Текст книги "Избрание сочинения в трех томах. Том второй"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)
– На продскладе провоевал, – с усмешкой вставил Иван Петрович. – Тоже – с войны!
– А уж не знаю где, только до вина дурной стал от войны–то. Работать не выгонишь. И упрашивает она его, и вдарит другой раз…
– Кто это ударит? – Майбородов поднял брови.
– Да жена, Марья.
– Ух, баба злющая! – Панюков забарабанил пальцами по столу. Ему вспомнились гнилые гужи, и он представил себе мысленно не очень–то приятную неизбежную встречу с Марьей.
– Осатанеешь, одна на четыре рта работаючи, – не унималась Евдокия Васильевна. – Или Кирюша–кузнец. Пришел без руки. Пенсия там, колхоз подсобляет, всё как есть, а кузнец–то из него… не кузнец, а прощай и до свидания. Или хозяин вот сказал: «Пироги на стол». А какие пироги? Намесила ржанки, да с капусткой…
– Пирог с капустой – это великолепно! – сказал Майбородов. – С соловьиными языками никому ведь не нужны они. Напрасно вы капустники хаете, Евдокия Васильевна. Напрасно.
– Напрасно? Как так напрасно? До войны–то до этой пшеничные я пекла. И с печенкой говяжьей, и с рыбкой солененькой.
– Верно, – поддержал жену и Иван Петрович. – Сказал я тут: горушка поменьше. А ведь если подумать – горища это, восстановиться как следует. Сколько времени прошло, а всё ли как надо наладили? Крепко разорил нас немец.
Семен Семенович сорвался со скамьи и несколько раз – до кухни и обратно к столу – просеменил на своих кривоватых ножках.
– Ясно–понятно, разорил! – вскричал он тенорком. – Ясно–понятно, еще горищу преодолеваем. Да разве не подалась она?
– Податься подалась, правильно это, Семен, – сказал Иван Петрович. – Но дело разве только в том, чтобы восстановиться? А ты вот про что подумай. Пока война шла, – не про Сибирь говорю, не про тылы, – про свой колхоз… так вот, пока война шла, наш–то колхоз вперед не двигался. Верно? Верно. Выпали они у нас, годы те? Выпали. А мы бы за три–то, за четыре года ку–у–да ушагали! Вот про какую потерю говорю.
Майбородов понимал, конечно, что разговор этот ни для Панюкова, ни для Ивана Петровича не нов, что давным–давно переговорили они и о причинах, замедливших развитие их колхоза, о дальнейших его перспективах, и что говорят они всё это сейчас не для себя, а специально для своего ученого гостя, но говорят горячо, умно и убедительно. Пусть для них не ново, – для него, во всяком случае, нового в их словах много. Майбородов снял очки, положил их перед собой на стол, сидел, по–женски подперев щеку рукой.
– Петуха на крышу посадить дело не хитрое, – продолжал Иван Петрович. – Взял лист жести да вырезал. Петуха в чугун с лапшой положить труднее. Для этого не просто восстановиться – догнать ушедшее время надо, да еще и перегнать его. Помнишь, может, как перед войной пятилетку сидели плановали? Урожаи какие мыслили собирать, скота сколько иметь?.. Нам бы с Федором и делать поди теперь нечего было: в каменщики бы пришлось переучиваться. Кирпичный завод хотели же строить!
– Построим! – Панюков разрезал воздух рукой. – Гляди, сколько лет земля под чертополохом гуляла… А без малого довоенный урожай осенью–то сняли. Ну что ж, что ржанка? – Он обернулся к Евдокии Васильевне. – Зато вдоволь. А нынче и пшеничная будет, целое поле озимой засеяли, да еще и яровую посеем. С соловьиными языками, правильно это товарищ профессор сказал, и я в таких пирогах не нуждаюсь, а что с печенкой, с рыбкой – за милую душу в каждой избе будут. И ясно, и понятно! Пока же, тетка Дуня, угости хоть своим капустником. Сил прикопить надо – с дочкой твоей тягаться завтра на исполкоме.
Семен Семенович снова уселся на лавку, снова сосредоточенно насупился. Евдокия Васильевна обмахнула полотенцем и без того чистую клеенку и выставила на стол четыре, зеленого бутылочного стекла, граненых стакана.
