Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Клянемся! – прошептали с чувством.

– А весной выловим ее, – пискнул Мышик. – Когда вода потеплеет, мальчишки начнут пускать лодочки, под любым предлогом залезут в воду…

– Ясно, нащупаем, выловим, – горячо ответили братья Узелки. – Если надо, мы и сейчас…

– Зимой надо вырубить проруби в толстом льду, вычерпать всю воду… Через ледовую поверхность солнце проникнет, золотой обруч заблестит в водорослях, – объяснял я растерянным друзьям. – Пруд – самый надежный тайник, куда надежнее железного сундука в королевской казне.

– А сколько надо времени, чтобы этакий пруд вычерпать? – озабоченно спросила Виолинка. – Пожалуй, года не хватит!

– Если народ возьмется, справится.

– Власть от бога, – загудел басом Бухло. – Меня так еще в школе в королевские времена учили…

– На то и дан нам разум, – толковал я, – чтобы мы думали, много думали, стремились распознавать будущее… В хронике записано: „Способность предвидеть неизбежное избавляет народ от напрасного героизма“. Сегодня вам об этом напоминаю. А теперь пошли спать, и быстрым шагом, а то у меня замерзли ноги.

Уже довольно давно друзья, чтоб согреться, топали ногами, так что поскрипывал снег. Мороз крепчал: небо вдруг очистилось и высоко в небе зароились звезды.

– А что теперь делать? Только и остается надеяться? – мяукнул озабоченный кот.

– Скоро полночь. Пора спать, отдохнуть после тяжелого дня, – уговаривал я их, обнимая и тихонько подталкивая к воротам парка. – Завтра начнем беседы с жителями Блабоны, разъясним, что изгнание чистюль, освобождение замка – это лишь мнимые перемены, едва половина пути… Необходимо добраться до акиимов, обуздать их произвол, а их трудно распознавать – они в первых рядах борцов со злом, чтобы расследование преступлений против них не обернулось. Завтра встречаемся в беседке, как раньше, но теперь – при свете солнца, в самый полдень… Обсудим окончательный план действий.

Я говорил громко, упоенный воздухом свободы, после духоты подземелья морозная свежесть ночи ударила в голову. Хотелось бежать, раскинув руки в уверенности, что не наткнешься на стену или наглухо запертые ворота.

– А куда вы пойдете спать? – забеспокоилась Виолинка. – Нелегко устроиться на ночлег в такую пору… Народ бунтует. Страшные блохи цыгана Волдыря разбежались по закоулкам. Люди позапирались в своих домах и выжидают, что принесет завтрашний день.

– Я переночую у почтенной вдовы, что живет рядом с кладбищем. Давно похороненная собака бережет ее покой куда более бдительно, чем бульдоги, ведь снег не скрипит у нее под лапами, – рассказывал я таинственно. – Кидается на злоумышленника, кусает за ноги, тормошит за брючину… Стоит мне свистнуть, тотчас же явится, и тогда горе предателям.

Тут Мышик призывно засвистел.

– Что-то шевельнулось! – У кота шерсть поднялась дыбом. – Там! В кустах!

Холодом повеяло на нас: там, куда кот показал лапой, на фоне звездного неба снег начал горбиться, словно вырастал огромный дождевой гриб, смутно замаячила какая-то фигура.

– Стой! Стреляю! – крикнула Виолинка и, прежде чем я успел ее удержать, спустила курок пистоли. Белую фигуру как ветром сдуло. Напрасно всматривались мы в темноту, от лучистых звезд только слезились глаза… Никто из нас не спешил проверить, кто лежит в снегу, кого уложил неожиданный выстрел.

– Вперед, храбрые вояки! – съехидничал Бухло.

Мы двинулись, растянувшись один за другим, кот да и я сам боялись увидеть нечто страшное, непонятное, вызывающее дрожь омерзения.

– Я боюсь, – запищал Мышик, притулившись в кармане к моей ладони, совал мордочку между пальцами, словно искал укрытия от неведомого.

Бухло шел на несколько шагов впереди нас, вдруг он наклонился и поднял белое полотно.

– Вот, принцесса, и шкура спугнутого врага!

