Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
– Чтоб все были на месте! – повторил он. – Так вот!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Заводу было очень трудно в ту зиму. И не только потому, что зима стояла на редкость суровая, трескучая, с бешеными ветрами. Уже в первых числах декабря Ладу сковало так, что она свободно держала трехтонные грузовики. Снег лежал на льду неровно, гребнями, уплотненными, отполированными, блестел под солнцем, как рыбья чешуя. Люди мерзли, зазеваешься – мороз тотчас прихватит щеку или подбородок. Топлива уходило много, сверх всяких норм, и все равно холод проникал в цехи, в конторки, в мастерские; лопались водопроводные трубы, иней шапками нарастал на каждом гвозде.
Но не в капризах природы заключалась главная трудность. Главное заключалось в том, что в этих условиях надо было строить, строить быстро, по графику, который ни в чем не уступал графикам военного времени, когда завод в сроки, вдвое, втрое меньше обычных, ремонтировал эсминцы и крейсера. И строить не только корабли, а самый завод. К весне должны быть готовы основные линии главного потока. Это означало не только расширить, удлинить или передвинуть здания цехов, но и создать множество новых механизмов, приспособлений, реконструировать крановое хозяйство.
Иван Степанович, которого часто винили за мягкосердечие к людям и потворство их слабостям, во многих иных чертах характера мог служить примером даже самым строгим и требовательным его критикам. Он был хорошим специалистом и неплохим, в сущности, организатором, который стремится влиять на подчиненных не строгостью, а убеждением, проникновением в душу человека, добрым словом, добрым поступком. Плохо это или хорошо – кто возьмет на себя ответственность решить такой вопрос в категорической форме? На фронте, в боевых условиях, где иной раз от минуты, от секунды зависит исход боя, – там надо приказать и любыми средствами требовать выполнения приказа. Но в условиях мирной жизни, в условиях мирного труда, – разве в этих условиях нет времени убедить человека, добраться до его души, сказать, найти для него проникновенное слово?
Иван Степанович, в белых высоких бурках, в теплой шапке, завязанной на подбородке, с поднятым барашковым воротником, добрую половину дня проводил среди строителей, на морозе. Беседовал с ними, курил, шутил. Сам принимался класть кирпичи в тепляках, – у него получалось, каменщики одобряли директорскую кладку. Отесывал топором бревно – тоже получалось, только сильно и шумно выдыхал воздух при каждом ударе: начинал сказываться возраст.
Для строителей оборудовали теплые общежития, заботились о зимней одежде для них, о валенках, ватниках, меховых рукавицах. Не случалось прорывов в снабжении строительными материалами; как ни трудно было Ивану Степановичу этого добиваться, он все же добивался. И пошла о нем слава среди плотников, бетонщиков, арматурщиков, каменщиков: хороший директор, у такого можно поработать на совесть.
Ходил Иван Степанович по заводу и часто встречался в цехах с Антоном Журбиным. Антона он знал с мальчишек. Но познакомился с ним по–настоящему только теперь, в эту лютую зиму. В начале работ по реконструкции, когда профессор Белов оставил Антона полномочным представителем института на заводе, Иван Степанович мало интересовался этим молодым инженером: инженер как инженер, только что пошел не на производство, а в науку, – таких тысячи. С течением времени мнение свое Ивану Степановичу пришлось переменить. Может быть, инженеров, подобных Антону, и тысячи, но внимания они, однако, заслуживают, и немалого. Однажды он заговорил с Антоном о своей довоенной поездке на английские судостроительные верфи. Антон внимательно его выслушал и тоже заговорил об этих верфях. Иван Степанович был изрядно удивлен. Сын Ильи Матвеевича, недавний парнишка–судосборщик, знал кораблестроительную технологию англичан не хуже Ивана Степановича, пожалуй даже лучше, хотя в Англии никогда не бывал. Слушая Антона, Иван Степанович вспоминал виденное на Британских островах и поражался: Антон как бы заставлял своего слушателя увидеть то, что много лет назад ускользнуло от его внимания. Иван Степанович, попав в Англию, изучал только новое, интересовался только новым, передовым – его только и видел. Антон знал и это некогда новое, передовое, и вместе с тем ему было известно все, что мешает полному, широкому применению передовой технологии на английских верфях, все, что отдельным достижениям конструкторов и технологов–англичан не позволяет слиться в единое целое, свое, национальное, новаторское, неповторимое.