3
Утро началось солнцем: Было оно ясное, тихое. По глубоким колеям, врезанным полозьями саней в зимнюю дорогу, с веселым хлюпом побежала вода. Набухая, оседал снег в канавах, шелковисто белели над канавами барашки краснокорых верб; мошки дымными облачками вились на припеке возле сенных сараев.
Майбородов только что вернулся к себе в мезонин: с деревенскими ребятишками он расставлял скворечни по селу, – устал. Но в запыленное с зимы оконце мезонина бил властный горячий луч, звал на воздух, под голубое светлое небо, и профессор, не тратя времени на отдых, протер насухо массивные, витой букетной стали, стволы своей «двадцатки» с малопульным третьим стволиком снизу, приготовил подсумки, рюкзак, затянул под коленками ремешки на высоких голенищах сапог и собрался было на очередную экскурсию вокруг Журавлихи; а успеет, так и в лес сходит, посмотрит, чем заняты клесты, поползни, не намерены ли болтливые чечетки уже отступать перед надвигающейся весной – лететь дальше на север.
В кухне он столкнулся с Евдокией Васильевной.
– За вами, гражданин профессор, – переводя дыхание, остановила она его. – Пойдемте на птичник! Скорее только, прошу, вас!..
Ничего толком из ее торопливых, на ходу, объяснений Майбородов понять не мог. Он слышал одно: «Цыплята – что! Тех я с девчонок водила. А голыши эти – квёлые какие–то. И то мы пробуем, и другое, – всё одно падают, гражданин профессор».
Она так часто употребляла это «гражданин профессор», что Майбородов не выдержал.
– Евдокия Васильевна, уважаемая, – сказал он, перебираясь через лужу. – Может быть, мы оставим официальный тон? Меня зовут Иваном Кузьмичом. Тезки мы с вашим мужем.
– А мне и лучше – по имени–то, по отчеству, – согласилась Евдокия Васильевна. – Входите, Иван Кузьмич. Только быстренько! – И распахнула обитую войлоком низкую дверцу в жаркую обширную избу.
Тонкий пронзительный писк плеснулся навстречу Майбородову. Он наклонил голову и, как был – с ружьем, с подсумками, рюкзаком, быстро шагнул через порог. Сотни цыплячьих голов поднялись точно по команде, обернулись на шум; пушистые желтые шарики, усеявшие все помещение, застыли на мгновение, а затем стремительными потоками, разом со всех сторон, хлынули к ногам вошедших.
Майбородов разглядывал низко поставленные фанерные зонты, под которыми, как под материнским крылом, могли дремать и обогреваться крикливые птенцы, увидел десяток блюдечек с водой и опрокинутыми в них вверх дном стаканами – для того, чтобы цыплята не забирались в воду с лапками; иначе, при их возрасте, они могут утонуть даже в блюдце. Профессору было ясно, что перед ним питомцы инкубатора, всего два или три дня как вылупившиеся из скорлупы.
Торопливо перебирая лапками, наступая друг другу на спины, на головы, цыплята, подобно воинам Рима при штурме, пирамидой лезли на болотные сапоги Ивана Кузьмича и, не умолкая, на комариных, высоких нотах, пищали.
Евдокия Васильевна не давала Майбородову задерживаться для созерцания цыплячьего приступа.
– Леггорнята это. Не о них разговор. Вон в ту дверку пройдем, в другое помещение, – торопила она.
Хорошо сказать – пройдем. Майбородов сделал короткий шажок, скользя подошвой по полу, как на лыжах. Пирамида рассыпалась, цыплята оглушительно заверещали, кто–то из них пострадал и, прихрамывая, пустился наутек в дальний угол. Вслед за ним побежало еще несколько. Майбородов знал зачем. Эти нежные и безобидные с виду существа имеют жестокую повадку. Если они увидят кровь на лапке или на голове собрата, то из любопытства расклюют, разворошат ему ранку острыми клювиками, защиплют и затискают его до смерти.
Кое–как, в неуместных здесь грубых своих сапожищах, Майбородов добрался до указанной Евдокией Васильевной двери в противоположной стене.
Во втором отделений птичника было несравнимо тише, если не совсем тихо. Десятка, полтора неуклюжих птенцов уныло толпились посреди пола. Их голые шеи и синие головы не оставляли сомнения, что это и есть те индюшата, которые – как ни бейся – всё падают.
Подтверждая слова Евдокии Васильевны, на подоконнике скорбным рядком лежали четыре бездыханных индюшонка.
