Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Я факты не замалчиваю. Пишу все как есть.

– И правильно, факты на то и факты, только порой неплохо острые углы оплести комментарием, увязать цветной ленточкой одобрения, а кое с чего и цену сбить… Можно чуть-чуть учесть и наши пожелания. Подчеркнуть кое-какие заслуги. Возвести кое-кому памятники, многие ждут не дождутся благожелательной оценки. Это трудно, большие знания надобны. И мужество. Ведь писать предстоит противное тому, что якобы знают тысячи малых сих, да в их перспективе все выглядит иначе, чем от нас, сверху… Мы одни знаем самую доподлинную правду. А какова она, у меня надлежит спрашивать!

Вот так-то, дорогой летописец, – продолжал он презрительно, – всякий, кто снизу влезает на вершину, управляя, уже тем самым присоединяется к нам, к нам, к нам, – тыкал он себя в грудь. – А значит, и уподобляется нам. Доброту властелина народ всегда за слабость почитает. Люд тоскует по силе. Стоит слегка ослабить железную хватку, уже облегченно благодарит. Однако сначала следует его хорошенько придушить, чтоб едва дыхание переводил… Тогда и превозносить начнет.

Директор разглагольствовал с жаром, во что бы то ни стало хотел перетащить меня на свою сторону, а я сопротивлялся, упирался, как черепаха, втягивал голову в панцирь. Он не понимал, каким магическим даром я владею – могу творить целые миры, давать им жизнь выразительным словом… Не понимал: мне не помеха кирпичные стены, местами побеленные известкой, на которой выцарапаны имена тех, кто сидел в камере до нас, в любой момент я могу перенестись в бескрайние луга, в картофельные поля, подернутые дымом костров, в березовую рощу, окутанную золотым облаком сорванных свежим ветром листьев. Я бежал на берег Кошмарки, где в камышах селезни похвалялись друг перед другом зеленым отливом на шее, белым жабо и синими зеркальцами на крыльях. Изящные бурые уточки, которым очень нравились эти украшения, собирали клювами вкусную ряску и покорно плыли за вожаком по облакам, отраженным в разлившейся, мутной после осенних дождей воде.

А небо все время было битком набито: повыше тяжелые набрякшие тучи, ниже растрепанные стаи улетающих скворцов; трудно расставаться с родиной, поэтому птицы взвивались и снова возвращались – падали на деревья, усаживались на ветвях, словно крылатая листва, или роились в скованных инеем травах, но, даже взъерошенные клювом, травы не давали вожделенного корма. Чтобы жить, надобно собираться в далекий путь на юг.

Я не мигая, до слез всматривался в стаи птиц, пока они не исчезали на горизонте. А в лицо мне уже начинал мести первый снежок. Снежинки влагой оседали на ресницах, таяли в волосах, растрепанных порывистым ветром.

– Чего вы все всхлипываете? – тормошил меня за плечо Директор, возвращал на нары в камере. – Верно, болташка привиделась?

– Нет! Просто уже пошел первый снег… Идет мачеха зима и будет, верно, сурова.

– Почем вы знаете? – заглядывал пронзительно мне в глаза.

– Вам этого не понять. Для меня нет тюрьмы. Когда захочу, ухожу отсюда, блуждаю по грязным, разбитым дорогам Блаблации, слушаю шум сосен, говор набухших потоков, смотрю, как тяжело машут намокшими крыльями вороны и тянутся против ветра в город на ночлег.

– А вокруг меня всегда вырастают стены. – Он шлепнул ладонью по стене. – Я живу не выдумками.

– Да, это уж точно. Вы из тех, кто рад превратить страну в одну большую тюрьму и ключи от камер передать в руки послушных вам стражников.

– Ну, прямо так уж сразу и тюрьма… Но порядок я люблю. Туда следует отправить весь беспокойный элемент, тех, кому подавай все сию минуту, и баста… И никакого послушания, никакого вклада в общее дело, никаких заслуг…

Я согласно кивнул:

– Скажем, мы с вами. Правильно нас посадили.

– Если речь о летописце, решение исключительно верное. Будь я по-прежнему на своем посту, так и сделал бы.

