Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Решайте, что делать с обвиняемым? Судьи вынесли приговор – повесить!

– Болташку! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! – Трижды повторенный рев с каждым разом звучал все неотвратимее. У кота задрожали лапы, да и нам всем стало жутко. Стоило сорвать с нас капюшоны, и мы разделили бы участь Мышебрата.

Самозваный мастер экзекуции надавил коту рукой на загривок, заставил его встать на колени. Мы тесно окружили кота, заслонили его от жадных взглядов любителей смерти. Началась последняя считалка.

– Энтличка… – толстяк коснулся моей груди, а я вздохнул с облегчением, – на сей раз меня миновала страшная повинность.—

 
…петличка,
веревочка,
петелька…
 

Своим чередом считалка продолжалась до зловещего:

 
Раз и два и три —
вешать будешь ТЫ!
 

И он пребольно ткнул меня пальцем в грудь, словно кинжалом пронзил отверстое сердце. В голосе, пока он считал, слышалась нескрываемая издевка. Толпа молчаливо колебалась, от нетерпения переступая с ноги на ногу.

– Нет! – отпрянул я. – Не могу!

– Должен, брат! По первому разу каждый норовит отказаться, разика через три освоишься, а дюжину повесишь – и вовсе пообвыкнешь, понравится…

Глаза толстяка из прорезей капюшона обожгли меня повелительно и гневно – он явно не привык к сопротивлению. Я искал в толпе хоть искру жалости, поддержки, доброжелательный жест, невольную слезу. Но морды окаменели, глаза присосались к чужим страданиям. Неподалеку от эшафота стояла толстенная тетка, огромный бюст ее в откровенном декольте мерно подымался и опадал, как накачиваемый насосом баллон, она подняла руки, готовясь рукоплесканиями встретить смерть узника.

И тут из моего рукава великолепной дугой взвился Мышик! Прыжок был достоин мышиной олимпиады! Он приземлился между оголенными грудями на упругое посадочное поле, оттолкнулся и исчез.

– Ой-ой-ой! – взвизгнула баба и начала подпрыгивать, стряхивая с себя мышь. Одним рывком она разорвала платье, но обнажились лишь изобильные прелести – мыши не было. Толпа заходилась от хохота, все обернулись к бабе, продолжавшей подпрыгивать и визгливо пищать.

– Быстро! – присвистнула Виолинка и сорвала капюшон с головы у шефа экзекуции. Из-под красного полотна показалась разъяренная физиономия Директора акиимов. Собственной персоной! Это он на следствии оплетал меня своей благосклонностью, как паук оплетает муху липкой паутиной. Бухло заломил ему руки за спину, а я накрепко связал их. Он хотел орать, звать бульдогов, но платок Виолинки уже замуровал ему пасть.

– Где Мышебрат?

– Я разрезала веревки, – шепнула Виолинка… – Здесь был, с нами…

Мышебрата словно ветром сдуло.

– БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! – выла разъяренная толпа.

Бухло в капюшоне, как и все мы, с рвением настоящего вешалы быстро справлялся с делом. Признаюсь, я помогал ему с удовольствием.

– БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ С ТРЯСУЧКОЙ! – надрывалась толпа.

Мы схватили бьющегося акиима, затянули петлю у него на ногах. И вот он будто встал на голову! Конец шнура Бухло бросил в толпу зевакам, людишки тянули за конец, точно били в колокол. Акиима дергали на себя, и тогда ногами он касался виселичной перекладины, затем резко отпускали, и реденьким пушком, вьющимся вокруг лысины, он подметал доски эшафота, а лбом то и дело ударялся о деревянный ящик.

И вот у Директора вывернулись карманы, и из них посыпались талеры, целыми пригоршнями раскатились монеты в разные стороны и, весело звеня, исчезли под ногами у толпы.

На рыночной площади заклокотало. Передние ряды бросились на четвереньки, сталкивались головами на манер бодающихся баранов. Начались драки, там и сям таскали друг друга за вихры, вцепившись зубами, пытались разжать скорлупу кулака, только бы вылущить золотое зерно.

