Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Была у Агафьи Карповны еще одна невестка – Вера. Она появлялась в поселке летом, на неделю, на две, приезжая в отпуск вместе со вторым, после старшего, Виктора, сыном Антоном. Антон – единственный, кто отделился от семьи. Он окончил кораблестроительный институт в Ленинграде и на Ладу, на родной завод, уже не возвратился.
С Верой Антон встретился случайно в Одессе, куда ездил лечить грязями свои тяжелые раны, полученные в боях Отечественной войны.
У Веры была печальная судьба. Работница московского завода резиновых изделий проявила в клубном кружке большое дарование драматической актрисы. На, одном из всесоюзных смотров самодеятельности ей присудили первую премию за исполнение роли Катерины в «Грозе», и она получила приглашение в труппу известного в стране театра. Но в эту же счастливую для нее пору девушка начала слепнуть. Слепота прогрессировала, и врачи посоветовали поехать в Одессу, в знаменитую клинику.
Выходила она из гостиницы в дымчатых очках и всегда под вечер. Однажды случилось, что в городе почему–то погасли огни. Темнота застала Веру внезапно на улице. Вера шла, придерживаясь рукой за железную ограду бульвара, и наткнулась в этом, казавшемся ей непроницаемом, мраке на встречного.
Оба вежливо извинились, уже разошлись было, когда Вера сообразила, что без посторонней помощи она, пожалуй, свою гостиницу не найдет. «Товарищ! – негромко и не очень уверенно окликнула она. – Товарищ!..» Прохожий вернулся. «Извините, – сказала Вера, вдруг напуганная своей, по ее мнению, назойливостью. – Извините, ради бога, я нечаянно». Но он уже все понял по неуверенной походке, по темным очкам, – и не оставил ее одну на улице.
Так познакомились Антон Журбин и Вера Барабина. Сначала их сблизило то, что они в шутку, но не без горечи, называли своей неполноценностью. А потом нашлось так много общего в характерах, в интересах, что пришла большая, настоящая любовь.
Вера покинула театр. Медицина не могла пока что вернуть ей зрение в такой мере, как это было необходимо для сцены. И когда она приезжала в гости на Ладу, то всегда носила дымчатые очки, чтобы не огорчать родных Антона своим подслеповатым прищуром глаз. Она понравилась в семье за простоту, а Илье Матвеевичу и Агафье Карповне еще и за любовь к Антону, которую они не могли не видеть.
С приездом Веры даже Лида оживлялась. Она часами сидела возле актрисы и расспрашивала ее о театральной жизни, о поездках по стране, о труде актеров, по мнению Лиды, таком праздничном, веселом, легком, «Ошибаешься, – терпеливо разъясняла Вера. – Театр – это труд, очень тяжелый, напряженный, нервный. Конечно, если в него вкладывать всю душу».
Агафья Карповна слушает–слушает разговор невесток, не выдержит, отзовет Веру в сторонку, шепнет: «Брось, Верочка, с ней спорить. Идем, ватрушечкой угощу. Свеженькие, горяченькие. Идем».
Оставаясь одна, Агафья Карповна вспоминала всех своих сынов, невесток, раздумывала о том, как пойдет их жизнь дальше, какими путями–дорогами. Много, много о чем надо было подумать Агафье Карповне. О внуке, которого на днях принесла домой Дуняшка, о самой Дуняшке, – ничего–то она не понимает в материнских делах. Об Антоше тоже как не подумать? Этакое волнение внес в семью своим письмом. Раз десять мужчины перечли его письмо. Большая, говорят, ломка может получиться, серьезные для всех последствия, А что за последствия? – сразу–то и не разберешься.
2
Александр Александрович сидел за столом в конторке из листовой стали, изнутри обитой большими квадратами толстого картона, снаружи окрашенной под светлое серебро. Конторка примостилась на самом краю пирса, рядом со стапелем, на котором, подобно отвесной скале, возвышался корабль – черная громада, обнесенная многоэтажными лесами из металлических рыжих труб. По сравнению с кораблем крошечное сооруженьице казалось не то елочной игрушкой, не то ящиком для слесарного инструмента, в лучшем случае – газетным киоском.
