Текст книги "Брожение"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

На кладбище собралось все местное общество; люди разбились на группы и оживленно беседовали. Холодный ветер, посвистывая, гнал сухие листья и раскачивал голые ветки лиственниц. Надвигалась гроза.

– Я хотела сесть рядом с вами, но не было уже места, – сказала старуха.

– О нет, мест было много, – ответила Янка спокойно и улыбнулась. Ее улыбка была подобна разлитой в осенней природе грусти.

– Вы будете дома вечером? Мы с Ендрусем собираемся к вам.

– Да. И буду вам очень признательна, если навестите нас, очень!

Голос Янки пресекся, она невольно взяла руку старухи и поцеловала. В эту минуту она была ей бесконечно благодарна.

Толпа расступилась перед ними, когда они шли к калитке; разговоры умолкли; несколько дам, по-видимому умышленно, подошли к старухе Гжесикевич, поздоровались с ней, сделав вид, что не замечают Янку. С высоко поднятой головой она шла под ливнем презрительных взглядов, ни на кого не глядя и не отвечая на приветствия нескольких молодых людей, которые робко поклонились ей.

Анджей с Витовскими шли позади и видели всё.

Янка проводила старуху до коляски, простилась с Анджеем, который на виду у всех поцеловал ей руку. Поджидая отца, делавшего покупки в соседней лавке, она вдруг услыхала за спиной радостный голос:

– Янка!

Она быстро обернулась, пораженная этим криком.

– Хелена! Ты здесь? Откуда?

– Какая неожиданность!

И школьные подруги расцеловались.

– Ты живешь в наших местах? – спросила Янка.

– Недавно. В Розлогах, если ты о них слышала. Мы приехали сюда месяца три назад; а ты все еще дома, в Буковце?

– Скажи лучше – снова дома, снова в Буковце. Ну, да что там, поговорим об этом потом, а теперь я увезу тебя к нам.

– Нет, нет, хоть мы и едем в Буковец, но только на станцию и с первым же поездом в Варшаву. На обратном пути заглянем к вам с удовольствием. Боже! Ведь мы пять лет с тобой не виделись.

– Только пять! Ты давно из Парижа?

– Вот уже четыре года. Я прожила там всего год.

– А я на тебя сердита до сих пор – ничего не писала, я потеряла тебя из виду. Год назад я спрашивала у Галины твой адрес, но и она не могла сказать.

– Оправданий пока нет, но простить ты меня должна. А это мой муж, – представила она Янке подошедшего к ним высокого красивого блондина. – Поедем с нами до станции, поговорим обо всем.

– Хорошо, подождите, я только скажу отцу.

Через несколько минут Янка вернулась. Она была рада встрече. Приятельницы сели в коляску и поехали.

В дороге Хелена, внимательно всматриваясь в Янку, спросила ее:

– Чем занимаешься?

– Чем? Панна на выданье. Невеста, – иронически бросила Янка.

– Да, невеселое положение.

– Извини, Хеля, но я вижу, ты свободу невысоко ценишь!

– Прекрасная земля! – начал Волинский, которого разбудило наступившее вдруг молчание.

– Вы уже познакомились с местным обществом? Оно было сегодня в сборе.

– Кроме ближайших соседей, ни с кем. В этом костеле мы впервые: это не наш приход и далеко от нас. Мы зашли сюда по пути, направляясь на станцию. Я ехала с определенным намерением – если найду тебя в Буковце, увезу к себе, хотя бы силой, – сказала Хелена.

– Я не отказываюсь, но и не обещаю. Мама жива, здорова?

– О, здорова, спасибо. А этот господин, который поцеловал тебе руку, он…

– О нет, нет, это всего лишь хороший знакомый.

Приятельницы замолчали и смущенно посмотрели друг на друга, не зная, о чем еще говорить. Они почувствовали себя чужими и далекими.

Подъехали к станции. У Волинских не было времени зайти к Янке – поезд стоял уже у перрона. Они распрощались, заверив Янку, что зайдут на обратном пути.

XIII

До прихода поезда, на котором собирался приехать Глоговский, оставалось несколько часов.

Сидя одна, Янка принялась вспоминать все, что было в костеле; эти воспоминания расстроили ее. Желая забыться, она подошла к роялю и начала играть.

