Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)
Сколько подводных камней на пути семейного корабля, как зорко следить надо за ними, с виду иной раз ничтожными, но опасными. Команда такого корабля должна быть очень дружной, и каждый в ней обязан владеть лоцманским искусством.
3
На Ладе начиналось то отвратительное время, которое ненавидел Александр Александрович, – время дождей и ветров, холодных, пасмурных дней. Осенью Александр Александрович опоясывался поверх пальто широким солдатским ремнем и носил брезентовый жесткий плащ с капюшоном. Капюшон был откинут на спину, и в нем скапливалась дождевая вода. Старый мастер зябнул, ворчал, его тянуло в конторку к чугунной печке; но как бы ни свирепствовали ненавистные ветры, весь рабочий день Александра Александровича проходил не у печки, а на стапелях.
От ветра страдали судосборщики, клепальщики, сварщики, вахтеры, инженеры. Главный конструктор Корней Павлович, приходя на стапель, говорил: «Я совершенно балдею на таком юру, делаюсь как пьяный. У меня пищит за ушами и теряется равновесие».
В эту пору вновь возник вопрос: что же делать с дедом Матвеем? На разметке его оставлять уже было нельзя, Дуняшка работала за двоих – за себя и за деда. Вновь председатель завкома пришел к директору, присел в кресло, достал портсигар, постучал по нему мундштуком папиросы.
– Ну, что будем делать–то со стариком? Решай.
Иван Степанович не ответил. Посасывая трубку, он следил за ходом маятника похожих на шкаф, громоздких часов в углу кабинета. Маятник с медным упорством настаивал: реш–шай, реш–шай. Мысленно Иван Степанович перебирал все, как ему казалось, сколько–нибудь подходящие для деда Матвея должности. Вахтер, сторож, истопник… Истопник! Возможно, ли, чтобы «живая биография завода» закончила свой век возле печной дверцы? Нет, эти должности начальнику славного рода Журбиных явно не годились. Что же тогда ему годится? Неожиданно пришла мысль, такая, по мнению Ивана Степановича, великолепная, что он, обрадованный, швырнул на стол свою дымившуюся трубку и засмеялся.
– Петрович, идея! Посадим его ночным дежурным здесь, в директорском кабинете. Пост, объясним, почетный, ответственный. Вот несгораемый шкаф с секретными документами, вот телефон для разговоров с Москвой. Не каждому такой пост доверишь. На деле получится что? Будет старик мирно спать в тепле и тишине на диване, допустим, часиков с десяти вечера до десяти утра, или до скольких там захочет. Полное решение вопроса! Как считаешь?
Горбунова эта идея тоже обрадовала.
Через несколько дней, поздним вечером, дед Матвей появился в кабинете директора.
– Здравствуй, Иван Степанович, – заговорил он, со стариковской осторожностью опускаясь в кресло. – Ты еще здесь? А я в должность пришел вступать.
– Как здоровье, Матвей Дорофеевич? – спросил Иван Степанович. – Давай–ка чайку со мной за компанию.
– Чайку? Чайку можно. Чай, понятно, не водка, его, как известно… да я и водки много не выпью. Чего там про здоровье? Здоров. Ты объясни: что тут делать мне, чем заведовать?
Иван Степанович заговорил о секретных документах, которыми якобы набит его сейф, – на самом деле секретные документы хранились, конечно, в более надежном месте, а в сейфе лежали только пустой портфель да несколько папок с бумагами третьестепенного значения. Но Иван Степанович отомкнул сейф, для большей убедительности показал эти папки деду. Потом показал телефонный аппарат, связанный прямым проводом с Москвой, – дескать, толковый ответ надо дать, если из министерства позвонят. Из министерства же звонили по ночам только в самых редких случаях, и то обычно на квартиру директора. Об этом Иван Степанович умолчал.
