Текст книги "Брожение"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

XXV

Целых два месяца Витовский не появлялся в Кроснове и только на третий прислал Янке письмо.

Она вскрыла его с грустным любопытством, словно письмо было адресовано кому-то, кто так давно умер, что даже его черты изгладились из памяти. В письме было всего несколько строк, без обращения и без даты:

«Почему вы не пожелали выслушать меня, почему не пощадили и не избавили от зрелища супружеских ласк? Я любил вас так же, как теперь ненавижу, а ненавижу вас так же, как люблю, – безгранично. В этом письме я не вымаливаю у вас снисхождения, я хочу лишь попрощаться: завтра я уезжаю и еще раз спрашиваю – почему? Видите, я даже не иронизирую, – нет сил. Моя душа вся расползается, словно ветхая тряпка. Я полюбил вас в первый же день нашего знакомства и теперь люблю всей силой своей ненависти. Я убил бы вас только для того, чтобы самому умереть. Мы никогда не были бы счастливы, но испытать счастье могли бы – почему же вы не захотели? Испугались, как голубь ястреба? Да, я убил бы вашу душу, выпил бы ее без остатка и сам погиб бы в ней. И все же мы познали бы радость, а теперь сгнием – вы в благословенном супружестве, а я в одиночестве. Я не настолько благороден, чтобы желать вам счастья; нет, не могу. Не говорю ни прощай, ни до свидания, только спрашиваю: почему? Даже ответа не жду. Не жду ничего. Наши дороги разошлись и не сойдутся никогда!.. Никогда!!!»

Янка несколько раз перечитала это письмо и погрузилась в грустное раздумье; когда она очнулась, она была совершенно спокойна. Ей хотелось написать ему несколько строк, но ничего не вышло: все, что она писала, не удовлетворяло ее. Наконец она вспомнила стихи Ланге, которые когда-то так взволновали ее. Она отыскала книгу, вырвала страницу и, прежде чем вложить в конверт, прочла еще раз:

 
Любить не сможем, словно голубки,
Ведь наши души – как две бездны рядом,
Что смотрятся друг в друга, глубоки.
Напрасно дно искать в них будешь взглядом.
 

– Да, «любить не сможем, словно голубки», – повторила она. – Никогда.

Все признаки бури, всколыхнувшей ее душу, исчезли. Только тихая грусть светилась в ее глазах. Она примирилась со своей судьбой, не имея сил бороться за ту жизнь, какую ей хотелось; впрочем, она и сама точно не знала, чего ей хочется. Все в ней поблекло и посерело, как эти припорошенные снегом поля за окном с их черными, омытыми дождями выступами борозд; как эти печальные, оголенные вихрями деревья парка, поющие тоскливую песню суровой зимы; как это серое, свинцовое небо, низко нависшее над землей.

Очнувшись от раздумья, она позвонила.

– Бартек, позови скорее Валека, пусть сходит в Витов.

Через несколько минут, почесывая в затылке, Валек стоял уже в дверях.

– Ступай в Витов и передай это письмо вельможному пану.

– Старый хозяин велел мне запрягать коней и ехать с ним.

– Без разговоров! Бери письмо и сию же минуту отправляйся в Витов.

– Что ж, коли приказано идти, надо идти, а то, что старый хозяин съездит мне по роже, это точно. – Валек взял письмо и вышел.

Вскоре прибежал старик и уже с порога начал кричать; он был совсем пьян – последнее время он не бывал трезвым.

– Что еще за приказы! Валек поедет со мной!

– Куда, в корчму? Не опоздаете, туда вы сможете поехать и вечером, когда Валек вернется из Витова.

– В корчму или не в корчму, это мое дело, я здесь распоряжаюсь, я здесь помещик, разрази меня гром!

– Не кричите, отец, я вас не боюсь, лучше пойдите в переднюю и стряхните с сапог снег, ковер запачкаете.

– Что хочу, то и делаю, я здесь хозяин и помещик, все это мое! – кричал он все громче.

– Вовсе вы не хозяин и не помещик, а мужик и хам, даже хуже, потому что мужики ведут себя по-человечески, – с презрением бросила ему Янка в лицо и вышла.

– Пошла вон, разрази меня гром! Пошла вон! – закричал он в бешенстве. – Я хам, я мужик? Да у меня восемь фольварков! Помещик я, вельможный пан! Ковры я тебе пачкаю, ну погоди!

