Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
1
Тоня сдержала обещание. Катя больше не была одинокой. Каждый вечер, каждое воскресенье к ней в подсобное хозяйство приезжали или сама Тоня, или Тонины подруги. Кате их постоянные посещения были приятны и вместе с тем тягостны. Выпускницы десятого класса, в сущности, еще девочки, они не умели скрывать свое сожаление к бывшей соученице по школе. Они заботились о ней, как об очень больной и немощной, – спешили подать стул, поддерживали под руки, если шли гулять; то и дело восклицали: «Не нагибайся! Не поднимай! Тебе это нельзя!» При них Катя не имела права ни ступить с дороги в поле, ни сорвать василек; послушать девочек – она должна только лежать или сидеть. А Кате хотелось двигаться, рвать васильки, играть с девочками в лапту. Катя чувствовала себя совершенно здоровой и плохо представляла то, что вскоре должно было с ней произойти.
Произошло это ночью. Девочки давно уехали. Катя лежала в постели, но не спала. Большая луна спокойно и холодно смотрела в окно. Катя прислушивалась ко всему, она ощущала во всем своем теле какие–то незнакомые ей тревожные движения. Ей становилось страшно. Она жалела, что находится не дома, что возле нее нет мамы. Зачем, зачем она не попросила маму побыть с ней? Маргарита Степановна приезжала два дня назад, говорила о том, что у нее началась конференция, но она готова и конференцию пропустить, если Катюше это надо. Катя и слушать не захотела, она знала, что городские учительские конференции бывают каждое лето, что Маргарита Степановна непременно выступает там с каким–то докладом, – только в прошлом году не выступала, потому что болела. Катя ответила: «Не беспокойся, мамочка, я чувствую себя прекрасно. Все еще не скоро, и все будет хорошо». – «Ну, смотри, смотри. В случае чего немедленно сообщи мне. Ах, как это нескладно получилось, что ты здесь, а не дома!..»
И вот настала эта ночь, началась эта тревога… Что же делать, что?
Когда пришла внезапная боль, Катя решилась, – она забарабанила кулаком в стену, оклеенную пестрыми обоями.
Вошла соседка, зажгла свет, увидела испуганные Катины глаза.
– Время, значит, доченька, время, – заговорила она. – Дело не страшное, обыкновенное. Женская доля; Ты одевайся пока, схожу к дежурному, пускай подводу дают или машину.
Дежурный, или попросту сторож дядя Митя, спал в конторе на скамейке, подложив под бок шубу, а под голову валенки.
– Вот беда–то, вот беда–то! – запричитал он, узнав, по какому делу к нему пришли. – Где же ее, подводу, брать? Будить начальство или как? Конюхов подымать? Искать шофера?
– Пока проищешь их, поздно будет. Звони в Скорую помощь, а то в завод.
– Скорую – где ее номер! Я в завод брякну.
Дядя Митя вызвал заводский коммутатор:
– Соедини, барышня, с главным! Кто там главный? Спешное, барышня, происшествие. В больницу надо.
Главным, как всегда в ночную пору, оказался дед Матвей.
– Журбин слушает, – услышал дядя Митя хриплый бас.
– Матвей Дорофеевич, что ли? Здорόво, Матвей Дорофеевич! Матвей Дорофеевич, родит тут у нас одна. Молоденькая.
– А я что – повитуха? У меня производство.
– Матвей Дорофеевич, рассуди: конюхов будить, шофера искать… А человек на свет божий просится. Ему ждать некогда.
– Ладно. Ты… как тебя – Зайцев?
– Лагуткин.
– Ты, Лагуткин, покороче. Порядкам меня не учи. Вели ей потерпеть. Уговори там, слышь? Как фамилия?
– Травникова. От вас которая, с завода. Табельщица.
– Ну, ну, исполняй должность! Выйди, встреть машину.
К восьми часам утра все было кончено. Измученная, разбитая, Катя уснула и спала до глубокого вечера. Когда проснулась, первое, что увидела, – огромный и лохматый букет георгинов на тумбочке возле кровати. Она много раз слышала о цветах, которые приносят родившим женщинам. Их всегда приносят, непременно. Но кто мог принести цветы ей? Тоня? Девочки? Наверно, они. Спасибо, девочки.
