Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

ВРАТА БЕЗДНЫ

В ту ночь Чень Ю ворочался с боку на бок. Как остроумно, как едко готов он был парировать любое замечание сверстников – теперь, когда время уже упущено. Он смаковал шепотом каждый свой ответ, а потом, стиснув зубы, гнал от себя их обидные слова, но те назойливо, как комары, кружили с тонюсеньким писком у самого уха. Едва задремав, он просыпался в страхе, что упустил намеченный час. Подбегал к окну, однако багровая, как лицо пьяницы, луна едва придвинулась к эвкалиптам вблизи пагоды. Значит, настает полночь. Это подтвердило и хриплое петушиное кукареканье на плоских крышах домов.

Юноша вновь и вновь переживал нанесенное ему вчера оскорбление. Чем он хуже своих богатых товарищей, с презрением отославших его прочь? Правда, его древний род пришел в упадок, но ведь о заслугах прадедов, не раз занимавших высокие должности, помнили даже падкие на подарки учителя и наставники, когда выставляли ему оценки.

Экзамен прошел успешно, однако на торжественный ужин его так и не пригласили. Оба ученых мужа едва соизволили кивнуть ему на прощание, а смешливый приятель Гуань Ли хлопнул сложенным веером по плечу, поторапливая его поскорее уйти.

Вот сейчас у них, верно, кончается пиршество. Лица разгорелись от подогретого шаосинского вина, а губы лоснятся от свиного жира. Они с шумом прихлебывают чай, разгрызают, смакуя, зеленые листики. Согласно старинному обычаю, их шестеро. Оба старца, на чьих висках осела соль мудрости, посадили между собой веселую куртизанку, послушную, как воск, прикосновению ладони. Обращая к ней свои слезящиеся глаза, они побуждают ее к двусмысленным шуткам. А двое учеников – их пыл умеряется то движением прочертившего воздух пальца, то нахмуренной бровью – так и льнут к невинному ребенку, дочери живущей по соседству вдовы. Вольности куртизанки побуждают и ту на дерзость. Обе стремятся превзойти друг друга в кокетстве, но вдруг свист в подвешенной под потолком клетке дрозда напомнил девочке слова непристойной песенки, которую она вполголоса напевала, и ее щеки покрылись румянцем.

Разлакомившиеся старцы, хотя любовь ныне для них всего лишь начертанный взмахом кисточки иероглиф, провожают девочку домой. Тем самым они сохранят репутацию мужчин. Разомлевшие, растянутся они на циновках, а благодетельный сон превратит замысловатый иероглиф в картину сияющей весны, в напев фонтана, в строфу великого Ли Тай Бо.

Юноши проводят куртизанку, и ее смех раззвенится по улице, как серебряный колокольчик. Не сдерживаемые наставниками, изнывая от желания, они, как спущенные со сворки псы, вцепятся в ее одеяния. И куртизанка пригласит их на чашку чая. У такого сорта женщин есть, известное дело, приятельницы, которые явятся, стоит лишь хлопнуть в ладоши. Молодые люди не станут соперничать друг с другом, их щедро оделят любовью, насытят, и они уснут под музыку, напоминающую жалобный перезвон капель в фарфоровой чаше, когда стихает буря. Сквозь слипающиеся веки мелькнет в луче светильника, за прорезью шелков, пахнущая жасмином золотистая грудь с подкрашенным соском, но отяжелевшая ладонь уже не сомкнется на ней.

Чень Ю стремительно сел на ложе. Отвергли его, отвергли. Он был хорош, пока переводили стихи, был оселком, затачивающим нож дискуссии, его, весельчака и сплетника, тащили с собой на прогулку, но на пиршество не пригласили.

А ведь перед экзаменом они столько раз бродили вместе по выложенным камнями аллеям парка и, держась за руки, прикидывали, кем станут, что готовит им будущее. Богатые друзья сулили ему не слишком высокое место, видели его, правда, поблизости, но покорного, как тень.

А он ощущал себя избранником судьбы, призванным к великим свершениям. Верил, что восстановит былую славу имени Ю, вернет богатства с такой же легкостью, с какой из глиняной бутыли переливают оливковое масло в светильник, когда огонек, мерцая, гаснет.