– Кто же за нами подсматривал? – забеспокоился Узелок, а брат-близнец быстро добавил:

– Посветите мне, наверняка остались следы!

Зажгли фонарь, снег заискрился.

– Неужели новые власти уже нуждаются в доносчиках? – удивился артиллерист.

– Не будь, дружище, наивным! Всякая власть использует доносчиков, охотно получает тайные сведения, платит за них, а на виду от них открещивается, – вспомнил я поучения Директора. – Смотрите! Следы…

В снегу явственно отпечатались раздвоенные копыта, а на месте, где Бухло поднял белое маскировочное полотно, виднелась горстка свежих бобов, видно, соглядатай со страху обделался.

– И опять козлик! – удивились все, узнав следы. – Интересно, чье поручение он выполняет?

– А не по привычке ли? – задумался я, погасив фонарик. – Директор приказал еще месяц тому назад, и он выполняет задание, ежели никто не велел оставить начатое дело.

Открытие соглядатая омрачило нашу радость. Мы быстро распрощались. Трудно предсказать, чем закончится ночь, что таит темнота. Для верности изменили место встречи – решили собраться на кладбище, в тот же час, около памятника на могиле капрала Марцина Типуна. Мне так даже удобнее, совсем близко от домика старушки – побольше поработаю, доведу хронику до последних событий, чтобы позднее писать прямо по горячим следам, а рассказать накопилось о чем, ведь перерыв затянулся на несколько недель.

На этот раз мой нюх не подвел, и друзья спаслись от ареста, ибо назавтра весь замковый парк окружила стража, а в беседке притаились несколько ретивых молодых людей. Один из них не умел обращаться с пистолью и подстрелил кого-то из своих коллег. В приступе страха мог и в нас выпалить, не измени мы место встречи. Такие молодые и для самих себя небезопасны.

НЕУЖЕЛИ Я СДЕЛАЛСЯ ЛЕТОПИСЦЕМ ПОРАЖЕНИЙ?

А в ту ночь обрадованная старушка встретила меня на пороге. Не успел постучаться, дверь широко распахнулась, и я остановился, ослепленный светом из кухни.

– Что так поздно? – семенила она рядом. – Меня уже и сон сморил, и беспокоиться начала, да моя собака все хвостом виляла, вертелась у двери, я и поняла, что вы все-таки придете… Собачка стережет вашу хронику, гордится таким поручением.

Я поцеловал старушке руки, а она по-матерински прижала к себе мою голову и холодными губами прикоснулась к моему лбу.

– Фу, как от вас разит сивухой. Или вас в камере водкой поили, чтоб развязался язык?

Я обмахивался ладонью, отгоняя неприятный запах. Рассказал, что площадь бурлит радостью, пылают костры, вокруг них молодежь поет патриотические песни. Из самых тайных подвальных закутков выкатили бочонки с самогоном и угощают прохожих, отказаться неудобно. Ведь подозрительно, коли не разделяешь всеобщего ликования. На вынесенных из дворов садовых столах резали сыры, ломали колбасы. Вдруг оказалось, что всего вдоволь. Ножами, заточенными о ступени ратуши, нарезали тонкими ломтиками ветчину, темную, основательно прокопченную… Мне пришлось задержаться, выпить за мужественных блаблаков и солидно закусить, благо наконец было чем.

– А я приготовила ужин. Сама не ела, гостя ждала, в дверь то и дело выглядывала.

Уверяю вас, мои дорогие, и с этим настоящим, чуть припоздненным ужином я справился на славу. Умял сковородку русских пирожков, румяных, с хрустящей корочкой, поджаренных на шкварках из грудинки. Одну шкварку спрятал для Мышика в утешение за потерю Короны. Увы, не пришлось отдать ему шкварку…

Я подробно рассказывал о штурме замка, будто диктовал события в летопись. Стакан чая рубинового цвета и розетка с терпким кизиловым вареньем, которого никто уже не делает, так много с ним возни… Наслаждаясь тишиной уютного дома, потрескиванием догорающего в печи хвороста, медленным тиканьем часов и ароматом уже третьего стакана чаю, я обещал себе встать на рассвете и одним махом настрочить несколько страниц, чтобы догнать, а то и опередить удивительные события в Блабоне.