– А вас, значит, упекли ни за что ни про что! Проще говоря, беззаконно, подлое насилие, ежели не ошибочка вышла, – предположил я, чтобы его задеть. – Свои посадили. Свои оставили без помощи, открестились от вас. Подло, не правда ли?

– Разумеется. Не выношу случайностей. Думаешь, дескать, это судьба… Или даже бог, мол, дал мне время на расчеты с совестью, пожалел бы о содеянном. Соизволил про меня вспомнить и желает, чтоб я изменился… Наивен же ты, братец! Если бы, нанизывая факты, еще и упорядочить их умел, давно бы заметил, что здесь, на земле, преобладает зло и его расторопные ловкие слуги. Господь бог из этого дела давно уже ретировался. Всего несколько дней назад ты сам мне цитировал заявление, высказанное устами его сына: „Царствие мое не от мира сего“. Здесь мы правим. Вбей это в свою забубенную головушку. В последний раз предлагаю: иди с нами! Слушай нас! Служи нам, и послужишь самому себе! Быстрехонько окажешься над другими… Но для этого хвали нас. Доверься нашим рукам: в одной руке меч, зато другая полна даров. Кто не с нами, тот враг, а к врагу нет пощады.

– Нет! Нет и нет! Даже пребывание в одной камере нас не сблизило. Не стану славить неправду, хотя бы выглядела благообразно, не промолчу и про цену, которую уже пришлось заплатить. Никогда насилие свободой не назову, ибо это свобода тюремного стража.

– Ты сам себя приговорил! – Он стиснул кулак и большим пальцем резко ткнул вниз.

Таким жестом Цезарь посылал на смерть гладиатора, поверженного на взрыхленный песок арены, а зрители взрывались восторженным ревом. Мир часто бывает глух к мольбам о милости, о благородстве и самоотверженности, к просьбам пожертвовать хотя бы кончиком мизинца – мир усматривает в этом лишь слабость. Добро тоже должна защищать сила, а подлинный, длительный лад возможен, если вооруженные навяжут его безоружным. Однако во благо безоружным, пусть даже они этого пока не сознают, а видят только стеснение их необузданной свободы, ярмо, их дерзкую выю клонящее долу.

Вслух я ничего не сказал – мы услышали шаги нескольких человек в коридоре и скрип деревянной тележки с котлом. Звякали ключи, гудели голоса стражников. Мы стали по обе стороны двери в ожидании, каждый со своей миской.

– Гороховая похлебка! – вынюхал сквозь дверь Директор.

– На копченой грудинке! – довершил я расследование. На сей раз мог с ним согласиться.

И ПРИШЛО ВРЕМЯ

Дверь в камеру нехотя открылась. В миски плеснули дымящийся суп. Толстый профос сунул каждому по краюхе хлеба. Снова загремел ключ в замке, и мы остались вдвоем. На сводчатом потолке от нашего дыхания колебались легкие траурные нити паутины. В сотый раз я рассматривал монограммы прежних узников, начертанные копотью свечи на пыльной побелке. Нацарапанные даты, только для них имевшие значение. Сгущается темнота, скрадывает близкие стены, благоприятствует мечтам.

Я понюхал хлеб – привычно запахло домом. Я перекрестился и начал исправно работать деревянной ложкой. Еда была одним из немногих оставшихся удовольствий, еда и сон, сон помогал улизнуть хоть на время из камеры.

Скрипучая тележка катилась дальше по коридору, звякала крышка котла. Звон ключей напоминал бубенцы на упряжи, мне чудился скрип полозьев по укатанной дороге, мягкие сугробы с нависшими гребнями, голубое морозное небо – даже днем на небе теплилась луна. Внезапно пришло в голову: через несколько дней рождество. И я заскучал по дому, по Касиным крикам и лаю Мумика, даже по воркотне жены. Жена непременно распорядилась бы почистить ковры на пушистом снегу. И мы вваливались бы домой в облаке пара, основательно нащипанные морозом, а она велела бы у порога снять обувь, чтобы не запачкать только что натертый паркет – весь дом уже пахнет близкими праздниками.