– И вчера двух выкинуть пришлось. Поклюют крупки, поскучнеют, повянут, что былинки полевые, и падают. Мы уж с Феклой и крупку сыпать теперь боимся. Чем и кормить – не ведаем. Как эти околели, с того часа и живые у нас сегодня некормленые сидят.
С просительной надеждой смотрела Евдокия Васильевна на Майбородова. Не сводила с него своих старчески бесцветных, но не утративших живости глаз и бабка Фекла, молчаливо застывшая возле окна.
Стесненный этим настойчивым взглядом женщин, Майбородов пробурчал что–то малопонятное не только им, но даже самому себе. Он поднял с пола и подержал в ладонях индюшонка, задал несколько вопросов: как–де кормят, чем, проветривают ли помещение, где сейчас взрослые индюшки.
– Ах, на дворе, гуляют! Так, так…
– Первые выводки, – то указывая на мешок с пшеном, то передвигая на подоконнике дохлых птенцов, то просто разводя огорченно руками, говорила Евдокия Васильевна, – ну, шут уж с ними, коли не удались. Других бы вот удержать… Ведь птица–то какая! Фунтов на десять, на двадцать взрослая–то тянет. Одна надежда на вас, Иван Кузьмич. Своего опыта не имеем. Привез председатель зимой десяток индюшек да двух петухов ихних. Доходная, говорит, статья. Оправдай, мол, Васильевна. Выходит, не оправдываю.
Майбородову было жарко в душном птичнике, он то и дело утирал лицо платком.
– В данную минуту, Евдокия Васильевна, – заговорил он наконец, – в данную минуту сказать что–либо наверняка – трудно. Надо понаблюдать, произвести исследования.
– Когда тут наблюдать–исследовать! Пока исследуешь, все пооколевают.
Спорить против такого довода было невозможно. Следовало действовать принимать экстренные меры. Но как действовать? Какие меры принимать? Майбородов ощутил растерянность, подобную той, какая охватывает врача у постели тяжелобольного, диагноз болезни которого он поставить не в состоянии. Растерянность усугублялась еще и тем, что Майбородов не имел профессиональной выдержки, какую имеют врачи. Ожидающие взгляды Евдокии Васильевны и бабки Феклы его удручали, он стал нервничать. Снова поднял с полу одного из наиболее скучных индюшат, потискал его, прощупал внутриутробный желток – увеличен, живот большой, отвислый, глаза тусклые, полузакрытые. Ну, а что эта констатация дает? Может быть, у индюшат энтерогепатит – болезнь печени и кишок. Но энтерогепатит, если не изменяет память, поражает индюшат в возрасте не менее месяца; эти же едва прожили на свете две недели.
– Покажите мне взрослых птиц, – попросил Майбородов.
Вышли во двор. Индюк напыжился, распустил пестрый хвост, прокричал тревогу. Индюшки продолжали расшвыривать ногами грязный, перемешанный с талой землей снег. Крупные, черные, с блестящим металлическим оттенком, они топырили крылья, испещренные поперек белыми полосами, отгоняли клювами друг друга от своей случайной добычи, – чувствовали себя совсем не так, как их несчастные детеныши, были бодры и энергичны. Тайная надежда Майбородова на плохую наследственность индюшат отпала. Перед ним расхаживали не голландские изнеженные птицы, подверженные всяческим недугам, не беспородные какие–нибудь и не метисы, а настоящие индейки, выведенные путем скрещивания индейки дикой с индейкой черной. А это, известно, порода крепкая и очень выносливая.
Прихватив с собой пару околевших индюшат, провожаемый теперь уже не ожидающим, а недоуменным взглядом Евдокии Васильевны, Майбородов покинул птичник и ушел к себе в мезонин. Ни на Журавлиху, ни в лес его уже не тянуло.
Сидя на шаткой коечке, Иван Кузьмич растопыренными пальцами ерошил густую шевелюру и одну за другой просматривал те немногие книжки, которые по необходимости захватил из Москвы. Он жестоко досадовал на себя. Как же так! Профессор–орнитолог, – к кому еще выше должна обращаться колхозная птичница! А профессор вот стал в тупик перед вопросом, надо полагать, простейшим из простейших. Иди доказывай теперь, что домашняя птица – не его специальность, что никогда он ею не интересовался, не знает ее, и что с индейками, например, если и встречался, то главным образом только за столом, когда они подавались в жареном виде. Просто стыдно приводить подобные доказательства после своих рассказов в семье Красновых.
