Текст книги "Брожение"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

III

Через несколько дней после того, как Гжесикевич сделал предложение, неожиданно приехал Глоговский. Янка встретила его приветливо.

– Мне хотелось вас повидать, но я уже не надеялась, благодарю за память, за визит…

– Какие там визиты, – прервал ее Глоговский, – просто удираю от своих дикобразов и проездом очутился в Буковце.

– Так вы, значит, распрощались уже со Стабровскими?

– И вас интересует почему? Вполне естественно: у женщины слова появляются на языке быстрее, чем мысли в голове, – буркнул он угрюмо, затем взъерошил волосы и принялся шагать вокруг стола. – Действительно, почему? Да просто не выдержал. Дом достойный, еще бы! Шесть раз в день все подходят жрать к корыту – слышите? шесть раз! Чтоб черт их побрал! Свинья – и та бы не выдержала. А сколько в каждом благородства! Право же, не люди, а автоматы. Муж делает деньги, жена – глупости. Представьте жизнь по расписанию, по шаблону, формулам и строгому распорядку дня. Да пропади пропадом вся эта размеренность, весь этот порядок и все эти порядочные люди! – Он сел и погрузил свои худые, нервные костлявые пальцы в растрепанные волосы.

– Нет, я больше не мог, не мог. А тут еще мерзкая осень, – холодно, темно, грязно, такая скука, что хоть ложись в лужу и вой с тоски. Поеду в Париж! Седьмой этаж и обед через день в паршивеньком ресторанчике, но это пустяки, зато чувствуешь себя свободным – можешь спокойно дышать воздухом, идти туда, куда душа пожелает, – тоскую по такой жизни! А эта Стабровская, надо вам сказать, окончательно одурела: строчит какой-то вздор, да еще и меня им потчует. Я взбунтовался, заявил ей, правда весьма вежливо, что все, что она пишет, яйца выеденного не стоит, полезнее было бы смотреть за удоем коров и за курами. Ну ладно, пускай себе пишет – это такая же болезнь, как хронический насморк, но зачем она стремится заразить глупостью людей, зачем она читает свою стряпню своим и чужим, знакомым и незнакомым?.. Впрочем, что это я лезу из кожи вон? Какое мне до всего этого дело? Пускай хоть все подохнут, мне-то что? – Он говорил раздраженно, перескакивая с предмета на предмет.

– Верно, зачем портить нервы?

– А, что и говорить! – Глоговский махнул рукой.

– Ну, а как ваши «Сильные люди?» Закончили?

– Нет, нет, нет! – крикнул он в возбуждении, лицо его покраснело, в глазах вспыхнуло отчаяние. Он вдруг помрачнел, подпер руками голову и бессвязно, страдальческим голосом заговорил. Было такое впечатление, что он обращается к самому себе.

– Не закончил и не закончу, хватит с меня литературы, хватит этого шутовства, этак с голоду подохнуть можно. Что дает мне это драгоценное искусство? Может быть, счастье? Где там – лишний раз убеждаешься в том, что ты слепец и дурак, что ничего не умеешь и ничего не знаешь. Я все бросил.

– Как? И вы в состоянии ничего больше не писать и ничего не делать?

– Не хочу, вернее – не должен. Я убедился в том, что мне не надо брать перо в руки. Действительно, я написал «Сильных людей», посвятил им полгода труда и размышлений; я напитал их кровью, чтоб они росли и жили, давал им пищу для мозга, согревал своим дыханием, берег, молился на них, страдал с ними и за них, жил только ими, – и лишь пять минут верил в то, что создал шедевр! А знаете, что я создал на самом деле? Манекенов без капли крови, без сердца в картонной груди!.. Болтовня, а не люди, болтовня, а не жизнь, лишь тень действительности! Я пришел в отчаяние! Да, я ношу этих людей в себе, они – во мне, с кровью и костями, их души в моей душе: они трепещут во мне, как птицы, хотят вырваться из клетки и улететь; они плачут, кричат, просятся на свет божий, хотят обрести плоть и жить самостоятельной жизнью; они измучили меня! А я – как жалкий пастух, который видит чудо, чувствует его, но не может найти заклинания, чтобы удержать и продлить это чудо… Я не могу вырвать эти души из себя и дать им жизнь. Нет, нет, не говорите ничего, мне и так тошно, я чувствую, что глупею от бессилия, отчаяние грызет меня. Не желайте ничего, желания ничего не стоят; не стоят ничего и все наши стремления, которые никогда не осуществятся, человек только яснее сознает ярмо своего бессилия и лишний раз убеждается в своем полном ничтожестве, а потом уж не способен почувствовать даже обыкновенной человеческой радости. Счастье не где-то в мечтах о славе, не в самой славе – оно находится в нас самих. Глупцы, глупцы, глупцы! – закричал он, повысив голос. – Будем подражать волам, которые с вечно опущенной головой тащат плуг и никогда не смотрят в небо; будем подражать деревьям, которые довольствуются тем, что растут, цветут, чувствуют тепло, пьют солнце, качаются от ветра, засыпают каждой осенью и пробуждаются каждой весной. Счастье в самом существовании, в спокойствии.

