Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Ну что, пахнуло Блаблацией?

– Да нет, так привычно мышами…

– Это я тут, крестный, вот и пахнет, – послышался тоненький голосок. – Это я, Мышик, с вами полетел!

– Голосишко слышу, а никого не видать, – вознегодовал Бухло. – Где же ты спрятался?

– А я в рукаве у крестного. Он и не почувствовал.

– Ну и вспотел же ты со страху. – Кот подставил лапу, Мышик вылез из рукава и, став навытяжку, отдал честь.

– Осторожно, такого кроху того и гляди за борт сдует, – забеспокоился я. – Экая пушинка…

– Только не тискай меня так – ты котище хоть куда, самому невдомек, какой здоровенный, – просил Мышик.

– Помню, дали мне его подержать, новорожденного в конверте, вот такусенькую малявочку, – умилился Мышебрат. – Боялся, как бы ему больно не сделать. Теперь-то я научился возиться с малышами…

Огромная луна, подкатившая совсем близко, ярко светила, и мы прекрасно видели, как он осторожно поднял Мышика и поцеловал, а малец притулился к пушистой щеке и погладил кота по усам.

– Ладно, хватит нежничать, – очнулся я от умиления. – Надеюсь, с крохой Мышиком лишних хлопот не будет, много не съест, а доведется давать деру, можно его посадить в карман. Только на привалах чтоб от нас ни на шаг, понял? Матери хочу передать тебя в целости-сохранности. Она там с ума сходит. В постели тебя нет… Теперь небось горюет – сова сыночка унесла…

– Братишка все знает, расскажет домашним. – потер лапки Мышик. – Бабка тут же раскинет карты, глянет, что нас ждет… Уж она-то будет гордиться, как же: нашенская кровь – в деда пошел. А я вернусь со славой!

– Дай-то боже! – вздохнул я тихонько, потому что весьма сомневался, благополучно ли закончится наш поход, вернее, мое похищение. – Может, вы все ж таки поясните, что приключилось в Блаблации, зачем меня вытащили из кровати ночью и чего, собственно, вы от меня ждете?

– Ладно, ладно… Всему свое время. Нам еще далеко лететь, – успокаивал Бухло. – Поедим, выпьем винца, у меня с тощаков совсем живот подвело. Увидишь, настроение сразу получшает. Да и шар полегчает… Ну давай, Мышебрат, действуй!

Однако тут же сам открыл кошелку, раздал салфетки, сунул каждому в лапы нож и вилку, на скатерке расставил толстенькие стакашки. Из оплетенной бутылки налил вина. Мы ломали длинный батон, намазывали затвердевшим на холодке маслом, резали соленый овечий сыр. Так вкусно хрустели солеными огурцами, что аромат чеснока и укропа далеко разносился вокруг. Вино в поднятых стаканах казалось совсем черным.

– За счастливое возвращение! – пропищал Мышик. – Я хоть тост скажу, раз вина мне не дают…

– Еще до места не добрались, а ты про возвращение… Не выходил бы из дому, коли страх уже напал, – фыркнул кот.

– Я ничего не боюсь! Вот увидите! Пускай меня все боятся! – И Мышик надменно заложил конец хвостика за торчащее ухо.

– Надобно рассказать тебе по порядку, с чего все началось, – поудобнее развалился Бухло. – Помнишь, как мы расстались после торжественных похорон капрала Типуна, отважного петуха, он еще был трубачом у короля Бочонка? Мир мы отстояли, и казалось, все идет как нельзя лучше, а между тем уже тогда в воздухе носилось: неладно что-то в королевстве…

Я удобно привалился к стенке плетеной гондолы и набивал трубку табаком, пахнущим черносливом.

– Ну, рассказывай же…

– Так вот, враги в Блабоне уже проникли к королевскому двору, позанимали все посты. Акиимы давно подготовили тайный заговор – мало-помалу продвинули своих людей на все высокие посты, в их ведении многие дела. – Старый артиллерист сжал кулаки.

– Да откуда ж они, черт возьми, взялись? Почему не повытащили их за ушко да на солнышко, не прогнали с должностей, не заклеймили позором?