Дед Матвей внимательно слушал, а сам думал: «Хитры вы, братцы, хитры, да не больно. Сажаете человека сторожем, а плетете ему невесть что, вроде как в министры определяете. Ну хитрите, тешьтесь, ладно». Слишком большой опыт жизни нес на своих угловатых плечах дед Матвей, чтобы можно было его, старого Журбина, обмануть этими директорскими россказнями. Он отлично понимал, что его рабочей жизни пришел конец, что отныне он сторож, самый обыкновенный сторож, но противиться этому не мог, не мог дольше висеть на шее у Дуняшки, которая каждый день переделывала всю его работу. И то ладно, что хоть на заводе оставили, не спровадили домой, в бабью компанию.
– Посидишь тут, Матвей Дорофеевич, полгодика, узнаешь, какова директорская должность, – заговорил Иван Степанович, когда буфетчица принесла чай и они оба дружно забрякали в стаканах ложечками. – Трудная должность. Сколько синяков тебе да шишек ставят! Откуда и не ждешь.
– Слыхал, – ответил дед Матвей. – Ребята наши говорили, как тебя на партийной конференции пропесочили.
– Вчера–то? Да. Вот видишь – работаю, работаю, а как собрание, непременно директора бьют по лысине.
– Неправильно, Иван Степанович, судишь. Кто тебя бьет? Тебя учат. За что учат? За то, что для всех хорошим быть хочешь. Для всех хорошим быть нельзя. Ты для дела будь хорош.
– И ты, значит, меня критикуешь?
– А чего? Начальника критиковать надо. Народ тебя поставил начальником, народ тебя и критикует. Не критиковать – потворство. А как вожди–то наши, руководители, про потворство говорят? Это, говорят, нетребовательность. Помнится, ты же на одном собрании той зимой выступал. Надо, мол, учиться у великих людей, как жить, как работать, как соблюдать себя.
Дед Матвей отхлебнул из стакана, посмаковал: «Крепкий чаек».
– Выступать выступаешь… А у вождей учишься? – продолжал он. – С одного боку – и требовательности у тебя нету, с другого боку – и в простоте не живешь. С чего это: парикмахерша тебя в кабинете бреет?
– Ты мне, Матвей Дорофеевич, всю заводскую конференцию решил повторить? – Иван Степанович начал сердиться на слишком уж откровенные высказывания деда.
– Про парикмахершу на конференции не говорили, – ответил дед Матвей. – От себя про нее говорю. А вот известно, как Владимир Ильич зашел раз в парикмахерскую. Все, кто был там, в один голос упрашивали, чтобы сел он да побрился без очереди. Соображаешь? А тебя кто–нибудь просил вызывать парикмахершу? Ты бы обождал, когда попросят. А два автомобиля казенных тебе зачем? На одном, значит, сам, на другом жена по базарам да по магазинам, так, что ли? А бензин на это дело – государственный.
– Полно тебе, Матвей Дорофеевич! – перебил Иван Степанович, раздражаясь все больше. – Крохоборничать на бензине – все равно что на спичках экономить. Бензину у нас много.
– Много, так его и транжирить можно? Не по–государственному судишь. Ты на казенной–то машине по казенным делам езди, лишний бензинчик тракторам в село отправь, хлеба больше уродится. А на футбол кататься – свою, на собственные денежки, машину заимей. Никто слова не скажет.
Дед Матвей долго говорил о том, что не на словах надо учиться у вождей, а делами, всем поведением доказывать, как учишься; рассказывал интереснейшие истории. Может быть, сам дед их сочинял, но Иван Степанович заслушался, даже злость прошла.
– Откуда ты все это знаешь, Матвей Дорофеевич? – спросил он.
– А уж знаю. Народ все знает. Ты вот на коммунистов обиделся: по лысине бьют. А скажи–ка: сколько народу тебя на конференции критиковало?
– Почти все, кто выступал. Человек двадцать.
– Вишь – двадцать! Да поди и в зале были такие, которые кричали: «Правильно!»
– Были.
– А голосовать тайно стали, чть в ящике получилось? Единогласно выбрали тебя в партийный комитет! Теперь и подумай, какой народ вокруг тебя. Цени его, а не жалуйся: «По лысине бьют!» Уважает, значит, наш заводской народ своего директора, а критикует, чтоб помочь тебе твои недостатки исправить. Не чужой ты человек на заводе. Свой.