Майбородов мог часами повествовать о розовых фламинго, о золотых фазанах, черных лебедях, о глухарях и цаплях – о тысячах птиц, о которых он знал все: и где живут, и чем питаются, и как птенцов водят. Но индюки!.. Кому нужны общие слова: отряд куриных, семейство фазановых. Любой школьник это знает, не надо и степени доктора биологических наук.
Он взялся за последнее средство. Разостлав на столе газету, вскрыл перочинным ножом обоих индюшат, осмотрел содержимое их зобов и желудков. Там было пшено, непереваренное жесткое пшено. Почему оно не переварилось? Сказать, что это негодный корм, нельзя. Так что же тогда надо сказать Евдокии Васильевне? Может быть, рекомендовать варить из крупы кашу? Давать витамины?
Снова Майбородов раскрыл книги, снова копался в них, листая страницу за страницей. Впервые досадовал он на давно знакомых ему авторов, впервые ощущал изъяны в их трудах. Описания, описания, сплошные описания, многокрасочные вкладки, прекрасные рисунки, таблицы – и почти ничего, что было бы полезно практику. Неужели и его многолетний труд о промысловых и певчих птицах, изданный двумя томами в зеленом коленкоре, имеет такую же, весьма относительную, ценность? Иван Кузьмич раскрыл один из томов этого труда. Вот тут фазаны – близкие родственники индейкам. Подробнейшее описание десятков видов, подробнейшее описание условий жизни, мест обитания, способов охоты…
Майбородов отшвырнул книгу, которая принесла ему докторскую степень, вбил в свою трубку пригоршню табаку.
В мезонин, предварительно постучав в жидкую дощатую дверцу, зашла Евдокия Васильевна, как бы разыскивая какие–то, никогда и не бывавшие здесь, галоши. Второй раз она поднялась за сковородкой и тоже, конечно, не нашла. Майбородов чувствовал, что Евдокия Васильевна ждет ответа на волнующий ее вопрос, ждет от него каких–то действенных мер, – ведь индюшата всё еще не кормлены сегодня. Но он делал вид человека, до крайности ушедшего в работу, – он сел за письмо.
«Дорогой друг! – обращался он к университетскому товарищу. – Преглупейший казус! Гуси спасли Рим, – меня погубили индюшки…»
Коллега Майбородова работал консультантом в управлении сельского хозяйства одной из южных областей, домашнюю птицу знал отлично; от него Иван Кузьмич непременно получит нужные ему указания.
Но письмо – письмом, когда оно еще обернется, а время идет, и Майбородов решил сегодня же, с попутными подводами, которые возят со станции фосфоритную муку, отправиться в районный центр.
4
Приоткрыв дверь в кабинет председателя райисполкома, Панюков заметил там в кресле у стола Таню Краснову.
– Совершеннолетие колхоза? – Председатель вертел в руках медную крышку от чернильницы. – Ишь ты, какую платформу подвел ваш профессор. Ловко! Упрощает только малость, товарищ Краснова. Совершеннолетие колхоза – в постоянном его стремлении вперед, в повышении культуры землепользования, в ежегодном увеличении товарности, в накоплении средств, в развитии новых отраслей хозяйства…
– Вот мы и говорим – новой отрасли хозяйства, Михаил Ильич!.. – подхватила Таня.
Панюков решительно распахнул дверь, подтолкнув вперед Березкина, вошел сам:
– Она вам тут наговорит, товарищ Антонов. Только слушайте. Семь верст до небес, и всё лесом.
– Не лесом, а садами получается, Панюков. Не прячься за деда Степана, иди сюда, разговор будет. Ну, здравствуйте, здравствуйте! Садитесь. Стульев хватает. Это не у вас в правлении… Что ни собрание, то половина народу на полу к стенкам приваливается.
– Дело давнее поминаешь, Михаил Ильич. – Панюков обиделся. – Тоже стулья имеем. Не хуже ваших, райисполкомовских.
На председательском столе Семен Семенович увидел план угодий своего колхоза, копию того, над которым недавно он сидел у себя в правлении с агрономом и с бригадирами, и почувствовал, что разговор тут и впрямь предстоит серьезный.