Но не девочки, а дед Матвей распорядился отправить Кате букет. Дед Матвей не ограничился тем, что послал в подсобное хозяйство машину, он счел своим долгом позвонить утром в больницу и справиться, как дела у молодой роженицы, а возвратясь домой, сказал Агафье Карповне:
– Травниковой–то дочка… того… у самой дочка. Вели Дуняшке, когда придет, цветков нарезать. Не скупись, Агаша, нельзя, человек родился.
Кате было приятно, что и у нее цветы, а не только у той женщины, которая лежит возле окна. Даже еще лучше, чем у той, букет. Но она недолго любовалась цветами. Лишь на несколько секунд они отвлекли ее от мысли о ребенке. Катя смотрела на цветы, а думала о том, кто у нее родился, и представлялся он ей не как девочка или мальчик, – просто ребенок: ее, Катин, ребенок. Совсем это не важно – девочка или мальчик. Лишь бы красивый.
Катя увидела ребенка только на следующее утро. Белый кулечек с красным личиком оказался девочкой, некрасивой: лысенькой, курносой, глаз почти не видно, вместо них узкие щелки.
Через десять дней с этим кулечком на руках, осторожно, боясь оступиться, Катя спустилась в вестибюль больницы. Там ее ждали девочки и Агафья Карповна, которую Тоня уговорила пойти с ними: «Мамочка, ты нам очень нужна. Ты объяснишь, что и как полагается делать. Пойдем, мамочка, пожалуйста!» – «У нее своя мать, зачем же я пойду?» – «Маргарита Степановна не знает, что Катя сегодня выписывается, она думает, что завтра. Катя ей не сказала про сегодня. Катя ведь очень гордая. Она говорит: когда все устроится, тогда позовет Маргариту Степановну. Катя хочет все делать сама, без помощи, понимаешь?» – «Нет, не понимаю», – ответила Агафья Карповна, снимая с вешалки свое летнее пальтецо из льняного выцветшего полотна.
Снова были цветы, снова заводская машина, и Катя вернулась в свою комнатку. По–прежнему она не хотела покидать подсобное хозяйство.
– Керосинку надо или плитку, – сказала Агафья Карповна, осмотрев Катино хозяйство. – Кастрюльки. Водичку греть. – Она распеленала ребенка. – Как назовешь–то? Или уже назвала?
– Назвала, Агафья Карповна, – смущенно улыбаясь, ответила Катя. – Мариной.
– Марина Вениаминовна! – сказала одна из девочек, пощекотав пальцем Катину дочку.
– Нет, – поправила Катя, – Алексеевна. – И густо покраснела.
– Как же это? – Агафья Карповна тоже покраснела. – Нельзя так, – сказала она, от волнения не находя других слов. – Нельзя, нельзя!
– Почему, Агафья Карповна? – почти шепотом спросила Катя, волнуясь не меньше ее. – Почему нельзя? Мы же были не зарегистрированы, он не хотел. А я не хочу, чтобы оставалась от него память. Не хочу, Агафья Карповна, не хочу!
– Нельзя, говорю, чужое имя брать!
– Оно не чужое, Агафья Карповна. Это имя моего папы. – По Катиным щекам светлой цепочкой побежали мелкие слезинки.
Девочки тоже волновались. Они не совсем ясно представляли сущность разногласий между Тониной мамой и Катей; они были, конечно, на стороне Кати. Если Катя так хочет, пусть будет «Марина Алексеевна» – еще красивей.
– Глупые вы, глупые! – сказала им Агафья Карповна. – «Хочет»! Одного хотения мало. – Ее немножко успокоило то, что, давая отчество маленькой, Катя имела в виду своего отца, которого Агафья Карповна хорошо знала. Она снова поразглядывала Катину дочку, сказала: «Вылитая ты», – и уехала расстроенная.
2
Каждое воскресенье на целый день в подсобное хозяйство приезжала Маргарита Степановна, которая очень расстраивалась оттого, что Катя не хотела возвращаться в город. Иной раз она урывала время и появлялась среди недели по вечерам. Часто гостили у Кати девочки. Среди них, правда, уже не было Тони. Вскоре после Катиных родов Тоня уехала в Ленинград держать экзамены в университет. Она обещала писать часто–часто. «Смотри отвечай, Катюша!»