В дальнейшем Иван Степанович убедился в том, что Антон прекрасно знал кораблестроительную литературу – отечественную, иностранную, новую, старую и даже петровских и допетровских времен, что знал он историю постройки чуть ли не каждого сколько–нибудь значительного корабля – в любой стране, в любом веке, знал организацию производства на большинстве крупных заводов и верфей мира; тут же на первом попавшемся под руку листке бумаги он мог вычертить план каждого из этих предприятий и дать ему обстоятельную критическую оценку. С Антоном можно было говорить о заклепках, о гребных винтах, о турбинах, о запасе плавучести корабля, об остойчивости – о чем угодно; обо всем он имел свое, определенное, точное суждение.
В его возрасте Иван Степанович не обладал таким запасом знаний, такой эрудицией. Почему? Не потому ли, что и возраст советской страны двадцать – двадцать пять лет назад был иным, не потому ли, что и советская наука в ту пору была куда как моложе и советская практика куда как беднее опытом? И не потому ли, что таков закон жизни: одни поколения расчищают путь другим, и те, другие, уже не спотыкаются о камни, по которым прошли старшие?
Антон рассказал Ивану Степановичу, как он учился в институте:
– С девяти утра до десяти вечера сидел на лекциях и в библиотеке. Тринадцать часов в сутки. Из них надо исключить час на обед. Значит, двенадцать. И так шесть лет, считая работу над дипломным проектом. Перемножим… Двенадцать на триста шестьдесят пять – число дней в году, и еще на шесть – число лет. Получается более двадцати шести тысяч учебных часов. Ну, несколько меньше: летом – в июле, августе – я работал менее яростно. Округлим. Допустим, двадцать пять тысяч часов. Можно за такое время кое–что сделать? Можно, Иван Степанович. Гору свернуть можно.
– Надо обладать дьявольским упорством. Молодого человека и в кино тянет, и на вечеринку, и в театр, и с девушкой поболтать. Себя помню, пять часов занятий в день – потолок. Упорство необходимо фантастическое.
– У нас в группе было трое таких упрямцев. Все – фронтовики.
– Познали люди цену времени, цену часу и минуте.
– Главное, Иван Степанович, познали цену жизни. Слишком она короткая, чтобы можно было ее тратить зря.
– Да, – задумчиво произнес Иван Степанович, – и цели наши слишком велики, чтобы идти к ним вразвалочку. Так и тянет броситься бегом. По себе знаю: буквально страдаешь, изо дня в день видя корабль на стапеле. Какая медленная, кропотливая работа!
День за днем крепло уважение Ивана Степановича к Антону. К тому самому мальчишке, который как–то незаметно вырос и вот встал в ряд с командирами советского кораблестроения, плечом к плечу с ним, с Иваном Степановичем, пятидесятилетним, седеющим человеком. Иван Степанович звал его к себе в трудных случаях, когда надо было посоветоваться. Сам ходил к нему.
«Великая сила – Журбины», – говорил иной раз он самому себе, но, поминая Журбиных, думал о чем–то таком, что невозможно ограничить рамками одной семьи, о чем–то огромном, гигантском, что владеет судьбами мира, судьбами всего человечества.
Как–то часов в восемь вечера Иван Степанович зашел в цех. Он увидел там Антона, профорга участка, председателя цехового комитета и Горбунова.
– Ну что я могу сделать, товарищи? Кто я такой для него? – спрашивал Антон.
– Как кто? Брат! – доказывал председатель цехкома. – Брат!
– Что случилось? – поинтересовался Иван Степанович.