Товарищи оттолкнули его от себя своим смехом, их отцы были высокими сановниками, знали тонкости судопроизводства как свои пять пальцев и могли за ширмой законов скрыть любое мошенничество. К задним дверям их домов стекались слуги тяжущихся сторон с закрытыми шелком корзинками и завистливым взором пытались определить ценность чужих подарков, от которых зависел приговор.

Отцы иных занимались ростовщичеством, и монета, описав круг, всякий раз снова падала в их кошелек.

А времена были неспокойные. В город врывались предводители военных отрядов. Спрыгнув с лошади на мостовую, широко раскорячив ноги, они, гнусавя, объявляли, какой выкуп причитается с города. И даже если поднесенная в лакированных шкатулках сумма была трижды пересчитана городскими властями, солдаты все равно бесчинствовали в домах, разбивали сундуки, грабили, лишь стон да дым из предместий вздымались в небо.

"Стану военачальником, – твердил, дрожа от мстительных мыслей, Чень Ю, – раздавлю город, как ореховую скорлупу, извлеку золотое ядро".

Но чтобы сделаться мандарином, надо купить должность, а чтобы стать во главе войска – раздобыть жалованье для конников и лучников.

Не улыбалось ему начинать карьеру писарем в банкирской конторе, превратиться в крючкотвора, которому, когда он присыплет золой только что составленный документ, суют извлеченный из-за ременного пояса дырявый медяк – за такой и нищий-то поблагодарит разве что плевком.

Начать солдатом? Глотка задубеет от красной пыли, а огрубелая кожа на пятках полопается на маршах… Ему доводилось видеть, как военачальник, несмотря на гневный рокот барабана, на все приготовления к обороне, бежал тайком в паланкине, а головы мародеров, захваченных авангардом нового завоевателя, катились по камням базарной площади, подобно дыням, пущенным пинком ноги.

Почему банкиры не плачут в голос, когда предстоит заплатить выкуп, а вопли доносятся лишь из мастерских, из лавчонок, из крестьянских лачуг? Почему для генерала и проигранное, и выигранное сражение сулит выгоду, он добывает и золото, и славу, в то время как коннику с отрубленной рукой, пехотинцу без ноги, ослепленному лучнику приходится нищенствовать, бить в колотушку?

"Нет, я не гожусь на то, чтобы взбираться по хрупким, как солома, перекладинам карьеры, – думал Чень Ю, – я должен стать сразу на мраморную ступень, занять незыблемое место".

Плетью хлестал его смех товарищей. Раздражала их спесь, их спокойная уверенность в том, что будущее расстелется у них под ногами, как ковер, многоцветный и пушистый.

"Попроси совершенных, – издевались они над ним, – воспользуйся ежегодным праздником… Жди у дверей храма, может, демоны прислушаются к твоей просьбе…"

Нависая над скалистым обрывом, над городом возносилась пагода, ее рогатые крыши, облитые золотом, пылали в лучах солнца. За алтарем помещались врата, ведущие в бездну. Оттуда вырывалось жаркое дыхание и шел запах серы, а если напрячь слух, то услышишь и отголоски: крики и стенания давно умерших людей.

Из этого подземелья раз в году вырывались демоны и вступали в монахов, изможденных тридцатилетним постом и умерщвлением плоти. Распахивались бронзовые двери храма. Выбегали бесноватые, валились на мостовую. Они опрокидывали прилавки и, ползая по плодам, изрыгали пророчества, а иные вступали в женщин, которые зачинали в тот же день. Так рождались ученые, законодатели, вожди и поэты… Иные воскрешали мертвых ударом кулака и, пробудив их, обращали в бегство или же смахивали язвы с изъеденных хворью тел, как стряхивают орехи с алой лещины, а слепцов наделяли даром видеть закопанные горшки с монетами. Но частенько бесноватые изрыгали хулу, от их прикосновений рушились стены дворцов, а под бешеным взором сажей наливались тучные колосья риса, вздымались вихри из ссохшихся трубочкой листьев и рыжей пыли, обрушивались ливни с градом из лягушек и ящериц-толстопузиков. Долго метались они по городу, пока их, окровавленных, обессилевших от сверхчеловеческого исступления, которое било ими о глиняные заборы тесных переулков, брызжущих кровавой слюной, в эпилептических судорогах, не утаскивали на циновках в прохладный сумрак храма.

