Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

Когда за «Жиль Блазом» настал черед похождений Антона Кречета, Маргарита Степановна решила поговорить с Катей. Но с Катей сговориться было невозможно. Катя, оказывается, знала, почему Вениамин Семенович читает такие книги: он должен написать для журнала статью как раз о старом романе. Почему мама этого не хочет понять? А что уволили из клуба – это интриги. Искусство требует жертв. Оно никогда никому легко не давалось. И сколько так бывало: сегодня человека не понимают, завтра поймут, сегодня он не признан, завтра признают.

– Искусство, Катюша, – говорила Маргарита Степановна, – это значит работать, гореть, служить народу, а не выжидать, когда тебя признают. И ты жестоко ошибаешься: от чтения «Антона Кречета» искусство стоит где–то очень далеко.

В доме было худо, в доме возникало напряжение; среди этого напряжения свободно и привольно чувствовал себя только Вениамин Семенович: он благоденствовал. Катя вновь и вновь звала его уехать. Она хотела уехать еще и по другой причине. К ней почему–то стал прокрадываться страх перед возможными встречами с Алексеем. Она боялась этих встреч, избегала их, ждала каждую минуту, поэтому стала домоседкой. Быстро бежит на завод, быстро бежит домой, нигде и ни с кем не задерживаясь. Тем не менее встречи время от времени происходили, были они страшные, – Катя не могла поднять на Алексея глаз, ее охватывал ужас, она проскакивала мимо, подавленная, дрожащая. Скорей бы, скорей подальше от Лады, от завода, от этих мест, где живет Алексей! Пока он рядом, Катя не будет никогда спокойна и полностью счастлива. Странно – почему? Будто Алексей имеет над нею какую–то власть?

Случился такой день, когда благоденствие Вениамина Семеновича было поставлено под удар. В этот день Катя осторожно, намеками, сообщила ему о том, что у них будет ребенок. Вениамин Семенович ответил: «Поздравляю». Он походил по комнате, усмехнулся и добавил: «Вот и ягодки. Всегда так. Невозможно жить одними цветами». К удивлению Кати, радости он никакой не выразил, ни в одном из его слов не было ничего иного, кроме досады.

Неделю спустя он сказал, чтобы она поговорила с Маргаритой Степановной, – надо–де непременно найти акушерку и принимать меры. Катя не поняла, о каких мерах он говорит. Вениамин Семенович объяснил резко и грубо. Она заплакала, замотала головой. Ей от всего этого стало страшно. Ей казалось, что она все еще девочка, девочка – и вдруг над ней нависло что–то очень нехорошее, стыдное, о чем она слышала только в разговорах взрослых женщин. А самое страшное было в том, что на ее глазах Вениамин Семенович начал неожиданно меняться.

– Ты, может быть, считаешь это преступлением? – говорил он, сдерживая крик, отчего злобно шипел. – Да, по–твоему, это преступление? Чепуха! Пойми простую вещь: преступление – все то, что тебя ограничивает, все, что тебе мешает. Что некрасиво, то и неморально. Ничего красивого в твоем состоянии нет.

Катя даже вздрогнула, услышав эти слова. Год назад она листала какую–то книгу, кажется том «Истории гражданской войны», и там прочла именно эти слова. Их произносил человек с лицом эстетствующего бандита, державший в одной руке бомбу, в другой – цветок.

– Зачем же повторять слова Бориса Савинкова? – сказала Катя.

– Я чужих слов повторять не люблю. Я не знаю, о чем болтал Савинков. Я высказываю свои мысли.

Что ни день, то «мысли» Вениамина Семеновича становились пошлей, отвратительней, гаже. Он видел: будет ребенок, который прикует Катю к нему, к отцу, прочной цепью. Деваться ей уже некуда, разливаться соловьем перед ней, непрерывно играть благородного рыцаря нужды уже нет.

В конце концов Катиного героя не стало. Был щупловатый сорокалетний человек с редеющими, зализанными волосами, в восьмигранных очках – и больше ничего. Катя не могла с ним оставаться дольше, он сделался ей противен. Сказать Маргарите Степановне она ничего не могла. Как скажешь об этом матери, которая как раз и предупреждала, что так случится?