Нет, Катю не забывали, Катю не оставляли одну.
Но Катя была уверена в том, что единственное существо, которому она необходима по–настоящему, – Маринка. Маринка не могла прожить без нее и часу. Проснется, сразу кричит, зовет. Агафья Карповна сказала правду, теперь уже каждый мог видеть, на кого похожа Маринка. Это была вторая Катя, какой ее сохранили любительские фотографии отца. «Никого нам с тобой не надо, – шептала Катя, баюкая Маринку. – Нам и вдвоем хорошо. Будем жить дружно, весело. Расти только, пожалуйста, скорей».
Она уверяла себя, что никто ей больше не нужен, но в мыслях у нее все чаще и чаще возникал Алексей. Она его обманула, обидела, оскорбила, а он ходит, расспрашивает о ней, он ее не забыл, помнит. Алеша такой, какие встречаются редко. «Вот, Маринушка, что натворила твоя бедная глупая мама».
Пришел срок, и Катя снова вернулась на работу. Уносила утром Маринку в ясли, в положенные часы ходила ее кормить и вечером приносила домой. Права оказалась Маргарита Степановна, – ей было очень трудно, времени свободного ни минуты.
Катя крепилась, сама удивляясь, откуда у нее берутся силы и терпение. Она похудела, осунулась, но унылой ее никто никогда не видел.
Однажды, оставив Маринку у соседок, Катя поехала в город, в магазин. Доехав на автобусе до ближайшего магазина в Новом поселке и быстро купив все, что было надо, она возвращалась к остановке. Дорогу ей загородил Алексей.
– Как хорошо, что мы встретились, – сказал он. – Я хотел к тебе ехать сегодня. Вот шел к автобусу.
– Зачем? – тихо сказала Катя.
– Навестить. Посмотреть, как ты живешь.
Катя подумала о пеленках, раскиданных по комнате, о кастрюлях, ванночке, о Маринке…
– У меня худо, Алеша. Не надо ко мне ездить. – Катя заговорила еще тише. – И я… и я… сама худая.
– Неправда, хорошая, – сказал Алексей, тоже переходя на шепот.
– Я пойду.
– Вместе пойдем. Я тебя провожу.
– Не надо, Алеша.
– Надо.
Алексей сидел рядом с Катей в автобусе. Он не поворачивался к ней, но все равно видел каждое ее движение.
До подсобного хозяйства доехали молча.
– Теперь я пойду одна, – сказала Катя, останавливаясь у ворот.
– Нет, и я пойду. Я хочу видеть, как ты живешь.
Как ни протестовала Катя, как ни упрашивала его уехать, Алексей вошел в ее комнату, осмотрелся. Поднял руку и достал до потолка.
– Тесно тебе, Катюша.
Катя тоже стояла, тоже зачем–то осматривала давно все виденное. Надо было бежать к Маринке, – Маринка кричала за стеной. Но не двигались ноги. Кате казалось, что Маринку необходимо скрывать от Алексея, что Алексею будет неприятно ее видеть. И она ждала, когда же Алексей уйдет. Скорей бы уж, скорей. Зачем эти мученья? Зачем он пришел? Зачем они встретились? И в то же время всей душой она желала, чтобы Алексей не уходил, чтобы еще побыл возле нее. Маринка продолжала кричать. Катя извинилась и побежала к соседке.
Когда она вернулась, Алексея уже не было. Только на столе лежала записка – листок бумаги, вырванный из блокнота. «Катюша, – прочла она, чувствуя, как у нее слабеют ноги, – я люблю тебя, Катюша, еще больше. Алексей».
Алексей вернулся домой, в пустые комнаты, расхаживал по ним, волнуясь и негодуя на самого себя. Он понимал, что должен принять какое–то решение. Жить в такой неопределенности он больше не мог. «Или – или!..» – говорил он себе, а вот что означало каждое из этих двух «или» – не знал.
Среди ночи он пришел в кабинет директора. Дед Матвей, по обыкновению, сидел там за столом и читал.
– Дедушка, – сказал Алексей, – у меня очень трудный вопрос.
