бедняга? Натерпелся поди. «Тори» раскрылось. Английские аристократы. Уинстошка–то, Уинстошка, факельщик, – тоже их породы! Ну так он, дед Матвей, и знал: ясно, аристократ. Прощелыга.
Начитается, уснет; утром книги в шкаф под ключ, и пошел домой. Однажды в самый разгар интересного чтения позвонил телефон. Никогда еще не было, чтобы подняли деда Матвея с дивана среди ночи. Подошел к аппарату, взял трубку.
– Чего там? Кому не спится? – спросил ворчливо.
– Товарищ директор?
– Какой директор! До утра он тебе сидеть будет? Утром звони.
– Утром поздно, товарищ! Это десятник Черноклюев говорит, товарищ. Трубы лопнули, вода хлещет! Всюду названиваю, никто не отвечает.
– Какие трубы–то? – осведомился дед Матвей.
– На бетономешалках.
– А ты выключи воду. Возле механического ваши бетономешалки? Отсчитай, значит, от входа в цех пятнадцать шагов по метру… Ты часом не коротконогий? Ну вот, отсчитай, – там тебе колодец будет… А водопроводчики у тебя есть? Они пусть и лезут. Вентиль перекрыть надо. Сообразил? Чего – спасибо! А потом пусть трубы меняют. Чего же ты не отеплил их? Войлочком, войлочком обернул бы. На складе войлок есть. Завтра чтобы обернул. Не лето.
Следующей ночью дед Матвей сам позвонил строителям:
– Черноклюева к телефону, десятника! Черноклюев? Журбин с тобой говорит, от директора. Как вода у тебя? Трубы–то отеплил? Гляди, брат, чтоб никаких аварий. Ты нам плановую задачу не срывай.
Еще раз позвонили: дежурный из транспортного отдела. Семь вагонов лесу пришло, железнодорожное начальство требует, чтобы немедленно разгружали, порожняк обратно нужен. Дежурный спрашивал, разгружать или ждать до утра.
– До утра – они нам простой запишут, – сказал дед Матвей. – Народные денежки. Разгружай, и никаких!
– А у меня людей сейчас нету столько – на семь вагонов.
– Нету? – Дед Матвей задумался. Трудное положение! Начальство будить? А чего будить, подумаешь – семь вагонов! Не пожар и не потоп. – Ты мне… как тебя зовут–то? Мартьянов? Ты мне, Мартьянов, позвони минуток через десять. Решение скажу.
Дед Матвей положил трубку, постоял возле аппаратов, сел в директорское кресло. Народу на заводе ночью мало. Дежурные монтеры да механики, кочегары, вахтеры. Их с места не сорвешь, они при своем деле. Строители? Вот, пожалуй, строители!
– Черноклюев? – гудел он в трубку через минуту. – Прораб твой где? Один помощник? Давай его сюда! Товарищ помощник, тебе лес нужен? До зарезу? Есть семь вагонов… Я и говорю: хорошо. Вот, значит, разгрузить надо быстренько. «Кто – кто!» Журбин звонит, Журбин. Мобилизуй подсобников. Часика через три справлюсь.
Когда позвонил Мартьянов, дед Матвей ему сказал:
– Нажми на строительного помощника. Крути по тридцать девятому номеру. Он подсобников даст. Я распорядился. И доложи–ка мне потом, как дело пойдет.
В эту ночь дед Матвей на диван не укладывался и книжный шкаф не отмыкал. Он звонил по телефонам, справлялся о ходе разгрузки, расхаживал по кабинету – руки за спину, бубнил про трубы–горны.
«А не простая штука заводом–то руководить! – рассуждал он сам с собой. – Кто не знает – тому она легкая. Со стороны все легко, а покрутись, пораспоряжайся – узнаешь!»
Утром дед ушел, оставив на столе Ивана Степановича записку с кратким описанием ночных событий, с докладом о своем решении и о том, что на заре завод вернул порожняк железной дороге; никакого простоя не получилось, денежки сохранены.
Вечером он подровнял бороду ножницами, поужинал, стал натягивать валенки.