К удивлению Кати, у нее появилось совершенно неожиданное утешение – будущий ребенок. Она будет растить его и воспитывать, они будут любить друг друга, и никого больше им не надо. В какие–то короткие дни Катя повзрослела, из девочки превратилась в женщину. Зачем вечно хмурится мама? Зачем изощряется в пошлостях Вениамин Семенович? Разве все это трогает ее, Катю? Нет, Кате теперь не страшны даже встречи с Алексеем. И он и Вениамин Семенович перестали для нее существовать. Катя поняла, что дома ей жить нельзя. Она думала, думала и наконец придумала, как поступить. Она пошла к заместителю директора по хозяйственной части и попросила перевести ее в подсобное хозяйство, – там есть общежитие, там далеко от Вениамина Семеновича и вообще от всех глаз. Заместитель директора принял самое деятельное участие в устройстве Катиной судьбы. Он даже сказал, что уходить с завода ей совсем не обязательно, что завод может дать отдельную комнату, если она не желает жить в прежней квартире. Но Катя настаивала на том, чтобы ее перевели в подсобное хозяйство. И заместитель директора согласился. Катю приняли на должность табельщицы, поселили в маленькой комнатке.

К ней часто приезжала Маргарита Степановна. Плакала. Катя утешала: «Ну что ты, мамочка, что ты? Все будет хорошо. Не горюй». Явился один раз и Вениамин Семенович, но Катя разговаривать с ним не захотела, велела ему немедленно уйти. Вскоре она узнала, что он исчез, уехал из города, собрал все свои вещи и потихоньку сбежал. Маргарита Степановна тотчас приехала сообщить об этом Кате и увезти ее домой. Но Катя заявила, что в подсобном хозяйстве ей хорошо, никуда она отсюда не поедет до тех пор, пока не родится ребенок.

Катя добросовестно выполняла нетрудную обязанность табельщицы и ждала ребенка. Никто из окружающих не досаждал ей соболезнованиями, – все были заняты своим делом, никто не осуждал, не подсмеивался. Напротив, просто, по–человечески заботились. Женщины давали всевозможные практические советы: «Ты молоденькая. Тебе надо это знать, милая».

Когда старичок бухгалтер сказал ей, что накануне ее спрашивал какой–то молодой человек, она никак не могла догадаться, кто же это такой.

– Неужто не нашел? – сокрушался бухгалтер. – Травникову, мол, ему надо. Я объяснил: в поле, говорю, в поле. Как же он не нашел, чудило! Дорога прямая.

Катя раздумывала. Не Вениамин ли Семенович вернулся? Где ему вернуться! Маргарита Степановна откуда–то узнала, что он устроился в театре то ли в Куйбышеве, то ли в Саратове, словом, далеко–далеко от Лады – на Волге. Но если не Вениамин Семенович – кто же тогда? По описаниям бухгалтера Катя никак не могла предположить, что приходил Алексей, тем более что о нем она уже давно не думала и ждать его не ждала.

Но часто к тебе является именно тот, кого не ждешь. Разве могла Катя ждать к себе Тоню Журбину, сестру Алексея? Они никогда не были с Тоней приятельницами. Учились, правда, в одной школе, но в разных классах, – Катя на два класса старше Тони; видели друг друга на переменах, вместе выступали однажды на школьной сцене, – вот и все знакомство.

Тоня прошлым летом возненавидела Катю; к этой ненависти ее привела девчоночья ревность сестры к брату. Катя отнимала у нее брата Алешу, который из–за этой чертежницы совсем потерял голову. Позже и ревность и ненависть остыли, – Катя вышла замуж и вновь стала безразлична Тоне.

Но вот Алеша снова заговорил о Кате. «Он любит эту Катьку, любит! За что – такую противную и путаную?» Говорила Тоня о Кате такие слова, а чувства за этими словами были совсем другие. Она знала о Катином несчастье, можно было бы и позлорадствовать; но в семье никто никогда не злорадствовал над чужой бедой, не было такого обычая у старых Журбиных, не учили они и детей своих злорадству. После разговора с Алексеем Тоня задумалась над Катиной жизнью. В сущности, очень несчастная она, Катька. Ей бы учиться еще, она же историком хотела быть, какие хорошие доклады по истории делала в школе! Зачем вышла замуж за негодного человека? А еще ребеночек будет… Бедная, бедная! И Алеша бедный, бедный… Вот как все испортила Катька и себе и ему.