К сожалению, все повернулось иначе. Разумеется, я написал собственной рукой все то, что вы до сих пор прочитали, но сделал это значительно позднее, уже освоившись со своей новой тюрьмой, в которой оказался назавтра.

Декабрьские ночи тянутся долго, темень гнетет, будто гора угольной крошки. Тут не поможет и полная луна, похожая на дырку, бережно отогретую дыханием на морозном стекле, поросшем пальмовыми листьями. Я проснулся было на туманном рассвете, истекающем кровавым багрянцем, но недостало ни охоты, ни сил вылезать из благоухающей лавандой постели. После жестких тюремных досок так блаженствовалось в удобной постели, что я опять заснул.

А позднее грубо заколотили в дверь. Когда я отодвинул засов, меня тотчас же начали подгонять: одевайся быстрее, тебя ждут.

– Кто вы такие? Кто меня ждет ночью, когда все честные люди сладко храпят в своих постелях?

– Вот-вот. Честные могут и поспать. Мы вот по ночам на ногах, а тоже не прочь бы поспать. И нам уже пора… Вот только передадим вас в руки правосудия – и по домам. Вас и так долго не будили, потому что делали обыск. Книгу, правда, не нашли.

– Здесь тоже нету, – сообщил второй, вылезая из-под кровати. – Нигде нет, ни под матрацем, ни в шкафу…

– Где эта чертова хроника? – домогались настойчиво.

– В этом доме ее нет и не было, клянусь! – Я поднял руку.

– Пока нечего клясться, вот в суде придется. Куда же она подевалась?

– Я спрятал ее среди папок в замке. А что там творилось, сами знаете не хуже меня… Из ящиков все повывалили, рвали в клочья, топтали, выбрасывали в окна…

– Сегодня уже все бумаги собирают до последнего клочка. Если осталась в замке, то мы вашу Книгу заполучим.

Были похожи друг на друга, как братья: мрачные физиономии, уныло висящие носы, узкие губы. Одетые в серое, они легко исчезали в толпе, а по-моему, в них на первый же взгляд угадывались сыщики. Не похожие на бульдогов, по-своему даже напоминавшие людей, они выделяли запах лежалых актов, копоти погашенной свечи, терпкого пота, ибо, выслеживая, постоянно гоняясь за кем-то, они сами, как и их жертвы, уставали смертельно. Такова работа, а они не только привыкли к ней, но и полюбили. Мне милостиво разрешили наскоро перекусить. Старушка засуетилась, им тоже кое-что перепало, и обошлись без спешки.

– Возвращайтесь скорее, у меня обед ровно в полдень. Мы обе вас ждем. Иди ко мне, мое сокровище. Пан к нам вернется, Гагуня, обязательно вернется… – обращалась она к невидимой собаке. – Закройте, пожалуйста, калитку, а то она опять куда-нибудь убежит.

Сыщики недоуменно уставились на старушку, однако просьбу выполнили.

– Где же у нее этот пес? – спросил первый, положив мне на плечо руку – словно багром зацепил.

– Собака несколько лет назад закопана под кустом жасмина.

– Старуха немного того, да? – Он повертел пальцем у виска. – Если у нее есть справка, что она сумасшедшая, – никакой суд ей не грозит.

– Лихая бабка, – прицокнул с признанием второй.

Мы шли пустынными улицами в такой густой темноте, словно пробирались через дымоход, забитый сажей. Над кладбищем небо истекало кровью, ночь уходила, оставляя кровавые следы. Сорвалась стая воронья, тяжело полоща крыльями, птицы мерзким карканьем требовали падали, а скорее всего, повешенных, кому народ готовил болташку. От утренней свежести пробирала дрожь, меня охватила тревога: что-то недоброе уготовила мне новая власть.

– Куда вы меня ведете?

Не ответили, только прибавили шагу. Мы направились к рыночной площади, к месту казни.

– Да в ратушу, – милостиво зевнул шедший за мной – караулил, не пустился бы я наутек. Дома закрыты наглухо, город спит, куда уж тут побежишь, а они знают любой переулок…

– Что ты с ним лясы точишь? – возмутился первый. – Придет время, сам догадается. Пусть бы попотел со страху, перебирая свои провинности. Помягчел бы. Смотришь, и нам легче.