Он замолчал. Гнев и сожаление растревожили его сердце; он весь содрогался от сознания собственного бессилия. Он сжал грудь руками, словно желая изгнать из нее эти бесплодные чувства, мысли, мечты, вырвать беспокойную душу, которая гнала его по свету. Он постоянно стремился вперед, достигал вершин и снова падал вниз, охваченный отчаянием.

Глоговский умолк; в его серых, остановившихся глазах светились скорбь и усталость. Янка внимала этому беспорядочному воплю чувств с горьким удовлетворением и вместе с тем с удивлением: до сих пор она видела в нем непреклонного бойца, который смело шел от поражения к поражению, с твердой верой в победу.

Она сочувствовала ему от всего сердца, но в этом сочувствии была какая-то крупица радости, – не только ей одной плохо, не только она одна мучается.

– Я так искренне жалею вас, что…

– Можете не продолжать: я приехал сюда не за словами утешения и сочувствия – они мне не помогут. Я приехал, чтобы повидаться с вами и высказать вам все, что во мне накипело. Слушали вы меня или нет и собираетесь ли вы меня пожалеть, – мне все равно. Да, да, да, мне все равно! – закричал он и со злостью ударил кулаком по столу.

Янка горько улыбнулась: эти слова немного задели ее.

– Вы получили мои последние письма?

– Получил.

– И вы мне ничего не скажете?

– Скажу. Вы должны были сделать то, что сделали.

– Должна? – повторила она с ударением: это слово «должна» обидело ее.

– Не в слове дело. Вы правильно поступаете, что остаетесь с отцом. Что даст вам театр? Наслаждение, славу, бессмертие? Нет, одну лишь борьбу, тщетную борьбу за призрак, за тень, которую еще никому не удавалось поймать.

– А здесь что?

– По крайней мере спокойное существование.

– Это значит – жизнь по расписанию: порядок, семья, муж, дети, определенный круг обязанностей. Одним словом, вы советуете мне то, от чего с отвращением бежите сами. Не кажется ли вам, что в этом есть противоречие?

– Нет, не кажется. Вы меня плохо поняли. Я бегу от такой жизни потому, что она не подходит мне: там, где может расти можжевельник, дубы сохнут и умирают.

– Вы хорошо определили – каждому свое место, – прошептала Янка с горечью.

– Вы опять цепляетесь за слова, но не в них дело, а в том, что один человек в состоянии сто лет питаться печеной репой и чувствовать себя счастливым, а другой так жить не может.

– Почему вы решили, что именно я тот можжевельник и тот человек, который может питаться только репой?

– Я говорил не о вас, а вообще.

– Но разговор был обо мне, и я могла принять ваши слова на свой счет.

– Женщины всегда все сводят к своему я.

– Итак? – Янка теряла самообладание.

– Итак, я не знаю, что вы собой представляете, но знаю, что каждый сильный человек берет на плечи свой крест и несет его по жизни или же ложится где-нибудь под забором и подыхает, если это ему нравится.

– А я выхожу замуж, – бросила Янка с вызовом, и глаза ее сверкнули гневом.

– Вы выбрали лучшее из того, что вам осталось.

– Скажите лучше – пошла на крайность.

– Не делайте из этого драму. Женщины всегда впадают в крайности…

– У вас сегодня слишком взвинчены нервы.