Тоня сдала экзамены, получила аттестат. Вместе с Игорем они написали заявления – она в университет, он в институт; отправили документы ценными пакетами. На душе было так отлично, как у человека, который стоит где–нибудь на высоком берегу моря и дышит всей грудью. Шел он, шел трудно, много–много лет, наконец дошел до моря. Теперь его ждет там корабль, белый, светлый, прекрасный корабль самостоятельной жизни.

Счастье может так переполнить человека, что он спешит поделиться им с другими. Что же касалось Тони, то ее еще и любопытство одолевало. Тоня решила навестить Катю, посмотреть, что с ней сталось. Приехала в подсобное хозяйство. Катя встретила ее с недоумением. Тоня тоже немного растерялась: о чем говорить? Но женщины в таких случаях находчивей мужчин.

– Как ты поживаешь, Катюша? – спросила Тоня.

– Да так вот, поживаю. – Может быть, на месте Кати другая бы ответила с напускной гордостью: хорошо, отлично, великолепно. Обиженные люди или не в меру жалуются, или не в меру заносятся. Катя оставалась сама собой.

– Много работы? – продолжала Тоня, осматривая маленькую Катину комнатку, где нечего было и осматривать: постель, тумбочка с зеркалом и флаконом одеколона, квадратный стол – как в столовых, два стула.

– Не очень много. Справляюсь. Еще время остается, В поле хожу помогать.

– А разве тебе можно? – Тоня смотрела на Катю серьезно и участливо. Катя в таком положении была для Тони носительницей великих тайн.

– Почему же? Конечно, можно. А ты как поживаешь?

– Я? Я послала документы в университет. Жду не дождусь ответа. Допустят или нет до экзаменов?

– Вот смешно – не допустят! Даже и думать нечего. – Катя помолчала. – Завидую тебе, – заговорила снова. – Я тоже так хотела в университет, так хотела!

– Поедем вместе, Катюша?

– Ты говоришь и даже не думаешь, что говоришь. Разве я могу? Я, Тонечка, теперь отучилась. Я теперь буду мамой, я буду стирать пеленки, нянчить. Мне вокруг говорят, что из этого только и состоит жизнь матери. Как ты думаешь, правда это?

– Не знаю, Катюша. – Тоне хотелось приласкать ее, обнять, поцеловать, так за нее стало грустно, обидно и горько.

– Катюша, – сказала она неожиданно для себя, – а про тебя Алексей часто–часто спрашивает.

Катя опустила глаза, промолчала.

– Он к тебе приезжал недавно, – снова сказала Тоня.

– Приезжал? Он? – Катя покраснела, забеспокоилась. – Зачем?

– Так. Повидать. Он тебя очень любит.

– Не говори, Тоня. Не говори. Не хочу слышать. – Катя зажала на миг уши ладонями и тотчас спросила: – Он тебе все рассказывает, да?

– Да, все. Он очень хороший.

Перед Катей вдруг встало все прошлое – тихое, светлое и огромное. Как сидели они с Алексеем в «зимнем саду», пропустив танцы, как бродили над Ладой в соснах после дождя, как вместе думали о будущем каждого из них. Она опустила голову на стол, на холодную клеенку и заплакала. Зачем, зачем пришла Тоня, зачем напомнила о том, чего уже никогда не будет?

Испуганная Тоня бросилась к ней, обняла за плечи, прижалась щекой к ее голове.

– Катя, милая, хорошая, Катюшенька, прости! Не надо было ничего говорить? Катюша, а Катюша?

– Почему же? Говори, Тонечка, говори. – Катя тоже обняла Тоню, тоже прижалась к ней. – Говори. Мучай меня. Ведь я во всем виновата, я.

Вот, значит, вот почему так боялась всегда она, Катя, встреч с Алексеем. Потому, что знала, что во всем виновата она – виновата в том, что не оценила по–настоящему чувств Алексея, не разобралась, запуталась в своих. Катя впервые ощутила всю громадность и непоправимость случившегося. Кто такой был этот Вениамин Семенович? Откуда он взялся? Кто его любил? Она? Катя? Не может быть! Нет же, она его не любила, ей казалось, что она любит, – только казалось. Она не его любила. Нет, совсем нет, она любила ту жизнь, которая виделась ей почему–то непременно рядом с ним. Она любила знаменитых друзей Вениамина Семеновича, которые дарили ему книжки с надписями, любила Кавказ, куда она должна была с ним поехать, волжские плотины, синие горы и горячие пески, Москву, Ленинград, театры… Все это рухнуло, развалилось, и где он там, под обломками выдуманного счастья?