Вскоре прибежала Залеская. Она сидела молча, с удивлением всматриваясь в бледное лицо Янки, в ее мрачно сверкающие глаза. Залеская вместе с Осецкой и Зосей тоже была в костеле и слышала все, что говорили о Янке. Она хотела поболтать и утешить свою соседку, но угрюмое молчание Янки стесняло ее. Залеская сидела долго и, не дождавшись, пока та кончит играть, тихо вышла.

Янка импровизировала. Звуки какой-то необузданной фантазии, полной бурь и раскатов, вихрем срывались со струн и били резкими ритмами в ее душу.

Она кончила играть и принялась расхаживать по темной квартире. Каждую минуту она подходила к окну и смотрела – открыт ли семафор? Ее мысли были подобны огненным змеям. Они жалили ее и ослепляли, подобно молниям, извивающимся алыми зигзагами в темных далях.

Наконец прибыл поезд. При свете фонаря она увидела Глоговского. Янку охватило волнение. Она слышала, как он поднимается вместе с отцом по ступенькам; вот он остановился в передней, но Янка была не в силах встать со стула. Наконец, услышав оживленный разговор отца и гостя, она пошла им навстречу.

Глоговский хорошо знакомым движением протянул ей обе руки.

– Пусть я сдохну, пусть теперь сдохну, раз глаза мои увидели вас здоровой, – воскликнул он, целуя ей руки и ударяя себя в грудь. Светло-серые глаза его искрились смехом, растрепанные льняные волосы спадали в беспорядке на лоб, а лицо сияло такой искренней, детской радостью, что Янка почувствовала, как его настроение передалось ей.

– Только что на платформе я представился пану Орловскому, и вот я здесь. Дорогой мой, хороший! – крикнул он Роху. – Узнай-ка, присланы ли лошади от Стабровских?

– Но… честное слово, мы так скоро вас не отпустим, вы должны остаться, ну хоть до завтра, – запротестовал Орловский.

– Вы должны остаться: мы так хотим, – в первый раз заговорила Янка, обращаясь к Глоговскому.

– Констатирую насилие, произведенное над свободным гражданином, уступаю силе и остаюсь. Скажу только одно, чего, конечно, вы не поставите мне в вину; панна Янина тем более не осудит меня: я так хочу есть, что… – Он комически развел руками.

– Мы ожидали вас к обеду, сию минуту подадут.

– Мой дорогой друг, – торжественно начал Орловский после ухода Янки, взяв Глоговского за руку. – Я обязан вам большим, чем обыкновенной признательностью, – жизнью дочери, да и своей тоже; если бы вы не телеграфировали мне о болезни Янки, я ничего не узнал бы и не приехал, она бы умерла, и меня тоже не было бы сейчас на свете. Я давно хотел отблагодарить вас за доброту. Если раньше я этого не мог сделать, то делаю теперь от всей души и прошу: распоряжайтесь мной полностью.

– Пусть… – Глоговский осекся. Не докончив своей излюбленной фразы, он продолжал: – Если я услышу еще хоть одно слово благодарности, удеру сию же минуту.

– Ну, тогда позвольте поцеловать вас.

– Пожалуйста, это мы можем себе позволить! – Они расцеловались. – Я сделал только то, что обязан был сделать. Люди для того и живут стайками, чтобы взаимно помогать друг другу. Чистейшей воды эгоизм: что я сделаю сегодня для Петра, то Петр сделает завтра для меня, – вы согласны со мной, сударь? Но как здесь красиво! – воскликнул он, подойдя к окну и устремив взгляд на освещенный луной лес.

Орловский приглядывался к Глоговскому: подозрение, которое он тщетно старался заглушить, беспокоило его. В течение обеда он почти ничего не говорил, только внимательно следил за Янкой и Глоговским, за их улыбками, взглядами, пытался вникнуть в смысл их слов, но не мог уловить ничего, кроме дружбы, скрепленной уважением и доброжелательностью.

– Недолго пробыл я в Радомском воеводстве, – рассказывал гость, – мой благодетель стал обращаться ко мне в третьем лице: «Пусть сядет, пусть возьмет, пусть посмотрит за сыновьями». Я покончил с ним таким же манером, сказав: «Пусть заплатит, пусть сдохнет, пусть учит своих сыновей сам», – и уехал. Потом поболтался немного в Варшаве.

– Ну, а служба? Ведь было бы гораздо выгоднее получить место, к примеру хоть на железной дороге; можно было бы сидеть себе в Варшаве и заниматься литературой – одно другому нисколько не помешает.