Так еще раз подтвердилось: себе акиимы выплачивали жалованье золотом, ну а все прочие получали кожаные кружки с вытисненным кукишем. Подношения в связи с всевозможными делами и прошениями акиимы брали только в старых талерах – коллекционных монетах, – так оправдывали они свою слабость, монеты-де нужны им исключительно для коллекции. В народе на этот случай ходило четверостишие: братья акиимы на высоких постах наставляют друг друга:

 
Я трудяга, не бездельник.
Правлю за большие деньги.
Ты, брат, тоже не дури,
чистым золотом бери!
 

Вот почему посыпалось золото из карманов добросовестно встряхиваемого Директора. Зеваки, что дергали веревку, выпустили ее из рук и тоже бросились собирать талеры. Акиим, надо полагать, весьма болезненно грохнулся башкой о доски: эшафот загудел, поднялось облако пыли. Оглушенный Директор лежал точно обмякшая тряпичная кукла. Бульдоги своим глазам не верили, вскочили на помост проверить носом – они доверяют лишь нюху, – и в самом деле, на эшафоте валялся их Директор, грозный и всемогущий. Бульдоги в толк взять не могли, как ошиблись столь тщательно избираемые вешалы.

– Скорей! Бежим! – шепнул я товарищам и столкнул их с помоста прямо на спины толпы. Сам оказался верхом на блаблаке, который самозабвенно молотил кулаками лежащего под ним заморыша и вопил на всю площадь:

– Отдавай! Это мой талер!

Заморыш сунул монету в рот, и оба, сцепившись, снова покатились по мостовой.

А мне никак не удавалось вытащить из-под них ногу, и потому я тоже раздавал тумаки куда попало. Мне в ответ, может, и накостыляли бы, да магия палаческого капюшона спасла, опустились поднятые кулаки, расступилась толпа.

– Где же Мышебрат? – задыхаясь, бормотал я. – Успел ли бежать?

– А Мышик? Вдруг его затоптали? Если б не его героизм, Директор, без сомнения, узнал бы нас, уж он бы присмотрел, чтобы нам всем по очереди устроили болташку!

– Ничего не знаю… Кажется, нам не повезло – приговоренного не отбили, мальца потеряли…

На площади оглушительно загудело, верно, бульдоги спохватились и пустились в погоню. Но нет, я ошибся. Толпа, словно завороженная, перла к эшафоту: у оглушенного Директора обыскивали карманы, жадные пальцы пробирались под кафтан, под рубаху, будто крысы бегали по толстому брюху, пока не вытащили кошель, – спрятанный в штанине. Торжествующий рык пронесся над площадью. Толпа принялась раздевать Директора, извлекать из одежек, чистить, как луковицу. Пока не засветился на солнышке голый зад.

Успокоившись, я сорвал с себя мерзкий капюшон и, скомкав, засунул в карман. Отер мокрый лоб. Как приятно охладило лицо легким ветерком!

Я глубоко дышал.

Виолинка многозначительно подмигнула и жестом иллюзиониста, вынимающего за уши кролика из цилиндра, подняла капюшон с небольшой фигурки, и вместо Эпикурова ярко-красного гребешка и желтою клюва показалась милая усатая мордуля Мяучара!

Я наклонился покрепче обнять спасенного кота.

– Пришлось накинуть на него Директоров капюшон, – похвасталась принцесса. – Иначе не выбрался бы!

– Благодарю вас, дорогие друзья! – растроганно сказал Мышебрат. – До самого конца, даже с петлей на шее, я верил, вы придете на помощь!

– Все удалось только благодаря Мышику! – признал Бухло. – Да, тяжело, ничего не поделаешь, борьба не обходится без жертв, жизнь за жизнь. Откуда только у малыша столько мужества?

– А я, значит, в большие попал? – домогался похвалы Эпикур. – Как долбанул акиима в темя на петушиный манер, он сразу обмяк, и вы его связали.

– Да он уже был связан, когда ты налетел, – шутливо препиралась с ним Виолинка. – Ох, очень уж тревожусь за милого Мышика! Прямо слезы наворачиваются на глаза… А у меня ведь твердый характер, правда, летописец?

– Правда, Виола, ты не подкачала… А о Мышике сочиним песнь, мыши разнесут ее по всему миру… Мяучар! Он пожертвовал собой ради тебя! В благодарность за твое доброе сердце.