Катя плакала все сильней. Невольно, не замечая этого, заплакала вместе с ней и Тоня. На плач пришла соседка.

– Что случилось, девочки? Что такое? – спросила она.

Тоня только махнула рукой, и соседка ушла, поняв, что она тут лишняя и ничем помочь не может.

– Поедем, Катюша, к нам, – уговаривала Тоня, когда все немножко улеглось и успокоилось. – Нельзя тебе жить одной. Страшно одной. Поедем, Катюша? И мама будет рада, и все.

Тоня совсем не знала, будет ли рада Агафья Карповна, если она привезет с собой Катю, но ей хотелось помочь Кате.

– Что ты, Тонечка! – ответила Катя. – Спасибо тебе за хорошие слова, но я отсюда никуда не поеду. Могла бы ведь к маме, но не хочу, не хочу. Осталась одна, так одна и буду жить.

– Нет, не одна! – запальчиво, воскликнула Тоня. – Нет, ты не будешь одна. Не будешь!

3

В одно из июльских воскресений к Зине зашел Алексей. В белом, первый раз надетом кителе, в «капитанке», тоже с белым по–летнему верхом, в начищенных до зеркального блеска ботинках, загорелый, он показался Зине таким красивым, что она смотрела на него во все глаза, даже и не скрывая своего восхищения.

– Вам бы только на капитанском мостике стоять, Алексей Ильич! – сказала она. – Капитан Журбин!

– Как вы насчет футбола, Зинаида Павловна? – спросил польщенный Алексей. – У меня билеты есть.

– Вот уж не знаю, как я насчет футбола. Никогда не была на футболе. А по радио слушала. Очень смешно…

– По радио игру мастеров передают. К нам ездят только команды по классу «Б». Сегодня наши заводские с калининградской командой играют. Пойдемте. Места хорошие, на центральной трибуне.

– С удовольствием, Алексей Ильич. Вот спасибо вам! А то я совсем не знала, что мне сегодня делать, чем заняться.

Зина затворилась в другой комнате, где у нее была спальня, и вышла оттуда нарядная не менее Алексея. Высокая пышная прическа, пестрое в неярких цветах платье, новые туфли на тонких каблучках, подобно кителю Алексея надетые в первый раз. Алексей увидел вдруг то, чего никогда не замечал: глаза у Зины голубые, а Зининой фигуре может позавидовать даже Костина Дуняшка. Он хотел сказать: «Какая вы красивая, Зинаида Павловна!», но подумал о Кате и не сказал, – Катя была красивей.

На городской стадион можно было попасть двумя путями. Один – ехать троллейбусом до центра и там пересесть на трамвай или на автобус. Или же идти пешком, окраинными полевыми дорогами – километра два от Веряжки.

Времени оставалось немного, и Алексей сказал, что все–таки лучше идти пешком, быстрее. Они пошли, Зина спрашивала по дороге:

– А вы играете в футбол, Алексей Ильич?

– Нет. Я гимнастикой занимаюсь. На снарядах. У нас в семье только один футболист: Антон. Он здорово играл до войны. Теперь, конечно, не может из–за ноги. У нас все разные. Костя – тому яхты подавай, велосипеды. Один раз он поехал на велосипеде с лыжного трамплина. Ему тогда шестнадцать лет было.

– Зимой поехал?

– Нет, почему зимой? Летом. Еле жив остался. Мама, как узнала про это, – сломаю, кричит, велосипед, выброшу на помойку. А батя только посмеивается. Батя любит смелых. Он говорит: мужчина должен быть мужчиной, а не ба… извините, Зинаида Павловна… а не женщиной. Он сам плавать нас всех учил, даже Тоньку. Кинет в воду, как щенка, и будь здоров!

– А Виктор Ильич? Он тоже занимается физкультурой?

– Виктор? – Алексей вспомнил наказ отца отговорить Зину от увлечения Виктором. – Нет, – сказал он, презрительно махнув рукой. – Виктор у нас шляпа. Он в неаполитанском оркестре играл вместо физкультуры. – Этого Алексею показалось мало. Он добавил: – Шляпа и растяпа.

– Неправда! – воскликнула Зина. – Неправда.

– Я‑то лучше знаю. Я ему брат.

– Значит, худой брат, если так говорите!