– Дважды пробовал. На первом месте я продержался два месяца; обстоятельства сложились так, что именно в это время я писал драму, ну, и забыл о службе и не был там, наверно, с месяц. Пьесу кончил, но со службы меня выгнали. Другой раз устроился я на железной дороге и проторчал там целых два года, потому что сказал себе: с литературой покончено. Дома не держал ни листка писчей бумаги, не таскал записной книжки, визитных карточек, даже не носил манжет, чтобы не взбрело в голову писать. Я был точен, как часы, работал как вол; глупел так последовательно, что в конце второго года назначили меня каким-то начальником. Чтобы вспрыснуть новое назначение, устроили мы небольшую пьянку, пили на брудершафт, целовались, говорили потом друг другу «ты», – одним словом, в моем отделении царил ран, и у нас было веселее, чем на маскараде. Однажды вызывает меня мой начальник и очень деликатно дает понять, что не следует фамильярничать с подчиненными, что мне не хватает важности, строгости, что я должен держаться более солидно, ну, и тому подобное. Я искренне расхохотался.

– Клянусь, начальник был совершенно прав.

– Да, но и я тоже имел некоторое основание с насмешкой отнестись ко всему этому.

– Любопытно, чем же все кончилось? – спросила Янка.

– Развязка наступила скоро, – весело отозвался Глоговский. Он встал и начал ходить вокруг стола, не в силах больше усидеть на месте. – Кто-то из моих коллег по перу, которым я рассказал обо всем, написал на эту тему юмористическую сценку и поместил ее в газете. А так как были известны мои прежние связи в мире литературы, то это преступление приписали мне. Начальник рассвирепел и публично оскорбил меня, я не остался в долгу и вежливо послал ему вызов; но вместо ответа он выхлопотал мне отставку! – Глоговский расхохотался, взъерошил волосы и еще быстрее забегал вокруг стола.

Орловский, взволнованный, принялся объяснять ему идею власти начальника.

– Нельзя иначе, нельзя. Вожжи в руках надо держать крепко, если и не бить кнутом, то по крайней мере помахивать; в противном случае машина станет, и никто потом не сдвинет ее с места.

– Возможно, что так и нужно; но я вовсе не желаю, чтобы надо мной свистел кнут, да и сам не хочу помахивать.

– Но вы должны делать либо то, либо другое, – сказала Янка, вспоминая их прежние бесконечные споры.

– Позвольте, есть еще галерка и зрители, которые следят за представлением: это то развлекает их, то наводит на них скуку. А я частенько бываю одним из таких зрителей, но, черт возьми, – Глоговский потер лоб и снова взъерошил волосы, – я не могу долго оставаться равнодушным и непременно сотворю какую-нибудь глупость; вам ясно, сударыня?

– Но это небезопасно – так можно кончить жизнь или под колесами поезда, или в поезде, или еще как-нибудь по-иному, – крикнул Орловский, покусывая кончик бороды.

– Барышня, приехали господа из Кросновы, – доложила Янова.

Орловский и Янка вышли. Глоговский по-прежнему шагал вокруг стола, размышляя: «Что случилось? Да ведь это совсем другая Орловская! Она стала сдержанной, холодной, важной! Ну, прямо-таки богатая девица на выданье! Неужели болезнь так изменила ее? Пусть я сдохну, но ее перекроили на другой фасон, и притом на самый скверный».

Тут размышления его были прерваны: Орловский взял его под руку и повел представить Гжесикевичам. Глоговский уже издали забормотал: «Очень приятно», зашаркал ногами и замотал головой, как взнузданная лошадь.

Старуха Гжесикевич торжественно восседала в кресле. Из боязни помять свое шелковое платье, жесткое и блестящее, как листовое железо, она откинула длинный шлейф, старательно поправила черный кружевной чепец, удостоверилась, на месте ли янтарные серьги в форме груши, свешивавшиеся чуть ли не до самых ее плеч, и принялась беседовать с Янкой: ее врожденная робость еще увеличивалась присутствием Глоговского и тем праздничным убором, в который ее насильно вырядила Юзя.

– Мы не могли приехать раньше – Юзя задержала.

– Отчего ваш муж не удостоил нас своим посещением?