– Его дедушка был такой же, – добавил петушок.

– Весь Мышиков род славится отвагой! Мышик герой! Наверняка погиб, и немудрено – целое море топочущих ног… Вон Бухло: мужик что дуб – и то едва вырвался из давки!

– Наш Мышик памятника достоин, – с грустью сказал Эпикур, – Блаблаки обожают павших героев и памятники, денег не пожалеют.

– Непременно поставят памятник, хватит небось кусочка бронзы – самый маленький памятник в мире! Ведь, если сделать его побольше, получится не наш Мышичек, а целая крыса.

Мы сняли капюшоны и пошли вместе. Вполне сойдем за жителей Блабоны. Правда, большинство их давилось сейчас на рыночной площади.

– Помилуйте, дорогие мои! – послышался тоненький голосок. – Вы так красиво обо мне говорили… Я просто не решался объявиться раньше. Взволновался, понимаете… Трудно вас догнать, шагаете семимильными шагами…

Только тут мы заметили: под стеной, в тени, под кустиком засохшей травы что-то поблескивает. Мышик не только выбрался из-под топочущих по булыжнику ног, но и талер прикатил.

– Мышичек, ты чудо! – наклонилась к нему принцесса.

Талер ему не удалось поднять, а так хотелось положить монету Виолинке на ладонь!

– Это для королевы! Мы, мыши, презираем деньги, бумажные грызем на мелкие кусочки, а после валяемся в них…

Все потянулись к нему, каждый хотел его приласкать, в конце концов Мышик запищал:

– Не все сразу! Теперь-то я уж наверняка погибну!

Бухло, размахивая шляпой, подгонял нас, будто кур на ночлег:

– Бежим отсюда! Ведь мы лишь начали дело. Бульдоги привели в себя акиима, в ярости, что денег уже не вернуть, он будет мстить. Надо разойтись, мы обращаем на себя внимание.

– Я к маме! – крикнула Виолинка. – Теперь можно ей все рассказать. Она ужасно беспокоится. Пока, я убежала!

– А я по крутой лестнице на башню. Сейчас услышите мою трубу. Сверху видно все улицы. Встретимся ночью, после двенадцати, когда закончу службу…

– Ты же давно не королевский трубач, – удивился Мышик.

– Тем не менее по-прежнему остаюсь при столице. Даю сигналы с ратуши, кукареканьем приветствую зарю и провожаю заходящее солнце, а если где-нибудь пожар, поднимаю тревогу.

– А ты, кот? Не шатайся по улицам, многие видели тебя под виселицей. Не удалось талер ухватить, за твою шкуру постараются его получить!

– Пойду в замок. Король может не возвращаться в тронную залу, а я вернусь! Крышелаза лучше меня не найти. Встретимся ночью. Жду вызова.

– Не слишком ли близко к бульдогам и проклятому Директору? – забеспокоился я, однако усы у кота уже вызывающе топорщились, а хвост задорно торчал вверх.

– Под фонарем всего темнее. Разве станут они голову задирать, со службы все идут, втянув голову в плечи. Да и приставь хоть самые длинные лестницы, так припущу по кровлям, никто не осмелится ловить меня в моих владениях, – заявил кот с гордостью.

– Только, пожалуйста, не лезь на рожон, лихо не лежит тихо, – напутствовал его Бухло. – Спрячься в какой уголок потемнее да отоспись, впечатлений и так хватает. А ты куда, наш летописец?

– Я? К королю. Пора с ним серьезно поговорить о королевских обязанностях.

– Примет ли он тебя так – прямо с улицы?

– Обязан. Коли завел парикмахерскую, ничего другого не остается. Людишки к нему лезут – каждому приятно попользоваться королевскими услугами, понаблюдать в зеркале, как вокруг него король увивается, сунуть ему в карман за труды один кукиш на чай.

– Найдешь ли дорогу?