Дед Матвей вспомнил времена, когда Иван Степанович, Ванюшка Сергеев, бегал по цехам в кепочке, устраивал комсомольские субботники, выступал на митингах. Растрогались оба. Попрощались друзьями. Уже возле дверей Иван Степанович обернулся на часы:
– Поздновато, Матвей Дорофеевич. И дождик идет. Что делать?
Дед Матвей понял шутку.
– Ладно, – ответил он, разглаживая бороду: – Кати на машине. С казенного дела домой – можно.
Он остался один в теплом, до глухоты тихом, огромном кабинете. Сел за стол в кресло директора, прочитал список телефонов под стеклом, потрогал по очереди трубки телефонных аппаратов, подул в них; заслышав гудок станции, опускал на место. «Московский» телефон он не тронул, только почтительно оглядел его со всех сторон. Потом нажал черную кнопку – в пустой приемной за дверью прозвучал резкий звонок. Все директорское хозяйство было в порядке, все действовало. Дел никаких не предвиделось.
Дед Матвей перебрался на диван, испробовал пружины – мягкие; подумал, что завтра, пожалуй, надо будет принести с собой одеяло да подушку, а то и простыни, – прятать их тут где–нибудь на день. Пока лег так. Но и так лежать было мягко и удобно. Постукивали часы, билась под потолком большая муха – синяя, наверно, и жирная; булькала вода в батареях центрального отопления.
Да, кончилась рабочая его жизнь, кончилась. Вот и все, что он будет видеть и слышать отныне: телефоны, столы, стулья, часы и сонные мухи. Вот и все, что осталось ему делать: валяться на казенном диване и ждать. Чего ждать? Экие мысли в голову лезут!.. Жалко, Иван Степанович ушел.
Собеседника деду Матвею явно не хватало. Он покосился на книжный шкаф, встал, потрогал дверцы – заперто, и ключа нет. Завтра потребует ключ, с книжками–то всё веселей, А не то и из дому какую поинтересней принесет. Снова лег. «Эх, елки–палки, не заснешь тут, бока отлежишь, сна дожидаючись. Оно вроде бы и не годится спать на службе, деньги–то за что идут?»
Подумал так и разом уснул, уснул на почетном, ответственном посту, который не каждому можно доверить.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
За окном было пасмурно; Алексей видел, как по стеклу, смывая остатки летней пыли, бежали струйки дождя – длинные мутные извилины. Вставать не хотелось.
Но вставать было надо: в девять придет фоторепортер, молодой, одних лет с Алексеем, человек в кожаной блузе с молниями и с «лейкой» на груди.
Алексей сбросил одеяло, сунул ноги в туфли из войлока, включил сначала радиоприемник, затем электрический чайник.
Под команду давно знакомого по голосу инструктора он проделал привычную серию гимнастических упражнений, и, пока их проделывал, пока мылся под душем в ванной, чайник закипел.
Часы показывали без четверти девять. Пора было накрывать на стол. Занятие довольно противное, но необходимое. Алексей небрежно, как попало, расставил тарелки с закусками, купленными вчера вечером, переложил из банки в вазочку какое–то густое черное варенье, ткнул вазочку, тоже куда попало, меж тарелками. Душа его, однако, тотчас запротестовала против такого беспорядка. Переставил иначе, симметрично, красиво. Сервировка получалась вполне пристойная. Смущало одно. Надо ли выставлять графин со старкой? Сам Алексей водки не любил; если и выпивал иной раз, то лишь кагор, причем в глубокой тайне от товарищей, чтобы не высмеяли: кораблестроитель, а пьет церковное.
Но тут дело другое. Фоторепортер сказал, что имеет задание от редакции журнала – показать выходной день знатного стахановца. Допустим, вино – признак обеспеченной жизни. Но, одновременно, не признак ли это некоей умственной ограниченности?
Алексей оставил графин в шкафу за полной неясностью вопроса.
Он подошел к окну. Десятый час, чайник перекипел, а на дороге пусто. Только на мосту через Веряжку, как всегда, торчат промокшие ребятишки и удят ершей.
Над всеми тремя трубами завода едва курится сизый дымок, недвижные башенные краны, как серые голенастые птицы, обступили стапеля, и кажется, что они с удивлением разглядывают корабли, выросшие у них под ногами.