– Так вот, – сказал Антонов, – сад сажать надо, дорогие товарищи гостиницкие! Задача лишь в том – где? Нельзя ли перенести куда–нибудь часть посевов овощей?
– Пусть садит вдоль села, – кивнув в сторону Тани, ответил Панюков. – Груши, к примеру. Вместо тополей будут. Дерево кронистое.
– Вдоль села – хорошо! Сажайте. Но это не сад. Нельзя ли все–таки отсюда что–нибудь выкроить? – Антонов обвел карандашом приречное поле бригады Березкина.
– Не выйдет! – отрезал Панюков. – Здесь ровно столько, сколько требуется по утвержденному райисполкомом плану сева овощей.
– Ну хорошо, райисполкомом… Это, как говорится, твой тактический ход. А давай попросту, без дипломатии. Что, если часть овощей – пустяк, каких–нибудь пару–другую гектаров – перенести, например, в район Журавлихи. Неужели там нельзя осушить хоть немного? Зря земля гуляет.
– И я говорю: гуляет, – оживился Березкин, не очень–то понимающий, зачем его сюда привезли. Если из–за земли торговаться, то пусть начальство занимается этим. Его же дело – сажать овощи да убирать урожай. Он обрадовался тому, что и на его долю выпал случай вставить слово в разговор.
– Гуляет! – воскликнул Панюков. – И еще сто лет прогуляет. Если даже и осушить ее, то все равно на голом торфу – не поле. Ясно–понятно?
– Не скажи, Семен Семенович, – в присутствии начальства величая председателя по имени–отчеству, опять заговорил Березкин. – А зачем, по–твоему, мы торф возим под огород? Ты высуши только Журавлиху, а мы не сплошаем.
– Будут расти овощи, дед Степан? – спросил Антонов.
– Еще как! Ты знаешь моего свояка, Илью–то? – обращаясь к Панюкову, продолжал Березкин. – По братней жене–то, по Устьке. В Никольском который живет. У них торфы Журавлихе нашей не уступят. Ну вот, пошли мы к нему гостевать на Спаса в третьем годе перед войной. С Митей пошли, тоже со свояком, – ты его знаешь, по жениной сестре–то, по ейной, по Дарье… Дубель–кумелю он купил в кооперации. Загуляли, само собой, – дело праздничное…
– К чему ты это, дед Степан? – не выдержал Антонов.
– Погоди, – к чему. Узнаешь. Дубель–то этот хоть кого, хоть быка с ног свалит. Ну а мы, как сказать, не быки. Огрузли, задурели. Глядь–поглядь – свояка нету.
– Которого? – Антонов чувствовал, что и он, пожалуй, задуреет среди путаной системы свояков Березкина.
– Ну, Мити, Мити… Как не понять! С которым пришли–то. – Березкин удивился несообразительности председателя. – Пошумели, пошумели во дворе, да и сморило нас. И поутру встали – нету его. Ладно – баба Ильева в огород пошла. Глядит, а он под капустным листом, в борозде. Одни ноги в баретках наружу.
– Митины, что ли?
– Ну, не Ильевы же! Знамо дело, Митины. А говорю тебе про это к тому, что вот какой лист на торфу капуста дать может. Лежи под ним, в неделю не сыщут. И кочень в соответствии выходит.
Антонов где–то под столом нажал кнопку звонка и, когда вошла секретарша, попросил:
– Позовите, пожалуйста, Колесова.
Время, понадобившееся районному мелиоратору на то, чтобы перебраться через дорогу, превращенную солнцем в озеро, за разговором прошло незаметно. А когда Колесов вошел длинноногий, худой, сутулый, – Таня подумала: «Вот уж правда – специалист по болотам. Точно аист».
Мелиоратор сказал, что гостиницкую Журавлиху давно предполагалось осушить, до войны был даже составлен план, но дело это долгое – трех–четырех лет.
Поговорили–поговорили, да так ни к какому решению и не пришли. Председатель райисполкома на своем настаивает, председатель колхоза – на своем. Приказать ему – не прикажешь: земли–то и в самом деле у колхоза в обрез.
– В общем, еще раз придется нам подумать над этим, еще раз потолковать. Как в английском парламенте. – К Таниному неудовольствию, Антонов превратил серьезный вопрос в шутку.
Довольный тем, что отстоял свою честь, Семен Семенович ущипнул Таню за щеку.