Ратуша? Значит, я предстану перед новыми людьми. Меня выслушают, отнесутся справедливо к нашему путешествию и поймут, почему я в Блабоне. А вдруг власти сменились, а следствие, начатое Директором, продолжается? И чего еще хотят от меня? В чем могут обвинять? Нелегальный переход границы? Прежние были против короля, и эти тоже хотят сами поцарствовать, страной поуправлять досыта. Ни тем, ни другим я не нужен. Одно только беспокойство от меня. И король не признал своим сторонником.

А может, открыть им глаза на то, что король никому не помеха? Даже сподручней с ним – есть на кого вину валить. Незаметненько подвоспитать, начав с малого, приучить их к чувству долга. Король не крадет – обокрал бы самого себя, если бы из казны то да се подхватывал, коли уж ключ у него. И высокий совет постоянно на руки ему смотрит – не прилипло бы чего, хоть в покорности эти руки целует. У короля один долг: служить народу. Обеспечить мир и сытость. И еда чтоб не хуже была, чем у самого на столе. Под шелковой ли жилеткой с перламутровыми пуговками или под кожаным фартуком кузнеца, брюхо равно вместительно и об одну и ту же пору есть просит – когда Эпикур вечерю трубит с башни.

Так обдумывал я свою речь к новым судьям. Верил, что мне удастся их убедить, что перестанут хмуриться и прикажут меня выпустить.

Шаги глухо отдавались на пустой улице. Заиндевевшие камни скользили, кто-нибудь из нас поминутно спотыкался и шарахался о стены дома, оба агента отвратительно ругались. Ругательства выражали профессиональный уклон: „Ты, преамбула! Колофон ты, колофон [5]5
  В рукописных и старопечатных книгах – текст на последней странице, содержащий название книги, сведения об авторе.


[Закрыть]! Чтоб тебя параграфом скрючило! Вот чертов скоросшиватель! Чтоб тебя продуло – захрипишь фаготом! Чтоб тебе „малыша“ дверьми прищемило!“ (имелся в виду мизинец, а не малолитражка „фиат-126п“). „Ты, пернамбулька!“ (житель Пернамбуку [6]6
  Штат и город в Бразилии.


[Закрыть], олицетворявший, по-видимому, увальня). Другой выдавал руганью свое крестьянское происхождение: „Ты, трухлявый дождевик! Ты, коровья лепешка! Подамбарник! Песий хвост!“

Морозец пощипывал уши, горели щеки, отхлестанные утренним ветром. Но лица обоих шпиков по-прежнему отливали серой жестью, а прищур глаз напоминал сложенный перочинный ножик.

Когда мы выходили на Рынок Будьтездорового Чихания, спешно переименованный в площадь Справедливых, загорелась теплая звезда – светлое окошко на верху башни. Эпикур уже бодрствовал, как раз поднял бронзовую трубу и заиграл утренний сигнал. Металлический голос побудки заставил меня распрямиться, я снова почувствовал себя солдатом пусть и проигранного, но справедливого дела и решил до конца отстаивать позицию моих друзей, а возможно, и всего народа Блаблации.

Шпики долго отскребали ботинки от снега, потом громко высморкались и, подхватив меня под локти, втащили в холодные сени. Подталкивая и подпихивая, привели к нужным дверям… Один вошел доложить, приказ-де выполнен, второй держал меня крепко за руки, хваткой почище, чем у наручников.

Наконец меня вызвали. Горела лампа, за столом развалился в кресле мой недавний компаньон по камере – Директор!

– Как только меня назначили шефом Контроля Внутреннего Порядка, я тут же подумал: надо разыскать нашего летописца – перемена в моей судьбе, несомненно, его порадует. Я задействовал агентов, собрал информацию. Более того, по моему предложению, должным образом аргументированному, тайный суд оказал вчера вам снисхождение. Вас, как летописца, внесли в список оберегаемых объектов, уникальных, как и ваша профессия. Вас переведут в резервацию для творцов минувшей эпохи. Это обеспечит вам надлежащее уважение и средства на содержание. Условия пока скромные, но вместе с общим ростом благосостояния они тоже улучшатся.