– Приехал Витовский и увез его с собой. Боюсь я этого антихриста. Когда он приходит к нам, я убегаю. Говорят, он дьявол… – Старуха наклонилась к Янке и стала ей что-то нашептывать. Она то и дело смотрела на Анджея. Тот также чувствовал себя неловко и поглядывал на Глоговского не очень дружелюбно: «Где я мог видеть этого гуся?» – размышлял он, покручивая усы.

«Этого борова я где-то встречал, но где?» – в свою очередь, думал Глоговский.

Они бросали друг па друга хмурые взгляды.

Орловский по очереди подсаживался то к Анджею, то к Глоговскому и начинал разговор, но беседа не клеилась; Глоговский был задумчив; Анджей краешком глаза следил за матерью, которая рассказывала что-то Янке и то и дело кивком головы указывала на него. Анджей был сильно взволнован тем, что произошло в костеле и что он услышал о Янке от знакомых. И хотя Анджей ничем не обнаружил своего смущения, все это словно серпом резануло по сердцу. Теперь он смотрел на Янкино лицо, такое прекрасное и сияющее, и понемногу успокаивался. Но этот Глоговский! Кто он? Где она с ним познакомилась? В нем росли беспокойство и ревность. «Может быть, соперник?» – промелькнула мысль; она так поразила его, что Анджей стремительно повернулся к Глоговскому.

– Где мы с вами встречались? – предупредив его вопрос, спросил Глоговский.

– Не знаю и не хочу утруждать себя этой мыслью, – резко ответил Анджей.

– А, вспомнил! Вы были летом у панны Янины в Варшаве. Мы целой оравой зашли за ней, чтоб ехать на пикник, – вы тотчас же ушли.

– Да, но я вас не помню, – произнес Анджей с затаенной злобой; пораженный этим воспоминанием, он подвинулся ближе к Глоговскому и заглянул ему в глаза. – Вы знакомы с панной Яниной по театру?

– Да, и по театру, и по кулисам, и по дому, – медленно проговорил Глоговский; ему показалось забавным поведение Анджея.

– Вы что, актер? – спросил Гжесикевич с иронией.

– Оставьте свою презрительную улыбочку, она направлена не по адресу: я не актер, а всего лишь драматург – вам ясно, сударь?

– Простите, я не хотел вас обидеть, даю слово; но при одном воспоминании об актерах, о театре я чувствую ненависть и отвращение.

– Вижу, вам свойственно сильно любить и сильно ненавидеть, – произнес Глоговский, всматриваясь с любопытством в его выпуклый лоб и волевое лицо.

– Да, да, да!.. – процедил Анджей сквозь стиснутые зубы; глаза его засверкали таким огнем, что Глоговский даже залюбовался: ему впервые встретился подобный характер. Он ближе подвинулся к Анджею, желая разговориться с ним и глубже проникнуть в его душу.

– Простите за любопытство, но почему вы так не любите актеров и театр?

– Потому что из-за них я страдал и страдаю.

– Значит, из чисто личных побуждений? Это меняет дело.

– Нет, не меняет. Все, что причиняет зло, я ненавижу всей душой.

– Но для других это может быть и добром.

– Для других – возможно, но для меня зло, – ответил он с ударением.

– Ендрусь, – позвала сына старуха.

Анджей направился к матери, потом вышел в переднюю и принес ей носовой платок, который она забыла в кармане пальто.

«Прекрасный экземпляр необобществленного первобытного животного. Прекрасный!» – не без тайного удовлетворения размышлял Глоговский: он ненавидел людей, созданных из компромиссов. – «Монолит, глыба, возможно только глина, но чистая, без примесей».

Вернувшись, Анджей сел на прежнее место. Он не говорил уже ничего и только смотрел на Янку, которой Янова подала меж тем лиловый конверт. Прочтя записочку, Янка что-то шепнула Яновой и, поднявшись, подошла к отцу, который вдруг как-то изменился, – оглядывался по сторонам, тер себе лоб и кусал кончик бороды.

– У Залеских гости: Осецкая, Зося и Сверкоский. Залеская просит одолжить ей посуду. У меня явилась мысль – не пригласить ли их всех к нам, было бы веселее; как ты думаешь, отец?

– Хорошо, сейчас пойду, приглашу; сыграем в преферанс.

– Сколько раз пан Глоговский сказал вам «пусть я сдохну?» – спросила Янка, останавливаясь перед Анджеем.

– Право, не заметил.

