Текст книги "На троне в Блабоне"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

И он смотрел на меня обещающе, благожелательно подмигивал, лишь бы я хоть как-нибудь согласие выказал.

– Мне бы подумать, – съежился я, словно улитка в раковине. – Больно уж все просто…

– Все и есть просто. Принять наши принципы за основу и действовать для своего блага, то есть жить мудро. Я тебе, а ты завтра мне. Или некий третий, лишь бы этим полоумным – не нашенским – в глаза не бросалось. Убедишься, брат, привыкнешь быстро, а уж как удобно – не пожалеешь.

– Разрешите мне подумать. Завтра дам ответ.

– Добро. Я не тороплюсь, – согласился явно разочарованный Директор. – Однако не скрою, мне представлялось: вот великий писатель. А великий служит только собственной славе.

– Ох, тут ошибка, я из тех, что поменьше, – ухватился я за его сентенцию, как утопающий за соломинку. – Я ведь все еще превыше себя почитаю Отчизну, свободу, благо народа и даже жизнь ближнего, если могу его спасти, хотя бы рискуя собой… Так уж меня воспитали, из семьи вынес эти заветы…

– Тебя так подавили, чтобы легче закабалить… Ну, я малость поработаю над тобой, то да сё как на ладони покажу, сам в ярости на себя воскликнешь: «Ну и слепец же я был!» Мы тебя освободим от этих свивальников, уз, спустим с поводка долга, что сам себе навязал… Порезвишься, как щенок. Познаешь счастье!

Я засмотрелся в окно, в парк. Счастливый? Для меня это значит одно – свободный! И вдруг я почувствовал – путы с моих запястий соскользнули. Поверил бы в чудо, но тоненький хвостик пощекотал мне ладони, а крошечные лапки пожали сердечно мой мизинец. Я не выдал себя, и никто не заметил, что мои руки развязаны.

Из кабинета выходил, пятясь, то и дело кланяясь, и Директор принял мои поклоны за проявление покорности. На пороге он изволил положить мне руку на плечо.

– Все свои вещи сейчас получишь: Книгу, ручку, банку с этой мерзостью… Надеюсь, на многих страницах воздашь хвалу увиденному у нас. И начинай наконец служить самому важному в жизни – себе.

Я бросил взгляд на кресло: веревки как не бывало. Мышик молодцом – обо всем подумал, прямо-таки опытный заговорщик. Никаких следов. За дверью я свободно опустил руки. Караульные, видно, решили, что во время разговора освободил меня сам Директор. Внизу мне вернули Книгу, ручку, фонарь, банку с вареньем; все вместе со свернутой веревочной лестницей я запихал в сумку.

– Не забудь рогатку! – раздался тоненький голосок.

Рогатку я тоже забрал со стола. Карман, набитый обрывками веревки, оттопырился, можно бы их распродать, поклявшись, что веревка от петли, а поелику мне грозил смертный приговор, не слишком бы погрешил против истины.

За дверью в коридоре жалобно мяукнул кот, его вели на допрос, и злобный надзиратель, видно, пребольно наступил ему на хвост. Тяжело стучали кованые сапоги стражников, звякали ключи, громко разговаривали чиновники:

– Директор велел отдать ему Книгу… А этот простофиля всю правду пишет. И не догадывается, что собственными руками обвинение против себя и своих друзей стряпает. Выпустить-то его выпустят, да только под надзор… Бухло свое отсидит – отдубасил караульного и оскорбил суд. А кота первого повесят…

О несчастный Мышебрат! Снова тебе грозит смерть! Кулаки мои стиснулись в бессильном гневе. Сколько ни прижимался я ухом к двери, ничего больше услышать не удалось.

– Кота надо спасать! – запищал в кармане Мышик.

Я застучал кулаком по толстым доскам. Дверь открылась сразу же. За стражниками стоял сам Директор, увидев свободные руки, гаркнул:

– Кто его развязал?

– Так он уже из вашего кабинета вышел без веревок, – доложил капрал бульдог. – Мы думали, ваша милость сами…

– Дурни! Обыскать его! Нож ищите! Или кто-то из вас его развязал? За кость готовы кого угодно продать…

Бросились на меня с лапищами, сопели, старательно обнюхивали. Бедный Мышик! Учуют тебя и схватят, подумал я с отчаянием.