Перед Александром Александровичем лежала пачка нарядов, их надо было подписать, но Александр Александрович даже и за перо не брался. Он слышал ровный плеск воды под полом, меж свай, на которых стоял пирс, слышал отрывистый стук пневматических молотков на корабле, похожий на стрельбу то одного, то сразу нескольких пулеметов, – в зависимости от того, сколько молотков работало одновременно. Порой до слуха доносился густой шмелиный гуд: вдоль корабля полз стапельный портальный кран – огромный самодвижущийся мост, который подымал тяжести в пятьдесят тонн весом, – гудели его моторы.
По этим звукам Александр Александрович, не выходя из конторки, мог безошибочно определять, как обстоят дела на участке. Замолкли молотки в торцовой части стапеля, – так и есть, корпусная мастерская подвела, не выдала скуловых листов, надо принимать срочные меры. Загудел, грузно пошел стапельный кран, – устанавливают на корабль машины; никакие меры не нужны: машины – дело механиков, а не корпусников. Сила всплесков под пирсом свидетельствовала об уровне воды в Ладе, который часто колебался и, случалось, создавал угрозу наводнения.
На этот раз трудовые гулы и шумы сливались в размеренный привычный ритм и, как все привычное, не затрагивали сознания. Александр Александрович смотрел через квадратное окно на Ладу, на ее зеленоватые волны, которые становились тем круче и злей, чем резче бил ветер с моря; смотрел и раздумывал, зачем вызвали Илью Матвеевича к директору. Небось когда дело идет хорошо, не вызывают: спасибо, дескать, разрешите пожать вашу рабочую руку. Нет, этого в будни не дождешься, чествуют только по большим праздникам да в юбилеи; а в будни одна накачка.
Александр Александрович ждал долго, не дождался, сидеть в конторке надоело, он пошел на корабль, поднялся по дощатым трапам на палубу.
Корабль уже почти вырос на полную свою океанскую высоту. С его верхней палубы далеко были видны окрестности. Извилистая Веряжка, через дюны пробившая себе путь к Ладе ниже завода. Старый поселок, клуб на холме, зеленая городская окраина. К центру города вдоль берега Лады шел недавно заасфальтированный широкий проспект, обсаженный тополями. По проспекту, искря бугелем, на полной скорости мчался синий с желтым троллейбус – вот–вот столкнется с встречным красным автобусом.
Среди тополей мелькнула серая «победа», пустила лиловый дымок.
Старый мастер последовательно проделал те движения, какие он неизменно проделывал, когда с кем–нибудь спорил: сначала выставил вперед острый колючий подбородок, а затем, поправив очки, взглянул поверх стекол. В эту минуту он спорил, видимо, сам с собой, доказывая самому себе необходимость приобрести вот такую же серую «победу».
Александр Александрович не мог равнодушно смотреть на легковые автомобили. До войны он упорно копил деньги, чтобы купить «эмку». Деньги наконец были накоплены, в наркомате ему помогли достать наряд, и как–то субботним вечером Александр Александрович прикатил в Старый поселок на собственной, сверкающей черным лаком машине. Он кружил по улицам, катал ныне покойную жену, соседей, знакомых, всех желающих; включал фары, гудел, давал задний ход. Если его спрашивали, зачем ему понадобилась машина – на завод ездить? – завод рядом, пешком скорее дойдешь; в город? – автобус есть, а в ту пору, до троллейбуса, и трамвай был, – Александр Александрович сердился на того, кто задавал ему такой глупый вопрос. «Ухмыляешься! А ну пошел вон из машины! Давай, давай, освобождай место…»
С наступлением сумерек «эмка» была поставлена в дровяной сарай. Александр Александрович долго еще ходил вокруг нее, влажной тряпкой стирал малейшую пылинку с лакированного кузова, с толстых стекол; спать он лег счастливейшим человеком в мире.