– Так, признаться, они всегда водились, только что не нагличали, не заносились, а теперь даже король вынужден считаться с ними… – Старый сержант пыхтел от гнева и стискивал кулаки.

– А что король? Ведь храбрый был королище, хоть куда! – доискивался я.

– Совсем не тот стал, всю рыцарскую стать потерял, – мяукнул Мышебрат. – Подданные величают его Кардамоном-охламоном. Глупостями занимается, дела королевства запустил вовсе. Трон в парикмахерское кресло превратил.

– А откуда столько этих акиимов понабралось? Нельзя ли их выпереть за границу, чтоб не вредили?

– Да нет… Ведь они – Аки и Мы, совсем такие же, и попривыкли мы к ним… Поют сладко, мы по горло сыты их завтраками, и щедрая рука, когда надо, не оскудевает – не из своего кармана дают, из чужого. Людишки сами их на посты двигают, вот тогда они, распоясавшись, зубы показывают. Народом помыкают, шкуру живьем дерут, богача и того живехонько без штанов оставят…

– Значит, король Кардамон во всем виноват?

– Да нет, – печально мяукнул кот. – Во всяком случае, не он самый виноватый.

– Тогда кто же, черт возьми? Вас всех словно подменили!

– И добрые люди в Блабоне есть, только не умеют сообща голос подать, поддержать друг друга… А в одиночку всяк себя слабаком мнит, на других оглядывается: с чего мне высовываться? Может, кто другой, поважнее меня, за дело примется? Притаится этакий скромник в своем уголку – пересидеть бы лихолетье, тут-то акиимы его и подомнут, слухами задурят и на выю плотно усядутся – пикнуть не смеет… Послушание проявляет, делает, что велят. Многие, что умели и кулаком вдарить, гаркнуть как следует, соседей на подмогу созвать, теперь в одиночку хвосты поджимают. Молчат, служат, а жить никакой возможности больше нету…

– Всяк в командиры метит, в богатеи выбраться норовит, только трудиться некому, всем бы есть-пить да целыми днями под перинами вылеживаться. Король, бывает, и мудрый указ издаст, да, пока указ до низу дотащится, до нашего чванливого народца, по дороге как бы оглупеет, против самого законодателя и обернется… Напрасно Эпикур с ратуши на все четыре стороны света трубит-надрывается, блаблаки трубный глас за петушиное кукареканье принимают, глубже в подушку зарываются и еще громче храпят.

– Ничего не пойму из ваших причитаний! Давайте конкретно! Ведь королевские слабости примечать небось давненько начали и зло не с неба свалилось, не кротом ходы под дерном прорыло, не ветром с тучей саранчи его принесло… Давайте-ка, друзья мои, все по порядку и обстоятельно, – пытался я вникнуть в их беды.

Оба растерянно замолкли, сержант подталкивал Мяучара, а тот сержанта, пора, мол, начинать, только нелегко им было поймать нить за конец, размотать клубок событий.

– Вроде заразу какую ветром надуло, беда в воздухе висела: в уши лезла со всякой околесицей, сорняками буйно принялась… Видывал ли ты молодцов, каковые общественное достояние растаскивали, будто в собственном угодье управлялись: потому, мол, все народное – значит, мое, а ты не в свой огород нос не суй. Не нравится – не гляди, а препятствовать не моги, вот как дорвешься до кресла, тогда и получишь право то да сё прикарманить, то да сё хапануть, – с горечью выкладывал сержант Бухло акиимову мораль. – Мы, старые солдаты, по-другому воспитаны, не про нас открытый разбой…

– Да, зло – что молоко в чугунке на огне. Смотришь, смотришь, огонь вовсю полыхает, а молоко не шелохнется. Притаилось, потому что следишь за ним. Стоит отвернуться, глядь – молоко поднялось и убежало… Чад на весь дом. Бросишься к чугунку, да убежавшее молоко не загонишь обратно. Пропало. А начадило – хоть святых выноси, и каждый считает, будто ты больше всех виноват, – ворчал, нахохлившись, Мышебрат. – У кого совесть осталась, тому стыдно, а бессовестные и рады. Попробуй задень такого или, не дай бог, к ответу притяни… Тут же отговорится: и виноват-то не он, он-де только выполнял приказ сверху, особы неприкосновенной, близкой к трону, – верно, кого-то из акиимов. Зачем выбирали? А когда выбирали, понятия не имели, что за человек…

– Да объясните наконец толком, в чем дело, – попыхивал я трубкой. – Королевство – не чугунок, а жители Блабоны не молоко, умеют глотку драть… Коли на улицы выходят, значит, им углей горячих под задницу насыпали…

Друзья молчали, беспомощно поглядывали друг на друга. Мышебрат кончиком хвоста отер набежавшую слезу. Бухло обеими руками нахлобучил шляпу на лоб. Страусовые перья затрепетали на ветру.