– Трудные вопросы, Леша, решаются разом, чик – и готово. И когда решают такой вопрос, вперед глядеть надо: что получится не сегодня, а, понимаешь, завтра. Если ты за завтра уверен – решай и действуй. Если тебе это дело только сегодня приспичило, подожди его решать до завтра. Мне один строитель–каменщик, то ли из Ташкента, то ли из Ашхабада, такую поговорку объяснил, прямо клад нам с тобой. Я ему сказал про что–то: утро, дескать, вечера мудреней. А он и объяснил: «У нас, говорит, по–другому, по–восточному. У нас, говорит, так: утром мы смеемся над тем, что делали вечером». Понял, верно как? Значит, жди утра. Нельзя ждать – подумай: не станешь ли смеяться над собой завтра, то есть в будущей жизни. Ну, а вопрос–то какой, говори. Обмозгуем.
– Спасибо, дед. Ты все сказал, что нужно.
Алексей ушел, так и промолчав о том деле, за которым приходил. Дед Матвей нисколько не удивился; он догадывался, чть гоняет внука по ночам, чть не дает ему покоя, поэтому и начал не с дела, а с общих рассуждений. Дед Матвей знал: в таком деле, как Алешкино, никто не разберется, кроме самого Алешки, но натолкнуть его на то, как размышлять надо, все–таки следует.
На свою записку, оставленную на столе в Катиной комнате, Алексей ответа не ждал. Он послал Кате письмо, в котором высказал все свои чувства. Катя не ответила и на письмо.
С работой в эту пору Алексей еле успевал справляться. Работы было так много, как, пожалуй, еще не бывало никогда. Главные поточные линии в основном были смонтированы, но, чтобы пустить их, надо было завершить тысячи всяческих мелочей. Заводы строятся медленно, почти как города; труден процесс и их реконструкции. Большой поток был только началом работ, рассчитанных на три года, но таким началом, которое не могло не повлечь за собой ускорения этих работ. Большой поток заставил быстрее создавать потоки во всех цехах, он потребовал материалов, готовых конструкций, механизмов, он впитывал их жадно, как впитывает влагу пересохшая почва. Завод работал в небывалом темпе. Этот темп захватывал Алексея, был ему по душе, вызывал азартное чувство, подобное тому, какое Алексей испытывал, когда с Костей ходил на яхте в открытое море. Яхта летит по волнам, шипит вода под бортами, парус гудит от натуги, от напряжения. Огромная скорость, замираешь на взлетах волн, а все хочется, чтобы волна была круче и скорость больше. Алексей вступил в соревнование уже не с Володькой Петуховым, – Володьке электросварка давалась нелегко, – а с самим Костей, своим учителем. «Мальчик – со мной соревноваться!» – говорил Костя, но видел, что Алешка не такой уж мальчик и почти наступает ему на пятки.
Этот волнующий темп труда привел Алексея к желанному решению. Впервые выполнив за день две с половиной нормы, он узнал от Зины, что Костя в тот день на четверть нормы от него отстал… Костя отстал! Нет, Алексея голыми руками не возьмешь! Он понимает батькину гордость, – Журбины ни перед чем не сгибаются, стоят твердо и шагают большими шагами.
Когда стемнело, возбужденный Алексей пришел к Александру Александровичу:
– Дядя Саня, машина твоя на ходу?
– Новая машина, с чего ей быть не на ходу!
– Дай, пожалуйста, дядя Саня! Очень нужна. На полчасика.
– Спать хочу, Алешка. Что вздумал, на ночь глядя?
– Спи. Сам водить умею.
– Дудки – «сам»! – Первое увлечение, когда Александр Александрович катал на «победе» каждого желающего, прошло, лишний раз садиться за руль не хотелось, но Алексей был как шальной – шуток не понимает; видать, стряслось что–нибудь. И Александр Александрович добавил: – Куда ехать–то? Поедем.
Выехали за город, свернули вскоре под арку подсобного хозяйства. Фары осветили домик, в котором жила Катя. Александр Александрович выключил их. В Катином окне было темно. «Неужели спит? Рановато. Устает, наверно», – подумал Алексей и, войдя в коридор, осторожно постучал в дверь.
– Да? – откликнулась Катя. – Мария Ивановна? Сейчас открою.