Утром началась война. Александр Александрович побежал на завод записываться в добровольцы. На заводе еще не знали, как быть, что делать, никого никуда не записывали. Сотни рабочих, и вместе с ними Александр Александрович, отправились в военный комиссариат.
Возле здания военного комиссариата стояла толпа. К военкому без повесток не пускали; но старый, заслуженный мастер все–таки прорвался. «Пиши, товарищ комиссар, во флот, в пехоту – куда знаешь». – «Как ваша фамилия? Басманов? Мастер судосборки? Никуда я вас писать не буду, – сухо ответил военком. – Возвращайтесь на завод. Дела вам будет там, пожалуй, больше, чем на фронте. И вообще, когда человеку пятьдесят с лишним, какой из него солдат?» – «Какой! А вот какой! Я министров–капиталистов под замок сажал!»
У военкома было много работы в тот горячий день, большая ответственность лежала на этом пожилом человеке, который хоть и не сажал под замок министров–капиталистов, но прошел не одну войну. Он с интересом взглянул на взъерошенного корабельного мастера, просьбам же его так и не внял, крикнул в дверь: «Следующий!»
Александр Александрович вернулся домой разъяренный. Он жаловался в партийный комитет, в завком, директору. «Ничего не можем поделать! – отвечали ему. – Сам видишь, как туго берут с нашего завода. Правительству видней, кому где быть в такое время». – «Значит – что? Сиди и в тылу прохлаждайся? Не согласен с такой политикой!»
Неожиданно Александра Александровича осенило. «Ну, теперь я тебя прижму!» – погрозил он кому–то, сел в машину и погнал ее в город. «Изволь, товарищ, – так заговорил он, вновь появляясь в кабинете комиссара, – прими! Если не я, пусть машина послужит в армии».
Жаль было расставаться с «эмкой», но что это за расставание! Матери с сыновьями расставались, жены мужей обнимали, может быть в последний раз. Без всяких колебаний произнес Александр Александрович свое «прими».
Комиссар встал из–за стола, пожал ему руку: «Спасибо». – «Разве я за благодарность? – обиделся Александр Александрович. – А ну тебя!»
Года через полтора он вновь навестил военкома. «Интересуюсь: как и где мой драндулет действует?»
Военком был сильно озадачен этим вопросом, но быстро сообразил, какой линии ему держаться. Он достал из несгораемого шкафа якобы очень секретную бумажку.
«Номер вашей машины, товарищ Басманов? – заговорил он, водя пальцем по строчкам старой инструкции по учету лошадей. – Двадцать–сорок три?. Так–так… Двадцать–сорок три, значит. Вот она. Знаменитого танкового генерала возит», – и назвал первую пришедшую на ум фамилию.
Александр Александрович был доволен. Его машина возила прославленного комдива! На самом же деле ее искореженные, опаленные пламенем останки давно ржавели где–то в придорожной канаве.
В дни штурма Берлина Александр Александрович прочел в газете очерк о подвиге генерала Соколова, который геройски погиб в бою. Александр Александрович поехал в военкомат, вошел к военкому, сел против него на стул.
«Своей машиной интересуетесь? – спросил военком. Он решил довести до логического конца невинную и даже, по его мнению, святую ложь. – Разбита, товарищ Басманов, чуть ли не при штурме самого рейхстага…» – «Что ты мне, товарищ, о машине! – ответил Александр Александрович. – Тьфу – эта машина! Какой человек погиб! Эх, комиссар, комиссар…»
Военком не помнил, какую он назвал когда–то фамилию, и искренне погоревал вместе с Александром Александровичем о генерале Соколове.
Несколько лет назад, когда Александр Александрович впервые увидел «победу», у него с новой силой возникло желание иметь собственную машину. На «победу» он не мог смотреть равнодушно. И теперь провожал взглядом быструю серую машину до тех пор, пока она не скрылась за домами, и только тогда пошел по гулкой палубе в кормовую, наклоненную к воде часть корабля.