– А у меня кончик языка за проводника. Да что там, я город как свои пять пальцев знаю… Ну, договорились – в полночь в парке. В беседке, чтобы не привлекать внимание к домишку садовника и не бросить подозрение на королеву, в парке всякие могут шататься… Ежели удастся, переговорите с людьми, расскажите правду о Мышебрате, зачем мы сюда прилетели на воздушном шаре… Только лишку не болтайте, а то наведете на наш след. Я уверен, шпики уже шныряют, доносчиков настропалили, о чем спрашивать, значит, действовать умно и осторожно, не попасться, чуть что – давать деру… И особливо ты, Бухло. – Я погрозил пальцем. – Не надейся на свои силы… Видели, как на тебе бульдоги повисли, когда нас брали…

– Так ведь мы на коленях стояли, сворачивали оболочку, – оправдывался он. – Кабы я тогда на ногах был, да с хорошей дубинкой, никто бы не подступился…

– Сом с большим усом, да и то попал в вершу, – оборвал я. – Ну, пока… Расходимся…

– А о моих планах никто и не спрашивает? Не затоптали меня, так опять от меня отделываетесь, – возмутился Мышик.

– Пойдешь ко мне в карман. После всех этих страстей пора спать. Баю-баю, малыш. В полночь встреча. Ночь принадлежит заговорщикам.

– И мышам, – милостиво согласился наш герой, и, пока устраивал себе из носового платка уютное гнездышко, кончик хвоста торчал из моего кармана.

Не успел я оглянуться, как остался один на узкой улочке Блабоны. Тишина, только время от времени зальется трелью канарейка в открытом окне или пара голубков понапрасну потребуют сахару и громко захлопают крыльями.

СУМАСБРОДНЫЙ КОРОЛЬ

И вот шел я себе не спеша – обычный прохожий, – прижимал под мышкой объемистую джинсовую сумку, а в ней едва начатую Книгу, написанные страницы которой вы только что прочитали. Приятно ощущалась тяжесть банки с римским вареньем, моим талисманом – ведь каждая ложечка напоминала о покинутом доме… Сколь легкомысленно позволил я похитить себя, а если честно, так просто сам сбежал…

В ушах еще звучали заговорщицкие лозунги, коими прощались уходившие товарищи: „Долой банщиков!“, „Долой акиимов!“, „Да здравствует законная власть на службе народа!“

И ведь так думает не один житель столицы, подобные надписи, поспешно намалеванные мелом, я видел на стенах. Я смешался с толпой, растекавшейся с площади многочисленными ручейками, слышались возмущенные возгласы и громкие насмешки над бульдогами, которые грозились пустить в ход дубинки, если не разойдутся.

Люди расходились не столько из-за угроз, сколько из-за директорского требования вернуть талеры. Прослышали, что собираются перекрыть выходы с площади: сыщики всех обыщут, а поскольку все талеры похожи, как тут отличить, который Директоров, а который свой, посему обещали конфисковать, чтобы не сказать хуже – ограбить, все имеющиеся в наличии монеты. И никому не пожалуешься… Все начальники одинаковы. Просьбу примут, оплату оприходуют, дверь не успеет закрыться за жалобщиком, а жалоба в корзине для мусора – самый надежный служебный путь. А что? Не принимать же меры против себя, своих подводить? Нет, лучше уж такие заведения обходить стороной!

Я прислушивался к недовольным голосам, горожане группками расходились, быстро исчезали в воротах. Окованные двери с треском закрывались, скрежетали засовы.

Привлекать к себе внимание и спрашивать я не хотел, хотя в Блабоне, разумеется, каждый ребенок знал, где стрижет король.

Я все ходил и ходил по улицам, устал, тяжелая сумка мешала. Вышел к фонтану. На каменной скамье сидел бульдог с приклеенной бородой, в темных очках, опирался лапами на белую палку – якобы слепец. Я сполоснул руки под струей воды, он видел это и принял за условный знак – свой, мол.

– Ну что, коллега? Заговорщики как сквозь землю провалились…

– Сдается, они давно уже за стенами города, – подсунул я ему версию. – Полагаю, у них свои люди в карауле.

– Мерзко и думать о предательстве. Скорей всего, забились в какую-нибудь дыру в городе. Прочешем улицу за улицей, выловим негодяев. Не хотел бы я оказаться в их шкуре… Ох уж отыграется на них Директор, взбешен до крайности, всех погоняет и бранит, словно белены объелся…

– Вылезут на свет божий – их сразу выследят. Служба огромная, да подключенных к поискам втрое больше. У полиции есть на кого опереться, – выспрашивал я осторожно. – Это ваш район?