Профорг участка указал рукой на переплетение металлических конструкций в среднем пролете. Это был кондуктор для сборки секций корабля. На одной из балок кондуктора сидел электросварщик, лицо его закрывала защитная маска. Работал он быстро, ловко, притом спокойно; и никак нельзя было понять, чть так взволновало профсоюзных работников.
– Не ушел после дневной смены, Иван Степанович, – объяснил Горбунов. – Придется акт писать.
– Кто он, как фамилия?
– Антона Ильича брат, Константин Журбин.
– И хотят, чтобы я его стащил оттуда за шиворот, – со смехом сказал Антон. – Я ему брат дома, здесь мы с ним равны. Освободите, товарищи, от непосильного труда. Не могу я заниматься перевоспитанием своих братьев.
– Журбин! – крикнул Иван Степанович. – Журбин! Слезать давай, слезать! Что за безобразие!
– Вот кончу, слезу, – ответил Костя, не оборачиваясь.
– Журбин! – снова окрикнул Иван Степанович. – Ты понимаешь, что делаешь?
– А что именно? – Костя выключил аппарат, поднял щиток с лица.
– Что именно? Вот что. Если «Би–би–си» или «Голос Америки» узнают о твоей выходке, они же на весь мир о принудительном труде заблажат.
– И так блажат, товарищ директор. Все равно врать будут, хоть три часа в день работай. На них равняться!.. На понедельник это оставлять, что ли? Да у меня воскресенье тогда пропадет.
– Как пропадет?
– Очень просто. Дела осталось на копейку, а висеть над тобой будет. Не люблю, когда недоделано.
– Слезай!
– Не надо, Иван Степанович. – Антон взял директора под руку. – Ничего не выйдет.
Но Иван Степанович не успокоился. После выходного дня он вызвал Костю к себе в кабинет, принялся отчитывать.
– «Би–би–си» – ладно, как–нибудь стерпим, – сказал он. – Хуже – когда сверхурочные часы тень на весь завод бросают. Не военное время. Не умеем, скажут о нас, работать ритмично, по графику, по плану, штурмовщину насаждаем. Понял?
– Не понял, – ответил Костя смело. – Какая же это штурмовщина! Нас отец чему учил с детства? И за обедом всё доедать, не оставлять ни кусочка, и работу на полдороге не бросать.
– Норму ты до гудка выполнил?
– На сто сорок.
– Где же полдороги, Журбин? Полторы дороги!
– Не хотелось оставлять на понедельник.
– Твоего хотения не спрашивают. Есть дисциплина, есть трудовой распорядок, ему и подчиняйся.
– Снова непонятно, Иван Степанович. Я что у вас – батрак? Я рабочий!
Так они и не сговорились – директор и рабочий.
Иван Степанович после ухода Кости вспомнил те времена, когда он, комсомольский руководитель, боролся с лодырями, летунами, прогульщиками, когда вот так же вызывал к себе молодых ребят и доказывал им необходимость трудиться по–новому, сознательно, по–социалистически. И часто ничего не добивался.
«Ты хозяин завода», – объяснял он.
«Какой же я хозяин! – ухмылялся парень. – Хозяин – директор. Наше дело вкалывать и денежки получать».
Тяжек был груз старого. Казалось, никогда его не сбросишь с плеч, будешь тащить еще лет сто или двести.
Вступив в зрелый возраст, Иван Степанович любил мысленно обозревать путь, какой на его глазах прошла страна и какой он тоже прошел вместе с нею. Он считал, что человеку полезно смотреть не только в будущее, но и в пережитое. Иначе не с чем сравнивать достигнутое, а без сравнения невозможно и оценить. Этот Костя Журбин – он твердо знает, что человек в Советском Союзе имеет право на труд – так сказано в Конституции; и не только на труд – на свободное творчество. Но знает ли Костя, что в то время, когда он родился, еще существовала биржа труда и возле нее неделями стояли очереди людей, желавших получить хоть какую–нибудь работу.