– Не медом меня кормит жизнь. Впрочем, пора прекратить эти пререкания, хватит сетовать на судьбу. Каждый получает то, что ему полагается.

– Человеку полагается счастье, а он его не получает.

– Полагается? Откуда вы знаете, что человек должен быть счастлив?

– Он этого хочет.

– Тогда пусть найдет свое счастье.

– Где?

– Оно в нас самих и только в нас самих.

– Его нет во мне… – ответила Янка тихо.

– Ха! В таком случае его для вас нет нигде…

Янка не ответила. Глаза ее были полны слез, а в сердце накипела горечь.

– Ну, довольно. Мне пора уезжать, скоро мой поезд. На прощание желаю вам от всей души счастья, к которому вы так стремитесь.

– Мы теперь, видимо, не скоро увидимся, – сказала она с грустью; ей было жаль расставаться с тем единственным человеком, которого она ценила и любила как друга.

– Я думаю – никогда.

Голос его звучал сурово; он встал у окна и устремил взгляд куда-то вдаль.

– Слово «никогда» должно исчезнуть из человеческой речи: в нем столько отчаяния и бессилия.

– Единственное, что никогда не обманывает. Ну, всего доброго. Сейчас я в Варшаву, а после праздников – куда придется. Если мне будет очень скверно или очень хорошо, напишу вам. Я всегда буду помнить, что в этом захолустье есть одна дружеская и страдающая душа.

– Благодарю, но мне жаль терять вас.

– Не жалейте, в том-то и счастье, что человек может забывать. Вас я забыть не сумею, но это уже другое дело. Возможно, что если бы мы жили с вами по соседству, прикованные к одному месту, мы возненавидели бы друг друга и перегрызлись, как собаки из-за кости.

– Я уступила бы вам, – сказала она серьезно.

– Прощайте… Мне тяжело расставаться с вами. – Он поцеловал ей руку и долго смотрел в лицо, как бы желая запечатлеть его в памяти навсегда. – Простите меня, сердце ноет от боли… Жизнь съедает меня! Съедает…

Он окинул взглядом комнату и поспешно вышел. На лестнице он отер глаза, полные слез.

Янка видела в окно, как он ходит по платформе с отцом, как тот отдает ему ее давнишний долг и как они целуются на прощание. Она увидела его еще раз, когда он выглянул из вагона. Он поклонился Янке, поезд тронулся, и все исчезло в снежном тумане.

Сердце заныло. Янка чувствовала, что она уже никогда больше не увидит Глоговского: с его отъездом порвались последние нити, связывающие ее с миром: они порвались, и сердце наполнилось тяжелой, гнетущей тоской одиночества. Янка с невероятной быстротой удалялась от своего прошлого.

IV

В течение нескольких часов Янка ощущала в себе печаль и умирание. Когда приехал Анджей, она сказала:

– Хорошо, что вы приехали, я с нетерпением ждала вас.

Она, как прежде, не любила его, но одиночество ее страшило, Янка понемногу приспособилась к привычкам Анджея и его образу мыслей, но он часто надоедал ей своей любовью и обижал отсутствием такта. Несмотря на все свое свободомыслие, она твердо придерживалась принятых правил хорошего тона, а Ендрусь, как его запросто называл Орловский, несмотря на все свое образование, впрочем, чисто специальное, оставался совершенным варваром.

– Вы меня дрессируете, как дикого коня, – оправдывался он, целуя ей руки.

Янку раздражало его невежество, и она не раз в довольно резкой форме делала ему замечания. Анджей обещал исправиться, но в душе оставался ко всему этому вполне равнодушен, даже просто не мог понять, чего она от него требует. Он был настолько поглощен хозяйством и любовью, что все остальное для него просто не существовало: он двигался и действовал как автомат. Он все больше боготворил Янку: она казалась ему высшим существом, он гордился ею и в ее присутствии робел.

Он всегда считал, что для богатой семьи Гжесикевичей необходима именно такая женщина, «вельможная пани», как ее называла его мать. Каждый день он ездил в Буковец и каждый день возвращался домой все более восхищенный и счастливый. Он до поздней ночи просиживал у матери, рассказывая ей о Янке, или мчался к Витовским исповедоваться панне Ядвиге. Он жил в горячке предсвадебных приготовлений, не обращая ни малейшего внимания на колкости Юзи, которая теперь постоянно приезжала в Кроснову и с ненавистью наблюдала за ремонтом в усадьбе.