– Слежу за этим заведеньицем. – Он показал белой палкой. – Директор говорил, явятся сюда обязательно, коль попутные ветры принесли их восстанавливать королевство.

Я поднял голову и с удивлением прочитал большую вывеску: „Парикмахерская У КОРОЛЯ“.

Значит, все-таки добрался.

– Директор-то уж знает, у него в руках многие нити сходятся…

– Все! – рьяно заверил бульдог. – Потому и покушение на него организовано. Стреляли из толпы…

Меня так и подмывало рассказать, как было дело, да вовремя придержал язык, лучше промолчать.

– Ты мне на смену?

– Разумеется, беги перекусить… У меня соседний район, присмотрю и за твоим.

– А что у тебя в сумке? Может, зеркало?

– Угадал. В случае чего сигналю на башню Эпикуру, он протрубит тревогу. Понимаешь, здесь нельзя поднимать шум, а то спугнем… Директор велел.

– Хитер, ничего не скажешь, – засопел бульдог с одобрением. – А этот лилипут показался мне подозрителен, так и рвется в драку… Неужели тоже на службе?

– Сугубо тайной.

– А, вот оно как, значит, подсадной. До встречи в канцелярии. Как пристало слепцу, скажу: еще увидимся!

И он отправился, изредка постукивая белой тростью по стенам домов.

Три каменные ступени вели в парикмахерскую, пахнуло запахами одеколонов, паленого волоса, мыла и кремов. Ученый скворец заскрипел в клетке:

– Клиента принесло!

Высокая спинка кресла отражалась в огромном зеркале – о таких зеркалах мне рассказал кот, – раму скрепляла корона и королевские инициалы: С. R. – Cardamon Rex. На мраморной полке над фарфоровым тазом блестели ряды серебряных флаконов и щеток, оправленных в серебро, все из замкового будуара. Тем не менее все выглядело вполне привычно, как в парикмахерской „люкс“.

Занавесь раздвинулась, и в белом халате вошел сам маэстро. На мой глубокий поклон он приветственно взмахнул ножницами. Подобающим царственной особе повелительным жестом пригласил меня занять место в кресле. Перед тем как усесться, я засунул сумку с хроникой под кожаную подушку, банку поставил у зеркала и невольно усмехнулся: банок было теперь две. Король набросил на меня простыню и довольно туго скрепил.

Постоял надо мной в задумчивости. Пальцами расчесывал мои волосы. Королевские руки повисли над моим теменем с просвечивающей лысиной, словно руки пианиста над клавиатурой перед началом концерта. Смотрел он в зеркало, а не на меня. Там, в глубине, грезилась ему совсем другая голова, которую он своим искусством сотворит из благовоспитанной посредственности, изваяет.

– Ваше королевское величество, – шепотом хотел я пробудить его. – Право, мое дело…

– Ты пришел сюда сам, следственно, знаешь: уж здесь-то все решаю я. Я! – Он положил узкую руку на грудь, унимая сердцебиение.

Я молчал, а он вдохновенно творил. Наблюдая все эти манипуляции, я начал постигать его безумие. Крепкие и сильные пальцы словно заряжены электричеством. Наклонил мою голову, смочил волосы, вернее, жалкие остатки волос, теплой водой, смешал из нескольких флаконов какие-то жидкости, втер смесь в кожу, после, пощипывая и поглаживая, сделал энергичный массаж. Схватил расческу, зазвенели ножницы, будто кузнечики в жаркий полдень на лугу, который только-только начали косить. Боже, чего он только не выделывал с моей седеющей головой!

Шипели разогретые щипцы для завивки, по моей трехдневной щетине заскрипела бритва, из облака пены появилось совсем незнакомое лицо – загорелое, властное, ощетинившееся щеточкой усов. Чуть подбрил сросшиеся брови – появилась гневливая складка. Высохшие волосы начали отливать медью.