К счастью, кроме обрывков веревки и скомканного носового платка в кармане, ничего не нашли. Директор хмуро и с презрением махнул рукой:

– Ерунда… Где нож?

Обыскали всю камеру. На след Мышика не напали, я вздохнул с облегчением. Мышик исчез.

– Кто тебя освободил? – строго спросил Директор.

– Откуда же мне знать? У меня на затылке глаз нету, а тот стоял за моей спиной.

– А ты и не поблагодарил? И не обернулся?

– Оглянулся, да тут столько всяких мундиров! – Я постарался заронить беспокойство: мол, и среди стражей могут сыскаться сообщники.

– В камеру! – приказал Директор.

Меня тотчас же толкнули за порог, и тяжелая дубовая дверь отгородила меня от бела света. Я припал ухом к двери: стражи ссорились – делили между собой обрывки веревки.

– Мышик! Вылезай, уже можно, – звал я его нежным шепотом. – Где же ты спрятался?

Было так тихо, что я слышал стук собственного сердца и поскрипывание жучка, точившего старые нары. Наш удалец каким-то чудом выскользнул из камеры. Низко повешенная лампа бросала желтый свет, я раскрыл Книгу и по свежим впечатлениям описал все последние происшествия, что вы сейчас и прочли, Мои Дорогие.

Занятый работой, я не заметил, как открылась дверь и вошел заключенный с ужином, поставил на стол щербатую кружку, положил краюху черствого хлеба. Мне хотелось пить, и я, захлебываясь, глотал воду.

– Добрая вода, из источника, – нахваливал вошедший. – Пишем, значит, прошение? Целые кипы таких прошений лежат на чердаке. Даже мыши избегают их грызть – больно уж соленые, горькими слезами эти писания пропитались.

– Нет, я пишу кое-что поважнее.

– Доносики? – потер он руки. – О, доносики прочитают, и весьма срочно.

– А вот и не угадал! Гораздо важнее – наиправдивейшую правду.

– А кому это надо? Правда только пугает, страшит, сна лишает. Людишки любят вранье, потому как привыкли к нему. Правды здесь никто и не ждет… Трудно на нее решиться… Ты, верно, уже приговорен, вот и отважился на правду? Когда казнь?

– Ты чего тут разболтался, мелешь языком, твое дело молчать! – гавкнул бульдог со связкой ключей на длинном ремне. – Поставил жратву и вали отсюда!

Он захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.

Хлеб с семечками тмина я запивал свежей водой из ручья. Вспомнил о римском варенье, достал банку и густо намазал хлеб – разумеется, пальцем, ножа не было. Дочиста облизал палец и заскучал по дому. Как-то там жена и Кася? Знай они, что я сижу в глухом подземелье, наверное, поплакали бы, а может, в сердцах потерли руки: «Так ему и надо – не суй нос не в свое дело! Получит как следует по шее – одумается… И поскорей вернется!»

Женина воркотня слышалась так отчетливо, словно она стояла у самой двери в камеру. Я начал писать и оглянуться не успел, сумерки уже рассеяли голубой мрак – тише тени прошла тишина, а по углам наросла темень, пушистая, словно сажа. Бисерные буквы путались, налезали друг на друга, глаза слезились. Пришлось отложить ручку. Я улегся на твердых нарах, в темноте маячили образы друзей: у Мышебрата шерсть взъерошена, спина дугой, над ним – тяжелые бульдожьи морды, оскаленные зубы… У артиллериста под бой барабанов срывают эполеты, лишают звания… Раздается залп – и он обвисает, привязанный к столбу, шляпа упала на чахлую осеннюю траву, и страусовые перья слегка шевелит ветерок…

Очнулся я в глубокой темноте. Лампа под потолком погасла. Где-то далеко били часы. Я считал на пальцах: двенадцать… Полночь.

Что с моими друзьями? Где Мышик? Вдруг его затоптал сапогами патруль? Или поймал чиновник, с отвращением схватил за хвост и понес утопить в ведре с помоями? Что я скажу его бабуле, как объясню смерть любимого внука? Пот выступил у меня на лбу от таких дум. И доски на нарах стали совсем жесткие. И древоточцы все громче точили свои коридоры.