Сборочные работы на корабле приближались к завершению. Сварщики варили узлы палубных надстроек.
Александр Александрович остановился возле Кости Журбина. Невдалеке стоял трансформатор на кривых ножках с колесиками; толстые и черные, как змеи, кабельные шнуры тянулись от него к электродержателю, которым ловко действовал Костя. Разбрызгивая белые искры, электрод оставлял за собой рубчатый шов спекшейся стали. Костя не поднял головы, не оглянулся, но, краем глаза увидев рыжие, из толстой кожи, башмаки мастера, крикнул сквозь гром пневматических молотков: «Привет Александру Александровичу!»
Александр Александрович знал, что затевать разговор бесполезно: Костя его не поддержит. У Кости был неменяемый трудовой режим. Получив вечером рабочий листок, он шел на корабль, осматривал все, что надо было сделать завтра, продумывал маршрут сварки, проверял трансформатор и только тогда отправлялся домой. Зато в работе у него не было ни простоев, ни перебоев, ни лишней траты времени на всякие увязки и согласования. Час варит, пять – семь минут перекурка; снова час работы – и опять перекурка не дольше семи минут… «Знают Журбаки свое дело, знают, черти!» – думал Александр Александрович, глядя на крепкую шею Кости, на его широкие плечи, туго обтянутые брезентовой курткой, на прожженную кепку.
Он простоял за Костиной спиной до тех пор, пока его не тронул за локоть Илья Матвеевич.
– Пойдем–ка, Александр Александрович, где потише.
Они ушли на самую корму, сели там на груду досок, достали портсигары и закурили. Илья Матвеевич молчал. Александр Александрович ждал, когда же он заговорит, не дождался, заговорил сам:
– Ручку небось не пожали?
– Почему не пожали? Пожали. Поздравили. С внуком поздравили. А в общем–то крутой был разговорчик. По графику когда мы должны спустить «коробку» на воду? Не забыл? Ну вот, получен приказ: чтобы она была у достроечной стенки не позже Октябрьских праздников.
– Протестовал? Доказывал?
– А что доказывать! Приказ министром подписан. Выполнять, Саня, положено. Мы – люди маленькие. Солдаты армии труда! – Илья Матвеевич усмехнулся и бросил окурок за борт.
– Не случись этой обшивки, выполнили бы. Зарежет она нас, кто только ее придумал!
– Прочность, прочность, Саня, повышать надо. Вот и придумали. Наш советский корабль, знаешь, каким должен быть? – Глаза Ильи Матвеевича смотрели хитро и весело, будто и не было никакого приказа о сокращении сроков постройки корабля в такой неподходящий момент, когда затерло с дополнительной обшивкой. – Не чета скороспелым «Либертишкам». «Либертишки» – военная надобность. Война – пришла и ушла. А мы с тобой для мира работаем. Не на месяц, не на год.
– Это верно, – согласился Александр Александрович. – Только я тебе скажу, Илюша, и другое. Зря такую переконструкцию на ходу затеяли. Вот у нас в Петербурге было. Заложили перед первой мировой войной два здоровенных дредноута. Пока строили да переконструировали, они и устарели. Не сходя со стапелей устарели. Разобрать пришлось.
– Вот перейдем с клепки на сварку… – Илья Матвеевич сказал это как бы мимоходом, как бы не придавая особого значения своим словам; только крутой наклон его головы вполоборота к Александру Александровичу выдавал напряжение, с каким он ждал ответа.
– Варить корпус такого тоннажа? – спросил Александр Александрович.
– Ага. – Илья Матвеевич не изменил позы.
– Я по сварке не профессор, но кое–что маракую, – подумав, заговорил Александр Александрович. – Ты сам твердишь: «Корпус – главное в корабле, корпус должен быть прочным». А какую прочность даст обшивка, если она вся будет в швах? Ведь что получается при сварке? Металл вязкость теряет? Теряет. И вот представь – корабль попадает в шторм баллов на десять – двенадцать. Тут его и на изгиб, и на излом, и на скручивание берет волна в испытание. Цельный металл, понятно, выдержит такую нагрузку, а сваренное место – бац – и треснет.