– Королевский дворец! И для кого? – спросила она как-то с издевкой.

– Для моей жены… Разве ты не знаешь?..

– О, знаю, знаю, даже более, чем знаю. – Она отвернулась и отошла.

– Моя сестра очень меня любит, – сказал Анджей отцу, который слышал их разговор.

– Что правда, то правда. Только на кой леший все это – бархат, ковры, золоченая мебель… Тьфу! Твоя мать жила в корчме, когда вышла за меня, и – разрази меня гром! – было не так уж плохо!

– В то время у тебя не было усадьбы, а у матери – тридцати тысяч приданого.

– Хе! Что и говорить, тридцать тысяч – не малый куш, да зачем вам столько комнат, заблудитесь в них… пять, шесть… Епископу – и то столько не надо.

– А нам надо целых шестнадцать…

– Зачем, что вы с ними будете делать?

– Известно что – жить, – резко ответил Анджей: старик начал раздражать его.

– Всего леса из Лугов на одну зиму не хватит, чтобы натопить эти хоромы.

– Есть еще лес в Кроснове и в Якубове.

– Знаю, что есть, можешь мне не указывать, где находится мой лес, где рубят мои деревья! – заорал отец. – Черт меня побери, мои – и всё тут.

– А тебе, отец, незачем постоянно твердить: «Мои леса», «Моя земля»: я и сам прекрасно знаю, что твои, и не зарюсь на них! – воскликнул Анджей, повысив голос.

– Ендрек! Эй, Ендрек!.. Заткни глотку, не то я с тобой сыграю такую штуку, что потом пожалеешь.

– Ничего, не пропаду! – пренебрежительно махнул рукой Анджей.

Старик подобным образом давал ему понять, что запишет все состояние Юзе.

«Парень что надо!» – думал старик, глядя с какой-то гневной гордостью на удалявшегося Анджея, а сам, несмотря на то, что ходил с трудом, опираясь на палку и держась за стены, отправился присмотреть за работой и поболтать со столярами и обойщиками.

Старуха тоже по нескольку раз в день заглядывала в дом, ходила на цыпочках по комнатам первого этажа, где ремонт приближался к концу, смотрела на всю эту роскошь с удивлением и гордостью, гладила шелк и бархат, вздыхала, точно жалела о деньгах, но сыну ничего не говорила. Долгими вечерами просиживала она на кухне за прялкой, перебирала перья вместе со своими девками и батраками. Она очень любила слушать, как хвалят Ендруся, часто, не в силах сдержаться, сама рассказывала о Янке, о ее красоте и учености.

Анджей не раз делал замечания матери, чтобы та не вступала в подобные беседы и не фамильярничала с с прислугой.

– Ох, Ендрусь, да куда же мне пойти поболтать, как только не к своим? Не бойся, они меня поймут и от души добра пожелают, не то что пани Коссовская, Витовская или кто другой. Ведь это же свои люди, наши люди, – говорила она в свое оправдание. – Вот женись скорей, тогда я смогу пойти поболтать к своей невестке.

Этими словами она обезоруживала его, и Анджей смолкал.

– Ты бы, Ендрусь, попросил панну Янину приехать к нам, пусть она посмотрит; если что не понравится, можно еще переделать.

– Ты права! Сейчас же отправлюсь в Буковец.

– Конечно, возможно, придется поставить дом на другом месте, там, на острове, будет красивее, а может, она пожелает перенести дом на гору, в лес, оттуда вид еще лучше, – прошипела Юзя, как только Анджей вышел.

– Ох, и язва же ты, Юзя! Скажешь слово, будто вилами меж ребер пырнешь, – рассмеялся старик.

– Об Анджее я уже не говорю, но и ты и мама просто ослепли… Ничего, скоро ты прозреешь, отец: вот как появится здесь эта вельможная пани, так от Кросновы через несколько лет одни лоскутки останутся.

– Эк куда хватила! Разве я уже помер? Цыплят по осени считают.