Он выбежал на двор, влез по колено в навоз, вымазал сапоги и, вернувшись в комнату, забрался на обитый светло-серым шелком диван, вытер об него ноги, потом повалялся на ковре, оставив на нем большие грязные пятна.

– Вот тебе, графиня, от мужика, потчуй теперь своих шляхтичей. – Он пнул ногой стул, плюнул в зеркало, увидев в нем свою иссиня-красную, обрюзгшую физиономию и вышел во двор,

– Подумаешь, какая графиня сыскалась! Я мужик, хам! Слышишь, вельможный пан Петр? Ты не помещик, а мужик, хам! А, сволочь, подожди, получишь в морду! Я хам! – повторял он с пьяным упрямством. – Я мужик, хам! Будешь еще брехать – убью тебя, как паршивую собаку! – Он схватился за голову и стукнулся о стенку сарая. – Меня называть хамом? Выгоню, всех выгоню, разрази меня гром!

Он был так пьян, что свалился у амбара; его пришлось принести в дом на руках. На теплой перине он так разнежился, что шептал в полусне:

– Януся, невестка, я твоего Ендруся отец, вот бы и уважила старика! А ты не шуми, старуха! Вот пойду к ней да извинюсь, только ноги что-то слабы стали, – говорил он старухе, которая вот уже несколько часов причитала у его постели. – Не шуми, старуха, не шуми… Пускай только парня родит, тогда может и в морду мне дать – не пикну, разрази меня гром, не пикну.

***

Полтора года спустя, в тихий майский вечер, на веранде кросновской усадьбы собралось целое общество.

С зеленых полей надвигались сумерки и ложились серо-фиолетовым покрывалом на цветущие сады. Солнце зашло, лишь последние лучи бросали длинные полосы золота и пурпура на гладкую поверхность озера. В кустах цветущей сирени раздавались трели дроздов и соловьев. Воздух был насыщен весенним ароматом.

– Какая замечательная пора! – первой нарушила молчание Янка и перегнулась через перила к няньке, несшей годовалого мальчика, который спал у нее на руках с сжатыми кулачками и раскрытым ртом. – Луся, иди скорее, ребенку холодно. – И с материнской нежностью она посмотрела на своего первенца. Когда служанка проходила мимо, она поцеловала белую ножку ребенка, высунувшуюся из-под красного платьица.

– Я вижу, вы очень любите это существо, – заметил Глоговский, который вот уже несколько дней гостил в Кроснове и сегодня собирался уезжать.

– Да, я очень люблю, как вы говорите, это существо, но разве мальчик не прекрасный?

– Очаровательный бутуз! – воскликнул, посылая ребенку воздушный поцелуй, Стась Бабинский, ставший теперь начальником станции в Буковце.

– И какая умница! – добавила его жена, с завистью глядя на ребенка.

– Действительно, чудо, а не ребенок: он уж сам ковыряет в носу и засовывает ножку в рот! Пусть я сдохну, если это преувеличение! – воскликнул Глоговский, взлохмачивая свои поредевшие волосы. Он бросил сигару в клумбу распустившихся тюльпанов, встал и принялся мелкими, нетерпеливыми шажками расхаживать по веранде.

– Бартек, лошади готовы?

– Куда вы торопитесь, почему не хотите остаться с нами?

– Сколько же тут жить, да и зачем?

– Сколько захотите. Устройте кабинет и работайте себе спокойно, никто вам не будет мешать, а подрастет наш мальчуган, будет у него хороший учитель.

– А я за это время окончательно отупею и стану идиотом. Благодарю. Надо ехать.

– А теперь я вас спрошу: куда и зачем?

Он ответил лишь после того, как уехали Бабинские. С минуту постоял перед Янкой, посмотрел на нее, взъерошил волосы и тихо сказал:

– Сам не знаю, куда и зачем. Буду опять скитаться. Я здесь уже несколько дней; все смотрю на вас, слушаю и спрашиваю себя, где прежняя панна Янина? Я вас не узнаю. Что с вами случилось? – спросил он почти резко. В его серых глазах светилась боль, когда он смотрел на высокую, пополневшую фигуру Янки, глядел в ее спокойные глаза и на лицо, прекрасное красотой уходящей весны, всматривался в ее душу, вслушивался в ее слова и не находил прежней Янки. Она умерла; перед ним стояла другая, совершенно незнакомая женщина. – Что с вами случилось? – повторил он еще тише.