За Веряжкой, над черными кровлями, взвилась стайка голубей, кружится над домом Журбиных. Вчера Алексей побывал у матери, взял посуду, ту самую, которая сейчас на столе, взял скатерть, варенье. Мать допытывалась, кого это он ждет в гости. Алексей рассказал про фоторепортера, про день знатного стахановца, только просил отцу и братьям ничего не говорить об этом. Вот появятся портреты в журнале, тогда сами увидят. «Ну, рада за тебя, рада, – сказала Агафья Карповна. – Снова в гору пошел. А то уж и клевать начали… Хорошо работай, Алешенька, хорошо. Счастье еще придет к тебе, ты молодой, придет, не печалься. И нас, гляди, не забывай, родителей».
Зачем она это сказала: не забывай? Разве он их забывает? Разве не тянет его туда, в старый родительский дом, к отцу, к матери, к братьям? Живет он тут отшельником, никто к нему, кроме Агафьи Карповны да Тони, не заходит. Порой бывает так, что запер бы двери своей новой квартиры в новом доме, снес бы ключи коменданту, да и обратно – на Якорную. Скверно все получилось с Катюшей, с планами на будущее. И Катюши у него нет, и от семьи оторвался…
Тоскливо стало на душе Алексея – то ли от дождливой погоды, то ли оттого, что репортер опаздывал, то ли от мыслей о доме, а вернее всего – от воспоминаний о Катюше. Сел в плюшевое кресло, заштопанное хлопотливыми руками Агафьи Карповны, задумался, закрыл глаза – и вся жизнь пошла перед ним.
Вспомнились школьные годы, игры с сестренкой, обучение у старых клепальщиков, вспомнился день первой получки, которую мать пересчитала с умилением, а отец с гордостью. Вспомнился первый костюм, купленный ему отцом. И, конечно, вновь предстала перед ним Катюша. Обманула она его. Пряталась, пряталась, да вот и вышла замуж за директора клуба. Только в самый первый день, после того как Алексей узнал об этом, у него молоток не держался в руках. На второй день он сжал его рукоятку, как рукоятку пулемета. «Пожалеет еще, пожалеет», – думал он тогда. Хотелось доказать, доказать Катюше, чтобы поняла, почувствовала, кого она оттолкнула, чтобы жалела потом всю жизнь.
Володька Петухов ни за что не захотел заниматься с фоторепортером. «Как у меня выходной пройдет? – объяснял он вчера на стапеле. – Очень просто. Поеду на рыбалку, да и просижу до вечера над поплавками». А он, Алексей, разработал целую программу встречи с фотографом. С утра угостит его, потом отправится с ним на стадион, покажет всякие фокусы на турнике и на брусьях. После обеда зайдет в библиотеку, – там хорошо сниматься за столиком среди книг. Есть еще городской Дворец культуры, есть радио, театр… И вот он предстанет на страницах журнала во всех видах, известный всему Советскому Союзу, и пошлет журнал по почте Катюше,
Хорошая программа, – ничего не скажешь, да только дождь, кажется, все сорвет.
Алексей сидел и злился. До еды, в ожидании фоторепортера, он еще не дотронулся, вот уже хотел было съесть бутерброд с икрой, но помешал звонок в передней. Поправил галстук, одернул пиджак, взглянув в зеркало, и не спеша пошел отворять.
Не репортер, а отец и Александр Александрович стояли за дверью. Оба в намокших плащах с откинутыми капюшонами.
Старики вошли, сняли плащи, вылили воду из капюшонов, а когда увидели накрытый стол, изобразили на лицах восхищение.
– Вот, Саня, – сказал Илья Матвеевич, – полюбуйся, как сынок батьку встречает. Садись–ка, подкрепимся. А квартирка–то, квартирка! Ты ведь тут еще не бывал, не видел Алешкиных хором.
Илья Матвеевич уселся к столу. Сел напротив него и Александр Александрович.
– Можно и подкрепиться, – согласился он. – Время, в общем–то, к обеду. А этого… самого… как его?..
Александр. Александрович проделал пальцами какие–то непонятные движения. Но Илья Матвеевич понял:
– Этого самого, Саня? Попробуй загляни в шкаф.