– А что? Разве Анджей не делает что хочет? Сколько тысяч стоит обновить этот дом, а к чему такие расходы? Для кого? Для дочери какого-то начальника станции! Уж теперь она задерет нос, будто графиня, а сама… – Юзя не кончила, ее желтый глаз нервно задергался, а голубой застыл неподвижно и глядел угрюмо; она надела пенсне.

– Не шуми, Юзя! Вот женится Ендрик, привезет жену, тогда увидим, что будет. Не бойся, ей не удастся водить Ендрика за нос так, как ты водишь своего Глембика.

– Сколько раз я говорила, отец: моего мужа зовут не Глембиком, а Глембинским. Ты был мужиком, мужиком и останешься.

– Ну хорошо, моя ясновельможная пани, хорошо, графиня! Только передай их милости пану Глембинскому, что я уже целую неделю жду арендной платы.

– Можешь подождать еще месяц.

– Юзька! – крикнул старик со злобой и ударил кулаком по столу. – Не смей так говорить со мной. С деньгами шутки в сторону. Сейчас обращается к тебе не отец, а ваш помещик, слышишь?

– Слышу, только зачем так сердиться, разве мы не платим?

– Хе, платите – фигу с маслом! Каждый рубль надо вытягивать из вас!

– А в итоге вытягиваешь все до последнего, не прощаешь ни гроша.

– А за какие такие заслуги я должен вам прощать, а? За что… Черт меня побери…

– Мы, отец, и не просим милости, – уже уступчивей заговорила Юзя, – не заплатили только потому, что пришлось выслать деньги в Вену на учение детей. Завтра начнем молотить пшеницу, заплатим из первых же денег.

– Ладно, продавайте, да только побыстрее, пшеница сейчас в цене.

Анджей, довольный тем, что нашелся повод, второй раз в тот же день поехал в Буковец и уже с порога начал:

– Я приехал просить вас в Кроснову. Там сейчас развешивают портьеры, занавеси, картины, но в этом деле ни я, ни мои толком не смыслят. Не могли бы вы поехать и посмотреть; если что-нибудь не так – скажете, мы переделаем по вашему вкусу, хорошо?

– Я согласна. Мне как раз хотелось покататься немного на санях.

– Вот и прекрасно.

– Но одно условие, вернее просьба…

– Исполню хоть сто одну.

– Поедем быстро.

– Помчимся вихрем, мои буланые плестись не станут.

– А дорога гладкая?

– Как стекло.

– На шоссе?

– Всюду.

– Чудесно!.. Люблю бешеную езду! – воскликнула Янка весело.

– Отправимся сейчас?

– Нет, завтра!.. Вы приедете к нам обедать, а после мы помчимся…

– Куда глаза глядят! – воскликнул Анджей, зараженный ее азартом.

– Вернее – куда умчат буланые и куда приведут дороги.

И он уехал.

V

На землю опустились сумерки. Зажглись звезды. Вечер был морозный, тихий, ослепительно белый. Темно-синие тени обнаженных деревьев расползлись по снегу. Станция умолкла. Около убегающих вдаль рельсов, между белыми равнинами и лесами, согнутыми под тяжестью снега, мерцали золотые огоньки стрелок, словно нитки жемчужин.

Залеская, как обычно в этот час, играла; нежные звуки музыки просачивались сквозь стены; они были так печальны, что сердце Янки тревожно забилось, она чувствовала: в душе остались еще какие-то невыплаканные слезы. Музыка тревожила ее, пробуждала угасающие мечты, разжигала в сердце огонь. Нет, Янке не хотелось грустить. Она желала быть сильной и нести свой крест. Она стремилась забыть обо всем, даже с нетерпением ждала дня свадьбы, чтобы войти в новую для нее роль хозяйки дома и начать другую жизнь. Ей хотелось этого еще и потому, что она надеялась уговорить отца бросить службу и поселиться с ней: признаки болезни проявлялись все сильнее и наполняли ее сердце тревогой.