Вдруг мне показалось, кто-то осторожно всунул ключ в замочную скважину и потихоньку старается отодвинуть засов. Заскрежетало давно не смазанное железо. Все понятно: Директор уяснил, что не завербует меня, и вот явились тайно привести в исполнение приговор… Прощай, Книга! Может, кто-нибудь прознает о нашей судьбе и допишет, почему история оборвалась так внезапно. Или поставит крест в конце моего текста в знак того, что летописец пропал бесследно. Прощай, моя суровая жена! Прощай, Каська, достойная дочь своего безумного папочки!

И тут мне стало стыдно: о хронике подумалось в первую очередь, значит, Книга мне всего дороже, как матери всего дороже ее еще не рожденное дитя.

Дверь открывалась медленно, и я решил было, что мне мерещится; но вот раздался шепот:

– Надо его разбудить…

– Только ти-и-ихо! Не вскрикнул бы…

Я сел. Кто-то приближался ко мне от двери. Темнота как бы поредела, зарябило в глазах.

Что-то небольшое вскочило на нары, я вздрогнул – какие-то растопорщенные перья, запахло курятником.

– Бухло? – спросил я, вытягивая руки.

– Я здесь, – отозвался бас от дверей.

– Это я, дядюшка! Эпикур!

– И Виолинка!

Петушок обнимал меня крыльями. Признаться, острый клюв, подставленный Эпикуром для поцелуя, вызвал не самые приятные ощущения. Однако я крепко обнял его, обрадованный неожиданной помощью.

– Что-то колет, – отодвинул я его. – Я было подумал, сердце, из-за волнений…

– Ох, прости, снял шпоры, чтоб не звенели, и заткнул за пояс… Колются, зато не звенят.

– А как вам удалось от стражи отделаться?

– Директор вызвал всех на допрос. Хочет выяснить, кто развязал дядюшке руки. Гениально придумано! Теперь они облаивают друг друга.

Артиллерист огромной глыбой маячил в коридоре.

– Чего возитесь… Пора дверь закрывать… Только утром обнаружат побег. Вот начнется кутерьма, бульдогам достанется на орехи.

– А откуда ты узнал, где я нахожусь? схватил я Эпикура за крылья.

– Это все Мышик! Ну и ловкач! Вдобавок храбрец. Я, правда, с башни ратуши видел, когда приземлялся шар, да, пока примчался на пастбище, бульдоги вас ужо волокли в повозку.

– Мы знали, что вас в замок отвезли, только здесь подземелье – настоящий лабиринт, если б не Мышик, провозились бы с поисками. Он нас привел. Стража перед входом всегда начеку, а задами можно пробраться, старая часть замка совсем заброшена. Дверь просто заставлена шкафом со старыми папками, тяжелыми, как свинец. Да ведь Бухло силач, нажал плечом и отодвинул. Вот мы и здесь. Только бедного Мышебрата с нами нет.

– Его вывезли, – сообщил Мышик. – Завтра казнь. Уж больно спешат.

С сумкой и рюкзаком я пустился за друзьями по темному коридору. Перебрались в старую часть здания, по очереди исчезали за шкафом.

Немного отдохнули, пока ждали Мышика, он поволок обратно в караульню и подсунул спящему надзирателю ключ от моей камеры.

Бухло водрузил шкаф на место самым простецким способом: приладил к задней ножке ремень от штанов и подтянул шкаф вплотную к двери. И никаких следов – чисто сработано.

Теперь можно и фонарик зажечь, при блеклом свете я оглядел друзей. Виолинка выросла, в джинсах и свободном свитере – под свитер спрятала пистоль – она казалась стройным подростком, петушок остался лилипутом, потому и ерошил задорно перышки, красный глаз поблескивал червонным золотом, а длинные перья на хвосте развевались, как гусарские крылья.

– А ты не забыл мою рогатку? – приставал Мышик, очень гордый – еще бы, столько похвал его удальству.

– Как же я мог забыть? Сейчас отдам. – Я шарил рукой в глубокой сумке. – Наверное, в рюкзак засунул.

Наконец отыскал и передал крошечную рогатку в беспокойные лапки.

– А как это тебе удалось смыться из камеры, когда бульдоги учинили обыск?