– Правителя бы могутного…

– Все мудрые и честные повывелись, – опустил голову сержант. – Люди только свои интересы блюдут, вот и зашаталось королевство.

– Ну, своих на кулачки не возьмешь, – прошептал я. – Вольному воля.

– А кот что, не таковский? У кота тоже есть воля.

– Человек не мяч, его пинками не подгонишь, – согласился я.

Под нами проплывали облака, посеребренные лунным светом. Похолодало так, что дрожь пробирала.

– Блабону не узнать. Нету тебе ни ароматов жаркого на вертеле, ни розового варенья и ванили, обыкновенные фрукты и те с лотков исчезли. В лавках зияют пустотой голые полки, товары будто корова языком слизнула! В закромах хлеба – одни поскребыши, а в глухих глубоких подвалах, где всегда дремало вино, – жаловался старый сержант, – теперь бочка, разбуженная рукоятью пистоли, в ответ бубном грянет, потому как пустая. Затычку вырвешь – в нос уксусом шибанет…

Юный Мышик в удивлении покачал головой – поверить трудно. Знал Блабону по бабушкиным сказаниям, столица была богатая, добра всякого хоть пруд пруди, постоялые дворы всегда гостям рады, а жители радушны и приветливы. Оттого Мышик и в путешествие отправился. А тут такое… и усики у него задрожали, словно от подавленного плача. Не хотелось больше в страну детских мечтаний, коли там опустели обильные некогда закрома, а исхудалые коты стерегут любой едва слышный шелест в старых смятых бумагах – вдруг да убереглась в королевских канцеляриях какая-нибудь мышка.

– И от всех богатств ничего больше не осталось? И перепачканные мукой пекари не угощают прохожих сладким пирогом, посыпанным ароматной крошкой, чтобы заманить к себе в булочную? И нет больше приветливых толстощеких трактирщиков? И веселые блики от огня не пляшут больше на медных кастрюлях об одной ручке? – спросил я огорченно. – Что же, черт побери, тогда осталось?

– Беда! – согласным хором ответили мои друзья. – Самая настоящая страшная беда!

– А ведь все складывалось вроде неплохо, – недоумевал я; струйки дыма из моей трубки мгновенно сливались с синевой неба. – Люди нахвалиться не могли правлением короля Кардамона, почитали заслуги королевского совета.

– Это нас и сгубило, – признался старый служака. – Блаблаки почили на лаврах: все хорошо, чего же еще хлопотать… Сначала за столом развалились, а там, глядь, и улеглись, где кому по душе: один в тенечке под деревьями, другие по альковам на ложе. А работу, едва начав, забросили. Невдомек, что весь мир в гонке торопится-спешит – кто кого, кто больше товаров на рынок выбросит, а мы, почивая, в хвосте застряли… Соседи нас обгоняли, а нам что: пусть их стараются, мы вот поднатужимся-поднапружимся да как рванем – вмиг догоним. Так и упустили то, что никак наверстать не удается, – время.

Ежели по крутой тропинке в гору катишь валун, не останавливайся: камень все тяжелее, все сильнее давит, а поскользнешься, чуть расслабишься, камень сам вниз, в долину, покатится. Разгонится – не остановишь; одно остается – отпрыгнуть, отбежать, не то раздавит… Так с нами и случилось. Преходящий успех, тяжко доставшийся, мы на веки вечные себе приписали. Не обеспечили благоденствия постоянным упорным трудом. Всяк на другого оглядывался, а сам только и норовил увильнуть да на приволье вздремнуть. Весело и малость спросонья любовались мы нашим хозяйством, садами плодоносными, колосящимися нивами, а чего нам беспокоиться?