– Слова «пусть я сдохну» – умерли. От них отучила меня моя невеста.

– У вас есть невеста?

– Была, но прекрасные сны недолговечны, – рассмеялся Глоговский.

– Ну, в городе не бывает недостатка в девицах, – заметила сентенциозно старуха Гжесикевич, оправляя платье и осторожно дотрагиваясь до чепчика и сережек.

– Что правда, то правда, только некому на них жениться.

– Ох, уж эти мне городские мужчины, им бы только вскружить голову, а как дойдет до женитьбы – след простыл.

Анджей с досады закусил до крови губу и стал делать знаки матери, чтобы та замолчала, но Глоговский, желая услышать еще что-нибудь, нарочно подсел к ней поближе. Старуха замолчала – вошла Залеская со своей компанией. Все были знакомы друг с другом. Не знали тут только Глоговского. Орловский взял его под руку и представил.

– Глоговский! – буркнул драматург Осецкой, которая меж тем повалилась в кресло и запыхтела, словно локомотив.

– Глоговский! – И он с любопытством поглядел на Зосю, которая смутилась и присела перед ним, как девица из пансиона.

– Глоговский! – И он пожал узкую, затянутую в лайковую перчатку руку Залеской.

– Глоговский! Глоговский! – бросил он уже со злостью Залескому и Сверкоскому. Затем он поклонился стульям, украдкой плюнул и, выпустив руку Орловского, стал у рояля, рядом с Янкой. – А что, я бы с успехом мог стать лакеем: хребет у меня гибкий, – зашептал он. – Знаете, только из-за одних этих официальных представлений, которые я так ненавижу, я порву когда-нибудь с людьми; я чувствую себя в эти минуты так, как должна чувствовать себя обезьяна в ошейнике, наряженная в платьице. А этот пончик – прелесть! – И он кивнул в сторону Зоси.

– Панна Янина, не сыграете ли вы нам что-нибудь? – слащавым голосом попросил Залеский и низко склонился перед ней, показав весь свой пробор от лба до затылка.

– При пани Стефании я не смею.

– Вы слишком любезны, право же, слишком любезны. – Залеский снова расшаркался, подкрутил усы, вытянул манжеты, поправил галстук и двинулся к Зосе.

– Этот павиан создан играть любовников где-нибудь на провинциальной сцене. Он строит такие рожи, как Вавжек или Владек, помните?

Янка кивнула, подумала о чем-то и отошла.

– Господа, не сыграть ли нам в преферанс? – предложил Орловский.

– Если возражений нет, я согласен, – пробормотал Сверкоский. Он сидел рядом с Зосей в тесном черном сюртуке с миной голодного пса, искоса поглядывая на Янку.

– Я не умею, – сказал Глоговский.

– Значит… я, Сверкоский, Залеский и, быть может, вы, сударыня? – обратился он к Осецкой.

– С удовольствием. После смерти покойного мужа, царство ему небесное, это единственное развлечение бедной, одинокой вдовы… А может, и вы, пани Гжесикевич, сыграли бы с нами?

– Нет, нет, я в карты не умею.

Мужчины встали; в соседней комнате уже готовили столик и зажигали свечи. Сверкоский виляющей походкой расхаживал по комнате, считал присутствующих, комбинировал какие-то числа, беспрестанно следил то за Янкой, занятой хлопотами в комнате отца, то за Анджеем, вступившим в беседу с Залеским, то за Глоговским, который стоял посреди гостиной, засунув руки в карманы. Расправив плечи и наклонив немного голову набок, он присматривался к Зосе, щебетавшей о чем-то с Залеской.

– Кто же сегодня на службе? Здесь я вижу всех! – с наивным лукавством спросила Зося.

– Пан Бабинский и мой муж, но до двенадцати пан Бабинский дежурит один.

– Правда! Я совсем забыла, что есть еще пан Бабинский.

– Как поживают ваши внуки, сударыня? Да, да, ваши внуки, пани Гжесикевич?

– Давненько уж я их не видывала, поди, целый год… с прошлого года, – поправилась она. – Моя Юзя недавно письмо от них получила: ничего, живы-здоровы, учатся.

– Не правда ли, панна Янина очаровательна?

– Такую другую трудно сыскать: и пригожая, и ладная, и ученая. Настоящая барыня.

– Анджей тоже красавец, – вставила Осецкая.