Зина насупилась. Она не могла позволить, чтобы оскорбляли Виктора Ильича, чтобы говорили о нем плохо. Вскоре выяснилось к тому же, что новые туфли жали, с каждым шагом идти в них становилось все больней. Но Зина не показывала Алексею своих страданий и шла по–прежнему быстро, а то еще и о ней скажет: шляпа и растяпа.

Они поднялись на трибуну, на них оглядывались: пара была слишком заметная, чтобы не оглянуться. «Алешка–то Журбин, – перешептывались, перемигивались заводские ребята, – инженершу подцепил! Ловкий парень». Ловкий парень, а с ним и Зина слышали эти шепотки, но Зине было не до них. Зина только и думала о том, как избавиться от нестерпимой боли. Она придумала. Одернула платье пониже, сняла туфли и спрятала их под скамью. Наступило такое блаженство, что Зина даже зажмурилась, и только после этого стала осматривать зеленое поле, трибуны, заполненные зрителями, своих соседей.

– Какой хороший стадион! – сказала она. – Я бывала на физкультурных парадах, когда в институте училась, на ленинградском стадионе «Динамо». Почти такой же.

Над головами щелкало от ветра голубое полотнище флага, ветер пролетал по трибунам, летний, теплый, развевал платки, ленты шляп. Зина мысленно снова поблагодарила Алексея за то, что он пригласил ее сюда. Она не знала, что это Тонина выдумка, что именно Тоня заставила Алексея повести Зину на футбол. «Ей скучно, – говорила Тоня утром. – Сидит одна да одна. Как не стыдно, Алеша, только о себе думать». Алексей сопротивлялся: «Пойди сама». – «Пошла бы, да ты же знаешь, куда мне надо ехать». Алексей знал: в подсобное хозяйство, навестить Катю.

Футболисты выбежали двумя цепочками – в голубых и в красных майках, выстроились кругом в центре поля, о чем–то там поговорили; потом, тоже бегом, рассыпались по всему полю, в воротах встали вратари: один, весь в черном, длинный, мрачный, застыл на месте, скрестив руки; другой – маленький, шустрый, заметался от штанги к штанге, он прыгал и суетился, даже когда мяч был возле ворот противника.

Зина не сразу разобралась – кто и куда должен был гнать мяч. Но когда разобралась, игра стала для нее интересней, она то и дело хватала Алексея за локоть, за плечо: «Это же неправильно, Алексей Ильич! Тот, справа, ударил рукой, а судья не видит!», «Алексей Ильич, за что нашим штрафной? Играли как полагается. Не понимаю». Вокруг кричали: «Судья подсуживает динамовцам!»; «Тама!» – ревели мальчишки, когда мяч оказывался в сетке. «Коля, Коля, жми, родной! Эх, мазила!» Алексей не шумел, не кричал, только по его лицу, напряженному, непрерывно–менявшему выражение, было видно, что и он не на скамье зрителей, а на поле, среди защитников, полузащитников и нападающих. Если бы с помощью какого–нибудь аппарата можно было делать видимыми мысли болельщиков, а тела их невидимыми, то оказалось бы, что трибуны во время футбольного матча стоят пустые, зато на поле вокруг мяча происходит невероятная свалка, в которой участвует несколько тысяч мужчин, женщин, ребятишек – директоров, милиционеров, бухгалтеров, слесарей, хлебопеков, часовщиков, пяти– и десятиклассников. Были в этой свалке и Зина с Алексеем.

В перерыве Зина не пошла гулять, – боялась надеть туфли. Сказала Алексею, что хочет посидеть, устала. Алексей принес ей мороженое в бумажном стаканчике.

Но если можно было не трогаться с места во время перерыва, то когда матч окончился, хочешь не хочешь, а встать и идти надо. Зина попробовала надеть туфли, – не могла. Алексей понял, в чем дело. Он сказал:

– Снимайте чулки и шагайте босиком.

– Неудобно.

– В таких железных сапогах ходить – действительно неудобно. Босиком очень удобно. Хотите, тоже разуюсь, из солидарности?

Пока они выясняли, как же быть, трибуны опустели.

– Нет, я все–таки попробую идти, как все люди ходят. – Зина, морщась и прикусывая губы, всунула ноги в туфли.

Кое–как они спустились с трибуны. Алексей поддерживал Зину под руку. Дошли до гимнастического городка. Зина остановилась:

– Не могу, Алексей Ильич. Идите один. Я потом.