– Только бульдожище запустил тебе в карман лапу, я шасть ему в рукав. И повис на подкладке. Он сам и вынес меня в караулку. Страшновато было, ведь, поднеси он лапу к морде, вмиг бы меня учуял, впрочем, куда ему до кота…

– Ты, сорвиголова, в таких случаях хоть предупреждай. Тебя, понимаешь, стражник лелеет в своем рукаве, а я в камере нервничаю: исчез наш дорогой Мышик, что такое с ним приключилось?

– Ой, простите. Не успел. Пришлось самому решать. Зато узнал, где хранятся ключи, и пронюхал самую важную тайну: где Корона спрятана.

– Ну и где ты Корону видел?

– Я не видел, а слышал: тот толстый акиимище, который допрашивал вас, дядюшка, прячет ее в своем столе за стопой скоросшивателей.

Мы все замолчали, удивленные и взволнованные известием.

ПЛАН СПАСЕНИЯ

Корона – вроде бы просто-напросто обруч из золота, с одной стороны украшенный зубцами и листьями, но в ней огромная магическая сила – Корона подтверждает право на власть. Старинная Корона королей Блаблации передавалась из поколения в поколение… Эх, заполучить бы нам Корону, отнять ее у Директора, и распустить слух, что венчается ею только подлинный государь, а верни мы расположение подданных, насколько легче предотвратить нависшую над королевством опасность!

– Возвращаемся! – захлопал крыльями Эпикур, готовый к схватке, он весь растопорщился, даже перышки на шее взъерошил. – Прорвемся, пока бульдоги на допросе!

– Корона подождет, ничего с ней не сделается, – охладил Бухло петушка. – Директор на совесть посторожит Корону для нас, потому что сам очень даже не прочь ее присвоить. Сейчас надо спасать Мышебрата. Нельзя терять ни минуты, а то бедного кота повесят! Придется цветочки на могилу носить… да слезы утирать.

– Знать бы, какой дорогой его повезут… – Я судорожно соображал, что предпринять. – Попытаемся его отбить.

– Известно лишь место казни, – сообщила Виолинка. – Уж тут всегда заранее оглашают, дабы блаблаки участвовали в поучительном и воспитательном зрелище. Толпа всегда жестока и любопытна. А как вырвать Мышебрата из рук палача, ведь рыночная площадь – ее бы ныне надо называть Висельной – вся оцеплена вооруженной стражей.

– А когда-то была площадь Будьтездорового Чихания, – вздохнул я, вспоминая витавшие над ней ароматы из трактирчиков, винных погребков и кондитерских, сочные яблоки и груши на лотках…

– Когда-то и палач был настоящий, – вздохнул артиллерист. – Специально своему ремеслу учился, с осужденным любезностями-поклонами обменивался… А теперь вызывается любой выскочка – платят хорошо, да еще и привилегии полагаются. Ручонки-то у такого удальца трясутся, веревку ладно намылить и то не умеет, толпа свистит, вешалой его обзывает. А в лицо никого не узнаешь – на эшафот палачи являются в красных капюшонах с прорезями для глаз. Вот люди нынче и осторожничают, язык-то не больно распускают – а ну как тот, кто идет сзади, вчера вешалой выступал? Да хоть бы и знакомый или сосед? Площадь затихает, будто пташки в полночь, а мороз по спине льдинкой ползет. Вешалы – они самые доверенные. Ежели кто в директора ненароком вышел, на площади шепоток; уж верно, вешалой допрежь послужил, на темных делах всегда сообщниками горазды заделаться.

– Вешал всегда находится больше, чем надо, – подтвердил Эпикур. – Такое ярое проворство просто пугает… Я с ратуши не однажды видывал: появляются такие в остроконечных капюшонах из-за угла, толпа перед ними покорно расступается, словно поток воды камень обегает. Когда соберутся под виселицей, один, самый главный, начинает считать, а считалка такая:

 
Энтличка,
петличка,
веревочка,
петелька.
Один только
росчерк – готов
приговорчик!
Пошарим-ка в папке,
проверим
на счастье:
красуется
подпись
за круглой
печатью.
Пошарим
разочек —
вот он,
шнурочек.
Раз и два и три —
вешать будешь ТЫ!
 

– И что дальше? – спросил я, содрогаясь от ужаса.