Биржа исчезла лишь с началом индустриализации страны. Тогда на воротах каждого завода, на заборе каждой строительной площадки появились объявления: «Требуются…» с длинными перечнями всех, какие только существуют на свете, производственных профессий. Эти объявления Костя видит и сегодня, а о бирже он наверняка и не знает. Так прочно она позабыта народом.
Знает ли Костя о зажигалках, о кражах инструмента, о порче станков? Может быть, знает по рассказам, по книгам, по хрестоматиям, как знает об Азефе, о Гришке Распутине, – не больше.
Знает ли Костя, как трудно было первым ударникам, как их освистывали те, кому они становились поперек дороги, как их тайно преследовали, швыряли в них булыжниками из–за угла? Ему известен только почет, каким окружены сегодня стахановцы.
Нет, Костя многого не знает, очень многого. А Иван Степанович через все это прошел, все испытал. У него есть с чем сравнивать новый день родины, – и когда он перед собой ставит рядом того парня, который говорил: «Какой я хозяин? Хозяин – директор», – и Костю, он волнуется, – значит, он не просто прожил столько–то лет, а вступил в другую эпоху. Да, да, тот парень и Костя – представители разных эпох. Как же велика и значительна жизнь советского человека, если на ее протяжении сменяются целые эпохи!
Казалось, понадобятся сто или двести лет, чтобы вырасти новому человеку, а минуло только двадцать, и новый человек вырос.
Любил Иван Степанович порассуждать так сам с собой. После этого лучше работалось, меньше угнетали трудности, прибавлялось сил. Огромны силы, скрытые в человеке, но далеко не всегда они отмобилизованы, далеко не всегда и не все приведены в движение. Степень мобилизации их зависит от цели, какая поставлена перед человеком, от сознания того, насколько человек уже продвинулся к этой цели. Иван Степанович подсчитывал достигнутое страной, как считают ступеньки, подымаясь на неведомые, нехоженые лестницы; много пройдено – близка вершина, уже видна цель долгого, трудного пути.
Он искренне уважал людей, вместе с которыми шел по этим лестницам и у которых была цель, была идея. Антон Журбин казался ему именно таким человеком. Антон жил своей идеей. Он сказал Ивану Степановичу однажды:
«То, что у нас будет после реконструкции, это еще далеко не идеал. Я мечтаю о настоящем конвейере. Как на тракторных или на автомобильных заводах».
«Слишком велика разница между автомобилем и кораблем, Антон Ильич».
«Почему же? Если абсолютно все узлы, все агрегаты и машины до мельчайших деталей стандартизировать, хотя бы для одного типа кораблей, и готовить корабли сериями, – конвейер возможен. Он необходим. Иначе рост нашего флота будет отставать от наших потребностей. На штучном выпуске не уедешь. Смотрите, как стремительно автомобилизируется страна! Благодаря конвейеру. А мы, кораблестроители, всё еще штучники. А кораблей нам надо, пожалуй, не меньше, чем автомобилей. Пятьдесят тысяч километров морских границ!..»
2
Последним крупным кораблем, построенным по старой технологии, был корабль, который спустили в канун Октябрьских праздников. Теперь за ним должны будут пойти цельносварные океанские рефрижераторы. Они существовали уже не только в чертежах, а и на плазу, в моделях, в заготовках. Над ними давно работали конструкторы и технологи – подготавливали техническую документацию; работали модельщики и разметчики. Только на стапельных участках получилась пауза. Пустовали и старые стапеля и новые, недавно сданные отделом капитального строительства.
Чтобы заполнить эту паузу, министерство поручило заводу выпустить серию небольших морских рыболовных траулеров. Такие суда завод строил два года назад, сохранил все чертежи, документы, шаблоны, поэтому заказ не содержал в себе ничего сложного. На старом стапеле и на одном из новых закладывали сразу по три корабля.
Снова на участок Ильи Матвеевича вернулись его мастера, бригадиры–судосборщики, электросварщики, переброшенные было на ремонт и на достройку. После сдачи кондуктора для главного потока вернулся и Костя. Лишь сверловщики, клепальщики, чеканщики оставались в цехах и в достроечном бассейне. С передовых позиций судостроения их все дальше и дальше оттесняла победоносно шествующая электрическая дуга.