Вот бы поторопить события, раз уж предвижу их ход в целом. Но что можно сделать в тюрьме? Запертый в камере, я обречен выслушивать Директоровы речи, адресованные скорее народу, чем одному слушателю, к тому же упрямому и трудновоспитуемому. Пока я обдумывал, как бы связаться с Хитраской, работавшей в секретариате Директора двумя этажами выше, караульный, бывший канонир, передал мне красивое яблоко от славного артиллериста.

– Только осторожно, почтенный пан, – предостерег он, – в середке может оказаться начинка…

– Не страшен червячок, – пошучивал я, – мясца нам дают малость, можно и такую начинку съесть…

Я беззаботно болтал; Директор наблюдал за мной внимательно и злобно. Я откусил огромный кусок, так что сок потек по подбородку, и едва не подавился. В яблоке оказалась палочка, которую пришлось долго держать во рту, пока не удалось украдкой выплюнуть в руку. Разломил и достал туго свернутую бумажку. Наконец-то вести из столицы – вожделенная записка.

Бухло не мог написать своей граблей, так ровненько нанизывала буковки только Виолинка. В слабом свете керосиновой лампы я прочитал все письмо слово за словом, а полоска была длинная.

„Дорогой наш летописец! Сегодня утром выяснилось, что сам председатель банка Блабоны, небезызвестный нам цыган Волдырь, несколько дней назад уехавший через главные ворота в королевской карете шестериком, чтобы выбить в Тютюрлистане заем для Блаблации, подвергся нападению в лесах на реке Кошмарке и был ограблен разбойниками. Только все это неправда, потому что разбойники давно уже остепенились, им и в голову не приходит шляться ночами по лесу, спать у костра да из бороды клещей вылавливать. Деньги для них тоже не диво, ведь и они сделались банкирами в Тулебе. Ограбление – еще один обман цыгана Волдыря! Захватил весь заем и засел в лесах. Господин председатель Волдырь, правая рука Директора, и его тоже надул, забрав все золото. Директор обобрал жадных мещан, обменивающих талеры на лотерейные билеты, он ведь обещал всем, что выигрыш – Корона, а кто ее выиграет, поцарствует себе вволю. Как только получилось это известие, людишки бросились отбирать свои деньги обратно. Чиновники, кассиры не хотели выплачивать гроши, потому что даже кожаные кружки с вытисненным кукишем через час тоже кончились. А толпа напирала. Перевернули столы, а все счеты разбили об головы счетоводов. Самые храбрые, вооруженные тесаками и пистолями, с факелами ворвались в подземную казну. Произошла жестокая схватка с кровожадными блохами, коим якобы доверили сторожить мешки с золотом. У нас многие весьма ощутимо покусаны. Часть тварей удалось забить, однако несколько десятков сорвались с цепи, выскочили на площадь и вызвали панику. Люди забаррикадировались в домах. И только алебардщики сомкнутым строем вытеснили огромных блох за городские ворота. Благо начнется зима, повымерзают на морозе, а то их все боятся, даже бульдоги трясутся. А казну словно корова языком слизнула: вдоль стен открытые сундуки, дряблые кожаные мешки в углах валяются, пустота, так что в ушах звенит! Цыган Волдырь увез все блаблацкие талеры! Улицы гремели демонстрациями! Люди ограблены, хуже того, они чувствуют себя облапошенными, ищут виновных, интересуются, кто Волдыря председателем банка назначил, в кресло посадил. Ох, нашли бы виновника – без долгих слов болташку! Сначала приступили к банщикам, потому что они, когда орали за правительство Чистых Рук, указали на цыгана – он был в безупречно белых перчатках, во фраке и в цилиндре. В этом костюме он выступал в цирке укротителем диких тварей, даже блохи его боялись, был храбрый, вызывал доверие. После доискались: за него сам Директор поручился и они встречались по ночам. Всю затею с лотереей придумал Директор, а исполнение поручил цыгану. Директора ищут, толпа рвется еще разок заполучить его в свои руки, тогда не ушел бы от возмездия, не миновать бы ему болташки! Не знают только, куда он скрылся. Говорят, попросил убежища в Тютюрлистане.