Находились, само собой, головушки – предостерегали, да разве кто их слушал… Отвяжитесь, махали мы рукой и пренебрегали советами. «Вишь, мстится им что, небось от обжорства взгрустнулось». И не успели спохватиться, ан поздно уже.

Теперь только ты, наш летописец, властен нас спасти!

– А в чем, кроме писанины, я силен? Встарь пророка, гибель вещавшего, призывавшего к добровольному самопожертвованию, к служению, не жалея живота своего, на благо Отчизны, забрасывали каменьями. Сегодня и клеветы довольно… Оговор куда как забористей: и усилий никаких, и совесть не беспокоит… Камнем и впрямь честнее. Все видели, кто бросил. А я чем же вам помогу?

– В твоей хронике есть ненаписанные страницы, сделай их по-своему, подбрось добрых событий, высеки в сердцах искру взаимного доброжелательства – засей надежду! Напиши, что мы спасемся!

– А вдруг будущее не подчинится содержанию Книги? И вместо будущего, нашим трудом и волей определенного, произойдет непредвиденное? Свершится судьба?

Тогда да станет оно предостережением сыновьям и внукам! А наши имена пусть останутся хоть на могильном камне. И пусть грядущие поколения знают, что мы не сдались без борьбы, – склонил голову сержант Бухло.

– О боже! Мы снижаемся! – заволновался Мышик, который вскарабкался к артиллеристу на шляпу и, раздвинув страусовые перья, высматривал на горизонте башни Блабоны. – Под нами деревья! Падаем!

Шар сжался, летел рывками, покачивался, нас явно притягивало к земле. Даже гондола скрипела, будто ее не в меру перегрузили.

Я выглянул за борт. Тень от шара быстро скользила по желтым полосам осеннего люпина. Земля словно подскочила вверх, и ряды высоких тополей уже заслонили от нас небо. Тополя по обеим сторонам дороги выстроились, точь-в-точь часовые, и шелестели: «Не пропустим!»

С ропотом сухой тополиной листвы до нас долетал сладкий запах люпина.

– И мешков с песком нет, нечего выбросить! – отчаивался Бухло. – Мы оставили балласт, чтобы забрать тебя!

Кот вышвырнул пустую бутыль из-под вина. Она на лету презрительно засвистела. Вот-вот зацепимся кабиной за тополиную крону и посыплемся, как дикие грушки из корзины. Только у Мяучара был шанс на спасение – уцепится за ветви. А мы? Мы сломаем себе шеи!

– Осторожно, не смахните случайно Мышика! Еще очень высоко…

– Да я у тебя в рукаве, дядюшка, – пискнул тот совсем близко. – Если уж прыгать, так вместе!

– Нет уж, обойдемся, – замахал я руками, – без парашюта ни за что не прыгну!

– Вот кабы самые толстые собой пожертвовали, остальные, может, долетели бы! – ворчливо посоветовал Мяучар, явно намекая на нас с Бухлом.

– А коты зато всегда на четыре лапы падают, – огрызнулся сержант. – Вот и прыгай первый! Как только днищем гондолы заденем верхушки тополей…

– Держитесь за веревки! Сейчас грохнемся о стволы? – И я изо всех сил вцепился в прутья корзины.

– Все пропало! – заломил лапки Мышебрат. – Не долетим до Блабоны! Не спасем родину!

Вдруг меня осенило: после каждого вопля отчаяния шар стремительно снижался, словно неверие и растерянность навьючивали его непомерной, свинцовой тяжестью.

– Так нет же, долетим, и все тут! – гаркнул я наперекор всем горестным причитаниям.

И шар действительно поднялся на несколько метров. Верхушки тополей лишь пощекотали нашу корзину, и перед нами снова открылся свободный путь.

– Долой нытье! Выше голову! И не из таких переделок выпутывались живыми-здоровыми! – Я потряс за плечи моих товарищей, чтобы разбудить от тяжкого кошмара. – Послушай, сержант, помнишь, решалась судьба сражения, картечь кончилась и ты велел своим сорвиголовам всыпать в пушечное жерло котел клецок с маком – и мы победили!