Алексей после успеха, какого он вновь достиг осенью, чувствовал себя чуть ли не тем подсобником, который подносит горновщицам заклепки со склада. Подклепывая новые листы обшивки у ветхого пароходика ближнего каботажа, он осматривал иной раз свой молоток, принесший ему славу. Можно, пожалуй, еще что–нибудь изменить, улучшить в этом молотке. Но кому это надо? Кто станет совершенствовать лопату землекопа, когда есть экскаватор, или ломать голову над реконструкцией сохи, когда есть многокорпусный тракторный плуг?
Вот учился он, Алексей, стал бригадиром, мечтал о большем, – к чему пришел? К тому, чтобы все начинать сначала. А что, собственно, начинать, за что браться? Что он знает еще, что умеет? Немножко токарничать, немножко слесарничать. Стать слесарем? Токарем? Расстаться с кораблями? Не подходит. Кто строил корабли, ничего иного строить уже не будет. Корабль держит человека возле себя всю жизнь. Не случайно же так прочно оседают кадры на судостроительных заводах.
Алексей решил изучить электросварку. Он отлично понимал, что за ней будущее кораблестроения. Для начала он пошел посмотреть, как работает Костя. Это было в то время, когда сваривали кондуктор в цехе. Варили они вдвоем – Костя и его ученик Игорь Червенков. Варили вручную. У Игоря движения были точные, рассчитанные и такие отчетливые, будто их ограничивал невидимый шаблон. Так примерно разговаривают иностранцы, хорошо изучившие чужой язык, но еще неспособные выйти за пределы книжных знаний. Алексей вспомнил недавно слышанную по радио лекцию о философском понимании свободы. В лекции говорилось, что свобода воли человека – это не что иное, как способность принимать решения с полным знанием дела. Свобода определяется знанием, а знание дает уверенность в том, что ты принимаешь правильное решение и поступаешь так, как необходимо. Незнание же несет с собой и неуверенность, невольное подчинение тому предмету, который человек собрался подчинить себе, а вот не может. Игорь знал, видимо, только главные основы электросварки, в их пределах он и действовал, они его и ограничивали, как речь иностранца ограничивается книжным знанием чужого языка. Тонкостей Костин ученик еще не постиг.
А Костя… Костя держался, как держится знаменитый скрипач. Он не смотрел в ноты. Он работал легко, свободно. Алексей даже подумал: «С вариациями». За его движениями было невозможно уследить, они не отделялись одно от другого. Есть такие учебно–физкультурные кинофильмы. Показывают в них, например, пловца, который прыгает с вышки. Прыгнул, пролетел ласточкой, скользнул в воду – и не поймешь, что он там делал, чтобы совершить такой красивый прыжок. Но вот эти же кадры идут перед тобой в замедленном темпе, ты видишь, как пловец собирает каждый мускул, как он подскакивает на носках, как раскидывает в воздухе руки, как изгибает тело, – все видишь. Может быть, Игорь это и есть замедленный Костя, и не у Кости, а у Игоря стоит сначала поучиться?
«Нет уж, – сказал Алексей себе, – учиться, так учиться у настоящих мастеров. Подмастерья натаскают, а не научат».
– Что, дружище? – окликнул его Костя. – Хлеб у нас отбить хочешь?
– Вроде бы. Когда занимаетесь, по каким дням? Зайду.
– Не ходи. Мы за высший пилотаж беремся, потолочные швы варим. Ничего не поймешь. С тобой индивидуально надо. Опоздал. Плати полсотни в час, как профессору, – возьмусь за тебя, нагоним.
– Дерешь! – ответил Алексей.
– Ищи учителя подешевле.
Игорь не мог понять, серьезно говорят братья или в шутку.
Через несколько дней Алексей пришел на Якорную. С Костей они заперлись в комнате Тони. Разговор об электросварке возобновился.