Вот и все новости, до скорого освобождения! И какие еще напасти предусмотрел для нас наш хронист? Смилуйтесь! Будьте добрее к бедным блаблакам!“

Далее следовали подписи: „Бухло“ и мощная клякса, будто взрыв гранаты; неразборчивое „Мяу“ и царапина кошачьим когтем, отпечаток мышиной лапки и зигзаг, нарисованный хвостом – об него, верно, вытер лапку; а в конце „Виолинка“ – выписано каллиграфически, так что меня слеза прошибла от волнения.

– И что было в яблоке? – допытывался Директор. – Что это вы потихоньку рассматривали?

– Да ничего. Червяк.

– Такой длинный? Оказывается, в яблоках тоже встречаются солитеры? Покажите его мне!

– И охота вам такую гадость на сон грядущий рассматривать? На прогулке я слышал, стражники между собой судачили, горожане, мол, рады бы Директору болташку учинить, потому что Волдырь, Директоров протеже, обобрал казну и сбежал за границу…

– Какого опять директора ищут?

– А вас, глубокоуважаемый праведник!

– Хотят повесить? Да за что же? – забеспокоился он всерьез, ведь речь шла о собственной шкуре.

– Да за шею, как обычно. – Я выразительно провел пальцем вокруг шеи. – Ненадолго. На четверть часика, а после снимут. И в парк мертвеньких.

– Какая жестокость. – Он потер горло, будто уже чувствовал удавку. – А что это даст? Талеры все равно не вернуть.

– Ясно, не вернуть. Зато малость утешатся – покарали виновного. Небось не один раз на ваших глазах ликовали на площади, рукоплесканиям конца не было, ежели учесть, сколько палач или обычный вешала зарабатывал продажей кусков веревки, – ведь петля приносит счастье! А в счастье многие нуждаются, золота на лотерейный билет не пожалели… Выпади им Корона, возместили бы себе все убытки, приоделись за все времена, уж сумели бы выжать золото из подданных.

– Да, святая правда, – ворчал он подавленно. – Нет в них жалости. К счастью, мы в камере. Уже отбываем наказание. А дважды за одно и то же нельзя наказывать.

– А меня даже не допрашивали, не возбудили дела, что уж тут говорить о наказании… По случайности засадили нас вместе.

– Нет, это не случайность, – возразил он горячо. – Я просил об этом. Обещал повлиять на вас, на ваше перо. Летопись… Ведь каждая страница могла бы свидетельствовать в нашу пользу, оценивать должным образом заслуги, восхвалять великодушие правящих. Если бы вы меня послушались… Еще не все потеряно. Переубеди я вас, и мы выйдем отсюда живы-здоровы, двери сами перед нами откроются.

– Полно, их прежде народ взломает! И мы оба выйдем на волю, а после каждый в свою сторону. Посмотрим, какую судьбу готовит нам небо руками людей!

Он помолчал. Подставил мне свою ладонь.

– Ну, начертан здесь близкий конец? Да посмотрите же сами!

Он надеялся, коли уж я пишу, то и тайными знаниями владею, и ожидал утешения. Я бормотал себе под нос, как бы размышляя:

– Не вижу ни петли, ни виселицы. Пожалуй, снова повышение.

– Так я и знал.

Вздохнул глубоко. Принял мои слова как оправдательный приговор. Я тихонько усмехнулся. Не ведал еще, что мои предсказания исполнятся.

– Спокойной ночи.

– Еще один день миновал, – потянулся он, зевая бессовестно во весь рот. – Ночью нас не побеспокоят.

Весьма скоро оказалось, что он ошибался.

За оконной решеткой, вделанной под самым потолком, молоденький изогнутый месяц блестел кошачьим когтем. Меня обуревала тоска. Побродить бы по аллеям парка, где звезды расселись по раскидистым мощным ветвям старых дубов. Плакучие ясени, верно, похожи на ледовые беседки из прозрачных кружев. С чистого, безоблачного неба изредка плавно опускаются снежинки, и все разные. Я погружался в сон.

Разбудили нас далекий гул и треск выстрелов. Крики доносились со всех сторон, нарастали волнами. Я приподнялся на локте. Директор тоже прислушался.

– И в самом деле началось, – пробормотал он неуверенно. – На всякий случай надо одеться, неизвестно, кто идет – враги или друзья.