И хотя в том сражении рыцарей в бегство обратили разворошенным осиным гнездом двое сынишек портного Узелка, Бухло клюнул на лесть.

– А ты, Мышебрат, где твоя храбрость? Как только не пытали тебя, но ты не выдал товарищей. Да нет такой силы, что заставила бы нас свернуть с однажды избранного пути! Нет таких преград, которых бы мы не преодолели… Нагрянем на врагов – их как ветром сдует! Только сообща! Только дружно!

– Благие слова! Мы не из тех, что сдаются без борьбы! Сам не понимаю, что на меня накатило – морок какой-то! – Бухло потянул себя за ус. – Ну, котофей, давай-ка песню, чтоб сердца забились живей! Верю, все у нас пойдет на лад!

– Нас ждет удача! – Глазищи у кота разгорелись зеленым огнем, и он поднял хвост, как знамя победы.

 
Пускай пронырливый акиим
обманом залез на трон.
Давайте вместе провозгласим:
пошел, лихоимец, вон!
 

Бухло загудел басом, а кот вторил ему, подмяукивая, и песня разнеслась по широким просторам:

 
Они горазды на пышный слог,
горазды последнее брать;
гнать акиимов – священный долг,
нелепо их убеждать.
 

Припев, раскачиваясь в такт, поддержали и мы с Мышиком:

 
Поверьте, братья! И для нас
придет великий час!
 

И снова грянул Бухло, а кот подпевал:

 
И возвратится к нам король,
друзья и братья станут в круг,
и зашумит пчелиный рой
мильон трудолюбивых, рук!
 

А потом все вместе:

 
Поверьте, братья! И для вас
придет великий час!
 

И вот ясной зеленью окрасились пушистые облака, из-за них вынырнула луна и, верно из любопытства, тяжело покатилась за нами, да никак не могла угнаться. Под дружескими порывами ветра мы взвились высоко-высоко. И я ощутил всю прелесть этого ночного бегства из дому, потому что знал: мы и в самом деле нужны в Блабоне, ведь спешим на помощь!

Меня переполняла нетерпеливая радость, сродни радости горного потока, когда он взломает ледяной покров и, вспененный от спешки, мчится, перепрыгивая через валуны. Во мне рождалась песня, хоть я не знал еще ни слов ее, ни мелодии… Я начал насвистывать, будто черный дрозд, который выстилает гнездо и о каждой принесенной травинке оповещает весь мир: он-де занят великим делом, он строит, он уверен, что выстелет мягкое ложе по крайней мере для тройняшек.

Неужели меня снова посетила та самая обманчивая радость, о которой я почти забыл? Когда-то, давным-давно, нехотя плелся я в школу и вдруг неожиданно для себя сворачивал в окольные переулки, добирался до пригородного вокзала и через час оказывался в лесу. Закинув руки за голову, устраивался в густой траве под благоуханными майскими ветвями и долго провожал взглядом лучезарные облака. Птицы не пели, они словно задались целью перекричать друг друга и галдели в густом колючем терновнике. Я пальцами расчесывал пышную траву, приобщался к кипучей жизни земли. В глубине души рождалась готовность помочь любому, кто нуждается в помощи, пусть даже меня не просят и не призывают. Я переворачивал упавшего на спинку темно-синего жука, беспомощно перебиравшего лапками. Вытаскивал из ямы, выкопанной под заборный столб, оголодавшую лягушку, спугивал сороку, гнавшую маленького воробышка – он беспомощно махал слабыми крыльями, от которых было больше шуму, чем проку. Грустный взгляд маленькой девчушки из-под слипшихся от слез ресниц – и я раздевался и, с трудом вытаскивая ноги, брел в иле, чтобы выловить тонущую куклу. Девочка выхватывала у меня из рук этот намокший и грязный комок, молча прижимала обеими руками, а во мне родничком била неистовая радость, и я счастлив был оделить ею весь мир.

– Как это нам удалось не разбиться о деревья? – спросил Бухло, обмахиваясь своей кожаной шляпой.