Чень Ю не страшился подступиться к бесноватым со своей настойчивой мольбой об исполнении желания. Слишком долго он ждал.

Однако наука посеяла в душе сомнение, он боялся, что, поддавшись суеверию, станет посмешищем. А если товарищи поиздевались над ним? Может, все, что говорится о всесильном прикосновении бесноватых, не более чем выдумка стариков и поэтов – тех, кто сам неспособен к деянию?.. Для них Тянь Лун жонглирует пылающим солнцем, а чешуя его издает музыку, они слышат в ней шорох мелькающих пейзажей.

– Угомонись и спи, – бормотал юноша, дергая себя за расплетенные волосы, – ты будешь одним из многих, листиком среди листиков, и имя тебе будет – безымянный.

Вновь день начнется криком водовоза, семенящими шажками хромой матери, воркотней старой служанки, шуршанием веера из пальмовых листьев – мелькая перед глиняной топкой, будет он раздувать древесные угли, пока чад не возвестит о начале завтрака. А за окном гортанным голосом поощряет своих учеников учитель фехтования, стучат сабли-палки, топочут соседские мальчишки, что-то булькает в канаве для нечистот – это крестьяне черпают жижу в деревянные короба, а потом продают жителям со скидкой овощи, разбросанные пучками по плитам двора. Нет, нет! Сегодня он должен переступить грань повседневности! Сегодня он мужественно шагнет навстречу провидению!

Луна, словно измываясь, катила свой набрякший лик среди эвкалиптов. Верхний угол пагоды с закругленной крышей ярче проступил в ее мерцании, похожий на нос джонки в тумане.

– Пора! – буркнул юноша. Он надел туфли. Туже затянул пояс халата. Прополоскал рог, фыркнул водой в ладони и пригладил волосы на висках.

С фонарем на бамбуковом шесте он двинулся в сторону храма. Кривые улочки, разматываясь улиткой, вели его на взгорье. В танцующем свете фонаря вместе с тенями разбегались в стороны шелудивые собаки, рывшиеся в грудах отбросов, нагроможденных перед наглухо закрытыми красными воротами домов.

Небо стало выше и светлее. Он прибавил шагу.

Перед храмом стояли толпой нищие, жаждавшие чуда. Он оттолкнул женщину, надеявшуюся прикосновением бесноватого оживить свое бесплодное лоно. Смело переступил через наполовину объеденные проказой ноги человека, которого привезли сюда на низкой тележке. Светало. Он задул свой фонарь. Коснулся покрытых изображениями драконов бронзовых дверей пагоды. Они были скользкими от холода.

– Богов не интересует наша судьба, – пробормотал юноша. – И правильно. Кто мы, смертные, в сущности, для них? Наши радости и страдания – изменчивая игра облаков, рябь на воде… Но Ты, Гуань Линь [8]8
  Вероятно, имеется в виду Гуань Инь, буддистская святая, несущая милосердие и покровительствующая страждущим.


[Закрыть], Милостивая Госпожа, два Твоих знака полны смысла. О Взирающая с Горы, о Ловящая Голоса, дай мне, чего я прошу, о чем умоляю…

Небо стремительно накалялось. Месяц, побелев, прыгнул вбок, как оторвавшийся кусок воздушного змея. Рассвело.

Юноша задрожал. Из глубины храма доносились крики одержимых. Все громче стук деревянных сандалий. Все ближе. Под руками безумных дрогнули створки. Флейтами запели дверные петли.

На фоне белеющего неба появились две тощих руки монаха с раскоряченными пальцами. Он стоял запрокинув голову. Закатившиеся, с отсутствующим зрачком, слепые, как у статуи, глаза глядели в пустую, отмытую голубизну.

Снизу, по ступеням, преграждая ему путь, ползли прокаженные, карабкались больные. Их завывания взмывали из тени храма.