– То–то – «экс» и «ин»! В корень гляди, а не по–за облаками летай, Татьянушка свет Ивановна. Хлеба вволю будет, овощи вырастут – деньжат тогда получим, куплю тебе воз яблок самолучших, белого налива, – гуляй.
– Сами гуляйте! – отстранилась от него Таня. – Наешьтесь капусты да овса – и гуляйте. Землю носом пашете, неба не видите.
Михаил Ильич примирительно засмеялся:
– Горячий народ! Это хорошо.
– А что хорошего, Михаил Ильич! Я в два раза старше ее, что–нибудь–то понимаю в хозяйстве. Не смотрит на это, лается.
Сказал Панюков и повял душой. Только не подумав, мог он сбиться на такое доказательство своей правоты. Тоже доказал: вдвое старше! С радостью откинул бы Семен Семенович половину своих лет, чтобы стать вровень с Таней. Второй год он заглядывается на дочку Ивана Петровича. Но тайком заглядывается, молчит об этом, резкость в разговорах с ней напускает. Не видит путей к ее сердцу. Иной раз сядет в своей одинокой избенке перед зеркалом, – лицо неказистое, конопатины вокруг носа, бровей как бы и вовсе нету – белые. На ноги смотреть неохота – колесом. Душу если вывернуть наизнанку – может, и на душу не взглянет. А душа товар такой – выложишь на прилавок, обратно не возьмешь, всяк будет тыкать пальцем в нее и посмеиваться.
Вышли из райисполкома на улицу.
– Ну вот, – сказал Березкин, застегивая кожух, – и отстояли, Семен, свое. Без проборции.
Панюков не ответил. Косо посмотрел на сердитую Таню. Отстояли свое! Да была бы лишняя земля, он бы своими руками насадил для нее сад…
Выезжать под вечер по распутице Панюков не решился; заночевали в районном центре. Назавтра он до полудня проканителился на складах сельхозснаба да в банке, потом долго сидели в чайной, обедали, – официантка не торопилась, и вышло, что в обратный путь тронулись опять же к вечеру.
На выезде из города встретили Майбородова. Он стоял на обочине дороги, не менее мрачный, чем Таня с Панюковым, и, увидев знакомых, сказал без обычной приветливости:
– Очень кстати вы. Попутчиков вот поджидаю.
Одним седоком прибавилось. Лошаденка тяжело тащила скрипучие сани, приходилось часто помогать ей; вылезали на дорогу, проваливались в весенние размоины, измокли, ехали долго, времени на раздумия у всех было много.
Майбородов, когда не надо было помогать лошади, сидел в санях нахохлившийся, с поднятым волчьим воротником, засунув руки в рукава. Поездка принесла ему мало пользы. Районный зоотехник, молодой еще парнишка, с которым профессор постеснялся вести откровенный разговор, дал ему какую–то инструкцию, слепо отпечатанную машинкой на папиросной бумаге, сказал, что опыта выращивания индюшек район не имеет, дело новое, неосвоенное, каждый ищет своих путей, но вот, пожалуйста, журнал: председатель ставропольского колхоза «Путь Ленина» пишет о том, как колхозные птичницы в прошлом году получили по сотне яиц от каждой индейки и сдали с индюшачьей фермы четыре тонны мяса.
– Если хотите, товарищ, ознакомиться с делом основательно, – вмешался в разговор заезжий участковый агроном, – дам адрес: колхоз «Раздолье», в соседнем с нами районе, в Колобовском. Там прекрасная ферма. Я их индюшек осенью на областной выставке видал. Орлы, а не индюшки. Особенно помню индюка. Кажется, восемнадцать килограммов тянул.
Инструкция, статья в журнале, разговоры с зоотехником были какой–то путеводной нитью, но вопрос ими далеко не решался. Правильно: надо варить пшено; правильно: нужны витамины; и все–таки это еще не система кормления индюшат, это отдельные элементы системы.
Перепачканные дорожной грязью, измокшие чуть ли не до пояса, озябшие, вернулись Майбородов с Таней домой. По ночному времени заспанный, Иван Петрович засветил лампу и заставил Ивана Кузьмича выпить полстакана водки с красным перцем, простуду–де отгонит и кости разомнет.