И вот, оцепенев, я увидел в зеркале того, кем мог бы сделаться, не избери я совсем другого поприща – с полной самоотдачей водить пером по листам Книги. Меня вдруг охватила тоска: порвать с прошлым, начать новую жизнь, – казалось, король подталкивал меня, искушал… Словно кто-то нашептывал: „Будь же наконец самим собой. Видишь, кто в тебе дремлет, погребенный на дне души… Стоит лишь захотеть – и станешь другим человеком!“

Из зеркала на меня вопросительно смотрел некто, кого я иногда в себе провидел, но по-настоящему не знал, и, право же, хорошим человеком он не был. Этот незнакомец, словно вызванный из глубины зеркала, смог бы договориться с Директором, да, во мне вдруг отозвался акиим. Я вздрогнул от омерзения. Ну ладно, коли навязался, сделаю его своим маскарадным обличьем, пусть послужит мне лучшему, кого с таким трудом в себе взрастил, воспитал вместе с родителями, отбирая лучшие черты из наследия многих поколений, а ведь среди моих предков были разбойничьи атаманы, авантюристы, готовые продать свои сабли к услугам любому, кто в них нуждался, лишь бы хорошо заплатили.

Король отступил на шаг, сложил руки на груди. Обошел вокруг меня, будто оценивал произведение искусства. Пожалуй, угадал мой внутренний протест – чуть презрительная улыбка тронула его губы. Его не удовлетворило свое произведение, как через несколько дней мое не удовлетворило меня, когда я прочел поспешно набросанные страницы. А тогда надо мной склонялся подлинный художник, впечатлительный артист, каковые, окажись они на троне, всегда представляют опасность для своих подданных.

– Мне показалось, ты хочешь о чем-то спросить?

– Нет. Я все понял.

Я сидел, оглушенный открытием, а он с издевательской усмешкой всматривался в мое отражение в зеркале. Голова, отрезанная белизной простыни, словно не принадлежала мне, это король изваял ее из некоей неопределенности. Я сидел прямо на плоской кожаной подушке, под ней, подобно цоколю, лежала укрытая Книга, моя хроника Блаблации. В сумке на вешалке Книгу не оставишь. Во время парикмахерских обрядов, перекрашивания и пострижин, когда я силился осмыслить, кто же я таков, любой сыщик мог незаметно ее вынести. Книга оказалась бы полным доказательством вины, мне даже не пришлось бы скреплять признаний своей подписью.

– А теперь, коли ты узнал меня, я спрошу: кто ты? Тот ли, кто сюда вошел не знаю чьим наущением, или некто, кого я разоблачил своим искусством?

– И тот, и другой. Я писатель. Пишу историю королевства. Пришел сюда, тревожась, из приязни к тебе. Не ожидал я такое застать в Блаблации. Что сделали вы с Отчизной? В чьи руки предали?

– Приветствую тебя, брат! – прошептал он торжественно. Да, здесь прозвучало предложение истинного братства, а не Директорова подначка к участию в преступлениях и злодействах. – Ты меня понял и оправдал…

Я долго подавлял мое призвание, жажду творить! Пытался искусство подменить игрой, стрижкой пуделей вытеснить призвание… Дошло дело и до дворян. Уступали моей тирании. Тряслись за свою карьеру, а ведь я хотел совсем иного… Хотел извлечь и показать им единственный их шанс: чтоб уверовали в свои крылья, а не ползали во прахе у подножия трона… Ведь ползали даже не у моих ног, ибо почитали себя умнее или просто сметливее меня. Я давно прозревал их насквозь. Сколь много добра могли сделать для народа, задумайся они хоть на секунду о благе его! Мне смертельно надоело убивать время среди них. Пришлось выбирать: искусство, творчество – или царствование. Я предпочел покинуть трон, лишь бы обрести себя. Не многие решились бы на это. За подлинное искусство приходится честно платить – жизнью, кровью, тяжкими унижениями… Не удивлюсь, ежели прослыл безумцем.