Александр Александрович по–хозяйски раскрыл дверцы шкафа, нашел графин; вынув пробку, безошибочно определил марку его содержимого.
– Годится. Хорошая штука.
Старики закусывали, пили, особого внимания на хозяина квартиры не обращали. Алексея начинала обижать подчеркнутая бесцеремонность отца, именно отца, а не Александра Александровича. Александр Александрович был ни при чем. Затащил его сюда, конечно, отец, а зачем – кто знает? Не без цели, ясно, – без цели отец ничего не делает.
Алексей отошел в сторонку и мрачно следил, с какой скоростью опустошались тарелки с его припасами. Если репортер придет, угощать будет уже нечем.
– Итак, Саня, – заговорил Илья Матвеевич, – затей свадьбу, и ты новую квартирку получишь.
– Зачем? Мне и на старой неплохо живется.
– Да нет, – не унимался Илья Матвеевич, – ты, главное, свадьбу затей. Завком растрогается, постановят – и дадут. А невесте можно и от ворот поворот показать.
– Брось, отец, – не выдержал Алексей. – Не знаешь – не говори.
– А чего это я не знаю, чего? – Старый Журбин всем туловищем резко повернулся к Алексею. – Что Катюшка тебе не парой стала, крутоносому, этого не знаю? Что тебе теперь хоть артистка, хоть профессорша – всё нипочем? Королем себя вообразил. Король! Где твое королевство? Что у тебя за душой, кроме фасону?
– Ну, батя…
– Чего «ну, батя»! Слыхал, слыхал вчера в завкоме, какую петрушку затеял ты с выходным днем знатного стахановца. И вот пришел. Хочу сам, лично, родительскими глазами видеть этот знатный день. Нет, Саня, – Илья Матвеевич входил в азарт и уже не на Алексея, а на Александра Александровича метал молнии, – ты мне, Саня, желваки на скулах не показывай. Я правильно ему, мальчишке, толкую. Мальчишка он, зазнайка! Слушаю тут на днях по радио: лекция Алексея Журбина! Что болтает? «Я взял… я устроил… я подумал… Модернизированный молоток… Скоростная клепка…» Опять «я» да «я». А кто тебя, Алешка, надоумил про этот молоток? С кем ты советовался насчет этой скоростной клепки? Куда ты Корнея Павловича подевал, почему от Александра Александровича отмахнулся?.. Налей–ка еще по одной, Саня. В горле сохнет от такого разговора.
Илья Матвеевич даже бровь свою не вспомнил, положил локти на стол, замолчал. Чувствовалось, что разговор этот и в самом деле ему в тягость.
– Что ж, верно, – сказал Александр Александрович. – Рабочая слава, Алешенька, ведь она как растет? Ее не в одиночку – сообща выращивают. Вокруг тебя орлы – тогда и ты орел. А если, предположим, одни свиристёлки тебя окружают, и ты среди них высоких полетов не увидишь. Это я к примеру говорю. И еще к примеру. Вот твой батька… Он таких, как ты, не одну сотню на ноги поставил: А ты, сынок, кого и чему научил? Помалкиваешь? Вот корень славы где сидит!
– Вы меня прорабатывать пришли? – только и ответил Алексей.
– Ага, Алешенька, прорабатывать. – Александр Александрович миролюбиво покивал головой. – Никто же тебе такого, кроме нас, не скажет. Ни профсоюз, ни комсомол, ни администрация. Они тебя до небес вздымают. А мы–то, старые, мы всякие полеты видывали. Мы–то чуем, кто как летает. Чуем, кто и впрямь крепко держится в выси, а кого этак попутный ветерок взметнул. Знаешь, фейерверк – он яркий, блесткий, да коротко светит. После него еще темней в глазах. А большие огни разгораются постепенно. Разгорятся – не погасишь, далеко вокруг светят.
– Через год о тебе и помину не будет! – резко бросил Илья Матвеевич. – Одни журнальчики останутся в сундуке. Любуйся тогда.