Она появилась перед Алексеем в коротком халатике.
– Прилегла отдохнуть, – говорила она, все еще думая, что пришла соседка. Но увидела Алексея и вскрикнула: – Алеша? Что же это такое? Зачем ты здесь?
– Собирайся, Катюша! – твердо сказал Алексей, входя в комнату. – Ты отсюда уезжаешь.
– Куда я уезжаю? Никуда я не уезжаю.
– Уезжаешь. Обратно, в город. – Алексей сгреб с кровати ее постель вместе с волосяным матрацем, простынями, одеялом, подушками и отнес в машину. Вернулся за чемоданами.
– Алеша, Алеша! – Катя ходила за ним следом. – Что такое? Что такое? Я ничего не понимаю.
– Потом поймешь. Забирай ребенка. А это, – он окинул взглядом кухонную утварь, – здесь оставь. Хлам!
– Я не могу никуда ехать, с ума ты сошел, Алеша! Мне завтра на работу.
– Договорились насчет работы. Можешь не беспокоиться.
Никто ни с кем не договаривался, но Алексей чувствовал в себе такую силу, такую энергию, так был взвинчен, что море ему казалось по колено. О чем там раздумывать: договорится, разбудит, поднимет с постели директора подсобного хозяйства, сходит с утра в отдел кадров завода – и все будет сделано.
– Бери ребенка, Катюша. Пошли!
Алексей накинул на Катины плечи, поверх халатика, пальто и подтолкнул ее к двери:
– Пошли!
Натиск был так стремителен, так неожидан, что Катя опомнилась только в машине, с Маринкой на руках.
– Куда вы меня везете? – крикнула она, когда машина понеслась к городу.
– Ты взбесился, Алексей, – сказал Александр Александрович.
– Не волнуйся, Катюша, – успокаивал Алексей Катю. – Только не волнуйся. Все будет хорошо.
Возле своего подъезда он снова сгреб Катины постель и чемоданы, сложил их на мостовой.
– Я не выйду, не выйду, – говорила Катя. И вышла.
– Спасибо, дядя Саня, – сказал Алексей. – Ни в чем не сомневайся. Ты меня знаешь. Уезжай, дядя Саня. Теперь разберемся сами.
Александр Александрович удивленно пожал плечами. Он не мог понять, надо ли ему вмешиваться или не надо, договорился Алексей с Катей или не договорился; бывает, вмешаешься не в свое дело, сам в дураках останешься.
– Ну вот, Катюша, мы приехали. – Алексей поднял чемоданы, вошел в подъезд. Катя колебалась. Маринка тем временем захлебывалась от крика. В окна высовывались люди, спрашивали: «Переезжает кто, что ли?»
Алексей отомкнул дверь своей квартиры, ввел Катю в комнату, зажег везде свет и спустился за остальными вещами. Когда вернулся, заговорил:
– Катюша, ты будешь жить здесь.
– Я не могу, Алеша. Это невозможно.
Катя боролась с собой. Она хранила в кармане жакета письмо и записку Алексея. Она по нескольку раз в день их перечитывала, радовалась и плакала над ними. Но разве можно вот так, сразу все и решить! Может быть, Алеша ошибается, может быть, он будет жалеть о своем порыве, и тогда к ней придет новое несчастье, новое горе, еще более горькое, чем было.
– Не могу, Алеша, не могу, – повторяла она, качая Маринку. – Ты не знаешь, что делаешь.
– Я все знаю. Она, наверно, есть хочет. – Он кивнул на Маринку. – Я выйду пока. – Он ушел в кухню и сидел там на табурете до тех пор, пока Маринка не уснула и пока Катя сама не пришла за ним.
– Алеша, пойми, не могу, – снова сказала она, едва удерживая слезы.
– Не можешь или не хочешь? – спросил он.
Катя промолчала. Она стояла перед ним маленькая, несчастная, растерянная, с широко раскрытыми глазами, в которых были тоска, и страх, и любовь…
– Ты не думай, – заговорил Алексей, – это не моя квартира, теперь она будет твоя. Слышишь, Катюша, твоя. Я сейчас уйду к нашим, на Якорную. А ты живи здесь. Тебе здесь лучше, и девочке твоей лучше. Здесь просторно, тепло, сухо. Слышишь?