– Вешает тот, кто выходит, – покачал головой Бухло. – А толпа ждет зрелища и веревки – на счастье. Без счастья не выиграешь и в ЛОТЕРЕЮ. Самый крупный выигрыш – КОРОНА, золотая Корона, которую утаил Директор. Об этом подвохе только мы проведали… Директор же убеждает, что все равны, а потому СУДЬБА сделает самый справедливый выбор. Кто выиграет Корону, поцарствует малость у нас в Блаблации, посидит на троне.

Издалека донеслись тяжелые шаги. Я погасил фонарик, и мы притаились в углу салончика, сдерживая дыхание. Стражник открыл дверь, свет фонаря затанцевал на паркете, высокие спинки и подлокотники стульев выросли до самого потолка, тени закружились хороводом. Караульный потянул носом, кроме запаха плесени и пыли, ничего не унюхал и двинулся дальше.

– Бежим! – торопила Виолинка. – Если накроют, нас уже некому будет освобождать.

– Минутку, у меня идея, не вспугнуть бы, – начал я осторожно. – А что, если переодеться добровольными вешалами? В капюшонах доберемся до перекрестка, к рынку, нас и проверить побоятся…

– А потом?

– Толпа расступится, и мы уведем Мышебрата!

– Вот удивится котяра! – потер лапищи Бухло. – А капюшоны откуда взять?

– Мамуля сошьет, – заверила Виолинка. – Ведь мамы все умеют.

– Да, когда захотят; при этом тыща вопросов: а зачем, а куда, а кто? Речь ведь не о Красной Шапочке, игра-то опасная. И запрет тебя мама на ключ.

– Это уж мое дело. Мама мне еще никогда не говорила «нет». Идем же! Самое время проскользнуть в парк. Мы теперь живем в домике садовника, за прудом.

Виолинка подвела нас к высокому окну и показала желтые огоньки.

– Вон там! Совсем близко.

В этот момент под нами прошло семеро алебардщиков, начальник патруля раскачивал фонарем, на покрытых росой булыжниках в подворье вспыхивали зеленые искры.

И до окна, дружески мигавшего желтым светом, показалось неимоверно далеко…

– У нас можно перекусить и отдохнуть на сеновале, – соблазняла королевна. – Вперед! Смелым всегда везет!

– Станем строем, Виолинка поведет. Топать будем изо всех сил. Никому и в голову не придет, что мы настолько осмелели.

– Если задержат, я ослепляю фонариком, – поддержал я. – И все, не задерживаясь, бегом вперед!

– Вход в замок караулят, там канцелярия Директора.

– Проведу вас через кухню. К счастью, я не всегда за столом вела себя паинькой, меня частенько выставляли на кухню, так что каждый угол знаю. А кухарки меня баловали, самые лакомые кусочки доставались мне. Даже кофейный крем из торта выковыривать пальцем разрешалось…

Спустились в подвал, пахнуло кислятиной. У старого сержанта подвело живот, он поднял крышку с котла, зачерпнул половником. Хлебнул.

– Тьфу! Я думал, рассольник или мучной суп с колбасой, а тут какие-то помои…

– А я по запаху определила, – засмеялась в темноте Виолинка. – Пригодилась кухонная практика.

В холодной осенней ночи наши шаги разносились далеко окрест. Пожалуй, пройдем без приключений… Вдруг из-за угла башни вышли трое алебардщиков.

– Пароль! – гаркнул сержант Бухло. Его зычный бас, привыкший отдавать приказы, пригвоздил алебардщиков к месту. – Чего шатаетесь, лунатики… Небось под стеной нужду справляли?

– Что вы, мы ж на службе… Холод собачий, – оправдывались они, покряхтывая. Капрал бульдог протявкал пароль. Стражники растерянно принюхивались, обескураженные, вроде нас, неожиданной встречей.

– Марш вперед! Да смотрите в оба! Инструкции знаете? Враг не спит…

– Мы на страже! Смотрим в оба!

Смотрели в оба – и это уж точно, – налитые кровью глаза блестели в свете фонарика – пригодился, ослеплял наших недругов. Тени алебард маячили на стене. Прошли близко, в нос шибануло запахом загнанных псов. Щелкали каблуками, отдавая мне честь. Сочли меня самым главным – я ведь и слова не вымолвил. Последний, отойдя, проворчал:

– Опять контроль! Кто-то настучал – передохнуть не дадут…

А мы нырнули в парк, в мокрые кусты, под кроны старых дубов и кленов. Виолинка постучала в окно, тотчас приподнялась занавеска – кто-то пытался рассмотреть нас в темноте.