– Он и по клепаному шву может разойтись, если так.
– Э, нет, Илюша! Заклепка – она что пружинка. Она придает корпусу эластичность. Случись что в наборе корабля, клепаные узлы встанут как щиты, как рессоры. А цельносварной корпус затрещит по всем швам.
– Ну ведь вот же варили тральщики, варим вон те коробки… – Илья Матвеевич указал рукой вниз, в сторону слипа – наклонной плоскости, на которой стояли два небольших корабля.
– Про малый тоннаж не говорю. Их вари, пожалуйста. Про средний тоже. А наши, океанские… Проблема. Я так понимаю.
Видимо, и Илья Матвеевич понимал так же. Он долго молчал; выкурил еще одну папироску. Потом поднялся с досок, заходил по настилу палубы. Поднялся и Александр Александрович. Они сошлись возле борта, минуту–две постояли друг перед другом; Илья Матвеевич, засунув руки в карманы куртки, раскачивался с пяток на носки, с носков на пятки и насвистывал мотив старой солдатской песенки «Солдатушки, бравы ребятушки».
– А вот, Саня, – сказал он, – для того и срок нам сокращают, чтобы после этого заложить цельносварную океанскую коробочку. И строить ее будем мы!
Новость ошеломила Александра Александровича, В первый момент он не нашел, что и ответить.
– Мы?! – переспросил наконец и приблизился к Илье Матвеевичу вплотную, почти грудь в грудь. – Мы, говоришь?
– Да, мы.
– Нет, не мы, Илюша, а ты! Согласился, сам и строй. Один строй! Я авантюр не уважаю. Я честность люблю. Ты честности испугался, язык у тебя приморозило к зубам.
– Товарищ Басманов!..
– Товарищ Журбин!..
Они жгли друг друга такими глазами, такой огонь метали эти глаза, что, пожалуй, их огнем можно было варить самую прочную корабельную сталь.
Устроив перекурку, Костя застал начальника участка и мастера в позиции бойцовых петухов перед броском. Они не ответили на Костин вопрос, в чем дело и что случилось, они еще раз опалили уничтожающими взглядами один другого, усмехнулись и разошлись в разные стороны.
3
Часто рабочие семьи имеют свой «семейный профиль»: отец токарь – и дети токарят, отец литейщик – и дети литейщики, отец столяр – и дети пилят, строгают, точат древесину. Иной раз преемственность профессии идет не только от отца, но и от деда и даже прадеда.
У Журбиных такого «семейного профиля» не было, или, вернее, он не определялся узко одной профессией, он охватывал чуть ли не все судостроение целиком.
В семье были разметчики, столяры–модельщики, судосборщики, клепальщики, сварщики – представители всех главных специальностей, необходимых при постройке корабля. Когда на завод приезжали корреспонденты газет, директор так им и говорил: «Журбиными поинтересуйтесь. Одни могут корабль построить. Даже технолога своего имеют». Называя технолога, директор имел в виду Антона.
Не изменил этому широкому «семейному профилю» и Алексей.
В разгар войны, когда младший из сыновей Ильи Матвеевича еще учился в шестом классе, на заводе создалось трудное положение из–за недостатка кадров. А работать было надо, и работать ничуть не меньше, чем в мирные времена. «Алексей, – сказал однажды отец, – как посмотришь, если, например, тебе придется уйти из школы? Как тебя насчет учения – крепко тянет или не очень?»
Алексей никогда не задумывался – хочется ему ходить в школу или не хочется. Заведен порядок: все ребята учатся, – и порядок казался нерушимым. Вопрос отца удивил Алексея. Он промолчал. «Я не к тому, чтобы вовсе не учиться, – продолжал отец, не зная, как истолковать его молчание. – Я к тому, чтобы тебе пока поработать на заводе, подсобить нам маленько. Голова если на плечах есть, потом доучишься».