Евдокия Васильевна не показывалась. Майбородов сам окликнул ее, торопясь поделиться добытыми сведениями,
– Ни к чему, – услышал он сухой ответ из спальни – Все остатние поколели, гражданин профессор. Пока исследовали–то…
5
Несколько дней Ивана Кузьмича не видали за общим столом Красновых. Он или быстро проходил через кухню в сени и шел за деревню, или сидел в мезонине, писал, читал, обдумывал, дымил трубкой так, что даже в кухне пахло табачищем и Евдокия Васильевна, косясь на лестницу, демонстративно кашляла.
Иван Петрович с утра до вечера был занят на работе, – торопились они с Федором к разгару весенних дел закончить постройку дома для детских яслей; времени раздумывать над поведением своего квартиранта у него почти не оставалось: уйдет чуть свет, придет в потемках, поужинает да и спать. Но на четвертый или на пятый день, когда затерло с тесом, – не подвезли с лесопилки из–за распутицы, – Иван Петрович решил навестить Майбородова: в самом деле, может, обидела баба человека? Поднялся к нему наверх – и не сразу разглядел своего жильца. Густая сизая мгла стояла в мезонине.
– Иван Кузьмич! – сказал он укоризненно. – Да ты бы хоть окошко отворил.
– Окно? Это можно, это правильно. – Майбородов приподнялся на постели.
Затрещали, отклеиваясь, газетные полоски, посыпались на пол сухие опилки, окно распахнулось, дымные клубы дрогнули под свежим ветерком, расслоились, вожжами потянуло их на волю.
– Стόит ли, Иван Кузьмич, так убиваться из–за голышей каких–то! – Иван Петрович основательно оседлал тяжелый, своей плотницкой работы надежный стул. – Ну не удаются, ну и леший с ними. Не индюшки основа хозяйства. Если бы, понятно, хлеб или что…
– Да разве я из–за индюшек! – воскликнул Майбородов, расхаживая по мезонину. – Дело глубже, Иван Петрович, дорогой. Куда глубже!
– И это дело понимаю, Иван Кузьмич. Так ведь опять же взять, – кто на что специалист? Скажем, зоотехник. Один знает коня, второй корову, третий овцу. Я, к примеру, плотник, с деревом дело имею, а столярничать возьмусь – вот что получается. – Он пошатал спинку грубого стула. – Не стул, а слон какой–то или бегемот… У каждого своя специальность.
Майбородов готов был схватить руку Ивана Петровича и пожать ее с благодарностью. Иван Петрович его защищал, оправдывал. Но Иван Кузьмич сдержал свой порыв. Оправдание было объективное, по признаку чисто формальному. Таким путем оправдаться можно было лишь в глазах других, но не перед собой. То, что сказал ему сейчас Иван Петрович, Майбородов и сам себе не раз повторял в эти дни: узкая специальность, глубокое проникновение в один, определенный, круг научных проблем… Он не обязан давать ответы на всякие случайные вопросы практиков. Орнитология – это наука, а практическое птицеводство – отрасль хозяйства. Различного они требуют метода, различной подготовки работников. И никогда он, Иван Кузьмич Майбородов, не ставил себе задачу быть практиком. Это не значит, конечно, что от него практикам нет никакой помощи. А кто консультировал строительство вольеров в столичном зоопарке? Таких вольеров, чтобы условия обитания зверей в них были близкими к естественным условиям. Кто принимал самое деятельное участие в районировании птичьих заповедников на юге страны? Кто, наконец, так подробно разработал психологию промысловых птиц и кто накопил уйму наблюдений над их инстинктами, над безусловными и условными рефлексами? Все это верно, верно. Но… но глазами Евдокии Васильевны ожидающе и укоризненно смотрит на него сама жизнь. Что ты ей будешь доказывать, как перед нею оправдываться?
Иван Кузьмич снова зашагал по комнате; на повороте у окна он останавливался, глядел на голое поле, – оно голубовато дымилось. Ухо привычно отмечало далекие знакомые голоса: вот жаворонок… трясогузка… весенний звон синицы… Чувств эти звоны не затрагивали. Душа Майбородова была сейчас глуха к голосам любимой его природы.
– Как вы думаете, Иван Петрович, – спросил он неожиданно, – даст мне председатель лошадь на пару деньков? В Колобовский район хочу съездить.
– Полно тебе, Кузьмич. Шлепать по таким дорогам полсотни верст? Не по индюкам ли опять?
– Да, по индюкам. Опять. В колхоз «Раздолье».