Громко звеня ключами, по коридору пробежал профос, я узнал его хромающий шаг, потом что-то звякнуло. Неужели бросил ключи, чтобы не мешали бежать? Я пытался по голосам заключить, что происходит.

Хор голосов начал звучать ритмично, скандировали какой-то лозунг, мы еще не разбирали слов. Я подставлял слова, отгадывал: „Прочь чистюль!“, а толпа единодушно подтверждала мощным „Про-о-очь!“. Возможно, кричали другое, например: „Гнать директора! Бей бульдогов!“ Или: „Замок – народу!“, „Слава блаблакам!“. Отдельные слова трудно разобрать, но громовые перекаты криков свидетельствовали о том, что вся Блабона пришла в движение.

На замковом дворе раздался лай команд. С ритмичным топотом прошли отряды алебардщиков. За ними отряды, вооруженные пистолями, особенно удобными в уличных столкновениях – в расширенные воронкой дула можно было всыпать все, что оказалось под рукой, от свинцовой пули до горсти каштанов или желудей. Таких пуль во дворе замка, при строгой экономии, хватило бы надолго, ведь вход в замковый парк был запрещен. Я сам видел во время прогулок под стражей, как солдаты собирали каштаны и запихивали их в патронташи, прикрепленные у пояса.

Сражение с силами старого режима все приближалось, толпа, по всей видимости, форсировала ворота, потому что окна оказались на расстоянии броска камнем – стекла посыпались с плаксивым звоном. Кто-то отчаянно кричал:

– Бегите! Спасайся кто может!

Но трусливые голоса заглушил приказ верного офицера:

– К оружию! Сейчас погоним их! Бульдоги, вперед!

Отряды перебрасывались на все более опасные участки, но овладеть ситуацией не удалось, команды становились все путанее, отголоски борьбы затихали. Солдаты исчезали в темноте, как сквозь землю проваливались. Верно, по одному ускользали в парк, на заднице съезжали с крутого склона и, побросав оружие, скрывались по домам. А дома быстро стягивали с себя кожаные кирасы и ныряли под перину, будто спали сном невинности и знать ничего не знают. Может статься, бормотали то же, что шептал около меня Директор:

– Ведь я всегда защищал народ, какой же я угнетатель? Если время от времени и приходилось наподдать, то исключительно для поддержания порядка.

Он припал ухом к двери, ловил звуки в коридоре, после снова бежал к окошку и с вытянутой шеей, казалось, принюхивался, откуда грозит опасность.

– Только бы выдержать первую ярость… Пусть выкричатся, умаются, попотеют хорошенько, устанут от напрасной беготни… А после народ размякнет, поддастся уговорам. Легко прощают, лишь бы им сейчас не попасть под руку, сейчас бьют вслепую…

Сражение бурлило уже в самом здании. Прогремел близкий выстрел, взломанные ворота упали на мостовую, толпа катилась с победным ревом. Слышались удары палок, плачевные мольбы о пощаде, покрякивали дерущиеся врукопашную, где-то заскулил бульдог, получивший пинка. Близкий шум борьбы и нас испугал: вдруг вломятся и, пока разберутся, кто да за что, крепко вздуют.

– Надо встать в дверях и приветствовать их как избавителей, – шептал Директор. – Или сразу нырнуть под нары… Ввалятся, увидят: пусто – и помчатся дальше, а мы выползем и смешаемся с толпой, проскользнем в парк…

– Я не буду прятаться! Я узник, встречаю свою свободу!

– А вдруг подумают, что мы от них прячемся? Сановник и летописец, выманивший их из домов, пихнувший под пули! А ведь каждый мог спокойно переждать дома самое худшее и пристать к победителям, когда выяснится, кто одержал верх!

Мы куда как отчетливо слышали, что делалось наверху. С радостными воплями били стекла, выбрасывали в окна столы, рвали бумаги – бумажная метель бушевала перед нашим окошечком, толстым покровом устилала мостовую.

– Благо копии наиболее важных актов я предусмотрительно спрятал, – топтался Директор. – Все можно восстановить, ничего не пропадет… Схватим, посадим, будут платить за нанесенный ущерб!