– Мамулик! – взвизгнула Виолинка радостно. – Это я!

Она провела нас в сени, проследила, чтобы хорошенько отчистили сапоги от грязи и опавших листьев.

– Жаль, напугали… Мама заждалась, а тут еще с отцом сплошные огорчения…

– Входите, мои дорогие, – приглашала королева.

Я недооценивал раньше ее мужественной выдержки. И в изгнании она сохранила полное спокойствие духа. Прекрасно обходилась без придворных дам и одетых во фраки лакеев.

Артиллерист перьями шляпы подмел пол, низко поклонившись. Королева протянула ему обе руки, Бухло грохнулся на колени и исколол ей все пальцы своими усищами, заверяя в вечной и верной службе.

– Я почти обо всем знаю. Страшные слухи расходятся быстро, да и правда оказывается не менее страшной. Вы прилетели, вас бросили в тюрьму, я молила бога о вашем спасении… Право, теперь воочию убеждаешься, кто служил мощи и славе королевства, а кто лишь о своем благе пекся… Возможно, настанет день, когда я смогу отблагодарить вас, наградить вашу преданность, возвестить о вашей самоотверженности… Сейчас приготовлю поесть, благо хоть это пока могу сделать. Добрые люди помнят королеву, приносят кто что может, делятся по-соседски.

Королева отличила меня напоминанием:

– Приветствую тебя, летописец! Опиши всю правду этого времени испытаний! Ты покинул нас много лет назад в счастье, подаренном длительным миром, а застаешь в раздорах, ослепленными завистью, готовыми с оружием идти друг на друга. Возможно, мы и виноваты – вовремя не применили силу, ведь доброта бывает и слабостью, потакает тем, кто рвется к власти, рве гея повелевать другими, когда не опирается на железный закон – один для всех, сверху донизу. Итак, сообщи все о нашей вине, дабы потомки извлекли полезный вывод. История нас рассудит.

На кухне звенела посуда. Эпикур крылом раздул огонь.

– Виолинка уже хозяйничает! Она мое утешение! Девочку словно подменили… Коли я со всеми поздоровалась, разрешите…

– Еще со мной! – напомнил Мышик.

– Где же ты, малыш?

– Здесь! – Он вылез из рукава на мою ладонь. – Я тоже буду бороться за свободу и счастье Блаблации! Они меня носят в карманах, потому что я отстал бы… Прошу вас, ваша милость, не бойтесь, я не заберусь к вам в рукав.

Преодолев дрожь, королева подала ему мизинчик для поцелуя.

– Браво, мама! – захлопала в ладоши Виолинка. – Теперь Мышик рыцарь! Он древнего рода! О нем еще услышат!

Пожалуй, тюремные переживания вовсе не отбили у меня аппетита. Бухло ел степенно. Убожество этого дома вызвало у него слезы, они катились по усам и капали прямо в сковородку, из которой старый солдат ловко выскребал яичницу. Мышик грыз кусочек пирожного так самозабвенно, что подрагивали его прозрачные ушки. Эпикур клевал быстро, казалось, град стучит по окну. Я тоже работал исправно, ложкой всегда работаю куда быстрее, чем нанизываю буквы в своих писаниях.

Виолинка проводила нас в сарай, где садовник складывал сено, накошенное с газонов. Уходя, я заметил: королева достала из кофра пурпурную мантию своего мужа, обшитую горностаем – на каждой белоснежной шкурке клякса черного хвостика, – раскроила ее огромными ножницами на большие треугольники, а затем начала быстро сшивать по краям. Я усмотрел в ее жесте, в том, что пожертвовала для нас великолепной коронационной мантией, отказ от надежды вернуться на трон. Мудрая и благородная королева Ванилия утратила веру; введет ли когда-нибудь народ свою королеву в замок? Да, она права: если для блага королевства готовы пожертвовать собой малочисленные верные друзья, можно ли жалеть мантию, столь дорогую и старинную, что в ней могли бы играть актеры Шекспировых времен? Волнение перехватило мне горло, но я счел бы назойливым любопытством спросить, чем занят король Кардамон – бывший король, конечно… И почему они не живут под одной крышей? И что Директор намеревался сделать с Виолинкой, а он-то наверняка готовил какой-нибудь подвох, коли скрыл Корону? Полный благодарности к опальной королеве – ведь она не менее нас рисковала, – напрасно искал я ответов на мучительные вопросы. Быть может, все разрешит завтрашний день?