Для такого разговора отец, словно нарочно, уселся за круглый столик, который ко дню его рождения год назад изготовил в школьной мастерской Алексей. Ножка у столика была точеная, столешница с красивым набором из ясеня, клена и карельской березы. Даже Виктор, столяр–краснодеревец высшей квалификации, одобрил Алексееву работу, когда столик был принесен домой.
«Мастерство тебе дается, – говорил отец, постукивая пальцем в столешницу. – Ну, а по какой линии пойти – по столярной или еще по какой, давай думать вместе».
Ошеломленный возможной переменой в его жизни, Алексей продолжал молчать. В его сознании давно и прочно укоренилась мысль о том, что до семнадцати лет он будет писать диктовки и решать задачки, а дальше… об этом «дальше» он еще не задумывался. Он еще был мальчишка, и интересы его были мальчишечьи. И вдруг представился случай стать рабочим – таким же, как Виктор и Костя, как дядя Вася, как дед Матвей: Он будет ходить в промасленной спецовке на завод, получать два раза в месяц получку, свою собственную получку! На равных правах будет участвовать за вечерним чаем в общих разговорах о заводских делах. Все это куда интересней, чем зубрить немецкие глаголы и заучивать путаные химические формулы.
Алексей молчал, обрадованный и взволнованный. Стать самостоятельным рабочим – да кто же от этого откажется?!
Но Илья Матвеевич по–своему истолковал молчание сына. Молчит – значит, нужно повлиять на его сознательность, напомнить парню, что такое рабочий класс, о котором Илья Матвеевич любил поговорить и говорил всегда с величайшей гордостью.
«Пойми, Алеха, – продолжал он проникновенно, – мир держится на рабочем и на крестьянине. Все, что ты видишь вокруг себя, – дом этот, столы, стулья, одежда, швейная машина, лампочки, выключатели, хлеб, – все дело рабочих и крестьянских рук. И куда ни взгляни – паровозы, автобусы, корабли, целые города, – всё они и они, трудовые руки, сделали. Рабочий класс – творец, потому он и самый главный, потому и партия наша всегда на него опиралась».
Все это Алексей слышал уже не раз, он в школе узнал начала политической грамоты, узнал, что и в революциях, и в мирном строительстве рабочий класс должен идти в союзе с трудовым крестьянством, но молчал, боясь рассердить отца в такую решительную минуту.
«Я бы хотел по металлу, – сказал он, чтобы не затягивать разговора и не дать отцу опомниться: а то еще передумает. – По дереву не больно нравится». – «Ну и иди, сынок, по металлу! – оживился отец. – Дело твое».
Так Алексей пришел на завод в обучение к старым мастерам. Сначала он пробовал токарничать, но вскоре его привлекла судосборка и особенно клепка. Освоив пневматический молоток под руководством своего дяди, Василия Матвеевича, он клепал медленно, но очень тщательно. Головки заклепок у него получались ровные, красивые. «По–нашему работает твой младший», – говорили Илье Матвеевичу старые клепальщики при встречах.
Когда Алексей получил первую получку, он всю ее, до копейки, принес домой и отдал матери. Едва вернулся с завода Илья Матвеевич, Агафья Карповна выложила перед ним на стол пачку десяток. В глазах ее были и гордость и слезы – всё вместе. Илья Матвеевич пересчитал деньги, подергал себя за бровь, сказал: «Вот, Алешка, ты и могильщик капитала! Хозяин земного шара».
На следующий день после работы, выхлопотав в отделе рабочего снабжения ордер, он повел Алексея в универмаг и, якобы на его первую получку, купил ему самый дорогой, какой только нашелся в универмаге, самый лучший бостоновый костюм. «Хозяин должен и ходить по–хозяйски. Понял?»
Алексей быстро поднимался по. трудовой лестнице. Лицом он походил на свою, известную ему только по фотографиям, бабушку Ядю, а характером выдался в деда, каким тот был в молодости, – немножко замкнутый, сосредоточенный, как говорят, себе на уме. Через пять лет он достиг мастерства, какое старым клепальщикам давалось десятилетиями. А полгода назад произвел чуть ли не резолюцию на стапелях. Он реконструировал пневматический молоток, ускорил действие его ударного механизма, затем перестроил бригаду, и выработка бригады возросла в несколько раз.