Я не опровергал слухи, это давало мне свободу. Представь себе: властелин видит себя этаким памятником в бронзе, на коне, несомненно, он ввяжется в войну и за собой вовлечет страну, трудности для него не существуют – он рассечет их мечом, как Александр Македонский… А если владыка поэт, и поэт на тропе, он должен чувствовать себя великим – и потому поджигает столицу, как Нерон поджег Рим, лишь бы иметь достойный фон для своих поэм… Для блага страны я предпочел вовремя уйти. И, как видишь, меня не побивают каменьями…

– Итак, ваше величество, не хочешь, как твои предшественники, служить народу? Власть, не сознающая, что править значит не только приказывать, но и внимательно выслушивать народ, служить ему, – такая власть вырождается; чувствуя же неуверенность, прибегнет к насилию, вынуждена будет угрожать и устрашать, а для устрашения совершать несправедливости – и тогда получит отпор. Случается, и вооруженный. История учит, такая власть будет свергнута. Кто правит, обязан знать: народ и время вынесут приговор. И пусть сегодня властелин недосягаем, безнаказан, превыше любого закона. Но все-таки закон есть, он, подобно топору, занесен над любой головой. Так, значит, государь, ты не хочешь уже служить народу?

Король молчал. Огоньки мерцали в темном серебре зеркала.

– Отчего же? Я творю, значит, служу, – начал он уязвленно. – Возможно, иначе, чем раньше, но продолжаю служить. Подданные видят лишь, чего я лишился, от чего добровольно отказался, и никто не хочет понять, сколько приобрел. Поверь мне, случаются минуты, когда я по-настоящему счастлив. Ваяю ножницами и гребнем, открываю человеку его подлинный характер, творю… И свободен!

– Почему же ты избрал столь эфемерный материал? Одно купанье, дождь или ветер – и вся работа насмарку… Пройдет две недели, волосы отрастут…

– Из смирения, дорогой брат; материал твоего искусства, к примеру, еще более эфемерен – сочетаешь слова… А они стареют, увядают, отмирают и вместе с поколениями уходят в прошлое. Меняется значение, слова по-разному прочтут разные люди, все зависит от того, каков человек, недоброжелательным оком пробегающий твою Книгу. Может ли уделом слова стать вечность? Бумагу часто пожирает огонь, оставляя пепел; книга, чудом не сгоревшая, истлевает в пыли, ее точит книгоед. А к лучшим твоим страницам, самым сердечным излияниям уже подкрадывается ребенок с ножницами… Или просто вырвет страницу, сделает кораблик и пустит его под дождем в канаве…

Право, важен лишь импульс, дрожь восторга и беспокойства, внезапный отклик, разбуженный в читателе… Или жажда перемен, духовный голод? Уверуем в силы человеческого разума, засеем надежду… И пусть обманываемся возможностью совершенства и полета! Когда-нибудь явится новый Икар и воплотит мечту. Хотя и он, подобно нам, тоже заплатит дорогой ценой. Но все-таки это мы будем его крыльями.

В клетке попискивал скворец, язычки свечей в подсвечниках пульсировали, взволнованные нашим беспокойным дыханием.

– Поверь мне, – горячо продолжал он, словно наконец-то встретил человека, вполне его понимавшего. – Я отрекся от трона и обрел иное, стократ великое королевство. И потому ты меня поддержишь, объяснишь подданным, что вопреки безумию я мудро избрал свою тропинку в жизни. И буду следовать лишь этой тропой.

Наши взгляды встретились в зеркале, я опустил голову – мне были понятны жаркие его признания. Моя миссия потерпела крах. Король никогда не вернется на трон.

Меня снедало чувство вины. Сколько раз я сам совершал подобное предательство. Не служил, а играл в творчество, забавлялся словами, по своей прихоти изменял их значение. Но спустя годы убеждался: подлинное искусство всегда служит; оно поит и насыщает даже тех, кто тянулся к нему бессознательно. Даже варвара, стремящегося уничтожить искусство навсегда, оно в силах поразить – искусство оставляет семена в умах его детей… И торжествует. Искусство бессмертно, хоти, случалось, проходили многие годы и, казалось, от него безвозвратно избавились!

Дверь с треском распахнулась. Ученый скворец затараторил:

– Ждать! Ждать, говорят тебе… У короля клиент!