Он потирал руки, словно уже определил наказания, словно перед ним снова замаячил шанс взлета.

– Призывают к переменам, а разбивают все, что придется восстанавливать… Откуда у них эта ярость уничтожения?

– Они просто боятся того, что знают о себе. А скорее всего, боятся картотек, может, в них записано такое, что им грозит приговором? Ну и пусть рвут бумаги, ломают мебель, выбивают окна… Завтра будут доносить один на другого, а мы все аккуратненько запротоколируем… За удовольствие от битья стекол заплатят вдвойне! В зубах принесут эти денежки!

– Тогда чего ж вы дрожите и прислушиваетесь? Идет новая сила, а с ней новая власть. Вы их знаете? Каковы их цели? Кто будет представлять народ, а кто на деле в руководстве окажется? Толпа – это стихия, нелегко такие силы удержать мельничной заслонкой, вынудить работать – вращать жернова. Ваши шансы растут. Всякое правительство нуждается в полиции, чувствует себя спокойней за ее кордоном…

– Нуждаться-то нуждается, а не любит. Все заслуги назавтра же забываются, – вздохнул горько Директор. – Властителям тоже следует прививать страх и недоверие. Дабы нуждались в нас даже в самые спокойные времена.

Мы замолчали. По коридору с нестройным пением и победными криками шли завоеватели замка, громко переговаривались, ломились в запертые двери.

Я ударил кулаками в дверь.

– Откройте! Здесь узники!

– Освободите нас! – вторил Директор дрожащим голосом.

Движение за дверью утихло. Прислушивались, неуверенные, ломать ли замок или поспешить вниз, в камеру допросов, где расставлены замысловатые орудия пыток: люди весьма интересуются страданиями других, на свежую кровь слетаются, как мухи.

– Кто в камере? – нетерпеливо спросили в коридоре.

– Мы! – согласно ответили два наших голоса.

Кто-то ударил топором, но толстые дубовые доски, затверделые, как камень, не поддавались. Поработал еще с минуту, и охота прошла, тем более из подземелья донеслись испуганные, гневные крики.

– Не поддается, холера, – сопел разочарованно. – Погодите малость… Стража сбежала, а Директор и его холуи лежат, связанные, в канцелярии на полу, будет суд. Вас теперь никто не обидит. Потерпите. Придет и ваше время. Не посетуйте!

И толпа скатилась по коридору вниз.

Через минуту мы снова услышали легкие шаги. Директор начал бить ладонью в дверь так, что отдавалось эхо.

– Чего ломишься? – спросил веселый голос. – На свободу невтерпеж?

– Ясно, невтерпеж! Выпустите нас!

– А ты кто?

– Бывший Директор…

– Вот и сиди, зараза, хоть до второго пришествия!

И этот ушел в подземелье, за дверью снова стало тихо.

– Теперь ваша очередь, вдруг вам больше повезет, – уговаривал Директор. – Я предпочел бы не показываться освобожденным. Еще выяснится, что это я их в тюрьму отправил.

Кто-то шел размашистым шагом, звенели шпоры. Обеспокоенный Директор сделал знак, чтобы я не просил открыть, пусть пройдет. Но я не боялся своих жертв и закричал:

– Откройте! Здесь ваш летописец! Если не выпустите, кто напишет о вашей победе? Кто засвидетельствует ваше мужество?

В ответ молчание. Вдруг радостный бас загудел:

– Это вы, маэстро? Выламываю дверь!

И артиллерист, долго не раздумывая, налег плечом, дверь затрещала, но не уступила.

– Фу-ты, ёклы-моклы! – выругался он. – Солидная работа!

– Где-то в коридоре валяются ключи! Поищите у стен! Мы слышали, как их бросили! – направлял я его.

– Здесь темно – хоть глаз выколи! Кот, поищи ты! У тебя зенки к темноте привыкшие – ходишь на охоту по ночам!

И Мышебрат с ним, обрадовался я; пусть дверь наглухо закрыта, я чувствовал себя свободным. Через минуту забренчали ключи, и я оказался в крепких объятиях артиллериста. Натер мне щеки усами, мокрыми от растаявшего снега. За Бухлом горели зеленые кошачьи глаза. И Виолинка подпрыгивала на месте с захваченной пистолью, дуло которой небезопасно уперлось мне в живот.