– Рабочий класс, – снова заговорил Александр Александрович, – он, Алеша, особенный, он, понимаешь, плечом к плечу по земле идет. На нем ответственность какая! Знаешь ты ее, эту ответственность, или нет? Знаешь. Ну ладно. В наши с твоим батькой молодые времена плакат такой в клубах висел: земной шар – весь в цепях, а рабочий по этим цепям кроет с маху кувалдой, только брызги железные летят. За тем и живем, за то бьемся – сорвать эту оплетку с земного шара. А квартирки, патефончики, портретики… Вот наш с тобой портрет: с кувалдой в руках – да по цепям, по цепям!..
Александр Александрович даже встал со стула, жилистый, решительный. Алексею почудилось на миг, что у старого мастера и в самом деле в руках молот, и старик сейчас грохнет им по столу, по тарелкам с остатками кексов и ветчины. Это был такой старик! Из рук пятерых белогвардейцев вырвал он тяжело раненного Илью Матвеевича. Да разве только те пятеро составляли его боевой счет гражданской войны!
Посуду Александр Александрович бить, однако, не стал.
– Пора нам, Илюша, – сказал он уже другим, будничным тоном. – Загостевались, пойдем.
Они вновь накинули свои плащи, надели галоши, побурчали о чем–то меж собой в передней; Александр Александрович уже откидывал крючок на дверях, когда Илья Матвеевич сказал:
– А в общем–то, Алексей, мы поздравить тебя приходили. Заводское радио передавало сегодня, что ты октябрьское задание на пятьсот двадцать выполнил.
Старики потолкали Алексея в бока и вышли. На лестнице гудели и посмеивались.
Алексей долго смотрел вслед им через окно. «Поздравили, – размышлял он обозленно. – Стукнули кувалдой и рады. С чего это отец бесится?»
Алексей думал: «бесится», – потому что не знал истинного состояния души Ильи Матвеевича.
Беситься Илья Матвеевич не бесился, но из равновесия в последние дни вышел, В эти дни он начал ощущать, что ему чего–то сильно не хватает, что заводские дела вершатся как–то без него. Идут совещания, заседания, на них говорят, и говорят главным образом инженеры, те самые инженеры, которые, совсем недавно работали у него, Ильи Матвеевича, мастерами, практикантами, у него учились, слушались каждого его слова, но теперь он их почему–то не очень понимает. Или он поглупел, или они поумнели так, что дальше некуда? На совещаниях сиди да помалкивай. Просто нечего сказать. Не прав ли профессор Белов со своими разговорами насчет теории, которая всему начало и без которой нет специалиста?
Илья Матвеевич негодовал против этой мысли. Он схватывался с профессором в воображаемых жарких диспутах. Снова приводил в пример Антона, который стал большим человеком в судостроении. Но тут же начинал поминать лешего: Антон–то ведь окончил институт!
Были еще в запасе технолог Карцев и начальник турбинного цеха Сухоруков – старые товарищи Ильи Матвеевича. Тоже специалисты – дай бог! – но опять, будь они неладны, оба окончили заочно институты – Сухоруков еще до войны, а Карцев года два назад. Оставался он сам, Илья Матвеевич. Но вот тут–то и запятая: почему он перестает понимать инженеров, не то что старых, опытных, – мальчишек! Они с лёту в курсе всех дел; он мозгами, что маховиками, ворочает, а все равно толку мало.
«Значит, – сказал самому себе Илья Матвеевич, – есть какой–то изъян в этой затее с потоком, раз я в нее вникнуть не могу».
Сказать сказал, а не утешило это, потому что чувствовал: со злости говорит, неправильно говорит. И тогда стал злиться на Белова еще сильней: расхлопотался, забегал! Приятелев–де сынок в рабочие пошел, а не в ученые!.. А почему, спрашивается, его, Ильи Журбина, дети клепать да строгать обязаны? Да, в самом деле, почему?
Ответа на этот вопрос он не находил, вернее – давно нашел, но ответ был не в его пользу. Дома он начал кричать на Виктора с Костей: неучи, баклушники, за длинным рублем гонитесь, а вперед поглядеть – вас нету.