Его пухлые руки постоянно двигались в свете лампы. Он делал круговые движения, завораживал, колдовал, а я ждал, что же появится на столе. Но там по-прежнему лежали исписанный лист бумаги и большая печать для скрепления подписи.

– Вот и начнем наконец работать, писать, творить, – толковал он с запалом. – Конечно, под нашим ненавязчивым контролем. Вы, думается, понимаете, мы должны быть бдительны… Потому я назначил для вашего временного пребывания старую оранжерею. Много света, много растений, за стеклами – парк. Артистические души все это, надо полагать, любят. Есть, правда, кое-какие неудобства – придется самому топить. Раскладушку и столик караульные уже поставили, они тоже должны где-то рядом находиться. Еду будете получать из общего котла со стражами, все же не в пример лучше той, какой мы с вами делились в камере. Остальное зависит от благоволения посетителей. Вы у нас обаяшка, а поклонниц таланта везде хватает. Продавайте автографы, за любезно позабытый конверт чьи-нибудь заслуги впишите в летопись, это делается, делается, любой эпитет имеет свою цену, вот и доходик образуется. А похороны обеспечены за счет столицы!

Он вскочил, сделал три шага ко мне, вдруг остановился, будто наткнулся на невидимую стену, круто повернулся и снова пошел обратно – осталась привычка к нашей тесной камере. Время от времени искоса бросал на меня взгляд и от удовольствия потирал руки.

– Все мои люди перешли на службу к новой власти. Вас это удивляет? Да не такая уж она и новая, говоря между нами.

– Кое-что понимаю – мы обнаружили козлика, следил за нами.

– Так уж прямо и следил! Ему было велено установить место ночлега. Я весьма желал встретиться с вами, а вы, уж конечно, обходили бы меня за три версты. Мое предложение – единственная форма дальнейшего сосуществования. Нет-нет, я не ошибся. Сотрудничество возможно в будущем только на этой основе. Иначе – полная изоляция, подземелье в ратуше ничуть не хуже замкового, даже более тихое, более глубокое.

Я молчал, а он ходил и ходил. Как положено настоящему хронисту, правды ради я поинтересовался, как он получил столь высокий пост.

– Я тогда вышел и попал прямо в толпу, меня потащили на помост к виселице. В петле уже болтался мой преемник, последний директор. Тут-то я и напомнил, что я жертва повешенного, меня только что освободили из тюрьмы… „Меня посадили, потому что у меня, как и у всех, руки были черные от работы, хоть и в безупречно белых перчатках. Уже тогда я был ВАШ, граждане! Только скрывал это – ничего не поделаешь, такие времена… Впрочем, вы сами все хорошо знаете. Осуди вы меня на болташку, лишь исполните волю того, кто по вашей воле болтается! Еще раз хотите его послушаться?“ И толпа заревела: „Нет!“ А я предложил свои услуги – ведь жаль не использовать профессионала, разбазаривать такой опыт, отказываться от вышколенных специалистов, которые умеют защитить власть. В толпе начали думать да гадать. Оценили выгоду. Я претендовал только на должность советника, пока НОВЫЙ запустит свой аппарат, а люди кликнули меня шефом Внутреннего Порядка, на плечах внесли в ратушу. Под аплодисменты и здравицы в мою честь… Такова правда, дорогой летописец.

– Не могу понять, – пробормотал я, ошеломленный. Ведь на площади собрались люди, к кому он был несправедлив, неужели простили или, еще хуже, забыли?

Директор многозначительно подмигнул:

– Чудес не бывает. В толпе были понатыканы мои люди, они-то в нужный момент кричали, начинали аплодировать, спецы с головой – понимали, игра идет ва-банк. Всегда вернее такие счастливые случайности самому организовать, чем оставить все на произвол судьбы, с этим-то вы, надеюсь, согласитесь?

А теперь попрошу выслушать меня внимательно. Собственно говоря, вас и вашу банду заговорщиков следует выдать в руки народа, расправились бы с вами по-своему. Народ всегда спешит отправить на болташку. Попробуем еще разок договориться – даю вам шанс. В вашем распоряжении ваша жизнь и жизнь ваших товарищей. Будете упорствовать, поступать вопреки моим советам, ваша жизнь не продлится слишком долго.