– Первое дело, Алексей, которое ты должен запомнить, если и верно хочешь учиться, это… – Костя ловко закинул в рот фиолетовый леденец. С того дня, когда Дуняшка принесла домой сына, он пытался бросить курить: Дуняшка заявила, что табачный дым вреден маленькому Саньке. В ходе бесплодной борьбы Костя и курил и грыз леденцы, от которых еще больше тянуло на курево. – Это, – повторил он, загнав леденец за щеку, – не смотреть на дугу без щитка.
– Знаю, – сказал Алексей. – Глаза портит и так далее.
– Не спеши, – обиделся Костя. – «Знаю»! А ты знаешь, что свет электрической дуги в десять тысяч раз сильнее того, какой наши глаза выносят без вреда? Вот поваляешься денек–другой в постели да повоешь волком, тогда говори: знаю. Я, если помнишь, с этого и начинал. Второе дело – внимательность.
Алексей уже не перебивал брата. Хочет профессора из себя изображать, пусть изображает, только бы учил, стерпеть его назидания можно.
Костя рассказывал о сварочных машинах, сварочных аппаратах – ручных и автоматических, об электродах.
– Электроды, понимаешь, для чего обмазываются специальным составом?.. Ну, для получения устойчивости дуги – раз. А главное – на кораблях, например, где вязкость шва должна быть не хуже вязкости основного металла, – для этой самой вязкости. Обмазка не допускает воздух к шву, и металл не окисляется. Не понял? Вот я же тебе говорю: как происходит сварка? К шву подносят электрод, между ним и свариваемым металлом образуется электрическая дуга страшной силы, электрод плавится, металл с него переходит в шов, как бы каплями – кап–кап – штук тридцать в секунду. Воздух на эти капли кинулся бы, что тигр. Но шалишь! Обмазка тоже плавится, образует газ и шлак, они окружают каплю, и воздуху дороги к ней нету.
«Насколько же электросварка сложнее клепки, – думал Алексей, почувствовав после часового Костиного рассказа, что в голове у него начинается путаница. – Да в ней и за полгода не разберешься!»
– Хватит, – сказал Костя. – Вижу, ты задурел маленько. Начнем практически, все станет ясно. Пока вот тебе, почитаешь. – Он снял с полки несколько книжек и брошюр. – Не посей. У меня по сварке полная библиотека. По электрической, по газовой, по термитной, по кузнечной, – по какой хочешь.
Дома Алексей не очень–то с большой охотой раскрыл Костины книги, но, к своему удивлению, зачитался ими. Особенно его увлекла история дела. Он прочел о Бенардосе – о русском инженере, первом электросварщике на земле, об инженере Славянове, который усовершенствовал сварку, заменив угольный электрод Бенардоса металлическим. Прочел, как русское открытие перехватили иностранцы, как спустя двадцать семь лет после Славянова на его «электроотливке металла» нажилась Америка. Объявив в тысяча девятьсот семнадцатом году войну Германии, Соединенные Штаты задержали в своих портах множество немецких кораблей. Но немецкие командиры успели сильно попортить свои корабли. Машины, валы, главные механизмы были на них поломаны так, что хоть выбрасывай и ставь новые. А поставить новые – значит, надо их изготовить; значит, потребуется немалое время. И вот американцы взялись за славяновскую электросварку. Через несколько месяцев все корабли вступили в строй действующего флота Америки. Срок ремонта был сокращен на добрый год, Америка сохранила в своем кармане не меньше двадцати миллионов долларов.
После этого случая капиталистический мир зашумел, электросварка потребовала себе достойного места в промышленности.
На свою родину она возвратилась только после Октябрьской революции. Но зато уж и разворот получила в полную мощь. В какую мощь – это Алексей сам видит, даже вся его профессия гибнет перед ее натиском. Варят домны, мосты, паровозы, железнодорожные цистерны, самолеты, плуги, каркасы зданий в тридцать этажей. Интересная у Кости специальность – ничего не скажешь.
Костя, если что пообещает, никогда не станет тянуть с выполнением обещания. Пообещав заняться с Алексеем практически, он сам позвал его на такое занятие.