– Знаешь присловье: «Камень с сердца свалился»? Так вот, мы в самый последний момент сбросили во мрак под кабиной все наше черное отчаяние, тяжкие, как свинец, сомнения и уныние. И сразу полегчало – нам и шару. Нельзя поддаваться собственному бессилию. Именно это рассчитывает внушить нам недруг, отсюда рождается рабская покорность, мы сами себе связываем руки и сдаемся в неволю. Надобно уметь самим помочь себе, а мы ожидаем помощи от всего мира, который вовсе не спешит с этой помощью… Бережно раздувай едва занявшийся огонек надежды, после друзей поищи, брось клич, обратись к их верности… А когда выйдешь на бой, они встанут с тобой плечо к плечу! И друзей будет все больше и больше. Вот увидите, мы выиграем!

Шар, слегка накренившись, уверенно летел в сторону Блаблации.

КОРОЛЕВСКИЕ ПРИЧУДЫ

– Он все мудро вывел, – вздохнул Бухло. – И справедливо… Мы уже пробились через облака, над нами чистое небо, и звезд высыпало великое множество – доброе предзнаменование.

– Теперь уж точно долетим! На рассвете приземлимся в Блаблации, – вторил Мышебрат. – Я посчитал бы опытным вралем всякого, кто рассказал бы мне про это наше приключение. Но теперь со страхом покончено… Верняк – мы победим!

– Долой все тревоги, забот у нас и так полон рот, не думать о грозящих бедах, иначе шар снова начнет падать, – поддержал старый служака.

– Ну, так тоже нельзя! – не согласился я. – Можно рассказать и о самых больших неприятностях, лишь бы не жалеть себя, сиротинушку, не опускать на лицо вдовью вуаль, не отдаваться во власть горю. Мы обязаны знать всю правду, дабы рассудить, в чем причины нашей слабости. Ведь мы сами отдали королевство на милость и немилость акиимов! В замыслы недруга проникнуть необходимо. Пусть нас мало, все равно ударим первыми, атакуем – пока мы еще слабы, это лучше, чем уходить в защиту. Неожиданное сопротивление ошеломит врагов королевства, источит их тревогой, а к нам привлечет единомышленников. Заодно образумит усомнившихся, тех, кому мерещится: все пропало, все обречено, сопротивление бесполезно – пора уступить натиску тиранов…

– Ах, кабы враг был из чужой страны, в чужой форме… Сразу разберешься, кто есть кто, – нахмурился Бухло. – А тут враги между нами, обволакивают медоточивыми речами, понятно, что зовут их акиимами, ведь они совсем «аки и мы»… И все же они тайные заговорщики. Мы служим Родине, а они только себе. И говорят у нас теперь на двух языках. На одном доверительно шепчут: я тебя подсажу, ты меня, а ежели после двинешь меня на пост, в креслице, так я опять же тебе подсоблю… А на втором языке речи гудят, как барабан: марш – марш – марш! – убивают пытливую мысль, глушат беспокойную совесть. Оружие легко обратить на явного врага, трудно направить его против себя самого, даже когда поймешь: этим врагом стал ты, Всяк не прочь понежиться в достатке и вовсе не спешит подставить собственный зад под розги…

– «Жрать обильно, одеваться стильно, работать непыльно», – поддакнул кот. – Мой папаша батрачил у мельника, так он частенько говаривал это блаблацкое присловье. Дорогой летописец, давай расскажу, как я впервые учуял запашок распада и что подслушал в бане…

– Да, Мышебрат, хотелось бы знать, во что я впутался и чем мне это грозит.

Я с удобством устроился на бухте якорного каната и раскурил трубку, Мышик, дремавший у меня в рукаве, расчихался от дыма, будто вдохнул понюшку табаку, и с обидой запищал:

– Что за мерзкая коптильня!

Выпрыгнул ко мне на колено, ловко соскользнул по брючине и с удовольствием осмотрел себя в начищенном до блеска носке моего ботинка. Потом съехал с ботинка на пол кабины. В охотку пришлась ему эта забава. Что с него возьмешь – мышиный сопляк, вовсе не взрослый Мышин, во всяком случае, мы считали его сопляком. Я поглядывал на его удалые выкрутасы со снисходительной улыбкой.