Не успел бесноватый выскочить на улицу, как юноша подбежал к нему, вцепился в изодранное одеяние. Пав на колени, крикнул:

– О совершенный! Выслушай меня!

Монах повернулся к нему бритой головой.

– Чего тебе надо? – буркнул он гневно.

– Сделай так, чтобы мне гнуть шеи сильных! Чтоб сверкать лезвием над их головами! Хочу, чтоб у меня в ладони всегда звякало серебро! Хочу славы!

Лицо одержимого скривилось в горькой усмешке.

– Немало ты просишь, – засмеялся он, – дерзновенный! Но пусть будет так, пусть исполнится… Я дам тебе частицу своего совершенства!

Из глубины храма выбегали другие монахи в распахнутых на груди халатах: трепеща на бегу рукавами, вклинивались прыжками в молящуюся толпу. Хлестали, словно бичом, толстыми четками, валили наземь пинками, рычали, как тигры.

– Я, заключенный в смертную оболочку, не откажусь, конечно, ради тебя от удовольствия, какое мне дано испытать, разбивая это бренное тело о городские стены… Однако все, что исторгнуто из моей утробы, является мною и потому совершенно… Прими это в себя! На! Жри!

Монах вырвал у ближайшего нищего миску из скорлупы кокосового ореха, сунул под халат и передал ее юноше полную плавучего кала.

– Вот исполнение твоих желаний! Вот все твои надежды! Лакай! – рявкнул он, сунув миску в протянутые с мольбой руки.

И помчался по ступеням, словно уносимый бурей, покатился, падая, вниз по кривым улочкам города, отскакивая от глиняных стен домов.

Чень Ю схватил миску, погрузил в экскременты пальцы правой руки, поднес к губам. Смрад.

Исступленный хохот одержимого гудел внизу. Горькое чувство разочарования, отвращение овладели юношей. Содрогнулось его нутро. Он отбросил миску, обрызгав жижей каменные ступени.

Но, катясь, она засверкала в первых лучах солнца, как позолоченная. Юноша посмотрел на руку, пальцы его светились. Что это, испытание веры, что ли?

В задумчивости спустился он в город.

Не прошло и года, как все его желания сбылись. Демоны одаряют нас, чтоб показать, сколь ничтожны наши просьбы. Их милость оборачивается против нас.

Чень Ю отдавал шепотом приказы, и всемогущие подчинялись ему. Наложив руку на темя, он пригибал головы военачальников, над их согнутыми шеями взмахивал лезвием, а в карманах у него бренчало множество серебряных денежек. Он стал самым знаменитым не только в городе, но и во всей провинции Гуйчжоу парикмахером.

Достаточно было одного движения руки. Какое там руки, всего лишь трех пальцев: большого, указательного и среднего, которые он окунул в совершенство.

Перевод С.Свяцкого

СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ

В Багдаде, в царствование халифа Ахмада ибн Навадира, на городской окраине жил бедный поденщик Ахмад Талиб. Он снимал каморку в узеньком переулке неподалеку от канала с городскими нечистотами. Они-то и давали ему возможность удобрять грядку, которую возделывала его тихая жена Фатьма. Рано утром Ахмад шел на базар и подряжался носить корзины и мешки с сушеным инжиром. Он возвращался в сумерки, приветствуя сидящих на порогах домов соседей, дружески отзываясь на веселый оклик девушек, таившихся за оградами крыш.

Все знали и любили его, всем было известно: человек он услужливый и, нуждаясь в деньгах, всегда согласится на предложенную ему тяжелую работу. Любой сосед готов был присягнуть, что до тонкостей знает жизнь Ахмада и может головой поручиться за его порядочность.

А между тем по ночам, с молчаливого согласия Фатьмы, Ахмад выскальзывал из каморки – походка у него была вкрадчивая и осторожная, как у шакала. Одним прыжком он перемахивал через мерцающую полосу лунного света и растворялся в тени. Казалось, ему помогали укрываться стены и деревья, шорох веток заглушал дыхание.

Ахмад был вором. Так распорядилось провидение.