– «Раздолье»? Это тебе не пятьдесят верст, а все семьдесят будут. Не вздумай, Иван Кузьмич. Вот надурила баба!
– Надурить–то надурил кое–кто, но не Евдокия Васильевна… Даст все–таки лошадь Панюков или нет?
– Пахота надвигается… – Иван Петрович неопределенно пожал плечами.
Семен Семенович тоже вначале пожал плечами, услыхав такую просьбу. Но, подумав, согласился. Рассудил просто: ученый человек, чего захочет – все равно того добьется. Не на колхозной, так на чьей–нибудь иной лошади уедет, а разговору потом не оберешься: Панюков, мол, жила, по чужим дворам человека послал, и так далее.
– Только прошу, – говорил он Майбородову, – берегите, товарищ профессор, коня. Овса даю пуд, подкармливайте по дороге, не гоните сильно. Сто сорок километров – шутка ли! Без аккуратности если скакать, скотину в плуг недели две не запряжешь.
Следующим утром Иван Кузьмич уехал. Верхом, на сенном мешке вместо седла, с веревочными стременами, с перекинутым через лошадиную спину вьюком – торбой овса и своим рюкзаком. Трусл не спеша, полевыми дорогами, перелесками, разглядывал окрестные картины.
Леса после зимы стояли черные, земля лежала бурая от прелых прошлогодних трав, и только и было живой жизни в этой нежити, что грачиные скопления на косогорах да жаворонки в высоте. Но в нежити и тишине копились вешние неудержимые силы. Земля и лес сотнями ручьев и ручейков торопливо гнали с себя остатки снега, с великой жадностью вбирали солнце, пили влагу, чтобы набухнуть, переполниться ими – и, после какой–нибудь ночной грозы, вдруг разом брызнуть зеленью – листвой берез, черемух, всходами хлебов и луговым веселым разнотравьем.
Окружающий покой и та величественная тишина, с какой природа совершала свое дело, отлично воздействовали на Ивана Кузьмича. С каждым следующим километром пути от Гостиниц, в нем прибавлялось его обычной бодрости, возвращался добрый старый юмор, утраченный было в эти несчастные последние дни.
– Коняшка, – он потрепал рукой по теплой холке топырившую уши шуструю лошадку, – ты, к сожалению, не знаешь, коняшка, что изрек однажды Козьма Прутков. Узкий специалист, сказал Козьма, подобен флюсу! И вот на твоей рабочей спине сидит сейчас такой злосчастный флюс. Себе нажил хлопот, тебя мучает, и другим от него мало радости. Молчишь? Согласна, значит.
Вспомнив Пруткова, Майбородов вспомнил и того конструктора, которого лет десять назад встретил в подмосковной чаще. На высоковольтной линии конструктор устанавливал для испытания мощные масляные выключатели. Увидев огромные баки, похожие на железнодорожные бензиновые цистерны, но только поднятые вертикально, Иван Кузьмич удивился:
«Ого–го! Никогда не думал, что выключатели ваши должны быть таких размеров. Привык у себя дома видеть иные».
Конструктор рассмеялся:
«Да они и не должны быть таких размеров. Сам понимаю, железа несколько тонн переложил лишку. Но, увы, коэффициент незнания велик! – Он пояснил свои слова: – Формула, взятая в основу расчетов конструкции, должна быть абсолютно строгой, – тогда конструкция проста и совершенна. Всякий эмпирический, добытый случайно, элемент в формуле усложняет, утяжеляет конструкцию. И этот эмпирический элемент, или сумма их, и есть коэффициент незнания. Он тем выше, чем у;´же квалификация конструктора. Да и понятно: конструктор, знающий только свою специальность, неизбежно вынужден брать для своей конструкции готовые, до него созданные узлы. Проверить их строгим расчетом он не в состоянии. Не так ли? Вот вам пример. – Он подобрал с земли ветку и на сером песке, выброшенном землекопами из котлована, принялся чертить схему. – Я знаю электротехнику, – испещряя песок линиями, продолжал он, – и разработал оригинальный способ гашения дуги. Но я слаб в кинематике и поэтому у других конструкторов заимствовал эти передаточные устройства. Они громоздки. Или мне в дальнейшем кто–нибудь поможет, – так, наверно, и случится, – или я сам должен буду поглубже влезть в механику, – и так тоже может случиться».