– Спросите об этом жизнь.

– Вы обмещанились до мозга костей.

– Это только слова, – прошептала она, задетая за живое.

– Слова, слова! Ну и что же? Всё слова и всё не слова. Словами выражается мысль. Но вы хотя бы счастливы?

– Я вполне спокойна.

– А здесь, – он указал на сердце и на голову, – вас уже ничто не тревожит? Вы ничего не жаждете? Значит, ваши прежние мечты развеялись и угасли под пеплом филистерства, все забыто?

– Нет, пан Глоговский, все, что нужно для теперешней жизни, у меня есть, есть и останется, потому что это…

– Ради бога, не кончайте и не показывайте мне этого обыкновенного хлева хозяйской и обывательской души.

– Вы меня оскорбляете.

– А вы уничтожаете меня! Знаете, жил ли я в Париже, бродил ли по свету, делал ли что-нибудь, творил или думал, в дни отчаяния единственной моей отрадой была мысль о вас! Я любил вашу душу и, вспоминая вас, всегда чувствовал, что я не так одинок в этом мире; в вашей душе я черпал новые силы для жизни. Я приехал к вам. Для чего? Чтобы увидеть вас в ореоле святого семейного счастья? Вы стали мне чужой, настолько же чужой, как вот этот ваш Бартек, как ваш муж, как многие другие! Я не узнаю вас!

– Лошади поданы, – доложил, появляясь в дверях, Бартек.

– Отлично. Сейчас еду. Прощайте.

– Итак, вы не останетесь?

– А что мне здесь делать? Я не могу равнодушно видеть трупы тех, кого знал и любил. Прощайте.

– До свидания, не забывайте, что тут вам всегда рады. Не осуждайте нас и особенно меня. Я живу так, как могу, иначе я не сумела. Вы должны понять, что такая жизнь не преступление, а обязанность.

– Прощайте! – Он пожал ей руку и в последний раз взглянул на ее лицо – спокойное, равнодушное, остывшее, лицо человека, примирившегося с судьбой; лицо, где не осталось и тени прежних высоких мечтаний и взлетов духа; это было обычное лицо хорошей матери, жены и женщины, твердо видящей цель своей жизни. Он опустил голову и вышел.

Некоторое время Янка смотрела ему вслед, ей было жаль, что он так уходит. Он показался ей чудаком, истериком, с нервной, слишком утонченной душой, даже не очень приятным, так как его разговоры раздражали ее, напоминая время, которое она хотела забыть совсем. Она посмотрела на утопающий в сумерках парк, на отца, гуляющего в своей загородке, на небо, в котором, как цветы, расцветали звезды, и направилась в столовую. Пришел Анджей.

– Жена, ужинать, я голоден как волк! – крикнул он, целуя ее. – А где же этот fliegender Literat? [28]28
  Летающий литератор (нем.) – намек на название оперы Рихарда Вагнера (1813–1883) «Летучий голландец» («Der fliegender Hollander», 1841).


[Закрыть]– спросил он, ища глазами Глоговского.

– Fliegender Literat упорхнул.

– Не захотел остаться?

– Нет, я уговаривала, но он уперся и уехал.

– Ну что ж, обойдемся без него. Нудный тип! Луся, принеси-ка сына! – крикнул он в соседнюю комнату.

Мальчика принесли, и вскоре все – мать, отец, старики Гжесикевичи, няня и даже Янова, разливавшая чай, с интересом и восторгом наблюдали за ребенком, а он, разыгравшись, катался по большому дивану, хватал отца за усы, лез Янке на голову, падал, хохотал, визжал.

A fliegender Literat в это время приближался к станции.

Спускалась весенняя ночь, напоенная запахом первых цветов, пением птиц, шепотом деревьев. Притихшие деревни утопали в бело-розовых вишневых садах, дышавших ароматом и радостью. Глоговский ехал сгорбившись, с ненавистью глядя вокруг. Змея сожаления и отчужденности обвила его душу и немилосердно грызла. Он чувствовал себя оскорбленным и одиноким; его терзали обида и горечь разочарования; он почти вдвое согнулся на сиденье и шипящим, полным ненависти и страдания голосом воскликнул:

– Сукины сыны… Стадо филистеров! Скоты! – И он плюнул с таким презрением и гневом, как будто плевал в лицо всему человечеству, всей природе.