Я неуверенно молчал, не понимая, что за всем этим кроется, смотрел, наклонив голову. Он снова кипел радостной готовностью действовать, строил планы на далекие годы, делил посты, наматывал нити клеветы, возводил напраслину.

– Ну-с, пока что прощаюсь. Вскоре увидимся – через стеклышко! – помахал рукой с притворным сочувствием. – Мы оба пишем! И творим, каждый по-своему. Я для избранных читателей, да, сие – тоже творчество, ибо и я пользуюсь вымыслом, – засмеялся он беззвучно. – Итак, позвольте сказать: до свидания, коллега!

Тяжело было у меня на сердце, когда уходил из кабинета. Две личности с постными физиономиями пристроились ко мне тесно с обеих сторон и повели дворами и незнакомыми закоулками, дабы „посторонние не увидели нас вместе“. Возможно, мое общество их компрометировало? Или они стыдились меня? Все-таки куда ни кинь – я заговорщик. Бросился спасать Блаблацию вопреки повальному безумию, охватившему мещан… Лишь на немногих можно было положиться. Старое королевство, уплывая в прошлое, подернулось прекрасной дымкой, преображалось мало-помалу в сказочную страну счастья.

Оранжерея помещалась в дальнем конце замкового парка, неподалеку от замерзшего пруда, где неуклюже топталась в снегу пара лебедей.

У птиц был домик на островке, они вытаскивали из него пучки соломы и грели на них лапы. Наверное, птицы голодали, умоляюще призывали каждого прохожего, пробегавшего с поднятым воротником по давно не чищенным тропинкам, а после разочарованно шипели вслед проклятия.

Через неделю после моего водворения в оранжерею лебеди приплелись ко мне за помощью и теплом. Я делился с ними чем мог. Супруг брал свою порцию с достоинством, взглядывая на меня внимательно круглым глазом, а пани лебедушка с жадностью вырывала кусочки хлеба, приходилось быть начеку, чтоб не прихватила за пальцы железным клювом.

Через некоторое время мы подружились. Мне даже казалось, что я понимаю их язык. Еще бы: единственные живые существа, с которыми я искренне мог поговорить, своим присутствием, хриплыми криками, предостерегающим шипением доказывали, что мы понимаем друг друга и они, знающие мои тайны, никогда не предадут.

Несколько стекол выбили дети, когда играли в войну, отверстия кое-как заслонили листами жести или картоном. За растениями никто не ухаживал, и они высохли, хотя осенние дожди барабанили по стеклянной крыше. Только апельсиновые деревья в больших деревянных кадках выдержали все испытания, даже морозные ночи, потеряли много листвы, но все еще жили. Я напоил их и с трудом передвинул так, чтобы заслонить кровать – обычную железную койку с жестким сенником, в головах пахнущим соломой, плевелами и этак по-домашнему потной мышкой. Тяжелые попоны, заменявшие одеяла, сохранили запах конского пота, – их принесли из конюшни королевской гвардии.

Обогревал я свой угол железной печуркой с ножками растопыркой, длинную трубу вывели наружу – она вечно размахивала черным султаном, а ночью фыркала искрами.

Пришлось наносить палок на растопку. Благо рядом тянулись помидорные гряды – засохшие стебли с гроздями неубранных плодов, порой их из милости ели лебеди. Я надергал охапки кольев, обрезков с лесопильни и, положив их одним концом на ступеньку, топал ногой – ломались с одного захода. И все равно частенько ночью просыпался от холода. Взъерошенные лебеди белели, будто снежный сугроб, наметенный с гладкой стеклянной крыши, – снег клубился, словно горстями брошенная по ветру мука. Как не хотелось вылезать из теплой ямки в сеннике, из-под попон, чтобы разгрести пепел и подложить, раздув хилый огонек, несколько совков угля!

Вы спросите, почему я не пытался бежать? Пытался, и не раз. Но всегда из-за деревьев неожиданно появлялся караульный, а мне приходилось делать вид, что шляюсь по парку, собирая к ночи охапку обломанных ветром веток.