Янка закрыла все двери, чтобы не слышать музыки, и села в столовой, которая превратилась теперь в своеобразную швейную мастерскую, где две швеи шили свадебные наряды. Одна – молодая, привезенная из Кельц, другая – старая, седая, с желтым сморщенным лицом и выцветшими голубыми глазами; вся ее жизнь прошла в шитье приданого, в помещичьих усадьбах она была непревзойденным авторитетом по части мелочей дамского туалета. Она спросила, накалывая иглой вишню из варенья, стоявшего перед ней на блюдечке:

– Скажите, готовы уже вензеля на белье?

– Да, их вчера прислала вышивальщица. Хотите взглянуть?

– Очень. – Она снова взяла вишню. Янка принесла целую кипу разного белья.

– И-и-и – без короны! Слыханное ли дело? Одни буквы: годится только для евреек и для мещанок! – буркнула старуха, презрительно поджав губы. – Мне казалось, вы имеете право на корону с пятью зубцами? – спросила она осторожно.

– Да, но я считаю, что этого делать не надо, так как… – Янка покраснела под вопросительным и дерзким взглядом швеи.

– Не надо? Шляхетской короны не надо? Что вы такое говорите? Я знаю немало случаев, когда расстраивались свадьбы из-за того, что невеста от большого вольномыслия не хотела, чтоб белье метили шляхетским гербом. Вот, к примеру, в Плоцке панна Гурницкая, из магнатской семьи. Я шила для нее приданое, белье обшивали настоящими кружевами из Валансьена, фарфор выписывался прямо из Севра, и все же свадьба расстроилась, о чем панна Гурницкая потом сожалела, но было поздно. Да и как это можно, чтоб шляхтянка стыдилась своих гербов? Это ужасно, это конец света, – закончила швея с искренним возмущением, умолкла и погрузилась в работу.

Швейные машинки, не переставая, стучали.

– Эти короны еще не поздно сделать, не правда ли? – минуту спустя спросила Янка.

– Я очень советовала бы запаковать все и отослать обратно.

– Пани Мартина, как нашивать воланы на эту кофточку? – спросила младшая швея – щуплая девушка с иссиня-бледным лицом и черными, гладко зачесанными на прямой пробор волосами.

– Вы не знаете! – воскликнула пани Мартина с высокомерным удивлением. – Это ужасно, это конец света! А впрочем, вполне естественно, ведь вы из первоклассного ателье! – улыбнулась она с ехидством и наколола иголкой вишню. – Помню, в Люблине пришлось мне шить приданое для панны Вóйны из магнатской семьи. Прислали мне в помощь девушку из первоклассного варшавского ателье. Хо-хо… славненькая, в модной шляпке, словно сошла с журнальной картинки, с нею был чемодан, набитый любовными письмами и косметическими средствами. Все были ею восхищены: она говорила по-французски, играла на рояле и даже пела, но как швея обладала такими удивительными способностями, что даже платья не умела застегнуть! Через неделю я отослала ее назад в Варшаву!.. – закончила она и с необыкновенной важностью отправила в рот вишню.

Воцарилось молчание.

– Это платье следовало бы отделать бархатом, вельвет слишком груб. Помню, в Познани у Мельжинских, в графской семье…

– Барышня! Позвольте вас на минутку! – крикнула Янова из кухни.

Янка, не дослушав, вышла.

– Вот уж несколько дней, как я собираюсь поблагодарить вас за все и уехать, – начала кухарка робко, целуя Янке руки.

– Почему?.. А я думала взять вас с собой в Кроснову…

– Никак не могу, барышня! Я договорилась с пани Залеской, она заберет меня с собой в Варшаву.

– Если вам мало жалованья, я могу прибавить.

– Я не из-за денег, деньги что, ведь я вас люблю как родную дочку, да вот потянуло меня к своей Анусе, заскучала я, хочу ее повидать.

– Что ж, это можно устроить: отец выдаст вам бесплатный билет до Варшавы и обратно. Вы поедете, увидитесь с дочерью и вернетесь.

– Оно-то, конечно, так, – говорила Янова – да нельзя мне ехать к ней вот просто так – ни с того ни с сего… Вот если подкараулить ее, когда пойдет в школу, тогда можно и поглядеть на нее и поговорить.

– Ну, а почему бы вам не пойти прямо к Зелинским и не попросить свидания с дочкой?

– Да уж, чего бы лучше, но ведь они господа, осерчают, да и Анусе невелика честь перед прислугой и другими людьми, что к ней приходит ее мать-мужичка.