– А теперь я! Я тоже хочу его поцеловать!

Окруженный друзьями, я не заметил, когда испарился Директор: в темном коридоре уже не было никого.

На сборы много времени не понадобилось, я схватил свою сумку с барахлом, в пустой, чисто вылизанной банке из-под римского варенья стучала деревянная ложка. По выщербленным ступеням мы поднялись к железным воротам, замыкавшим подземелье.

За нами раздалось веселое пение и замаячила огненная грива пляшущих факелов. Мы удивленно остановились – снизу, из камеры пыток, выползал танцующий хоровод переодетых людей: красные тоги, остроконечные капюшоны палачей колыхались в дымном свете, на шеях весело поблескивали судейские цепи с золотой виселичкой – зловещее напоминание провинившимся. Страшные маски перестали пугать: они подпрыгивали, кружились в танце – свобода, которой нас одарил народ Блаблации, начиналась всеобщим весельем, большим карнавалом.

Во дворе собралась толпа зевак и аплодировала выходящим из подземелий освободителям, видимо, те добрались до запасов замковой кладовой и теперь укачивали на руках вино в оплетенных соломенной косой бутылях, щедро угощая обрадованных горожан.

Мы с друзьями отправились в опустевший парк. Дергая меня за рукав, они наперебой рассказывали мне о событиях, хвалились геройскими делами, своей смелостью, каждый приписывал себе решающую роль во взятии замка.

Перепуганные защитники замка долго бы сопротивлялись за стенами, если бы не Мышебрат: кот влез на дуб, с ветвей перескочил на оборонную стену и укрепил веревку. По веревке взобрались братья Узелки и подняли такой ор, что привели в полное замешательство защитников. Не мешкая, отодвинули засов и открыли ворота, толпа ворвалась на подворье. Возникла самая настоящая свалка, беготня под аркадами, пока атакующие с изумлением не увидели, что во мраке зимней ночи дерутся друг с другом, а гарнизон давно разбежался.

– Нам преградили путь алебардщики, – рассказывала Виолинка. – В два ряда, выставили алебарды… Тогда артиллерист сам зарядил пушку да как бабахнет! А за живой изгородью, с которой даже снег смело, как ни в чем не бывало торчат алебарды… Мы подумали: без ожесточенной схватки не обойтись.

– Я подсадил Виолинку, чтобы посмотрела, где офицер, а она фьють на другую сторону и давай бросать на землю алебарды – оказалось, стражники повтыкали их в газон, а сами давно смылись… – похвалил храбрую Виолинку Бухло. – Тут она заметила последнего беглеца. Побежала за ним и страшным голосом закричала: „Стой, стреляю!“, а тот бросил пистоль, на заду съехал со склона в заснеженные кусты – только его и видели… Вот так Виолинка захватила оружие! И ни за что не отдает его парням.

– Сами могли отнять пистоли у стражников, – пожала плечами королевна. – Вместо этого носились по конюшням, у них только лошади на уме.

– Да коней-то давно не было, на самой худой кляче офицеры драпанули, – обиженно признался Узелок.

– Виолинка заслужила орден, – льстил Бухло.

– А я нет? – острым, как игла, голосом запищал Мышик, выглянувший у артиллериста из кармана, – Сейчас же меня похвалите, а то, как начнете свои рассказы, мне и не пропихаться! Пусть летописец напишет про меня хоть несколько строк. Я тоже хочу прославиться.

– Ты наш герой, Мышик! Наша гордость! – воскликнула Виолинка. – Вы знаете, что он совершил?

Морозный воздух клубился от нашего дыхания, совершенно незаметно мы перешли на шепот, как заговорщики, посвященные в тайну и привыкшие ее беречь.

– Ворвавшись в замок, толпа примялась ломать чиновничьи столы, вытаскивать бумаги и рвать их на мелкие куски, даже артиллерист не смог их удержать – никто его криков не слышал, так все орали от радости… Тогда Мышик выскочил из моего кармана и шмыгнул в самый темный угол. Не побоялся, что его растопчут, помчался в кабинет Директора. Только об одном думал: спасти…

– Дайте ему самому рассказать!