Мои мучения усугублялись посещением детей. Учительницы приводили их, выстроив попарно, и они, расплюснув носы о стекло, рассматривали меня, как в аквариуме.

– Вы видите нашего уважаемого летописца, нашу славу, – выслушивал я пояснения пани учительницы. – Писатель каждый день пишет, он должен… Его изнутри заставляет…

– Как меня на горшок, – утешился один малец и постучал в стекло, чтобы я к нему повернулся.

– Ты, верно, тоже не любишь, когда тебе мешают сидеть на горшке, – рявкнул я с нежной улыбкой. – А посему убирайтесь отсюда, да поскорее!

Дети прилипали к стеклам, опираясь розовыми ладошками, водили за мной круглыми от изумления глазами, пока дыхание изморозью не затягивало стекло. Тогда они начинали скрести пальцами, а иногда и писать нехорошие слова, быстро их счищали, если подходила учительница. Бывало, случались забавные.

– А что пан пишет? – требовали ответа хором. – Книжку для детей?

– Пишет хронику, историю падения королевства Блаблации, отречения короля и упорной борьбы за права народа. Он принимает во всем деятельное участие, – объясняла пани историчка весьма путано. – Нельзя ему мешать.

– А зачем тогда мы приходим?

– Чтобы, когда пишет, не забывал про вас! Ясик, поклонись пану! Настуся, сделай книксен так мило, как только ты умеешь! – И учительница посылала мне улыбку, какая и в страшном сне не приснится. Стоило ей отвернуться, дети разом показывали мне свои красные языки. Уж они, во всяком случае, были искренни. Уходили по тропинке, вытоптанной в снегу, желтоватом около кустов, – от холода их тянуло посикать, что они украдкой и делали. Это был как бы заключительный пункт программы „В гостях у писателя“.

– А почему он сидит за стеклом? Какие это птицы около него ходят?

– Лебеди. Он пишет лебединым пером, – фантазировала она явно под влиянием места, каковое они сподобились посетить. – Писателя здесь держат, чтобы он был постоянно у людей на глазах. Пишет о том, что случилось, а иногда и о том, что случится… Выходит, может натворить неприятностей. А теперь спойте на прощание.

Дети простуженными голосами затягивали песенку из рекомендованных для исполнения:

 
А в Блабоне, а в Блабоне
восседает мышь на троне.
 
 
Шевелит усами,
шевелит усами.
 
 
Я здесь правлю, ей-же-ей,
безо всяких королей.
 
 
Разбирайтесь сами,
разбирайтесь сами.
 

Их остроконечные капоры мелькали среди заснеженных кустов. Это выглядело даже мило, голоса утихали, и наступала вожделенная тишина – слышалось только шлепанье лебединых лап по полу, – одиночество и грусть. Я грел потрескавшиеся руки над раскаленной печуркой и неохотно возвращался к страницам на столике.

Уж я предскажу все, что случится с блаблаками, изображу их чванство, глупость и зависть, которая даже самых лучших спихивает с верхушки лестницы вниз, а ведь могли бы узреть широкие горизонты и указать путь другим. Если хоть половина моих пророчеств сбудется, попомните меня надолго! И я писал в злобе, с гневной жаждой мести. Не доверял магической силе слов, скорее полагался на предчувствия, сверхвпечатлительность художника, которая помогает прозреть будущее в беспокойных видениях. Это побуждает к действиям, по видимости непоследовательным, а порой и противоречащим рассудку, но разве свидетельствует история человечества о разумном выборе пути? А может, эта неразумность деяний всего лишь кажущаяся?

Во всяком случае, я горячо заклинал молодое поколение, дабы руководствовалось разумом больше, нежели их деды и отцы. Только вовсе не был уверен, удастся ли их привлечь для нашего дела.