На Досках почета – на заводе и в городе – появились его портреты, появились портреты в заводской и областной газетах, в иллюстрированных журналах; о нем писали, рассказывали по радио; его избирали в президиумы торжественных заседаний. Молодая голова кружилась. И если прежде была дума продолжить когда–нибудь ученье, по примеру Антона пойти в институт, то постепенно эта дума ослабевала, ее начало заслонять мнение, что и без науки он, Алексей, достиг такого места на заводе, какого за всю их долгую жизнь не смогли достичь ни дед, ни отец, ни дядя, ни те старики, у которых он поначалу учился клепке.
Растерялся Алексей только перед Катей. Перед маленькой чертежницей он утрачивал все свое напускное величие, становился простым, влюбленным парнишкой, каким и был на самом деле. Все портреты, все пространные статьи о нем в газетах и радиопередачи «с рабочего места знатного стахановца» он готов был, не задумываясь, променять на одно Катино слово, на одно еле ощутимое прикосновение ее руки.
После первомайского вечера в клубе они встретились еще раза два–три, Для Алексея встречи с Катей не были случайностью: по окончании работы он поджидал ее возле заводской проходной, притворяясь, что читает газету, наклеенную на доске. Потом они шли до того места, где путь разветвлялся: ему в Старый поселок, ей – в Новый. Шли медленно, Алексей рассказывал о своих производственных успехах, – других тем на ходу что–то не найти было. Время от времени он испуганно спрашивал: «Вам это, наверно, неинтересно?» – «Что вы, что вы, Алеша! Очень интересно!» – восклицала Катя с жаром. Алексей в этот жар не совсем верил. «Из вежливости так говорит, – думал он, разглядывая Катины длинные ресницы, пушистые брови, ямочки на ее щеках, на которые смотрел бы да смотрел. – Не больно то нужна ей вся эта болтовня про клепку». Катя говорила о более интересном. «Если бы вы, Алеша, со своим реконструированным воздушным молотком очутились в каменном веке, – весело фантазировала она, – вы бы стали самым могущественным божеством. Вы бы легко выдалбливали в скалах пещеры для жилья, легко и просто высекали огонь из камней, как громовержец насмерть поражали бы огромных мамонтов…»
Алексей, пожалуй, и согласился бы вернуться в каменный век – при том условии, если там будет и она, Катя. Но, на беду, Катю так далеко не тянуло. Катя с увлечением говорила о раскопках в древнем Хорезме, о таинственных мертвых городах каких–то сказочных государств – Камбоджи и Лаоса, затерянных в тропических джунглях. Алексею было стыдно оттого, что он о таких государствах даже и не слыхивал. Как–то после разговора с Катей он отправился к дяде Василию Матвеевичу. «Камбоджа и Лаос? – переспросил Василий Матвеевич. Он надел очки и раскрыл толстенный географический атлас. – Вот они, братец, гляди, где!.. Тут, возле Вьетнама, между Бирмой и Вьетнамом. Все это бывший Индо – Китай, пожелавший, Алексей Ильич, самоопределиться, жить свободной самостоятельной жизнью. Представители этих государств собрались на специальную конференцию, договорились действовать сообща против французов–колонизаторов единым народным фронтом».
О древнем прошлом Камбоджи и Лаоса, выяснилось, дядя тоже не знал. Не поехать ли, – появлялись мысли, – в город, в Центральную библиотеку, не потребовать ли нужных книг?
Да, перед маленькой чертежницей Алексей Журбин терялся. Правда, за месяц, минувший после майских праздников, он познакомился с Катей ближе и заговаривал с нею значительно смелее, чем прежде.