Городское сено пахло совсем не так, как луговое, но тоже одуряюще. С сеновала уже гремел храп нашего артиллериста, а храпел он так, будто кто тупой пилой узловатый пень разделывал. Я деликатно присоединился к Бухлу и вторил ему. Эпикур, по куриному обычаю, углядел себе крепкую жердь, прибитую к балкам, и умостился на ней, спрятав голову под крыло. Только Мышик еще долго возился, и его круглые глазки – не больше булавочной головки – блестели, как черные бриллианты.

Я слышал его вечернюю молитву:

– О мышебоже! Помоги спасти моего крестного! Я сильный! Приволок ключ от камеры и не устал, даже не отдыхал… Могу тащить на спине целую спичечную коробку! Сделай, боже, так, чтобы и я на что-то сгодился, а не смотрел бы зрителем из чужого рукава. Время серьезных испытаний грядет, сделай же так, чтоб я был достоин своего деда… О мышебоже, ведь ты не станешь помогать бульдогам и гнусному насилию?

Я представил себе, как он просительно сложил тоненькие лапки, как дрожат усики, отягощенные слезами… Клянусь, его молитва была услышана. Другое дело, исполнилось все не так, как мы ожидали, и не на следующий день. Ведь и СУДЬБА должна малость подумать, пока изберет такой путь, дабы свершилось, о чем просим, и дабы открылось при этом, что устремляемся мы к собственной погибели, а история отгромыхает по своим перекатам, вовсе игнорируя наши расчеты. И право же, лучше было заранее принять неизбежное.

В ТЕНИ ВИСЕЛИЦЫ

Утром следующего дня после доброго, сытного завтрака мы примерили палаческие капюшоны. Исчезли знакомые лица и Эпикуров клюв, а в прорезях блестели страшные глаза. В капюшонах мы выглядели зловеще, и неудивительно, когда бы честные жители Блабоны покорно расступились перед нами: один жест – и тесно сбитая толпа на улицах, прилегающих к площади казней, отпрянет, открывая свободный путь.

– У вас так у всех капюшоны, только у меня нету, – плакался Мышик. – А ведь хватило бы такусенького обрезочка материала, остатка какого-нибудь… Для меня, ясное дело, не стоит, я не в счет, потому как ма-а-алень-кий!

Мы долго убеждали Мышика: ведь для его же пользы, никто не поверит в палача ростом с мизинец, всех нас может выдать…

План действия придумали самый простой. Как только подъедет повозка с приговоренным, мы «лезем на повозку, как настоящие вешалы. Молчим, будто воды в рот набрали, не дай бог, бедный Мышебрат узнает нас до времени, не выдержит и радостным жестом испортит все дело. Потом, если настоящих палачей будет немного, сталкиваем возницу, гоним во весь опор боковыми улицами до ворот и – за город. Если же, наоборот, окажется слишком много посторонних, учиняем свалку у виселицы, Мышебрат успеет метнуться в толпу. Мы с Виолинкой взяли кухонные ножи – конечно, без ведома королевы, – самые лучшие, для чистки картошки. Я утром наточил их о каменную ступеньку – будет чем разрезать путы.

Кот быстро окажется на крыше близлежащего дома, и бульдоги внизу могут бесчинствовать себе сколько угодно.

Мы остановились на углу площади Будьтездорового Чихания. Высокая виселица на фоне желтых каменных домов о двух окнах пугала ломаной тенью. Устроители позаботились о том, чтобы смерть можно было увидеть отовсюду. Петля качалась, подобно маятнику, зеваки алчно поглядывали на нее: „Раздобыть бы обрывок веревки… Ясное дело, когда повешенного снимут!“

Ждать пришлось недолго. Толпа заволновалась, зашумела, раздались крики: „Едут!“ Цокот копыт по мостовой и стук колес до меня пока не доносились. Началась давка – толпа напирала к виселице.