Тем временем Мяучар начал свой рассказ:

– Через открытое окошко я выскользнул из мансарды на замковую крышу. После чердачной духоты приятно дышалось свежим воздухом. С легким звоном из-под крыш срывались стрижи, их узкие крылья серпом рассекали воздух – только свист стоял. Теплая от солнца черепица клонила ко сну. Я назначил свидание на дубовых мостках, по которым обычно трубочисты добираются до труб, с очаровательной придворной кошечкой королевы. – Мяучар мечтательно зажмурил глаза. – Очи зеленые, словно крыжовник, в белых перчатках и белом жабо, в черной шубке – обворожительная ветреница. Обычно она играет у подножия трона с клубком шерсти, когда королева вяжет на спицах кофточку для королевны Виолинки. Сколь грациозны ее движения, какие удивительные прыжки – кажется, она парит в воздухе… А какая чистюля! Часами расчесывает перед зеркалом свою шубку… Ох, как вспомню, что она меня ждет, призывает нежным мяуканьем на сумрачных замковых чердаках, сердце исходит тоской…

– Полно тебе, о короле хотел рассказывать, а не о своих похождениях, – напомнил сержант.

– Да, да, разумеется, извините, пожалуйста, я так расчувствовался и несколько сбился с мысли… Так вот, я с удобствами расположился на мостках у самых труб, солнце пригревало спинку, глаза слипались, я засыпал, тихонько напевая наши кошачьи мурчалки. Вдруг пронеслись стрижи, звенели так, словно били тревогу, я глянул вниз и в одном из окон увидел короля Кардамона…

Ох, чувствую себя подлецом, просто язык не поворачивается… королевские секреты… Ведь он разрешил мне бродить по всем крышам, я присутствовал на конфиденциальных аудиенциях, развалясь на балдахине в тронной зале, свободно заходил в салоны днем и даже по ночам.

– Валяй смело! Враги проведали королевские секреты, используют их против трона, почему же летописцу не знать даже самой страшной правды? – убеждал его Бухло. – Впрочем, об этом и воробьи чирикают, как на дождь, а они известные сплетники, клюв им не заткнешь!

– Так вот, на троне развалился белый пудель, а король с ножницами в руках стоял перед ним на коленях, завивал его, укладывал завитушки на лбу, подравнивал космы на ушах. Представляете?! Кобель на троне! А у короля на голове вместо короны в парик воткнута расческа! В руках ножницы, а не скипетр! Пудель же, бывший при дворе лакеем, еще и рявкал на него: «Не дер-р-ргай! Остор-р-рожней!»

Придворные уже давно смекнули неладное: король Кардамон частенько сам не свой, то задумается, то затуманенным взором засмотрится на кого-нибудь из министров, а у того мурашки по спине – вдруг королю донесли, вдруг с должностью пора распроститься да с незаконными поборами? А король только сонно улыбается и как-то странно жестикулирует, весь во власти своих видений.

Такие настроения разве что поэтам простительны, никак не правителям. Бывало, уставится в сверкающее зеркало и локон накручивает на палец, кокетничает с собой, точно дама перед балом. На три шажка отбежит, потом снова подскочит к зеркалу… Придворные от нетерпения поглядывают друг на друга многозначительно, один наглец даже по лбу постучал – как раз время приспело тютюрлистанского посла принимать. Дело важное, мост через пограничную реку Кошмарку прогнил до дыры, споры велись долго, кому ремонтировать, кто плотникам заплатит. А дыра все больше да больше, в конце концов сам посол провалился.

Король приглашает посла садиться, а тот отказывается: заноза в заднице колет. Король срывается с места, одной рукой послу волосы откидывает назад, а другой усы прикрывает, словно молчать наказывает. Посол, как рак вареный, покраснел от возмущения. Затягивается немая сцена. Гофмейстер робко напоминает: «Ваше величество! Дыра на мосту не заделана… Посол проверял, проедет ли карета, пошел вперед и провалился…» Король лишь голову набок склонил, облюбовал себе посла, глаз не сводит и мурлычет песенку:

 
Мост дырявый?
Мост дырявый!
Это будет не по нраву
Путникам. О боже правый,
Мы им скажем – лезьте вброд,
Дел у нас невпроворот.
 

Кот всю сцену разыграл в лицах. Мышик, сидя у меня на колене, хлопал и кричал «браво».