Чем больше он говорил, тем сильнее Катя бледнела. В глазах ее уже не было ни тоски, ни страха. Алексею показалось, что она вот–вот упадет в обморок. Он двинулся к ней, чтобы поддержать, но Катя отступила на шаг.
– Слышу, – ответила она. – Слышу, Алеша. Значит, это жертва? Мне жертв не надо. Ты пожалел меня. Не хочу никакой жалости.
Перед Алексеем был совсем другой человек. Не несчастный и маленький, а гордый и оскорбленный.
– Немедленно увези меня обратно! Или я уйду пешком.
– Хорошо, ты уйдешь. Я тебя отвезу. Но скажи, почему ты не ответила на мое письмо?
– Только потому, что знала: ты же написал его из жалости. И не ошиблась вот.
– Только потому?
– Да, потому.
– Если так, Катюша, то я сказал тебе неправду. Я привез тебя совсем не для того, чтобы уходить. Я думал, ты захочешь остаться со мной. Я хочу быть с тобой, Катюша. Я не могу без тебя…
– Боюсь верить, Алеша… – прошептала Катя. – Боюсь…
Алексей сделал шаг к ней, Катя не отступила; шагнул еще. Третий раз переменилось выражение Катиных глаз. Там были теперь тревожное ожидание и готовая вспыхнуть радость. Алексей не увидел этой радости, потому что Катя крепко, всем лицом вдруг прижалась к его груди и обхватила руками его плечи.
3
Антон с волнением следил за стальной махиной, под звуки музыки медленно плывшей в воздухе. Катучая площадка подала ее через раздвинутые во всю ширь ворота цеха, краны подхватили и понесли на стапель. Через час, через два площадка подаст к стапелю следующую махину весом в сто тонн, снова краны подхватят ее. Сто двадцать, сто тридцать таких подхватов, и на стапель из цехов будет перетащен весь корабль. Он там давно заготовлен. Одновременно с перестройкой цехов в них продолжалась и производственная работа. Корпусообрабатывающая мастерская производила заготовки. На специально оборудованных площадках сваривались узлы и секции. Все четыре стапеля после спуска траулеров тоже были приведены в полную готовность к приему секций.
Антон стоял среди большой группы гостей. Вот министр. В руке он еще держит ножницы, которыми только что перерезал красную ленточку у выхода из главного цеха сборки секций. Рядом с министром товарищ из Центрального Комитета партии, который когда–то разговаривал с Антоном о проекте. Дальше секретарь обкома. За ним несколько академиков и профессоров, среди которых и Михаил Васильевич, наставник и учитель Антона. Все они почему–то одновременно и дружно протирают платочками стекла своих очков. Вот делегаты других заводов, которые тоже строят корабли. Старый завод на Ладе привлек всеобщее внимание, потому что из старого он превращался в новый, вступал в совсем иную для него жизнь.
Антон стоял и волновался: в том, что его родной завод вступал в иную жизнь, была немалая доля и его, Антонова, труда.
В институте, слушая курс технологии кораблестроения, Антон все, что слышал, непременно переносил мысленно на свой завод. Он вспоминал отца с инеем на косматых бровях, Александра Александровича, который проклинал ветер; вспоминал себя, своих друзей на этом ветру, в эти морозы. Почему, думал он, корабль должен год, а то и год с лишним простаивать на стапеле? Почему на их заводе чуть ли не каждый лист обшивки, каждый угольник и швеллер ставятся на место только на стапеле, а если и собираются предварительно в секции, то в какие секции? В небольшие, незначительные – флоры, бракеты, шпангоуты, бимсы. На передовые заводы пришла новая технология, а на их заводе всё держат и держат корабль месяцами на стапеле, на суше, не пускают в море.
И когда настало время распределения тем дипломных проектов, Антон взял себе давно им выбранную тему – проект реконструкции завода на Ладе. Он включил в этот проект все судостроительные новшества – и уже апробированные практикой, и едва наметившиеся в научно–исследовательских институтах. Антон работал над своим проектом с таким жаром и вдохновением, с таким трудолюбием, с таким упорством, что его работу оценили на «отлично» и даже с особым примечанием, в котором говорилось: может стать основой для последующей защиты диссертации на степень кандидата технических наук. Антона взяли работать в научно–исследовательский институт, и когда министерство поручило институту подготовить для правительства материалы о возможностях реконструкции завода на Ладе, профессор Белов сказал: «Антон Ильич, мне думается, ваш дипломный проект нам пригодится. Вытаскивайте–ка его на свет божий!»