Бывало, кто-нибудь из посетителей буркнет, в Блабоне, мол, вроде бы все наладилось, но вид у жителей столицы по-прежнему был кислый. Кажись, и свободу получили, однако никто не спешил высказаться насчет новых властей, ежели выражали недовольство, то лишь с глазу на глаз соседу, проверенному годами дружбы. Развелось великое множество ушей, ловивших слова, не для них предназначенные, и передававших все „куда надо“. А позднее в темных сенях вырастали фигуры унылых личностей, препровождавших мнимых виновников на допрос. Порой все обходилось поучением: язык-де что конь – надобно держать в узде, чтоб не понес, однако записывали имена всех, кто сеял сомнения, подрывал престиж Директора, бывшего теперь шефом Внутреннего Порядка, и манили людей возвращением королевства. И находились такие, что спешили указать на других, лишь бы отвести подозрения от себя, обвиняли невинных, только бы проявить свое рвение на службе у новой власти. Никто толком не знал, кто ее выбрал, но результаты чувствовались весьма осязаемо – железной дланью власть склоняла непокорные шеи, докучала, точно камешек в ботинке.

Говорят, кое-кто украдкой прижимался ухом к стене ратуши и даже через толстые стены слышал звяканье цепей, стенания заточенных в подземельях.

И блаблаки притихли, присмирели, воодушевление в них погасло. Избегали застолья по семейным праздникам – за столом неожиданно появлялись непрошеные гости, хозяину незнакомые, а вели себя столь дерзко, что об имени никто не решался спросить. Сосредоточенно прислушивались к тостам, бесцеремонно присматривались к говорунам – хотели запомнить лица, а порой даже просили повторить какие-то слова, чтобы правильно записать: дескать, им платят за правду, не за выдумки.

Ввели новые деньги, поскольку королевские талеры стали нумизматической редкостью, их разве что в музее увидишь, с тех пор как председатель Волдырь очистил казну – растратил, так деликатно называли воровство. Да и верно: украсть можно кошелек, а не все хитростью отобранное у жителей столицы золото, конечно же, сие просто растрата, растрата трехсот двадцати семи кожаных мешков, набитых дукатным золотом.

Вместо кожаных кружков с вытисненным кукишем выпустили жестяную монету, названную РОБОМ, роб делился на десять РАБОТУЛЕК. Таким жестом по отношению к цехам и ремеслу надеялись оживить работу, товарами заполнить лотки и полки в лавках. Поначалу вроде бы что-то сдвинулось, даже не самый худой товар пошел, вырабатывали его мастера, не всякие там самозванцы портачи, оживилась торговля, и деревня потянулась в базарные дни с нагруженными возами в город. По ведомствам заговорили, дерут, дескать, несправедливые цены, не обойтись без новых контролеров, и пошли доверенные тройки в дома непрошеными врываться, проверять, где сапожник кожу купил, а портной домотканым холстом и крашеными сукнами обзавелся, в кладовку глаз запускали, а руку – в постель, под матрац; вдруг да набитый кошелек хозяина под ребро давит, спать не дает.

После очередного такого визита контрольная тройка являлась в новой обувке или добротном кафтане, а карманы оттопыривались от робов; и хотя контролеры между собой поговаривали, ремесленник-де быстрехонько все себе возместит, он, как ни странно, смурнел и терял охоту к работе, а чинуши контролеры не оставляли его вниманием – в постоянные клиенты, а то и в тайные сообщники набивались, с охотою соглашались в прибылях участвовать. Разве не необходимы трутни в улье, а щуки в озере? Разве хозяйка не щиплет перо из живого гуся целыми горстями, а гусь громко выражает удовлетворение: лучше перьев лишиться, чем сподобиться ножа и противня? Перья на гусиной грудке быстро отрастали, а деньги с тихим звоном падали в кошель. И цены все росли, ибо купец своего не хотел упустить и возмещал убытки.

Старые да опытные советовали сохранять спокойствие: любую власть приручить можно, лишь вопрос времени, потому, кто в лапу берет, приучится и с руки есть. Молодые гневались, ворчали, не для того, мол, переворот совершали, прочь из замка выгнали зажравшихся паразитов, чтобы опять целые годы ждать достатка. Маскировали лица бородами, пышными усами, на лоб челки спустили, сзади стручьями закрученные волосы, будто сошли со старых портретов. Со спины их часто за девушек принимали: сыщик разлетится, ласково ущипнет или похлопает по заду, парень обернется – морда злая, по-разбойничьи заросшая, обольститель ноги в руки, только его и видели.