– На предательство толкаете? – Алексей улыбнулся. – Разувайтесь, ей–богу, ну что вы, Зинаида Павловна! В своем отечестве.

– Дайте передохнуть. Сейчас пойдем.

– Ладно, отдыхайте. А я пока попробую вас развлечь.

Алексей снял китель, подпрыгнул и крепко ухватился за перекладину турника. Белая майка плотно облегала его грудь, на бронзовых от загара сильных руках выступил каждый мускул. Алексей подтянулся, перекинул тело через перекладину, сделал какие–то быстрые движения, встал на руки вертикально, задержался так секунду–две, и затем все его тело махнулось вниз, снова вскинулось над перекладиной, – он крутил «солнце», описывая круг за кругом.

«Пятнадцать», – насчитала Зина, когда Алексей спрыгнул на землю. Ну что же, Виктор Ильич, пожалуй, не умеет и не умел крутить «солнце», не играет он и в футбол, – и это хорошо. Зине, с ее непоседливым, вспыльчивым характером, с ее торопливостью должен был нравиться и нравился человек уравновешенный. Зину привлекало в Викторе то, чего не хватало ей, – способность спокойно обдумывать любое жизненное положение, не выходить, как говорят, из себя, не теряться и в то же время не слишком увлекаться, способность анализировать каждую вещь и каждое явление.

– Ну как? – спросил Алексей, надевая китель.

– Очень хорошо!

Они прошли еще шагов пятьсот – до того места, где стояла небольшая, но плотная группа молчаливых, сосредоточенных людей.

– Что они там делают, Алексей Ильич?

– Штангу выжимают, – ответил Алексей небрежно. – Медвежий спорт.

Он взял Зину под руку, хотел провести ее мимо штангистов, потому что узнал того, кто находился в центре группы. Но Зина тоже увидела – там был Виктор. Она подошла ближе и долго наблюдала, как Виктор то одной рукой, то двумя руками, то медленно, то рывком поднимал с земли и выжимал над головой стальную ось с надетыми на концы чугунными дисками; ему добавляли диск, два, три, и он выжимал.

– Могуч Журбин! – сказал кто–то.

– А вы что говорили о Викторе Ильиче? – Зина с укоризной оглянулась на Алексея. – Зачем же вы?

– Все равно он мешок у нас. – Алексей не нашел лучшего ответа.

Виктор бросил штангу на землю – земля дрогнула; распустил рукава сорочки, закатанные до локтя, утер влажный лоб. Вставляя запонки в петли манжет, он заметил Алексея с Зиной. Приветливо улыбнулся Зине, вышел из круга.

– Футбол смотрели?

– Да. – Зина протянула руку, но Виктор показал ей свою испачканную ладонь.

– Извините, Зинаида Павловна, маленько не того… Грязноват наш Витя бедный. Пойдем вместе, или у вас своя компания?

– Какая компания! – заговорил Алексей. – Придется нам с тобой, Витя, нести Зинаиду Павловну на руках. Туфельки жмут.

– Туфельки? Ну что ж, понесем, – весело согласился Виктор. – Как носят раненых. Возьмемся вот так… Давай, Алешка, руку… Понесем.

Зина отказалась, сбросила проклятые туфли, потом попросила Виктора и Алексея отвернуться, сняла чулки.

– Загорать надо, Зинаида Павловна, – сказал Алексей, когда увидел ее белые ноги. – С такими ногами только виноград давить на винных заводах, как раньше делали, а не корабли строить.

Они шли не по дороге, а полем, тропинкой, которая извивалась в молодом, едва в рост человека, березнячке.

– Сколько веников! – сказал Алексей. Срывая на ходу листья, он думал: «Наверно, ей хочется, чтобы меня тут не было. И в самом деле, чего я путаюсь между ними? Батькину инструкцию выполняю? Выполняй–ка, папаша, сам. Я тебе не надзиратель».

Алексей сделал вид, что у него развязался шнурок ботинка. Он сел на траву, принялся перешнуровывать:

– Вы идите, догоню.

Зина беспокойно оглядывалась. Алексея уже не было видно за березками. Она окликнула его.

– Не потеряется, – сказал Виктор. – А вы знаете, Зинаида Павловна, я начальство теперь. Вчера на мастера сдал. Мастер модельной мастерской. Как вам это нравится?

– Очень! – Зина старалась не смотреть на Виктора. Ей казалось, что глаза ее выдадут: они, наверно, влюбленные и глупые.