Янке стало жаль старуху, которой стыдится родная дочь, которая сама не решается помыслить о своих правах, желая только счастья своему ребенку; но Янка не сказала ей ничего, что думает по поводу ее дочери, опасаясь рассеять иллюзии, которыми та жила.

– Хорошо, поезжайте с пани Залеской, если вас это больше устраивает, а надумаете вернуться – у меня всегда найдется для вас место.

– Дай вам бог счастья, барышня, и здоровья, и побольше детей и богатства за вашу доброту. А я вот и сама грешным делом подумывала: как только на лето, к святому Яну, приедет моя Ануся с господами в Зеленки, вернусь в Кроснову – отсюда и к дочке близко, только поле перейти.

– Вот и хорошо. Приезжайте в любое время. А теперь пора подавать самовар. А вы, Рох, просите хозяина пить чай.

Орловский, переодевшись в свой старый, без пуговиц, мундир, тотчас сел к столу.

– Пани Мартина, пани Мария, чай уже подан.

Мария села за стол, а Мартина взяла стакан и поставила его на швейную машину.

– Вы бы пододвинулись ближе к столу, пани Мартина, вам будет удобнее, – заметил Орловский.

– Премного вам благодарна, премного, – Мартина бросила на Марию печальный взгляд и села у швейной машины.

– Не желаешь ли ты, отец, завтра побывать в Кроснове? Пан Анджей придет к нам обедать, после обеда вместе отправимся туда.

– Поезжай, дочка, у нас нет времени: конец месяца, нанесло много снегу, поезда постоянно опаздывают, перерывов в сообщении ждем со дня на день, нам нельзя ни на час оставить службу, – ответил спокойно Орловский. Впрочем, голос у него иногда пресекался, и тогда он подозрительно глядел вокруг, протирал глаза и только потом продолжал говорить снова.

Весь вечер он просидел, наблюдая с интересом за работой швей, расспрашивая их о жизни. Мартина отвечала ему с уважением, серьезно, а когда он ушел в свою комнату, шепнула Янке:

– У вашего отца удивительно благородное, аристократическое лицо. Я разбираюсь в таких вещах, а вы, барышня, отказывались от короны. В Подолье я знала господ Крушельницких, магнатская семья; старик Крушельницкий… Я шила приданое для его внучки…

– Может, кончим на сегодня работу, – прервала ее Янка; ей наскучили уже эти бесконечные воспоминания.

Она отправилась в свою комнату; сквозь двери до нее донесся приглушенный голос Мартины:

– Как вы могли сесть за один стол с господами! Это ужасно, это конец света!.. Они, конечно, не могут не пригласить, потому что только невежи этого не делают, но вы должны понимать, что за вежливость следует платить вежливостью. Красиво вы ведете себя, нечего сказать!

– Пани Мартина, что же в этом плохого?

– Поймите, не подобает простым людям садиться вместе с господами. Если бы я была панной Яниной, я бы не потерпела этого. Иногда, правда, следует притвориться робкой, удивленной, восхищенной, конечно, следует… – Дальше она заговорила так тихо, что Янка уже не могла расслышать ни слова, и через некоторое время погрузилась в сон.

Вскоре она проснулась: из столовой сквозь щели спущенной портьеры пробивался в ее темную комнату свет. Янка встала, желая выяснить, кто из женщин так засиделся.

Она отодвинула портьеру и заглянула в комнату: кровать Марии была задвинута ширмой, а Мартина стояла перед зеркалом в венчальной фате, задрапировавшись белым атласом, который был куплен для Янкиного платья. Зеркало, хоть Янка смотрела на него сбоку, отражало всю фигуру Мартины. Опустив фату на лицо, Мартина преклонила колени, вытянула сухую, жилистую руку, словно ожидая, что ксендз накроет ее епитрахилью, и что-то прошептала. Потом она подняла с лица вуаль и долго, очень долго смотрелась в зеркало: слезы медленно текли по ее старческому, изборожденному морщинами лицу, а синие опухшие губы подрагивали от страдания. Тяжело, словно опираясь на чью-то руку, прошла она несколько шагов по комнате; затем сняла фату и уложила все на место, погасила лампу и пошла спать со странно просветлевшим, встревоженным и счастливым лицом и глазами, исполненными непонятного восторга.