Торжественно трубили трубы оркестра. В их голосе Антон, с волнением следя за плывущей в воздухе махиной, слышал: «Дело, для которого ты сюда приехал, сделано. Можно и уезжать». Не можно, а должно. Министр сказал вчера, что его, Антона Журбина, ждет командировка на Балтику, где еще один старый завод надо сделать молодым. Большой поток начинается во всем судостроении отечества. Антон поедет, с радостью поедет, куда угодно – и на Балтику, и на теплое Черное море, и на Дальний Восток, и на холодный Север. Он ощутил силу новой техники, а когда ощутишь эту силу, хочется удваивать ее, утраивать, потому что видишь – предела ей нет, она стремительно ведет, увлекает тебя, распахивает перед тобой двери в мир, о котором мечтали, который научно предсказывали два гениальных человека, еще сто лет назад первыми увидевшие призрак будущего, которое неизбежно встанет над Европой. Они подняли знамя борьбы за этот мир. Знамя подхватил третий гениальный человек, поднял его еще выше, над всей землей. Вот оно медленно и величаво разворачивает свои тяжелые шелковые складки по ветру на флагштоке над стапельным краном. Треть века назад оно стало знаменем победы. Нам идти под ним долгие–долгие века, но уже сегодня хочется знать, видеть – как будет там, в веках? Хочется приблизить это время. Во имя этого мы создаем невиданную технику. Насколько шире с этой техникой станет шаг завода! В большом потоке за два, за четыре года завод проделает куда больший путь, чем тот, который пройден за семьдесят пять лет. Стоило жить для этого, стоило учиться и работать.
Большой поток пошел, и в тот же день многие на заводе поняли, что в их жизни совершаются крутые изменения. Пусть неплохо они работали, пусть даже хорошо, но уже и «хорошо» не годится, надо «отлично». Илья Матвеевич, когда на подготовленные кильблоки опускалась первая секция нового корабля, думал о том, что за ней точно в срок, час в час, минута в минуту, придет вторая, что ходить по стапелю да рассуждать, как бывало, нельзя, что проволочки, подобные той, какая случилась у них с Александром Александровичем по поводу дополнительной обшивки, совершенно недопустимы. Прежде корабль мог простоять на стапеле лишних два–три месяца, а цехи всё равно работали с полной нагрузкой – готовили материалы, оборудование и механизмы для следующих кораблей. Теперь застрять со сборкой на стапеле – значит остановить большой поток – главную заводскую артерию. Саня, Саня! Не прав ли ты, старый друг? Не сойдет ли и он, Илья Матвеевич, с круга? Сможет ли расстаться с привычками практика–умельца, сумеет ли приобрести другие навыки взамен старых, навыки не выбиваться из общего ритма?
День прошел быстро. Журбины собрались дома к обеду. Агафья Карповна положила в суп молодых стручков фасоли, но фасоль никто из тарелок не выбрасывал, – ее не замечали, так были заняты знаменательным событием.
– Уедешь теперь, Антошенька, – сказала Агафья Карповна, когда, переговорив обо всем, за столом замолчали. – Надолго поди, а?
– Надолго, мама.
– По таким делам накоротко не ездят! – добавил Илья Матвеевич. – Журбины везде надобны.
– Да они, отец, и так везде есть, – ответил Антон весело. – Только фамилии у них разные. Один – Алексеев, другой – Васильев, третий – Степанов.
– Встречал?
– Встречал.
– Семейной гордости у тебя нет, сынок.
– Она у меня немножко пошире. За всех Журбиных сразу: и за тех, которые Степановы, и за тех, которые Васильевы.
– Дипломат ты! Увернулся в сторону от главного. Почему князья да графы всякие своими фамилиями могли гордиться, а мы не можем?
– Вот их и прогнали.
– Прогнали! Дело ясное, прогнали. Потому и прогнали, что, кроме фамилий, у них ничего за душой и не было.