Так определили звезды, под которыми он родился, так предрешили люди, которые оскорбляли его при свете солнца, презирая за бедность.

Жена примирилась с ночной профессией мужа и бодрствовала, с трепетом ожидая легкого скрипа двери и бряцания брошенного в угол мешка – знак того, что ему сопутствовала удача. Она давно поняла: чтобы стать вором, так же как и муллой, надо иметь призвание, и, следовательно, Тот, Кто Никогда Не Спит, благоприятствует ночному промыслу мужа.

Ахмад Талиб был справедливым вором, нередко он упрекал себя за то, что подчиняется велению сердца, а не разума. Он никогда не протягивал руку к монетке бедняка, спавшего под стеной, хотя та светилась, подобно кошачьему глазу, между разжатыми пальцами; ни за что на свете не опустошил бы он тарелки слепца, не вынес бы из дома покойника подсвечников, хотя это так просто: выскользнуть вместе с толпой скорбящих. Случалось, оставаясь почти без добычи, он подбрасывал плачущей вдове только что похищенный кошелек.

Зато Ахмад не церемонился с богатеями, которым носил с базара плоды и овощи. Порой ему приходилось долго ждать оплаты, и тогда он запоминал во всех подробностях расположение двора, оценивал сундуки, знакомился с замками, и они покорялись ему ночью, как истинному хозяину.

У него было несколько правил, суливших ему безнаказанность. Он не признавал сообщников, хранил тайну и никогда до истечения года не продавал украденных драгоценностей. Он осторожно извлекал каменья из оправы, а серебро и золото расплющивал ударами молотка. И тогда в случае надобности можно было сказать: драгоценность валялась в дорожной пыли, затоптанная по воле Аллаха верблюдами и покореженная колесами арбы.

Дерзкие кражи встревожили визиря, и он приказал усилить бдительность и утроить караулы. Многих воров, которые были не столь осмотрительны, как Талиб, а порой и бедняков, сочтенных правосудием ворами, схватили и обезглавили.

В те дни Аллах благословил Ахмада, и Фатьма родила сына. Пригласили благочестивого старца, метнувшего на разглаженный ладонью песок пригоршню камней и разноцветных зерен.

– Тебе предстоит радоваться и скорбеть, Ахмад.

Родился сын, который будет и твоей гордостью, и твоим палачом. Однако любовь скует вас крепче любой цепи. Хоть ты и не будешь учить сына, он без тебя освоит твои уроки. Эти мои слова, сегодня, может, не вполне понятные, обернутся завтра его судьбой.

Ахмад одарил старца и задумался над пророчеством. Фатьма умоляла мужа не думать больше о богатстве и отказаться от ночных похождений. Ахмад пересчитал свои драхмы, и вдвоем они убедились, что на жизнь для троих скопленного серебра недостанет. Поддавшись уговорам жены, решив заняться честным заработком, Ахмад нанялся погонщиком ослов и двинулся с караваном богатого купца в далекую Индию. Через три года он рассчитывал вернуться, надеясь, что хозяин щедро вознаградит его.

Он ушел, провожаемый всей улицей, нагруженный скромными подарками и напутствуемый благословением подобных ему бедняков.

Смоковницы давали Фатьме свой урожай, грядки у стены приносили плоды, помогали соседи. Мальчик рос веселый и здоровый. Минули три года, но муж не возвращался. Тщетно выспрашивала Фатьма проводников и купцов, путешествующих по дальним странам. Они рассказывали ей о грозных ущельях, кишащих разбойниками, о корыстолюбивых ханах, о лавинах и бурных реках, о вампирах и о красоте индийских женщин, под чьими танцующими стопами подрагивает от вожделения земля. Одни уверяли, что мужа, по всей вероятности, ограбили и убили, ибо в долинах вместо камней виднеются выбеленные солнцем человеческие черепа, другие, прикладывая в знак правдивости сведенные воедино пальцы ко лбу, к губам и к сердцу, нашептывали, что он, несомненно, забыл о жене, поселился в чужом краю и женился на красавице.