Янка легла в постель, удивленная необычным поведением старухи. Из всего этого она ничего не поняла и на следующий день то и дело присматривалась к Мартине; но швея вела себя как обычно: так же неутомимо рассказывала о приданых и магнатских домах, так же отчитывала помощницу и целый день, накалывая ягоды на иглу, ела вишневое варенье. Янка была озадачена, но сказать Мартине о том, что она была свидетельницей ночной сцены, не решилась.

Днем приехал Гжесикевич, после обеда он и Янка отправились в Кроснову.

– Гони, Валек! – крикнул Анджей, едва они въехали в лес.

– Не теперь, лучше, когда выедем на шоссе, там шире, хорошо? – попросила Янка.

– Вы не бойтесь, здесь тоже не опасно, хотя дорога и узкая.

– Я не боюсь, но мне хочется полюбоваться лесом, я не была здесь с тех пор, как выпал снег.

Поехали шагом.

– Чудесно, пап Анджей, смотрите! – крикнула Янка радостно, очертив рукой круг.

Действительно, было очень красиво. Лес, искрясь в лучах солнца, словно уснул под тяжестью нависшего на ветвях снега. Небо было безоблачно. Дорогу усеял снежный пух, который взвивался облаком от прикосновения конских копыт и полозьев. Лошади радостно фыркали, веселый звон колокольчиков разносился по лесу, в котором не было эха; клубы сизого пара, целые его фонтаны висели над санями. И такая тишина царила под синевато-белой шапкой леса, среди его бесчисленных серо-зеленых колоннад, в переливчатых глубинах, напоенных морозным воздухом, что стук упавшей шишки и хруст ветки, обломившейся под тяжестью снега вместе с каскадом белой пыли, звучал резким диссонансом, нарушая симфонию молчания. По лугам, по заросшим желтым сухим ивняком трясинам вились, холодно поблескивая, полосы голубовато-стальных ручьев, над которыми проносились вороны.

Ехали молча: Анджей не решался заговорить; он смотрел на разрумянившееся лицо Янки, следил за ее восхищенным взглядом, скользящим по заснеженным полям, на которые они выехали из лесу, и такая удивительная, огромная радость наполнила сердце Анджея, что ему захотелось приподняться и крикнуть изо всей силы, но он не встал, не крикнул, лишь нежно вынул из муфты ее руку и поцеловал. Янка не противилась, только нежно улыбнулась и пробормотала, прижавшись к нему плечом:

– Хорошо так ехать, хорошо.

– Вам не холодно? – спросил заботливо Анджей, прикрывая полостью ее ноги.

– Нет.

– Может, поедем побыстрее?

Янка кивнула.

Он дал знак кучеру, и лошади понеслись; только свист стоял от бешеной скачки.

Вскоре показалась Кроснова: парк, деревня с голубыми столбами дыма над крышами хат, незамерзшая местами река, сверкающая на солнце зеркалами прорубей.

Под портиком Кросповской усадьбы их поджидал старик Гжесикевич в праздничном костюме, в высоких сапогах (по-видимому, только что намазанных, так как в складках голенищ виднелись остатки жира), в черном барашковом полушубке, от которого уже издали долетал запах недубленой кожи. Седеющие волосы старика были гладко причесаны, на иссиня-багровой физиономии топорщились подстриженные усы, концы которых он задорно подкрутил кверху.

– Приветствую вельможную пани! – воскликнул Гжесикевич, высаживая из саней Янку, но тут же осекся и нахмурился: сын бросил на него суровый взгляд за эту «вельможную пани». Вскоре, однако, старик овладел собой и, с фамильярным причмокиванием поцеловав Янке руку, ввел ее в дом.

С матерью встреча была трогательная: когда Янка поцеловала старухе руку, та обняла ее и расплакалась.

– Кого со слезами встречают, того уважают, – рассмеялся старик. – Вы, барышня, просто обворожили моих: ни старуха, ни Ендрусь не могут жить без вас, – весело сказал он, беря Янку под руку. – Ендрусь, ступай, сынок, той межой, где сидит ротозей хромой, а пани Янину я сам проведу.