– Получается, следовательно: дело–то не в фамилии.
– Вот дипломат! Ну и дипломат! Загнал отца родного в щель, что таракана. Ну и называйся как знаешь: Васильевым или Степановым.
– Зачем же? Буду называться Журбиным.
– Нравится фамилия?
– Вполне.
– Крышка дипломату! Сдался!
В то время, когда Илья Матвеевич и Антон спорили так – полушутя, полусерьезно, – домой к Зине пришла курьерша из заводоуправления. Зину срочно вызывал директор. Зачем? – раздумывала она, переодеваясь перед зеркалом. Может быть, министр чем–нибудь недоволен. Может быть, хотят, чтобы она рассказала о своем бюро.
На улице она столкнулась с Алексеем.
– Куда вы, Зинаида Павловна? – спросил Алексей.
– К директору вызывают. Наверно, попадет за что–нибудь.
– Сегодня не попадет. Сегодня вроде праздника. Провожу вас. Постою там за дверью. В случае чего – заступлюсь.
Они шли и тоже говорили о пущенном потоке, потому что все и на заводе, и в поселке, и в городе говорили только о нем.
– Не знаю, как я это перенесу, – сказала Зина. – Весь завод начинает работать по–новому, только в нашем несчастном бюро ничто не изменилось.
– А у меня изменилось. Дают полуавтомат, буду секции сваривать.
– На стапеле?
– Конечно, на стапеле. Где же? Мне в цехе не усидеть. Привык к стапелям.
– Счастливый до чего человек!
К удивлению Зины, в кабинете директора не было ни министра, ни представителя ЦК. Один Иван Степанович.
– Садитесь, Зинаида Павловна, – заговорил он. – Буквально несколько слов.
– Мы так редко встречаемся, Иван Степанович, что нескольких слов мало. – Зина пыталась шутить, а сама все ждала: вдруг разнос, вдруг разнос?
– Вы на меня в обиде?
– В обиде.
– Надоела информация?
– Ужасно.
Иван Степанович встал, отомкнул сейф, – в руках его появилась черная шелковая лента.
– Возьмите, Зинаида Павловна, и наденьте свой бант, – сказал он, улыбаясь. – Тогда, только тогда, сообщу вам нечто очень для вас важное.
– Нельзя ли без бантиков? Я их давно не ношу.
– Никак нельзя. Просто невозможно.
Зина пожала плечами, вышла из кабинета и через несколько минут вернулась. Черный бант большой бабочкой сидел у основания ее волнистой косы, – совсем так, как сидел он, когда она впервые появилась на заводе.
– Ну вот, теперь я вам скажу. – Иван Степанович держал перед собой лист бумаги, исписанный карандашом. – Вы, отлично помню, сняли этот бантик и оставили тут в кресле. Вам казалось, что так вы расстались со своей институтской неопытностью. Нам казалась иначе. Нам казалось, что вы расстаетесь с ней, работая в бюро информации, изучая завод, производство, участвуя в заводской жизни, помогая своими институтскими знаниями нашим практикам. Настало время, и я, тот самый отвратительный директор–бюрократ, который помешал вам пойти на стапель, говорю: товарищ Иванова, согласны ли вы быть мастером на стапельном участке номер один, у Журбина?
– Иван Степанович! – Зина вскочила с кресла, прижала кулачки к груди. – Вы не шутите, Иван Степанович? Если это шутка, я умру!
– Умирать не надо. Так не шутят.
– Спасибо, Иван Степанович! Вы не знаете, какое вам спасибо!
– Не мне спасибо – Журбину.
– Илье Матвеевичу?
– Кому же? Он поймал меня сегодня на стапеле и при министре, при товарище из ЦК учинил скандал: почему, дескать, ему на участок не дают молодых инженеров. Вот есть Иванова, старательная, знающая, рвется на стапеля, а директор не пускает.
Иван Степанович умолчал о том, что Илья Матвеевич только опередил его, что он уже сам задумывался: не пора ли Зине доверить производственную работу, к которой она так стремится и право на которую вполне завоевала?
– Так вы согласны, не боитесь? – переспросил он. – Не растеряетесь? Журбин потребовал, чтобы вы завтра же были у него.