– А еще, знаете, – продолжал Виктор, – завод электроинструментов взял мой станок и запускает в производство.

– Как хорошо, Виктор Ильич! Это большая радость. – Зина оглянулась, Алексея все не было. – Где же Алеша?

– Что вам Алеша? Говорю, найдется. А то я подумаю, что вы со мной от скуки пропадаете.

– Не надо так думать, Виктор Ильич. Просто непонятно, куда он делся. А про скуку не надо говорить. Вы же сами знаете, с какой радостью я помогала вам подбирать материалы, чертила для вас.

– То была работа, Зинаида Павловна. Часто и так бывает: на заводе у тебя одни друзья, за воротами завода – другие. Разве неправда?

– Мне кажется, неправда. Мне кажется, это не очень хорошие друзья, которые или только на заводе, или только за воротами. И дружба плохая, если ее можно отгородить заводским забором.

– Я тоже так считаю. Но бывает, в жизни всякое бывает. Почему, например, когда со станком все покончено, вы перестали к нам ходить? А часто ходили.

Зина видела, что разговор идет по опасному для нее руслу, необходимо предотвратить опасность, но сил для этого не было, ничего поделать она с собой не могла.

– Во–первых, Виктор Ильич, вы ошибаетесь. Я ходила к вам всю зиму, а не только когда мы работали над станком. Во–вторых, вы правы – в жизни всякое бывает. Может быть, у меня есть причина, которая мешает мне взять и прийти к вам, к Журбиным.

– Не вижу никакой логики, Зинаида Павловна. С Тоней дружите, Тоня – Журбина. С Алешкой даже на футбол пошли, Алешка – Журбин… Выходит так, что только со мной вам не очень приятно.

– Не в этом дело, не в этом дело, Виктор Ильич! – Зина запуталась. – Я не знаю, в чем дело. Понимаете, не знаю.

– Ну так и порешим: никто из нас ничего не знает, а поэтому мы видеть друг друга не хотим. Только ко мне этот вывод не относится. Я всегда рад вас видеть. Я никогда не забуду, как вы поддерживали меня, ободряли, какую большую оказывали помощь. Вам это, конечно, не интересно, что я говорю. Ясно одно: вы что–то против меня затаили.

– Если бы вы знали, Виктор Ильич, как несправедливо все, что вы говорите! – Зина даже швырнула на землю туфли, которые несла в руках – Что, что я могла затаить?

– Вот и я интересуюсь – что?

Виктор поднял туфли. Дошли уже до клубного сада, близко был Зинин дом. И только тут позади появился Алексей.

– Ящерицу ловил, – сказал он. – Хотел преподнести Зинаиде Павловне вместо брошки. Удрала. – Алексей видел, что Зина расстроена, что Виктор почему–то несет ее туфли. Он отобрал их у Виктора: – Тебе, Витя, нельзя. Ты отец семейства. А я… мне по штату положено: кавалер.

Зина выхватила свои злосчастные «лодочки» у Алексея.

– Мне нужны друзья, а не кавалеры! – сказала она резко и побежала к подъезду дома.

– Ты не знаешь, Алешка, что с Зинаидой Павловной? – спросил Виктор. – Не ты ли, братец, виноват? Не любовные ли осложнения?

Алексей остолбенел от удивления: как может обернуться дело! Сказка, да и только!

– Ну, Витя, – ответил он, – ты попал в самую точку… Объяснил бы я тебе все, да не имею полномочий.

– От кого полномочий?

– От батьки.

– При чем тут батька? – Теперь изумился Виктор.

– Батька при чем? Батька, ты же знаешь, главный блюститель нравственности.

– Какой нравственности?

– Обыкновенной. Человеческой, Витя. Хочешь, конечно, я тебе скажу. Разве сам–то ты не замечаешь?

– Чего не замечаю? Говори или не говори… что–нибудь одно. А то крутишь на серединке.

– Вот здесь оно все крутится, здесь! Не на серединке, а слева. – Алексей поводил пальцем по своему кителю напротив того места, где у человека сердце.

– Кто – я? – Виктор догадался, что обозначает этот жест.

– Она.

– Зинаида Павловна?

– Да, Зинаида Павловна. Заместитель заведующего бюро технической информации завода.

– Осел ты, Алексей, осел! – Виктор даже плюнул от досады и раздражения, настолько нелепым показалось ему то, о чем говорил Алексей.