Вошел шофер Митя.
– Каким ветром занесло? – спросил его Илья Матвеевич, отрываясь от газеты. – Или срочное что?
– За Матвеем Дорофеевичем, – сказал Митя.
– То есть как? – Илья Матвеевич удивился.
– Обыкновенно, на машине. Директор велел.
Все переглянулись: не нагоняй ли деду ожидается? Не накуролесил ли? И самого деда Матвея взяло беспокойство: что, если он неправильно нараспоряжался? Не много ли принял на себя сторож директорского кабинета? Всю дорогу до завода он скреб ногтем за ухом; там почему–то чесалось, и коленка чесалась, и у ступни; только нос никакие силы не беспокоили – не в рюмку, знать, везут смотреть, нет, не в рюмку, – в глаза своей вине.
Но Иван Степанович встретил деда Матвея крепким рукопожатием и прочитал приказ: деду объявлялась благодарность за инициативные действия.
– Приказ приказом, – добавил Иван Степанович, – еще и от меня тебе, Матвей Дорофеевич, особое, личное спасибо.
– На одном деле стоим с тобой, Иван Степанович. Ты за него, и я за него.
С того дня и отдал Иван Степанович распоряжение – возить деда Матвея на завод и обратно в машине.
– Дедушка! – воскликнула тогда Тоня. – Да ты совсем как директор стал!
– А что, ребятки? – Дед Матвей усмехнулся. – Я их… как их… с лестниц–то в революцию кидал… которые… Ну и вот… Достигайте и вы. Кому что положено, то он и получает.
Теперь, уходя домой, Иван Степанович, случалось, поручал деду Матвею что–нибудь проверить ночью, о чем–нибудь напомнить строителям или механикам; давал эти задания он устно или письменно, дед выполнял их со стариковской придирчивой требовательностью.
Ночью на заводе был, конечно, диспетчер. Но диспетчер занимался вопросами, непосредственно связанными с производством, – координировал ночную работу цехов, именно цехов. А в связи с развернувшимся строительством возникали порой такие неожиданные вопросы, на которые никакой диспетчер не ответит. На помощь приходил дед Матвей. Он знал завод до самых глухих закоулков, знал его подземное хозяйство, без всяких планов и схем – по памяти – мог рассказать, где проходят электрические кабели, старые и новые линии труб от воздуходувки, где и каких сортов сложен строительный лес. Ему звонили, к нему обращались за справками и советами. Кто первый сказал это слово – неизвестно, но деда Матвея стали называть не иначе, как «ночной директор».
Где уж теперь было спать! Едва приляжешь, едва раскроешь книжку – названивают: дед Матвей! Матвей Дорофеевич! Так, мол, и так. В отличие от дневного директора, ночной директор отзывался на каждый звонок. Секретарши у него не было, никакие переключатели ночью не действовали, – попадали все прямо к нему, без канители и бюрократизма: что да кто, по какому вопросу?
Дед Матвей забросил ватник, в котором вначале ходил на дежурство, стал носить пиджак, надевавшийся прежде только по воскресеньям, чаще подстригал свою львиную гриву и старательно расчесывал, холил бородищу. Он уже не был сторожем, и заводские дела волновали его не только ночью; на завод деда Матвея тянуло и днем. Выспится к полудню – стариковский сон недолог, – придет, шаркает валенками по строительным подмостьям, ворчит: «Лед бы скололи с досок, убиться народ может»… «На «козе» кирпич таскаете? Этак при царе Горохе рабатывали». Прораб или десятник ответят ему: «Много ли его, кирпича–то, Матвей Дорофеевич! Простенок заложить – тыщонки полторы». – «А и полторы – зачем горб ломать? Моторный кран стребуйте».
Обойдет стройки, складские дворы, – вечером рассуждает с Иваном Степановичем обо всем, что видел и что не понравилось ему. Глядишь, и лед скалывают, и мотокран пригнали, и отделочный лес дорогих пород из снега перетаскивают под крышу. Дедовы зоркие глаза подмечали многое из того, что ускользало от внимания директора.