Разумеется, не послушались, нагло ворвались. У сопящего бульдога в мундире, искавшего мой след, блестел влажный нос. Он обнюхал меня и громко чихнул – король успел освежить меня ароматной можжевеловой водой. Следом за бульдогом в мундире все углы обшарил слепец, белой тростью поднял занавесь в нише. Я замер.

– Чего вы ищете?

– А того с большой сумкой, – отрапортовал он. – Я бы его сразу узнал. Слепой-то я слепой, да хорошо вижу носом.

– Сюда не приходил тот, кого вы ищете…

Слепец поднял на лоб темные очки, его быстрые, налитые кровью глазки впились в нас четверых – большое зеркало удваивало интерьер парикмахерского салона.

– Да, это не тот. Кого мы ищем – другой породы: учтивый, вежливый, – сопел слепец. – Видно, пошел дальше. И сумки нет на месте. – Он показал большим пальцем на вешалку, пустые крючки блестели позолотой. – Директор все нас высмеивает: тот, дескать, каждый день строчит по обширному рапорту и сам про то не знает… Значит, почти коллега.

– А люди говорили… – упрямился бульдог в мундире. – Под присягой готовы показать, собственными глазами видели…

– Свидетель самый лгун и есть, – рявкнул слепой. – Выслуживаться горазд!

– Прочь, прочь! Не мешать! – посвистывал скворец, король послал ему кончиками пальцев воздушный поцелуй.

Выходили неохотно, с порога бульдог в мундире напомнил уже не королю, а, так сказать, брадобрею:

– Ежели явится кто из этих, с афиши, донести немедля.

Однако слепец турнул его к двери, небрежно махнув лапой: и так известно, король никогда не донесет.

Когда все успокоилось, я робко спросил:

– Что же будет с Блаблацией?

– До сих пор прекрасно обходятся без меня. Как народ захочет, так и будет, а вот знает ли народ, чего он хочет, – это другое дело…

– Ваше королевское величество изволит шутить. А я могу поклясться, сюда часто приходят не стричься, пусть здесь стригут и артистически, а затем, чтобы излить душу. Сколько еще акиимы будут хозяйничать в замке?

– Я сам отрекся от короны. И все вздохнули с облегчением – не пришлось меня свергать, – сказал с горечью король.

– А короной завладел Директор, который спит и видит, как бы водрузить ее себе на голову. Хоть и без короны делает все, что ему заблагорассудится. А может быть, ему и того довольно, что присвоил корону и по ночам украдкой примеряет ее перед зеркалом.

Король молчал, казалось, судьба короны мало его трогала.

– А вторгнись вдруг сюда народ и на руках, с приветственными кликами понеси ваше королевское величество в замок? – пытался я втянуть короля в заговор.

– Тогда я убегу из замка через кухню! Я разорвал все связи, даже с женой вижусь раз в неделю за воскресным обедом. Она верит в возвращение и в изгнании чувствует себя королевой. Я же скипетру предпочитаю ножницы. Лежу себе в алькове, обдумываю новые модели, творю. И счастлив. А вы хотите лишить меня этого?

– Вся наша экспедиция впустую, – заломил я руки.

– Но ведь вам никто не запрещает спасать королевство. Иные тоже пытаются ощупью что-то делать. Особенно молодые, они всегда готовы на жертвы. „Сложим головы, лишь бы все изменить!“ Сами не понимают риска, для них жизнь – вечное ожидание перемен. Легко сказать: „Народ хочет этого“. Да за народ-то говорят единицы. В конце концов народ их поддержит, чужие слова признает своими. Голос вожака примет за собственный, задавленный молчанием скулеж… Сознательное меньшинство всегда подталкивает к действию вялое большинство, которому ясно лишь одно: ему плохо живется и каждый новый день гнетет; а умеет сие большинство лишь стонать, когда ненароком проснется ночью, выругаться – опять же от чувства собственного бессилия, и самое большее, на что способно, – перестлать постель, взбить подушки и почивать дальше…

Бросьте клич окрест, путей поищите. Только меня не впутывайте.

От будущего король отпихивался обеими руками. Но вдруг задумался:

– Разве что королевство окажется в опасности, Блаблация… И все равно я не возглавлю армию, как прежде, а пойду рядовым. Исполнить сыновний долг перед Матерью-Родиной.