Ни улочка, ни смрадный переулок рядом с каналами, проложенными от дворца халифа, не менялись, убыло, правда, стариков, зато прибыло детей, и сын Фатьмы, юный Али, стал похож на подрастающего козленка. Женщины одаривали его пригоршнями фиников, мужчины пощипывали за шею, глядя на него с вожделением.

Минуло двенадцать лет. Однажды вечером, едва мать уснула, мальчик выскользнул из дома, а утром положил на ее ложе золотой браслет. Тогда она обняла его своими натруженными руками и горько заплакала.

– Кем был мой отец? – спросил он. – Он является мне ночами и будто зовет меня, манит скользить среди спящих, неуловимый, как дым от костра.

– Твой отец был вором, – призналась мать, – но он никого не обидел… Он отнимал у тех, кто безнаказанно крадет сам, прикрываясь щитом высокого рода, закона и сильных друзей. Твой отец принес себя в жертву тебе. Он не хотел служить тебе дурным примером, к тому же для трех желудков рису было маловато, и он отправился в путь, нанявшись в услужение к богачу купцу. Раз уж ты, наперекор наукам муллы, пошел по его стопам, то так, видимо, хочет сам Аллах.

И мальчик стал красть, а был он изворотливым, как змея, проворным, как ласка, пролезал между прутьями решеток, отпирал засовы, снимал перстни со спящих, а те, чувствуя, как он гладит их во сне, блаженно улыбались.

Однажды он отправился в караван-сарай и присмотрел там богатого чужестранца. Он не обмолвился с ним и словом, лишь собирал рядом верблюжий помет, а потом, улучив момент, подошел вплотную и из-под бурнуса выкрал тугой кошелек. Закидал его навозом и вынес, никем не замеченный, на улицу.

В кошельке оказались золотые пиастры и коробочка с рубинами. Мать схватилась за голову, поняв, какое это богатство. Кошелек они тотчас бросили в пересыхавший летом колодец, боясь, что поддадутся искушению: начнут продавать камни и разменивать золотые монеты. Когда придет лето, мальчик спустится по веревке вниз и босой стопой нащупает клад.

Али, посвистывая, бегал со сверстниками к реке на рыбалку, а мать стирала рубахи и отбеливала их на солнце.

В тот день случилось неожиданное. У порога их дома появился незнакомец и спросил, не здесь ли обитает вдова Ахмада Талиба. Он желал выяснить, какова ее судьба, за кого вышла замуж, как растет сын… Соседи доброжелательно и пространно рассказали о Фатьме и Али. Издалека крикнули подходящей женщине, что явился пришелец с вестями о муже.

Она подбежала, с трудом переводя дыхание. Сотни глаз следили за их встречей. Фатьма стояла, освещенная ярким солнцем, прижимая к груди корзину с бельем. Сердце ей говорило, что этот рослый и богато одетый чужестранец и есть ее пропавший Ахмад.

К великой досаде соседей, Фатьма попросила вновь прибывшего переступить порог ее жилища. И, лишь закрыв на засов дверь, они пали друг другу в объятья.

Ахмад рассказывал о своем путешествии, о холоде и тяготах, о разбойниках и о коварстве купцов, которые грабят, не вынимая ножа, не угрожая мечом. Их караван добрался до Индии. Там он спас жизнь своему хозяину, когда тигрица напала на лагерь. Он поведал о неблагодарности и о человеческой подлости. Они укрылись в пещере и, швыряя горящими сучьями, отогнали хищника. Но из-за их воплей и рыка раненой бестии, подобного грому, свод пещеры обрушился, и Ахмад оказался заживо погребенным. Купец, от которого его отгородила каменная лавина, ушел утром, даже не попытавшись откопать своего слугу.

За это его постигла кара. У выхода из ущелья на караван напали разбойники, разграбили, перебили слуг, а самого купца столкнули с проклятиями живым в пропасть.

Потом они разбили лагерь в той самой пещере, дивясь, что ее очертания изменились. Они растащили камни, ибо в одном из коридоров помещался тайник с их сокровищами. Скрываясь в темноте, Ахмад слышал их совет, видел в свете факелов, в каком месте они закопали награбленное.