– Ну, не передумал? – спросил он в обеденный перерыв. – Приходи после гудка в корпусный.
Алексей пришел. Костя показал ему аппараты для ручной и автоматической сварки, трансформатор, электроды, объяснил их устройство. Надел шлем, дал Алексею щиток.
– Теперь смотри, наблюдай. – Костя начал сваривать два обрезка корпусной стали.
Братья швыряли их потом на чугунную плиту, били тяжелой болванкой. Листы схватило прочным швом навечно.
– Пробуй сам теперь!..
Алексей попробовал, электрод в его руке тыкался мимо шва, рукам было жарко. Он вспомнил Зину, которая взялась однажды клепать его молотком; вспомнил, как у нее ползли и плющились в лепешку головки заклепок… Ему тогда было смешно, а Зина растерялась. Теперь сам он теряется, но Костя не смеется над ним. Костя говорит:
– У всех так вначале. Не обращай внимания. Понахальней действуй.
Алексей действовал и «понахальней» и «повежливей». Устал. Сели покурить. Алексей сразу взялся за папиросу, Костя сначала погрыз леденец, выплюнул его и тогда только закурил.
– Мне один парень говорил, – сказал он, – в отделе главного механика работает… будто сейчас изобретают в Киеве такой автомат, который по стенам, по потолку, где хочешь, сам пойдет. А то потолочные швы варить – горя натерпишься.
– Как же он пойдет?
– Будто бы с магнитами. Магниты его присосут к металлу.
День за днем, после гудка, братья ходили в корпусный цех и где–нибудь в углу, чтобы не мешать вечерней смене, сваривали не убранный вовремя металлический лом и хлам. Они наткнулись на длинную трубу, сваренную из нескольких частей уменьшающихся диаметров.
– Батькина мачта, – сказал Костя. – Вот тебе наглядный пример брака. Помню, как ее запороли прошлой весной. Батя орал на все стапеля. Дорогая штука, сколько тысяч стоит! А кто виноват? Тот, кто сваривал. Сейчас я тебе прочитаю лекцию. Ты видел на железной дороге зазор между рельсами?
– Видел.
– Для чего он?
– Известно, для чего. Чтобы, когда солнце нагреет, не порвало костыли да не погнуло рельсы.
– Ну точно. От температуры каждый металл расширяется. А электрическая дуга дает температуру в несколько тысяч градусов. В том месте, где варишь, металл расширяется, в таком виде ты его и прихватил. Потом, когда остынет, поглядишь – что такое? Все покоробилось, перекосилось. Остывая, это место сжимается. Понял? Усаживается, по–нашему, ну и тянет к себе соседние участки, коробит их. Кто варил эту мачту, не подумал как следует об усадке, и мачту испортил.
– Переделать нельзя разве? Доктора из кишки желудок делают, – сказал Алексей. – А тут не кишка.
– Попробуй переделай! «Не кишка»! – Костя ходил вдоль мачты, осматривал швы, выстукивал их молотком. – Тут, видишь, непровар, по звуку слышно, как битый горшок – звону нет! А тут пережог… Сам сварщик, должно быть, хватился, думал перекос выправить.
Давно пора было идти домой, но Костя все крутился возле мачты и рассуждал о невозможности ее исправить.
3
Виктор, впадавший в тяжелое раздумье дома, оживал в своей мастерской. Ему не хотелось после гудка уходить с завода. Пока он в труде, все иное забыто, – забыто, что от него ушла жена, что он и не холост и не женат, что он бобыль и что виноват в этом сам. Каждый раз он искал повода остаться на заводе хотя бы на час, на два.
Вскоре надобность во всяких поводах для этого отпала сама собой. Как–то раз в модельную пришло несколько молодых ребят из шлюпочной мастерской: «Виктор Ильич! Дядя Витя! Расскажите, пожалуйста, о своем станке, о своем методе!» Рассказывал один вечер, рассказывал второй, третий. Слушателей прибывало, и само собой случилось так, что молодые столяры, а сними и часть старых стали собираться два раза в неделю на инструктаж к Виктору. Организовалась школа столяров–скоростников. Виктора очень увлекла работа в этой школе. Он видел, что молодежь легко осваивает его станок, что станок нравится столярам, и старался собрать в свою школу как можно больше народу.