Спокойный Виктор только пожимал плечами, Костя – тот на крик отвечал криком:
– Галдишь, батя, а чего галдишь, и сам не знаешь! Можем за рублями не гнаться. Вкалывай один, а мы в университет пойдем с великим удовольствием. Ты что думаешь?
Дошла очередь и до Алексея. Ну, что он, Алешка? Вот зарежут клепку, и сядет на мель. Будет по цехам болтаться, профессии менять. Он–то отстанет, он–то непременно отстанет; поди и до лудильщика дойдет.
Окончательно Илью Матвеевича обозлила задуманная Алексеем канитель с этим выходным днем, Знатный стахановец! Голова закружилась!
Пришел, разнес, все помянул, даже Катюшку, но под конец обмяк. Пятьсот двадцать процентов месячного задания – кто угодно поймет, что это значит. Даже самый свирепый отец не останется к этому равнодушным. Молодец, в общем–то, Алешка. Такие, как он, помогли, здорово помогли начальнику стапельного участка закончить сборку корабля к сроку. Шестого ноября, в канун праздника, корабль сойдет на воду.
Ничего, что происходило в душе отца, Алексей не знал. Он следил взглядом за тем, как Илья Матвеевич и Александр Александрович тесно бок о бок шагали под дождем по дороге, как поднялись на мост, постояли там, тыча друг другу в грудь пальцами, и начал ощущать в себе нечто очень похожее на зависть. Вот люди, которых не собьешь с пути, вот люди, которые не растеряются ни перед чем, для них все ясно, из любого положения они найдут выход. Не было еще случая, чтобы отец или дядя Саня падали духом, разменивались на мелочи, поступали нечестно, стремились красоваться среди других. Почему же так нескладно получилось с их приходом, почему не поговорили по–хорошему, почему он, Алексей, все время злился и молчал? Не потому ли, что он и они думали о разном? Его заботила затея, придуманная фоторепортером, а их волновали те пять трудовых месячных норм, которые он вложил в октябрьскую программу завода.
Насколько велики или мелки причины поступков человека, настолько велики или мелки и сами поступки.
От такой мысли Алексею сделалось жарко. Он рывком расстегнул тугую жилетку, почти сорвал с шеи галстук. «Так чть, по–вашему, я мельчаю?» – хотел крикнуть вслед отцу и его другу, но те уже свернули с моста на прямую тропинку к Якорной, исчезли в кустах. Алексей был похож в эту минуту на того Александра Александровича, который только что изображал здесь портрет рабочего. Тоже вдруг стал каким–то жилистым, решительным, разъяренным. Тоже вот–вот грохнет молотом по банкам и склянкам, натащенным вчера в дом.
Таким его и застал фоторепортер – молодой человек в кожаной куртке с молниями.
Съемка не состоялась.
– Ничего не выйдет, – мрачно сказал Алексей, отворив фоторепортеру дверь. – Извиняюсь, конечно.
2
В ночь на шестое ноября Илья Матвеевич сидел в своей конторке. Он вернулся в нее сразу после ужина, – дома не смог бы скрыть то беспокойство, которое все нарастало по мере приближения минуты, когда корабль подвергнется первому испытанию водой – испытанию нелицеприятному и беспощадному.
«Объект 641» – так в технической и отчетной документации именовалась стальная океанская громада – был отнюдь не первым крупным «объектом», сооруженным Ильей Матвеевичем; но, даже и восьмой по счету, он принес с собой те же тревоги, какие Илья Матвеевич переживал и полтора десятка лет назад. Говорят, архитекторы и прорабы не спят ночами перед сдачей зданий, которые они построили. Но здания, где они поставлены, там и будут стоять, никто их не стронет с места, никакие внезапные силы не обрушатся на их фундаменты, стены, перекрытия. А корабль – тоже многоэтажное. здание, с фундаментом, стенами и перекрытиями; чтобы его достроить окончательно, надо спихнуть с берега на воду не постепенно, не миллиметр за миллиметром, – единым броском. Сейчас он на стапеле, неподвижный, угрюмая глыба мертвого металла, – через пять минут скользит по воде, легкий, стройный, оживший.