Когда на следующий день разбойники удалились, он схватил мешок с сокровищами и ушел по тропинкам в горы. Изнемогая от голода и жажды, он не в силах был тащить на себе добычу. Плача, бросал он по одному золотые кольца и цепи, пока у него не осталась горсточка рубинов. Сторонясь большой дороги, добрел до Индии и там расхворался. Болел он долго. Нищенствовал, работал на полях, разделяя участь бедняков. Ждал, когда посланные для наведения порядка на границу войска вернутся, сообщив об уничтожении разбойников, и караваны вновь двинутся долинами.

Однажды у городских ворот он среди сотни других голов опознал голову предводителя разбойников, насаженную на кол.

Тогда он решил вернуться. Немало препятствий одолел он в пути, блуждал в пустыне, попал в рабство к курдам, но всякий раз присущая ему благородная повадка и поразительная ловкость открывали ему сердца людей и распахивали ворота тюрем.

Зашитые в рубище рубины сохранились: вши, колючки чертополоха и налипшая на одежду грязь отпугивали самых алчных грабителей, ни у кого не протянулась рука пошарить под плащом оборванца.

Подъезжая к Багдаду, он продал один из камней, приобрел достойную одежду, оружие и лошадь. Сперва он хотел разузнать у соседей, каковы дела в семье, и лишь потом открыться своим близким. И поэтому решил переночевать в караван-сарае. И тут радость возвращения помрачила его рассудок, он опростоволосился, дал украсть у себя все свое богатство.

Ему не остается ничего иного, как пуститься в обратный путь, поскольку он вернулся с пустыми руками.

И тогда, обняв его, Фатьма поведала шепотом, что кошелек, похищенный искуснейшим из искусных, уже опередил его, что он находится в этом доме и покоится укрытый на дне колодца, а вором является не кто иной, как его собственный сын Али.

А вскоре и сам Али стукнул пальцами в доски и был принят в объятья отца.

Сын примчался домой с удивительной вестью. Рыба затащила леску его удочки в глубь канала. Пытаясь освободить крючок, он забрался под его мрачную арку и тут обнаружил, что один из прутьев решетки, за которую он схватился, болтается в гнезде и вылезает из каменного основания. Через щель можно проникнуть в канал, ведущий ко дворцу визиря. Сгорая от любопытства, он стал пробираться по скользким камням и услышал, как слуги похваляются своим участием в подготовке к свадебному пиршеству, расставляют столы; до него донесся также свист бича и голоса стражников. И тогда он возжаждал проникнуть ночью во дворец и лишить сокровищ того, кто выжимает золото из каждого жителя Багдада.

Отец выслушал со вниманием этот дерзкий план и вполголоса сказал:

– Вовремя я вернулся, сын мой, это будет и твое и мое последнее дело, поклянемся в том Аллаху и пойдем вместе! Слишком я тебя люблю, чтобы отпустить одного.

И тут они договорились, как все устроить. Фатьма притворится, что живет, как прежде, в одиночестве, скажет соседям, что незнакомец привез вести о муже, который поселился в далекой Индии, забыв и бросив ее.

Ахмад через год после ограбления дворца вернется домой. Али же следует, как и прежде, подрабатывать услугами, а к сокровищам он притронется не раньше дня своей свадьбы.

Ночью они тихо спустились в булькающую воду и, вынув ржавый прут, проникли в черный зев канала, словно в отверстую пасть дракона. Сток становился все уже, они взбирались, с трудом переводя дыхание, казалось, пробужденные злым заклятием замшелые мокрые камни сжимают им ребра, стремясь превратить их в кровавую жижу. Но вот уже мальчик коснулся вытянутой рукой точенной из белого мрамора решетки, толкнул ее, и она подалась. Он выполз на теплые еще от дневного солнца плиты двора.

Прислушался. Тишина. Кругом под сводами галерей стояли накрытые для пиршества столы, пахло жареным мясом и розовым маслом, которым покропили сласти. В плетенных из серебряной проволоки корзинах благоухали изысканные фрукты, виноград и гранаты, финики и абрикосы.