– Эй, вешалы, не болтайтесь! За работу принимайтесь! – скандировали на площади.

– Темницы маловато! Повесить Мышебрата!

Везли Мышебрата. Кот гордо поднял голову, зеленые глаза, ясные, не затуманенные слезой по пропащей жизни, быстро пробежали по толпе, по множеству зрителей в открытых окнах домов, и кот устремил взгляд в бескрайние небесные просторы, звеневшие щебетом улетающих ласточек. Возможно, в толпе он высматривал нас, чтобы кивнуть на прощание и заверить: не выдал никого. Любовь, настоящая любовь, требует жертв. Он погибнет, но поднимутся мстители и продолжат дело обновления.

Рядом с возницей сидели бульдоги в обшитых позументом мундирах, алебарды высекали искры из солнечных лучей, искры по очереди вспыхивали в стеклах домов, мимо которых следовала повозка.

„Бедный мужественный Мышебрат! – От жалости у меня сжалось сердце. – Ты не догадываешься, сколь близка подмога, а я ни словом не могу подбодрить тебя! Тележка твоя катится, и ты один, как это всегда бывает, – один должен идти навстречу смерти“.

За связанным Мышебратом стоял толстый палач в красном капюшоне. Мы подняли руки, повозка остановилась.

Влезали по очереди, я опасался, как бы шпики не обратили внимание на Эпикура – он взбирался с помощью крыльев, – однако ему удалось благополучно вскочить на повозку. В сбившихся капюшонах, притиснутые вплотную друг к другу, мы выглядели, словно горстка поникших маков.

– Приветствую вас, братья! Исполним справедливый приговор! – заговорил толстяк; голос показался удивительно знакомым, я даже вздрогнул.

Мы кивнули, молча признавая его старшинство. Значит, вот кто заменит СУДЬБУ, начнет считалку и назначит палача. А едет с приговоренным, дабы проследить за точным исполнением экзекуции. Я подтолкнул локтем сержанта и подал ему моток шнура. К счастью, тот понял на лету. А толстяк одобрительно кивнул, хотят, мол, поживиться на предрассудках, продать зевакам подложную петлю.

Въехали в толпу на площади. Покачивались головы, блестели на солнце лысины, мелькали ленты на чепцах у толстых мещанок. Лица перекошены гримасой ненависти – пустили слух, пойман, дескать, заговорщик из далекого государства, прилетел поджечь Блабону, к тому же шпион – пытался подкупить караул у городских ворот, ночью хотел открыть врагам. Находились и такие, что клялись: у кота обнаружен яд, собирался насыпать в печные трубы; когда в домах все уснут мертвым сном, он без помех выпотрошит все сундуки и шкафы. И чем нелепее, глупее были слухи, тем внимательнее слушали, толпа разгоралась яростью, ревела – точь-в-точь жаждущее крови чудовище требовало все новых и новых жертв.

– Выбрать ката!

– На крюк Мышебрата!

– Зажился долго, повесить, и только!

Рокот бился в стены, казалось, дома и небо дрожат. Нет, через эту враждебную толпу и мышь не проскользнет, не то что кот! Пока доберется по парапетам до крыши, сто рук стянут его за хвост вниз, потащат к виселице и отдадут в руки палача.

Ледяным дыханием меня окатил ужас. Виолинка, притулившаяся ко мне сбоку, шепнула:

– Устроить панику…

Легко сказать, но как отвлечь внимание тысяч глаз от приговоренного? Я пришел в полное отчаяние. Последние минуты. Ну что ж, придется начать борьбу, погибай, но выручай товарища.

Алебардщики первые соскочили с повозки. Стуча по брусчатке окованными железом древками, они норовили попасть по ногам. Зеваки орали от боли и шарахались назад. Вокруг эшафота быстро раздался широкий круг. Настала наша очередь. Мы влезли на эшафот, окружили приговоренного. Низко опущенная петля касалась котовой головы, и он с отвращением прижимал уши.

Толстяк, незнакомец, укрывшийся под капюшоном, поднял обе руки в красных перчатках, и толпа замолкла. Воцарилась такая тишина, что у меня зазвенело в ушах. Еще раз решалась судьба Мышебрата – приговор подтверждает толпа на площади.