Да, пять минут, иногда и меньше. Но за такие минуты «архитектор» и «прораб» корабля, если они еще молоды, – могут поседеть; если уже седы – пусть опасаются за свое сердце. Сколько опасностей поджидает корабль на его пути от стапеля до воды!
Начать с того, что корабль может не сдвинуться с места, – слишком густой окажется насалка на спусковых дорожках, или она застынет в холодное время года, или произойдет перекос полозьев и они заклинятся между спусковыми брусьями, или какой–нибудь ничтожный кусок металла попадет под полозья.
И даже если корабль благополучно сошел на открытую воду, строители еще не спокойны: не завалится ли он набок вследствие ошибки в расчетах, не даст ли течь.
Нет, не спалось Илье Матвеевичу в последнюю неделю. По пятнадцать часов в сутки проводил он на корабле, не мог покинуть его, не мог от него уйти. При Илье Матвеевиче насаливали спусковые дорожки фундамента стапеля – наносили на них слои жира и зеленого мыла; при нем под днище корабля подводились спусковые салазки – полозья из толстых сосновых брусьев, подбрюшник, на который ложится корпус, копылья, подпирающие корму и носовую часть; при нем устанавливали спусковые курки, стрелы, пеньковые задержники, гидравлические толкачи.
Илья Матвеевич осмотрел, ощупал каждый паз, каждый стык наружной обшивки, облазил каждый отсек внутри. Минувшим днем провели то, что в театре называется генеральной репетицией, – произвели расстановку людей по местам, проверили сигнализацию, все спусковые устройства.
Илья Матвеевич смотрел в окно. Он видел десятки ярких ламп под днищем корабля, при свете которых работали маляры. Окрашенное суриком днище отражало огненно–красный свет, и было это похоже на костры лесного бивуака. Вокруг костров плясали длинные тени, тоже вспыхивали на миг багровым огнем и тотчас снова становились черными – совсем как в сказке о подземном царстве.
Звонок телефона ударил так неожиданно и резко, что Илья Матвеевич вздрогнул.
В трубке гудел голос отца. Дед Матвей спрашивал:
– Как, Илюша? Сидишь?
– Сижу, батя.
– Вода не поднялась ли? Ветер крепкий.
– Вода на месте.
– Ну, сиди. Мы тут с директором объясняемся. Он тоже сидит. Трубку просит.
Поговорили с Иваном Степановичем, тоже почему–то о воде, – ни о чем ином не говорилось, обо всем было давно переговорено, и только внутреннее напряжение строителей кораблей заставляло их вновь и вновь браться в эту ночь за трубки телефонных аппаратов.
Едва Илья Матвеевич опустил трубку на рычаг, в конторку вошла Зина.
– Простите, если помешала. Не спится. Уже легла, поворочалась, поворочалась, встала – да и на завод. Холодновато, знаете, на улице. – Зина поежилась. – Сало бы не застыло.
– Ну вот – застынет! – недовольно ответил Илья Матвеевич. – Зимой спускаем – не застывает.
– Сама не знаю отчего, но, честно говоря, волнуюсь. Никогда не бывала на спуске кораблей, первый раз. Поэтому, может быть, и про сало говорю, Илья Матвеевич. Вы на меня не сердитесь.
– А я и не сержусь. Дело понятное.
– Илья Матвеевич, – заговорила Зина, присаживаясь к столу, – когда новый корабль будете закладывать, возьмите меня к себе. Возьмите, Илья Матвеевич! Не пожалеете, даю вам слово.
– Себя мне жалеть не приходится. – Илья Матвеевич добродушно посмотрел на нее. – Вас жалко. Собачья работка. И грипп тут с нами схватите, и кашель всякий… насморк.
– Вы шутите, Илья Матвеевич. А для меня, где работать, – вопрос жизни. Грипп, насморк – отговорка. Вы просто в меня не верите. Вы боитесь, что со мной нянчиться надо будет.
– Не скрою, и такое соображение есть.
– Вот видите! Как же я стану хорошим, надежным работником, если вы все сговорились не допускать меня до настоящей работы? Вам, наверно, не говорили про коклюш и ангину. Почему же ко мне такое бездушие, такое пренебрежение? Неужели только потому, что я в юбке, а не в брюках? Могу надеть брюки.