– «Ваше королевское величество! Посол провалился по пояс, на помощь звал. Час целый провисел над омутом, дрыгая ногами. Башмак утопил! В конце концов подполз храбрый паж и обмотал его вожжами; выдрали посла из дыры, как свеклу из грядки! – нашептывал придворный. – Самое время дать понять: во всем виноват Тютюрлистан! Когда дыру измеряли, выяснили – больше на их половину моста приходится».

«Ох, как жалко, что его вытащили: пока дыру затыкал, ни дыры не было, ни опасности для путников, – рассудил король доброжелательно. – Сколь благородно затыкать собой дыру, вовремя кричать-предупреждать, повозки направлять к броду – брод ведь уже размечен. Всякий бы свою благодарность оказал. И прославился бы посол: на благо обоих народов послужил, дыру собственным брюхом замуровал!»

Тут посол не выдержал, побагровел с натуги, перевел дыхание да как гаркнет: «Брюхо мое, а дыра ваша, блаблацкая, вот и затыкайте хоть своим троном! Из Тютюрлистана ноги посольской к вам больше не будет!» И, прихрамывая – заноза больно донимала, – выбежал вон.

Гофмейстер бросился вдогонку прощения просить у достойного гостя, листик подорожника на пострадавшую часть приложить. А разорванные панталоны к маэстро иглы доставили бы молниеносно, старый Узелок не только штаны б заштопал, а еще и вышитой розочкой прикрыл разорванное место.

Но король поднял руку и двумя пальцами точно невидимую нить ножницами перерезал. Так и кончились добрососедские отношения с Тютюрлистаном, и, видать, надолго.

А мы все летели в холодном блеске луны. Перегнувшись за борт, я следил, как огромная тень шара скользит по облакам, ниже гондола, а из нее торчат две человечьи головы и кошачья со сторожкими ушами, ловящими все недоступные нашему слуху отзвуки спящей земли.

– Ну, давай дальше, – подтолкнул я кота.

– Так вот, король принялся псов стричь, совсем не стеснялся и открыто предался сему недостойному занятию. Справил себе белый передник, а может, и с кухни стащил? Топтался вокруг трона, а на троне что ни день, то новая дворняжка восседает.

– Странная причуда, что и говорить, – пожал я плечами. – А может, это не псы, а министры были? Они ведь тоже, как дворняги, блошастые и хвостом вечно виляют.

– Что да, то да, но тут я не ошибся. Король поначалу занялся псами. Позднее и того хуже стало – на людей перекинулся. Псы-то честнее. Пес облает, да не растрезвонит, а тайну хранить у нас даже члены королевского совета не умеют. Поползли суды да пересуды, вскоре вся Блабона трубила: наш король совсем обцирюлился, на псах шерсть бьет и вообще пес его разберет… Стрижка – это искусство, и хороший мастер уважения достоин, но зачем же клиента на трон сажать! Припомни хоть всю историю, короля-брадобрея не сыщешь! Откуда же у нас в Блабоне такой вертиклок выискался? Люди на стенах начали писать:

 
Брадобрею Кардамону
гребешок, а не корону!
 

Или еще:

 
Кардамон стрижет собак,
черт с ним, так его растак!
 

И всякие, еще и того похлеще, оскорбления посыпались – брызжут желчью и ненавистью, похуже плевка в лицо. – Мышебрат заломил лапки. – Меня одолевали самые дурные предчувствия.

– И впрямь к худу шло, – вздохнул сержант. – Помню, одну надпись сам рукавом стер, такая стыдоба за короля!

 
Собакам на счастье
наш царственный мастер.
Потому-то столько блох
ты в семейство приволок!
 

И огромный указующий перст нацелен в прохожего; конечно, все тут же начинали чесаться. Вскоре почесуха уже считалась оскорблением законных властей. Однако задержанных приходилось выпускать – у всех алиби отыскивалось – блоха за пазухой. Замковых стражей-бульдогов высмеивали и освистывали, когда они, забежав в подворотню, скидывали сапог и неистово скреблись задней лапой, распустив брылы от великого облегчения.

– А что им делать? – возмутился Мышик. – Блохи – это блохи, у любого завестись могут. И никакого сраму тут не вижу!

– Это еще не все. Как-то раз я прочитал воззвание против короля: