Текст книги "Брожение"
Автор книги: Владислав Реймонт
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
XX
Жизнь в Кроснове текла без происшествий, в трудах, особенно теперь, во время жатвы.
С раннего утра до позднего вечера Анджей на коне был в поле, а старик целыми днями торчал в лесу. Дом опустел, даже старуха Гжесикевич по привычке отправилась наблюдать за работой жниц и подолгу сидела под скирдой или хлопотала по дому – то с одной, то с другой стороны двора доносился ее сердитый голос.
Лишь Янка не участвовала в этом. В первые дни она была почти всегда одна и с мужем виделась редко. Иногда Анджей и вовсе не появлялся дома: велел приносить в поле обед, а вечером запирался с экономами в конторе; если и приходил ужинать в столовую, то уже такой усталый, что, не допив чаю, засыпал на стуле. Он извинялся перед Янкой, спрашивал, не скучает ли она, и брал ее иногда с собой в поле. Но, задетый за живое ее равнодушием, ее замкнутостью, а подчас даже барским пренебрежением ко всему окружающему, оставлял ее в покое; чтобы заглушить в себе боль и подавить гнев, который не раз закипал в ее присутствии, он целиком отдавался работе.
– Она еще не совсем освоилась и чувствует себя посторонней, чужой; уж ты, мама, позаботься о ней! – просил он мать.
– Не беспокойся, Ендрусь, я для нее все делаю. Надышаться, наглядеться на нее не могу.
– Почаще заходи к ней, разговаривай, а то она все одна и одна, скучает, наверное.
– Да как же мне с ней разговаривать? Не смею я. Иной раз прибегу с поля посидеть рядом да поболтать, а сама рот боюсь открыть. Такая умная, такая ученая, что я ей скажу. А скучать не скучает: весь день то на фортепьянах играет, то книжки читает; невестка моя – настоящая вельможная пани, ученая, – с гордостью добавила старуха; и все же ей было обидно, что она не может сблизиться с Янкой, что эта «ученость» мешает найти им общий язык. Чужой была им Янка, совсем чужой. Она пришла из другого мира, старики дивились ей, любили по-своему, но понять не могли, и постепенно в их старые души вкрадывалось недовольство, росшее по мере того, как они наблюдали за переменами, которые вводил в Кроснове Анджей с момента приезда Янки.
Несмотря на огромное состояние, они жили до сих пор как зажиточные крестьяне, может быть, чуть получше: спали во флигеле, ели то, что приготовит Магда, ездили в бричке, одевались как попало, экономили на всем, не ощущая особых потребностей. Теперь все пошло по-иному, Анджей – не для себя, ему было совершенно безразлично – ради Янки решил жить на широкую ногу: велел заполнить погреб съестными припасами, нанял повара, одел Бартека в ливрею, накупил экипажей. А несколько пар упряжных лошадей, стоявших в конюшне, были причиной постоянного недовольства старика.
– Эти кобылы жрут овса в два раза больше остальных и не черта не делают, разрази меня гром, – жаловался он потихоньку жене, не рискуя сказать об этом Анджею.
– Какой от них прок – убытки только. Если бы только лошади, а то еще этот чумной повар: столько яиц, масла и сметаны в неделю переводит, что раньше мы столько за месяц съедали, да еще остаток продать было можно.
– Разносят Кроснову по косточкам! – присоединялась к ним Юзя. – Но это только начало, увидишь, отец, что потом будет.
– Замолчи, дура, не твое это дело! – осаживал ее обозленный старик.
– Зато невестка – писаная красавица!
– Юзя, ты лучше ее не трогай, не то смотри у меня! – И отец, стукнув кулаком по столу, хватал шапку и выскакивал во двор.
– Подумаешь, красавица писаная, большая барыня, шляхтянка! Тьфу! На кой леший мне все это надо, – ворчал старик, раздраженный не только большими расходами, но еще и тем, что невестка его чуждалась. К тому же при ней он не смел ни ругаться, ни пить, а к обеду и ужину вынужден был умываться и переодеваться: Анджей строго-настрого велел ему это.
– Чего доброго, стану еще таким модником, что придется завести себе парикмахера, купить фрак, цилиндр и менять их каждый месяц, разрази меня гром! – то и дело говорил он Анджею.
– Что же, ты можешь позволить себе это. Денег у тебя хватит.
– Еще бы! Хватит и на большее! Что стоит по сравнению с нами хотя бы этот Ломишевский? Только всех и заслуг, что четверней разъезжает, а я бы его и помощником старосты не поставил. Или Зелинский. Подумаешь, помещики! Да я их всех вместе с потрохами купить могу, да и то всего не истрачу, – так ведь, сынок?
– Конечно. У них, кроме долгов, шляхетского звания да зазнайства ничего и нет. Потому мы и будем жить по-человечески.
– А как же мы до сих пор жили?
– По-мужицки! Ты вот не понимаешь, раз мы стали богаты, то и тратить должны больше, чем раньше. До сих пор мы делали деньги, а сейчас настало время зажить по-настоящему.
– Вот и живи, Ендрусь, коли у тебя такая болезнь быть вельможным паном, а я твоим доктором не буду и за лекарства платить не стану. За спесивым кумом не находишься с блюдом. Так-то оно, ваша милость, ясновельможный пан наследник! Хо-хо!
Анджей не выдержал и вышел, хлопнув дверью.
– Шляхта поганая! Барыня-невестка не может, видите ли, смотреть на мой кожух, сапоги мои воняют, духами на меня прыскать изволит. А, чтоб ее! – зашипел в негодовании старик и пнул ненавистные штиблеты, которые только что намеревался напялить на ноги, да так, что они разлетелись по комнате. Потом он выпил для успокоения водки, оделся и отправился в усадьбу.
Подобные беседы были и с матерью, которая ни за что на свете не хотела расстаться со своими домоткаными шерстяными платьями, платками и старыми крестьянскими привычками.
Но Анджей не уступал: не раз наблюдал он, как смотрела Янка на его родителей, и чувствовал, что они шокируют ее своей грубостью и мужицкой одеждой. Он полагал, что, переодев, тем самым приблизит их к Янке.
Однако это не помогло: Янка была рядом, но не с ними. Она по-прежнему жила в одиночку.
Иногда Янка выезжала со стариком в поле, обходила с матерью скотные дворы, навещала Юзю. Она пробовала заинтересоваться той средой, в которой жила, пробовала заняться домашними делами, но вскоре оставила всякие попытки, поняв, что это ее не интересует. Напрасно она внушала себе, что это ее дом, где ей предстоит прожить всю жизнь, и поэтому необходимо войти в колею здешней жизни. Но нет, у нее ничего не получалось, и она ждала чего-то. Чего – она сама не знала. Она чувствовала, что ей долго не выдержать среди этих глупых людей, которые отгородили ее от мира и ревниво стерегли, чтоб она даже в мыслях своих не могла убежать из Кросновы. И Янка замыкалась в себе, часами играла на рояле или одиноко бродила по парку, писала длинные письма Хелене и доктору, время от времени извещавшему ее о состоянии отца; она подолгу просиживала с книжкой в руках, уставившись в пространство, находясь во власти скуки и апатии. Чужая всему, что окружало ее, чужая самой себе, своим прежним мечтам и желаниям, своей прежней кипучей душе, она теперь переставала понимать себя. «Что случилось со мной!» – думала она и, не находя ответа, снова погружалась в апатию, лениво наблюдая за сидящим у подъезда Бартеком, который устало потягивался, с тоской поглядывая на поля, и жалобно вздыхал.
– Бартек!
Парень торопливо натягивал тесную ливрейную куртку, которую он сбрасывал с себя при малейшей возможности, и, вытянувшись в струнку, покраснев, смотрел на Янку.
– Что с тобой? Почему ты так тяжело вздыхаешь?
– Да вот… да вот… Тошно мне, пани, – жаловался он робко.
– Я думала, тебе хорошо, ведь ты все время сидишь в тени и ничего не делаешь.
– Оно будто и так, отдыхаю, в холодке сижу, только… – Он задумчиво чесал в затылке, вытирал рукавом вечно потное свое лицо, – только не привык я к безделью, тянет меня в поле, к работе. А тут что? Сидишь, как цепная собака в будке, и глядишь, как другие парни едут с песней. Да и смеются все надо мной, – чуть не плача говорил он.
– Смеются над тобой?
– Ну да, говорят, лакей, похож, говорят, в этой дурацкой ливрее на заморскую обезьяну, всего-то дела у тебя, что расчесывать хвосты господским собакам. Вот паскудники, – и он сжал в ярости кулаки, но, опомнившись, замолчал в замешательстве.
Янка не заговаривала с ним больше. Она шла по анфиладе великолепных комнат, где ее встречали полумрак, тишина и прохлада. Старые портреты смотрели на нее выцветшими глазами, в которых застыла печаль предметов усталых и неодушевленных. Бронза, позолота, мрамор, решетки каминов, лепные потолки, тяжелый шелк портьер и обивки были сумрачны до удручения, поблекшие зеркала – глаза этих пустых залов – пожелтели, словно в чахотке, букеты роз, левкоев и астр разливали тяжелый, удушливый аромат и своей яркостью только подчеркивали пустоту, которую ощущала в своем сердце Янка.
Она ходила из комнаты в комнату, толстые ковры заглушали звук ее шагов, останавливалась внезапно, закидывала руки за голову и долго стояла так, ни о чем не думая, блуждая взглядом по всему этому великолепию, по верхушкам видневшихся из-за оконных занавесок деревьев, тех самых деревьев, за которыми были поля, мир, отдалявшийся от Янки все более и более.
– Янова, скажи мне откровенно, здесь очень скучно? – спросила она старуху, мывшую пол в одной из комнат.
– Уж больно красиво, как в костеле. Когда вхожу сюда, так и хочется перекреститься: столько золота, глаза слепит. Всего здесь много, как у настоящих господ.
– Неужели вам не бывает грустно?
– Как не бывать, бывает. Вот когда долго не вижу дочку, так грустно бывает, что места себе не нахожу.
Янка прекратила расспросы и ушла в свою комнату. «Пусто, пусто, пусто!» – твердила она, опускаясь в кресло.
Взяла какую-то книгу и безотчетно листала ее до тех пор, пока глаза не остановились на четверостишии:
«Какой странный человек», – подумала она о Витовском, отрывая взгляд от книги; перед ней встало его сухое, тонкое лицо и черные, властные глаза гипнотизера. Она снова перечитала те же строчки, не отдавая себе отчета в том, что читает, вернулась к ним в третий раз. «Ведь наши души – как две бездны рядом», – шептала она снова и снова и все время возвращалась к ним мыслью.
Она прочла четверостишие еще раз, отложила книгу, снова принялась ходить по комнатам, бормоча все то же. Ритм стихов, их глубокое значение вывели ее из апатии, заполнили все ее существо. Она повторяла их уже в сотый раз, и настроение ее как-то странно менялось.
Дом показался ей могилой, пустота вошла в ее душу и зазвучала ритмом стихов.
Жестокая тоска, как вихрь, ворвалась в нее и охватила все ее существо – тоска по жизни, радости, любви.
– Яня!
Янка, которая направилась было к выходу, вздрогнула и остановилась.
– Я вот медку принесла тебе, дочка, только что из улья; может, покушаешь?
– Спасибо, мама. – Янка с горячностью поцеловала руку старухе, ей захотелось вдруг сблизиться с людьми.
Слезы радости навернулись на глазах у старухи.
– Кушай, милая, чистый, как янтарь; Банах его собирал, а я и подумала: сидит там дочка одна, отнесу-ка ей меду; кушай, дочка, мед нынче сладкий-сладкий! Лето стояло сухое, цветы хорошо цвели. Взяла я и принесла.
– Вот что, мама, отнесу-ка я этот мед Анджею в поле! – воскликнула Янка и, увлеченная этой мыслью, накрыла тарелку салфеткой и вышла.
Анджей был в поле за парком. Не сходя с лошади, он наблюдал за работой паровой молотилки. Увидев идущую к нему по жнивью Янку, он галопом поскакал к ней.
– Как хорошо, что ты пришла, как хорошо! – воскликнул он радостно, осыпая поцелуями руки и лицо Янки.
– Знаешь, мне было как-то тоскливо, а тут мама принесла мед; может, попробуешь? – робко спросила Янка, подавая Анджею тарелку.
– Родная моя, любимая! Никогда еще я не был так счастлив. Нарочно для меня принесла? – никак не мог поверить Анджей.
– Ну конечно; есть будешь?
– Хочешь, съем даже с тарелкой, и с салфеткой вместе! – воскликнул он с восторгом.
Став рядом с лошадью, опершись о седло, он торопливо принялся за еду. Он не спускал ласкового взгляда с Янки. Глаза его смеялись от наплыва неожиданной радости.
– Эй, ты, болван, осторожнее! Кнутом огрею! – крикнул он на мужика, который вез к молотилке снопы и чуть было не опрокинул телегу.
– Если ты освободишься сегодня пораньше, поедем к Витовским?
– Поезжай к ним одна, а я заеду за тобой вечером, хорошо?
– Ты не можешь ехать сейчас?
– Видишь ли, молотят пшеницу, а это дело важное; впрочем, если хочешь, подожди немного, отправимся вместе.
Янка уже готова была согласиться, но в последнюю минуту раздумала:
– Хорошо, я поеду одна, ты потом приедешь?
– Непременно! Валек! Отгребай поскорее солому! – снова закричал Анджей.
– Ты скоро на обед?
– Буду через полчаса.
– Ну, тогда я поехала.
Янка улыбнулась ему краешком губ и ушла, досадуя на себя за эту прогулку. «Глупая сцена», – думала она. «Любить не сможем, словно голубки», – твердила Янка и рассмеялась так громко, что даже оглянулась, не слышит ли Анджей; но он уже снова был в седле – загорелый, могучий, рослый, как бронзовая статуя Гаттамелата [26]26
Гаттамелат Эразм (1370–1443) – кондотьер, предводитель наемных войск. Скульптура Донателло (1386–1466).
[Закрыть]в Падуе.
За обедом Янка была оживленной: ее радовала и предстоящая поездка к Ядвиге и то, что она отнесла мед Анджею в поле; только старик хмурился, злился почему-то и ждал случая излить свой гнев.
– Ишь собака! – крикнул он Бартеку. – Да ты что, решил каждый день щеголять в ливрее? Вырядился, болван, и думает, что большой пан. Может, тебе и кресло еще подать?
– Да мне что! Приказали – вот я и в ливрее.
– Не приставайте к нему, отец.
– А в куртке ходить не можешь? Будешь драть ливрею, которая стоит двадцать пять рублей!
– Бартек, скажи Валеку, пусть готовит бричку; поедет с пани в Витово!
– Побойся бога, сынок, столько работы – не знаешь, за что браться, работников сейчас ни за какие деньги не достанешь, а ты шлешь парней на прогулку!
– Я знаю, работы много, но Яне надо ехать.
– Да, надо ехать, – с ударением произнесла Янка, желая позлить старика.
– Подумаешь, какая графиня выискалась! – злобно прошипел старик и вышел, не кончив обеда. Янка, желая еще больше досадить ему, заставила лошадей ждать у подъезда целых четыре часа и не без злорадства наблюдала, как старик то и дело выглядывает из флигеля и на чем свет стоит клянет бездельников и вельможных панов. Наконец, не выдержав, он крикнул кучеру:
– Ты почему не едешь?
– Хозяйка велела ждать.
– К дьяволу такие порядки, разрази меня гром! – И тут же спрятался, увидев вышедшую из дома Янку.
XXI
До Витова было далеко. Дорога шла по длинной липовой аллее, соединявшей оба имения, которые составляли когда-то одно целое.
Теплый воздух был неподвижен. Огромные развесистые липы замерли без шороха, слившись в сплошной зеленый вал. Сжатые поля между мелькавшими стволами чередовались с участками, где рос принадлежащий крестьянам картофель, вздымалась стеной кукуруза. На золотисто-ржавой стерне вздрагивала в солнечных лучах серебряная паутина.
В ветвях лип и над краснеющими вдоль придорожной канавы цветами чертополоха жужжали пчелы. Всюду разливался запах меда и цветущей гречихи. Ее бело-розовые поля простирались по другую сторону дороги, уходя к лугам, за которыми в синеватой дали золотом поблескивали воды.
Деревня будто вымерла. Дома утопали в садах, отгороженных от дороги дощатыми заборами с высокими воротами, под крытым дранкой козырьком которых висели иконы Ченстоховской божьей матери, убранные венками колосьев и пахучих трав. За сливовыми деревьями, покрытыми плодами, словно лиловой плесенью, белели стены хат и сверкали отраженным в окнах солнцем. Лишь кое-где тянулись к небу столбы сизого дыма.
Слепые, одряхлевшие собаки вылезали на завалинки и хрипло лаяли; изредка кто-нибудь высовывался из открытого окна, смотрел с минуту, заслонив ладонью глаза, и скрывался в черной глубине хаты; потом снова становилось тихо. Все, кто мог работать, были на полях и лугах.
– Вон барышня из Витова! – нарушил молчание Валек, показав кнутовищем по направлению села.
Витовская шла по середине дороги, окруженная стайкой ребятишек, которые держались за ее руки, цеплялись за платье, прижавшись к ней со всех сторон, как молодой рой пчел к своей матке, и пели тоненькими голосами. Она шла между ними с умиротворенной улыбкой и то подпевала им, то что-то говорила; на алых губах и в синих глазах ее сияло счастье и неистощимая доброта; дети поднимали головы и смотрели на нее с любовью и восторгом. Ее стройная фигура в белом муслиновом платье, стянутом в поясе голубым шарфом, залитая потоками косых солнечных лучей, проникающих сквозь ветви деревьев, казалась чудным видением, призраком, возникшим среди этих необозримых полей, лазури неба и зелени лесов.
Валек свернул в сторону, остановил лошадей и невольно снял шапку, глядя на Витовскую тем взглядом, каким обычно мужики смотрят на образа святых.
Янка с удивлением смотрела на все это.
Дети столпились перед часовней, расположенной у дороги, над ручьем, где между выбеленными известью стенами ниши стояла деревянная статуя Яна Непомука с крестом в руке; возле статуи лежали венки и букеты цветов. Хор детских голосов, подобный журчанью ручейков и шелесту листьев, пел:
К повседневным делам нашим
Будь милостив, боже наш.
Светлые, льняные головки детей, их загорелые лица были подняты вверх, чистые васильковые глаза смотрели ввысь; хор голосов звучал все стройнее, и мелодия плыла в воздухе, сливаясь с тишиной надвигающегося вечера.
Ядвига стояла на коленях, среди детей, сосредоточенная, устремив глаза куда-то вдаль, и пела чистым, звенящим, как серебряный колокольчик, голосом.
Крестьяне возвращались уже с полей, время от времени кто-нибудь из них, откладывая косу или грабли, преклонял колени, тихо молился или пел вместе с детьми.
Останавливались возы со снопами, и возницы тоже присоединялись к молящимся.
Шедшие с пастбища стада поднимали столбы пыли; слышались незатейливые мелодии пастушьих рожков, звяканье колокольчиков, блеяние овец, отдаленные крики, скрип колес – все эти звуки смешивались с мелодией псалма и неслись через поля к лесу и заходящему солнцу. Голоса поющих были полны глубокой веры:
Очисти от грехов,
Защити от всяких бед.
Ямка стояла в стороне и слушала; только когда затихло пение и дети на прощание стали целовать по очереди руку Ядвиги, а она материнским жестом дотрагивалась до каждой головки, Янка подошла к ней.
– Пани Янина! Какой приятный сюрприз вы сделали мне своим приездом.
– Кажется, мне посчастливилось:, я попала на какое-то торжество.
– Это пели дети из нашего приюта. Я их немного проводила – такой чудесный день.
– Я до сих пор не опомнилась от изумления.
– Что же вас так удивило? Я плохо вижу, разрешите, я возьму вас под руку.
– Сядем в коляску. Я ехала к вам.
– Лучше пройдемся, здесь недалеко.
– Вы спрашиваете, что меня удивляет? Все, что я здесь видела; может, это не кажется вам чем-то необычным, но для меня это ново и неожиданно.
– Устройство приюта – заслуга брата. Вы когда вернулись? – поспешно переменила разговор Ядвига. Она не любила говорить о своих благотворительных делах.
– Месяц назад. Я давно собиралась к вам, но муж очень занят. Кроме того, надо было немного привыкнуть к новой жизни…
– А я давно вас жду, давно.
– Извините, что я не приезжала.
– Я вас не скоро отпущу. Вы расскажете мне об Италии. Прошло уже три года, как я в последний раз была там. Три года! Тогда зрение у меня было еще хорошее, – заметила она с грустью и потупилась.
Некоторое время они шли молча. Предвечерние улицы села все больше заполнялись людьми, телегами, стадами. Мужики, здороваясь, снимали перед Ядвигой и Янкой шапки, а женщины, проходя, целовали им руки и низко кланялись.
Ядвига всех узнавала, расспрашивала о делах, о детях, всем интересовалась, давала советы и шла дальше. Среди этих темных людей, заполнивших улицы села, она была подобна лучу солнца. Янка молчала. Ее удивление начало переходить в восхищение. Она любила народ, но издалека, «из передней», о мужиках она думала почти как о дикарях и не сближалась с ними – они оскорбляли ее эстетическое чувство. Поэтому ее поражал искренний интерес Ядвиги к крестьянам, она считала это эксцентричностью. Янка жила в тесной келье своей вечно кипящей души и не могла понять стремлений Ядвиги.
– Я покажу вам нечто такое, что немного напомнит вам Италию, – сказала Ядвига, когда они по большой аллее вязов проходили через сад. Со своими свисающими книзу ветвями эти вязы походили на огромные, изодранные в клочья зонты.
Из-за деревьев показался знаменитый Витов – старинный замок с трехэтажной квадратной башней, увенчанной потемневшими острыми зубцами, с террасами, каменными и железными балконами, решетчатыми окнами, продолговатыми бойницами, рядами узких окон, с бурыми стенами, по которым до самых бойниц и зубцов взбирался дикий виноград. Этот замок, построенный по образцу старинных итальянских замков, расположился на островке, опоясанном водой, докрасна раскаленной алым заревом заката. Высокие пихты окружали его и роняли длинные тени на воду, на противоположный берег.
– Да ведь это замок из легенды, чудесно! – воскликнула изумленная Янка и любовалась долго, с восхищением.
Миновав огромную переднюю, способную вместить не менее сотни человек, которая была украшена головами оленей, лосей и кабанов и увешана шкурами и оружием, они прошли в глубину дома, сооруженного с истинно монастырской суровостью. Комнаты походили на часовенки внутри готического собора – сводчатые потолки, темные стены, узкие окна, тяжелая старинная мебель.
Ядвига шла впереди и, касаясь вытянутыми руками мебели и стен, безошибочно привела оробевшую Янку в ту самую комнату, где когда-то Анджей сказал, что у него нет больше невесты.
Здесь Янка вздохнула с облегчением: хотя в комнате тоже было довольно сумрачно, все же светлые обои и мебель чуть-чуть оживляли ее.
Вскоре появился Витовский. И они сидели втроем в полумраке, который своими волнами заливал постепенно комнату, слизывая свет с позолоты на потолке, стенах и мебели.
Беседа велась вполголоса. Ядвига с вытянутыми руками ходила взад и вперед по комнате. В белом платье она была похожа на бесшумно скользящий призрак.
Витовский полулежал в качалке, а Янка расположилась в низеньком креслице у окна: ее золотистые волосы блестели в лучах догоравшего дня. Она слушала внимательно и, чувствуя на себе взгляд Витовского, испытывала удивительное спокойствие и удовлетворение. Низкий, мягкий тембр его голоса доставлял ей невыразимое удовольствие, разливая по всему телу какое-то странное тепло.
– Италию не люблю! – говорил он. – Для меня она слишком светла и прекрасна; там всюду геометрическая ясность, которую не терплю; красота там в самом воздухе, в линиях, в формах, а мне хочется красоты иной – красоты, в которой есть сущность, душа.
– Но ведь и душа выражается в какой-то форме; сама форма – это выражение души, – возразила Ядвига.
– Нет, Ядя! А вы как думаете? – обратился Витовский к Янке.
– Не буду ни возражать, ни соглашаться. Когда мне что-нибудь нравится, я обычно не стараюсь понять – почему.
– Поэтому вам нравятся и Неаполь и Кроснова, – сказал он совсем тихо.
– И Неаполь и Кроснова красивы по-своему.
– Н-да! – И он стал раскачиваться.
– Италия восхитила меня прозрачностью воздуха, спокойной красотой, неразделимой связью искусства и природы. Впрочем, я там впервые осознала глубокую радость бытия.
– Н-да! – протянул он снова.
– А здесь я ее никогда не чувствую: иду ли я лесом, полем – мне всегда тяжело и горько, даже когда спокойно на душе, здесь во всем видишь следы какого-то отчаяния, страха, борьбы. А там жизнь привольна, даже сама смерть там не страшит: она похожа на грустный, угасающий день, на опадающие цветы.
– Н-да! – в третий раз произнес Витовский, приподняв на этот раз голову.
Янка, раздраженная его тоном, круто повернулась к нему, но ничего не успела сказать – вошел Анджей.
– Вот мы и собрались вместе, как я хотела, – сказала Ядвига.
– Только близкие, – добавил Витовский.
– Я еще не вправе причислять себя к близким, – ответила Янка.
– Мы вас причисляем – Анджей давно уже наш друг.
Анджей подсел к Витовскому. Янка встала, взяла Ядвигу под руку, и они стали прохаживаться по комнате, прижавшись друг к другу и разговаривая вполголоса.
Внесли лампу. Одна часть комнаты наполнилась зеленоватым светом, другая – бледным, матовым.
– Я вас полюбила уже по рассказам мужа и давно хотела познакомиться с вами, и вот эта минута наступила.
– Ты сегодня выглядишь очень счастливым, – заговорил Стефан.
– Я в самом деле счастлив, знаешь…
– Хочешь перечислить все элементы своего счастья? Оставь! Достаточно мне взглянуть туда, – он указал головой на Янку, – чтобы увидеть больше, чем ты сможешь рассказать. – Губы у него задергались, и в глазах появился холодный блеск то ли неприязни, то ли ревности. Он долго вглядывался в лицо Анджея, сидевшего перед ним на низком кресле, вглядывался почти с гневом, и наконец сказал:
– У тебя лицо довольного жизнью, спокойного человека.
– Да, я спокоен, меня даже удивляет, что после стольких бурь во мне все сразу утихомирилось.
– Счастье – целебный бальзам, врачующий бури ума и сердца.
– Знаешь, иногда ночью я встаю, чтобы заглянуть к ней, – мне даже не верится, что она у меня под крышей.
– И, найдя ее спящей, ты, конечно, преклоняешь колени перед кроватью и долго всматриваешься в дорогие черты.
– К чему ирония? – прошептал Анджей с упреком.
Витовский не ответил: злоба приковала его к креслу, раскачиваясь на его полозьях, он до крови прикусил губу и лишь с трудом успокоился. «Какое мне дело до того, любят ли они друг друга, счастливы ли?» – думал он и в то же время чувствовал, что это ему далеко не безразлично.
– Жена не скучает в Кроснове? – спросил он снова, не в состоянии уйти все от той же темы.
– Что ты говоришь! Как можно скучать через три месяца после свадьбы?
– Н-да, ты прав: три месяца для счастливых душ – срок невелик.
Анджей внимательно посмотрел на него, а Витовский меж тем следил за Янкой; глаза их встретились, ему оспомнилась минута расставания на станции, перед отъездом Янки и Анджея в Италию. Он сдвинул брови и принялся раскачиваться. Странная мысль промелькнула у него в мозгу, злоба волной залила душу, он смотрел на Анджея, склонившегося так низко, что временами являлось страстное желание ударить его ногой, размозжить ему череп.
– Я думаю, нам будет легко друг с другом, – говорила Ядвига Янке. – Много ли надо человеку? Душевное спокойствие и два-три добрых друга, на которых можно положиться в трудную минуту.
Она говорила долго, искрение, раскрывая свою чистую душу, свои мысли и мечты, возвышенные альтруизмом, верой в добро и справедливость.
Сначала Янка слушала невнимательно – взгляд Витовского тревожил ее, но потом она увлеклась и, всматриваясь в прелестную головку Ядвиги, словно окруженную ореолом святости и доброты, стала вникать в смысл ее речи. «Знает ли она об анонимном письме? – вдруг подумала Янка. – Известно ли ей, кто я?» В глубине души она впервые почувствовала боль от сознания своего ничтожества в сравнении с этой святой женщиной. Она больше не слушала, вспоминая свое прошлое и сравнивая его с жизнью Ядвиги. «Кто такая я?» Эта мысль неотступно терзала ее. Она отпустила руку Ядвиги и села, помрачнев от гнетущих воспоминаний.
– Что случилось? – спросила Ядвига заботливо и ласково.
– Ничего, я просто немного устала. – Янка опустила голову, боясь, как бы та по глазам не прочла ее мысли: румянец нестерпимо жгучего стыда покрыл ее лицо.
Вскоре перешли в столовую, похожую на трапезную средневекового монастыря – так она была сумрачна и так заставлена громоздкими буфетами.
Вокруг царила тишина. Прислуга подавала молча. Десятки свеч в больших бронзовых канделябрах тлели уныло, освещая лишь часть комнаты: буфеты и сводчатый потолок с резко очерченными гранями, похожими на лапы огромного паука, тонули в сумраке.
Разговор постепенно оживился. Молчала только Янка: ей было грустно и тяжело. Она смотрела то на лица сидящих, которые ей улыбались, то на белую скатерть, заставленную сверкающим хрусталем и серебром, то на глубокие ниши разноцветных окон, в которые светил месяц и бросал на каменный пол длинные полосы бледных разноцветных лучей. Потом она снова погружалась в себя и задавала один и тот же вопрос: «Известно ли ей, кто я?».
Когда они прощались, Янка заметила, каким недружелюбным, ироническим взглядом смерил Витовский ее и Анджея. Этот взгляд задел ее: она хотела сказать ему что-то, но не успела, он подал ей руку и повел к бричке.
– Чудесный вечер, не правда ли? – заметила она, чтобы только сказать что-нибудь, и указала на месяц, разливающий серебряные полосы света по дрожащей воде канала и удлиняющий тени пихт.
– Чудесный! Вы находитесь в стадии величайшего счастья, поэтому вам кажется все прекрасным, даже такой банальный вечер с луной, озером и старым замком. Жаль, вы не рисуете: можно увековечить его акварелькой. Панна Ясиновская уже воспела это в дюжине сонетов.
Янка отвернулась, а он пожалел о своем сарказме – прощаясь, усиленно искал ее взгляда, но она на него так и не посмотрела.
Они поехали. Анджей был в прекрасном настроении, целовал ее беспрестанно и приставал к ней с просьбами. Ей становилось так страшно и противно, что сквозь стиснутые зубы она могла лишь ответить:
– Нет… нет…
В эту ночь Янка долго не могла уснуть, много думала о себе, о людях. Иногда перед ее взором молнией вспыхивали глаза Витовского, возникала прекрасная голова Ядвиги.
Зависть к тем, кто живет спокойной, чистой и плодотворной жизнью, мучила и терзала ее.