Однажды Виктора вызвал к себе главный инженер завода.
– Мы составили полную техническую документацию на ваш станок, товарищ Журбин, – сказал он. – Пожалуйста, прочтите. Если что не так, сделайте пометки на полях, вместе исправим. И еще прошу… у станка нет названия. Не задумывались, случайно, над названием?
– Как не задумывался! Название есть: «Жускив–один».
– «Жускив»? Что же это означает?
– Сокращенно. По фамилии тех, кто работал над станком. Полно это получится так: «Универсальный столярный станок системы Журбина, Скобелева, Ивановой, модель первая».
– Позвольте. При чем тут Скобелев и Иванова? Кто сконструировал станок?
– Все вместе, втроем.
– Загадочная история! Впервые слышу. Мне известно, что эти товарищи вам кое в чем помогали, а…
– Во всем помогали. Вместе работали, – твердо сказал Виктор.
Он прочел документацию, ошибок в ней никаких не было, да и не могло быть, – составляла документацию станка Зина, – и ушел. Но едва он открыл дверь мастерской, как ему сказали, что его зовет директор.
– Что выдумываешь–то, что? – заговорил Иван Степанович, встречая его на пороге кабинета. – Какие они тебе соавторы? Иванова – девчушка еще, ей учиться надо – не изобретать. Скобелев?.. Несерьезный разговор, Виктор Ильич. Ну, помогали, помогали. Каждый инженер обязан помогать новаторам. По должности обязан, ему деньги за это платят.
– Неправильно, Иван Степанович! Не за деньги люди работали. Каждый вечер мы вместе занимались. Я не уступлю. Станок будет назван «Жускив» или как хотите, не в названии дело, – дело в том, что авторов у него трое. Вы из меня мошенника думаете сделать? Да мне после такой штуки в глаза товарищам стыдно будет глядеть!
– Пойми, Виктор Ильич, мы тебя на Сталинскую премию выдвигаем. Тебя, тебя, рабочего–изобретателя, а не Скобелева, не дорос он до такой чести!
– На премию? – Виктор вытащил платок из кармана, вытер зачем–то лицо, словно оно было мокрое. – Да что вы, Иван Степанович! Не надо.
– Министерство поддержит. Ценное изобретение.
– Я не о том…
– А о чем же?
Иван Степанович подошел к телефону, набрал номер.
– Товарищ Жуков? Если есть время, очень прошу зайти ко мне. Нужна поддержка.
Когда Жуков пришел, Иван Степанович сказал Виктору:
– Ну–ка, объясни парторгу Центрального Комитета партии, почему не надо.
– А тут нечего и объяснять. Станочек наш – такой крохотный винтик в советской технике, что его в увеличительное стекло надо рассматривать. Вот и все объяснение.
– Впервые слышу подобную критику собственной работы! Что же, станок плохой?
– Нет, он хороший. Да разве же за такие штуки премии надо давать!
Иван Степанович стоял рядом, разводил руками.
– Вот средство против какой–нибудь зловредной болезни, касающейся всего народа, это да, оно достойно, – продолжал Виктор. – Новый метод труда для миллионов людей – он тоже достоин. Новый тип корабля, паровоза – и так далее. А то, мой дед рассказывает, один огородник тяпку изобрел, ручку, что ли, длиннее сделал или лезвие с двух сторон, не знаю точно. Так он тоже себе за эту тяпку Сталинскую премию требует. Во все организации заявления пишет.
– Но у вас не тяпка?
– Недалеко от нее. Я же, товарищ Жуков, член партии. Я не могу на дело только со своей колокольни смотреть. Я люблю станок, здорово люблю, но как взглянешь на него по–государственному – не канал Волга – Дон, не московское метро.