– …Корону! – крикнул Мышик. – Они вывалили все папки из стола, топтали картотеки. И тут в темноте заблестел катящийся обруч. Корона! От меня убегала Корона! И если она упадет, мне не под силу ее поднять… Я вскочил в обруч и побежал в нем, а Корона катилась все быстрее и быстрее!

– Да, великолепный цирковой номер, – подтвердил кот. – Корона его слушалась, катилась по краю, резко сворачивала, минуя бегущих людей, перескочила через порог, большими прыжками помчалась по лестницам.

– Когда я выглядывал, нет ли кого на дороге, – признался Мышик, – Корона послушно сворачивала, словно сама хотела подальше сбежать от стола, куда засадил ее Директор. Она вместе со мной выкатилась в парк, припудренный снегом…

– Откуда ты это взял? – удивился я. – Рассказываешь так, словно уже читал мою книгу… Не выдумал же ты этакую историю сам, ведь головенка у тебя меньше половины лесного ореха?

– Маэстро! Все это я услышал от вас перед тем, как мы отправились в поход! А уж что услышу, запомню навсегда.

– Ну, вот мы и приближаемся к благополучному концу, – вздохнул я с облегчением. – Давайте мне Корону! Кто ее спрятал?

Все смущенно молчали. Видно, опять приключилось что-то непредвиденное. Пожалуй, какой-нибудь доносчик из прежней службы надзора увел ее в последний момент.

– Говорите все как есть!

– Корона катилась и катилась по заснеженному склону. А я бежал в ней, что еще можно было сделать? – Мышик беспомощно развел лапками. – Катилась, оставляя узкую бороздку…

– Это я уже слышал, – прервал я затянувшийся рассказ. – А где она теперь?

– Там! Там! – ответили вразнобой и показали вниз.

Перед нами черным полукружием тянулся пруд с островком посередине, где в купе плакучих ив виднелся домик лебедей. Вода около берега подернулась первым некрепким лучистым ледком, который не выдержал бы не только Корону, но и мышку… А дальше неподвижная водная гладь – черное зеркало.

– Едва я успел выпрыгнуть, Корона захрустела по льду, лед расступился, и, сверкнув на прощанье, Корона пошла ко дну. Я хотел вытащить ее, мыши ведь плавают, да нырять я не умею, – с отчаянием признал себя виновным Мышик. – У меня и сил бы не хватило ее поднять…

– А мы, коты, просто терпеть не можем купаться, – оправдывался Мышебрат. – И где искать, вода ведь снова гладкая, как и раньше.

– У меня кости ломит на любую перемену погоды, дождь могу предсказать точнее барометра, – бессильно развел руками сержант Бухло. – Когда я прибежал, они все стояли и смотрели в воду, как в открытую могилу. И что прикажешь, вслепую в воду лезть? А после на неделю облепиться горчичниками, растираться скипидаром и опиваться липовым чаем… А какой толк?

Все молчали в ожидании, пока я научно откомментирую события и успокою их совесть, оценив участие во взятии замка, и, конечно, определю дальнейший план действий: как спасать Блаблацию, вернуть старые добрые времена…

Черные воды пруда опоясывали светлую купу деревьев, как лента из черного крепа обвивает руку человека в трауре. Низкое небо, отягощенное тучами, сливалось с водой. Показалась низкая звезда – за звезду мы приняли окошко на башне ратуши, откуда трубил свой сигнал петушок Эпикур.

– Один бог знает, где сейчас покоится Корона, – грустно вздохнул артиллерист Бухло.

– Человек знает! – возразил я. – Не будем сваливать на бога пустяковых дел, с которыми запросто можем справиться сами. Ты знаешь, я знаю, и Виолинка… И прекрасно, что Корона на дне пруда, если бы ее перехватили жадные руки Директора, он воспользовался бы ею для новых насилий или преступлений… Пусть ожидает здесь, пока не пробьет час, а тогда мы ее извлечем. – Я повел пальцем по кругу друзей. – Поклянитесь, что никому не выдадите тайну!