В тот день, когда Илья Матвеевич и Александр Александрович крупно поговорили об электросварке, Алексей, встретив Катю возле буфетной стойки в столовой, набрался мужества и пригласил ее пойти вечером погулять. Со страхом ожидал он отказа. Но Катя сказала, что гулять пойдет.
Сдав Александру Александровичу работу, он переоделся, оставил в дощатом шкафчике спецовку и пошел со стапеля.
Только что пролился шумный июньский дождь. Было тепло и влажно. Ветер над асфальтом Морского проспекта, как называли широкий проезд от проходной до стапелей, клубил испарения, из разметанных туч, звонко булькая, падали в лужи на мостовой последние тяжелые капли. Алексей с тревогой подумал о том, как бы погода не испортила вечер, – и увидел Костю. Костя куда–то спешил.
– Куда? – окликнул Алексей. Пошли домой!
– Вызвали, – ответил Костя. – Главный технолог всех сварщиков собирает. Совещание.
Холодная капля угодила Алексею за воротник. Поеживаясь, он проводил брата взглядом. В том же направлении, куда и Костя, шли отец с Александром Александровичем. Заводские шумы и гулы умолкли ровно в пять вместе с гудком, который хриплым басом протрубил конец дневной смены. Редкие удары пневматической бабы копра на строительстве нового стапеля только подчеркивали наступившую тишину, в ней отчетливо были слышны голоса. Илья Матвеевич с Александром Александровичем говорили о каких–то талях и цепях, говорили спокойно, мирно, будто и не стояли они несколько часов назад друг перед другом, как петухи, будто и не было меж ними никакой ссоры.
Ссоры и в самом деле не было. Подобное тому, что Костя видел на верхней палубе корабля, случалось часто. Чуть ли не каждый день сталкивались начальник участка и мастер грудь в грудь, жгли друг друга огненными взглядами, оглушали громовыми окриками: «Товарищ Басманов!», «Товарищ Журбин!» Расходились в разные стороны с такими презрительными улыбочками, словно расходятся на веки вечные. А через полчаса мирились. Точнее – делали вид, что вообще между ними ничего не произошло; снова – «Саня», снова – «Илюша». Может быть, стычки происходили между ними оттого, что они давным–давно уже не могли обходиться один без другого и подсознательно на это досадовали.
Алексей миновал Доску почета, взглянул на свой портрет под стеклом и через проходную вышел на площадь. На площади, выплескивая из луж мутную воду, разворачивался троллейбус. Обогнув памятник Ленину, троллейбус остановился перед самыми воротами завода.
Из троллейбуса выскочила высокая худенькая девушка в распахнутом пальто. Мелкими быстрыми шажками она подошла к Алексею, спросила, как ей найти отдел кадров завода. Девушка была, видимо, нездешняя, приезжая, но держалась уверенно и разговаривала решительно.
Алексей в ответил точно и коротко, весь разговор, длился не более полминуты. Когда девушка энергично, зашагала к высокому серому зданию возле проходной, Алексей невольно посмотрел ей вслед. На мокрой щебенке, посыпанной песком, остались отпечатки ее маленьких узких туфель; особенно глубоко вдались в песок тонкие каблучки. «Вот это строчит!» – подумал Алексей.
4
Они шли по обрывам над Ладой, у самого ее впадения в залив. Сколько раз бывал здесь Алексей, но некогда знакомые места не казались ему такими красивыми, как в этот вечер. Катя вдруг остановилась, схватила его за руку.
– Смотрите, Алеша, смотрите!..
Он смотрел. Багровое огромное солнце погружалось в далекий залив, вода в заливе, в устье реки была как текучее пламя; огненным паром казался дымок над трубой лесопильного завода, огненные стояли окрест длинностволые сосны. Жутковато делалось при виде пылающей в сумерках земли.
– А вот сюда, взгляните! – вновь воскликнула Катя.
Алексей повернулся спиной к солнцу. Две длинные тени уходили из–под их ног к обрыву, опускались вкось по влажному песку, туда, где на береговой кромке чернели горбатые днища рыбачьих челнов. Ветер нес оттуда запахи сапог и рыбы.