Он помог отцу выкарабкаться из узкого хода, велел залезть под скатерть. Как крыса юркнул Али вдоль стены к спальне визиря. Повременил, пока не пройдет стражник. Потом его вспугнули стоны спящего, который метался на своем ложе. Слуга-евнух сыпанул благовоний на древесные угли, тлевшие на медном подносе. Пришлось подождать, пока слуги вновь не погрузятся в сон. Минул час, прежде чем он начал собирать приготовленные для новобрачной подарки. Думал: "Мать, ты даже и не мечтала, ты даже взглядом не посмела бы коснуться такого чуда… Сегодня ночью я сам повешу на твою шею это ожерелье… Я люблю тебя, мама, и хочу достойно одарить. Моя любовь чище, чем страсть визиря…"

Когда он бесшумно выскользнул во двор, он застал там отца, лакомившегося лучшими кушаньями со свадебного стола.

– Так долго пришлось тебя ждать… Я решил малость перекусить… Прислушивался, а рука невольно тянулась к блюдам, я набил себе брюхо, как сам визирь! – смеясь, рассказывал на обратном пути Ахмад.

Но вскоре в ужасе смолк. Ему не удавалось втиснуться в узкое отверстие хода. Сын, опустившийся меж тем на дно, вернулся и попытался втянуть его вниз. Голова прошла, кое-как пролезли сведенные вместе плечи, но живот накрепко застрял между камнями. Тщетно тужились они. Сыпался гравий, но заклиненное в люке тело Ахмада даже не шелохнулось.

– Сын, – прошептал он. – Поклянись, что исполнишь волю отца! Может, наказ мой покажется тебе жестоким… Но это от чистой любви к тебе, сынок, и к матери!.. Вам двоим надобно выжить. Если меня схватят стражники и если даже я не проболтаюсь на пытке, они пойдут по следам, соседи меня опознают, донесут ради награды… Сын мой, я с радостью пожертвую для вас жизнью, лишь бы обеспечить вам сытую и безопасную жизнь! Послушай меня! Ты отрежешь мне голову и похоронишь ее как подобает. Сокровища спрячешь и не тронешь до самого дня своей свадьбы. Будешь тратить богатство с умом. Береги мать, заботься о ней и люби за нас обоих. Если твоя любовь к ней меньше моей любви к вам обоим, ты погубишь всю семью! Выбирай…

И юный Али, поцеловав отца в губы, одних взмахом кинжала отсек ему голову и унес ее вместе с награбленными сокровищами. В ту же ночь он похоронил ее на кладбище, а сверток с драгоценностями бросил в колодец.

Вернувшись домой, он рассказал обо всем матери, и та содрогнулась, вспомнив о предсказании. Сын умолял ее не впадать в отчаяние, ибо даже слезы могут ее выдать – и тогда это будет стоить жизни им обоим. Обняв мать, он шептал ей о мужестве отца и о любви, которая объединяет их семью.

Утром в городе разошлась весть о грабеже во дворце визиря. Рассказывали, что в канале был найден обезглавленный труп, значит, воры перессорились друг с другом из-за добычи и дошло до кровопролития.

Визирь велел возить останки по улицам города, и все население обязано было в определенный час выйти из домов. Стражники внимательно следили за лицами: не заметят ли в ком замешательства, страха или скорби в связи с утратой близкого человека.

Когда под гром барабанов носилки с останками стали приближаться к их переулочку, мать шепнула, вцепившись в руку сына:

– Отойди от меня, беги, мне не сдержать слез…

И мальчик отошел, забрался вместе с другими мальчишками на высокую крышу соседа – казалось, для того, чтобы получше рассмотреть это странное шествие.

Гудели барабаны. Вздрагивая на доске, обезглавленный труп приближался к воротам своего дома. Когда процессия приблизилась, мальчик, внимательно наблюдавший за матерью, перегнулся вниз и свалился с крыши. Лежа на дороге со сломанной ногой, он громко стонал. Мать с криком бросилась к нему на помощь.

Судьи, стражники и слуги обступили лежащего, но всем было ясно: мать плачет и причитает над сыном, с которым произошел несчастный случай. А соседи поклялись, что это вдова, что ее муж исчез десять лет назад, отправившись с караваном в Индию. И шествие с трупом двинулось дальше.