– И то правда, парень что надо! Таких сыновей мало на свете.

– Я слышала, он женится? – спросила Осецкая, таинственно улыбаясь.

– Вроде бы время, но можно и подождать… – вывернулась старуха.

– Я сменил свой велосипед, купил «бренсборо», привезут – покажу.

– Ага, значит, вы того, кружитесь? – спросил Глоговский, прочертив пальцем в воздухе круг на высоте лба Залеского.

– Тренируюсь, – поправил с ударением тот. – В этом году я участвовал в гонках «Варшава – Радом», пришел четвертым: плохо подготовился, да и скверный был велосипед; но в будущем году наверняка приду первым.

– Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! – невозмутимо съязвил Глоговский.

– Верно! Вот, потрогайте мои мускулы – стальные, клянусь женушкой. – Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. – Посмотрите, господа!

– Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня – тренировки, гонки, рекорды?

– Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…

– Отлично, ну а дальше что?

– Как что? Буду чемпионом, разве мало? – ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.

Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:

– Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь – поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? – спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.

– Залеский! Генрик Мариан Залеский!

– Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, – он стукнул себя по лбу, – смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!

– Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…

– Глоговский, Пафнутий Симфориан! – изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.

– О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.

– Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, – со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.

– Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, – Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.

– Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.

– Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.

– Вас это развлекает?

– Нет, я наблюдатель, это моя специальность – ясно, сударь?

– Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?

– Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?

– Так ведь Ануся присматривает за ними.

– Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, – сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.

– Господа! Стол для игры готов, – пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.

– Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю – могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! – отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.

– Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…

– Литератор, драматург, романист, – объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.

– Литератор! – прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. – Драматург! Романист! – Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.

– Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, – сказала она, поправляя кольцо на пальце.

– Хорошо сказано! – поспешно ответил Глоговский. – Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?

– Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.

– И, конечно, огромное.

– О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, – и она вздохнула.

– Ваш муж, ребятишки! – сочувственно поддакнул он.

– Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…

– Семь пик. Без козыря!

– Мои!

– Семь треф!

– Мои!

– Семь червей.

– Рискну. Мои! – доносились из соседней комнаты голоса игроков.

– В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. – Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:

– Это ваша новелла «Затишье»?

Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.

– Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора – с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…

– Желудком и почками! – ввернул Глоговский вполголоса. – Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!

Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.

– Панна Янина! – обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. – Кто это? – И она указала на Глоговского.

– Он литератор, пишет! – объяснила Янка старухе.

– Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?

– Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.

– Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.

– Он божественных книг не пишет, – ответила Янка. Она уже начала терять терпение.

– Так, значит, для учения, что ли, такие, по каким Ендрусь в классах учился?..

– Нет, повести, драмы, критику…

– Ага, истории разные, как о Магелоне, [9]9
  Магелона – героиня «Истории о Магелоне, королевне неаполитанской», приключенческой французской повести, переведенной на польский язык в XVI веке. Повесть была популярна и в поздние времена, как род лубочной литературы.


[Закрыть]понятно! И газеты тоже пишет?

– Пишет! – ответила коротко Янка. – Панна Зофья, вы простудитесь! – крикнула она Зосе, которая, отворив форточку, смотрела на перрон: Стась, не имея возможности оставить службу, ежеминутно выходил из канцелярии, прогуливался под окнами и нежно ей улыбался. Зося закрыла форточку и, полистав ноты, подсела к роялю, очутившись на таком расстоянии от окна, что без труда могла видеть Стася.

– Сыграем в открытую!

– Хо! Пан Сверкоский без трех!

– Мой покойный муж, царство ему небесное, всегда говаривал…

– Эй, пан Залеский, вы подвели меня: должны были пойти с восьмерки, а пошли с десятки.

– Пан Сверкоский, уж вы извините, но я знаю, с чего ходить.

– Ой, пан Залеский! – зашипел Сверкоский: лицо его дрожало, желтоватые глаза налились злобой.

– Музыка – это крылья души! – проговорила Залеская мечтательно. – Это полет в сферы счастья…

– С мужем и ребятишками, – громко отозвался Глоговский. – Может быть, вы немного расправите свои крылья? Мне бы очень хотелось послушать вашу игру.

– Хорошо, но… – И она, с тревогой взглянув в сторону мужа, села за рояль и осторожно стала перебирать клавиши, но тут же остановилась.

– Пожалуй, немного позднее, сейчас я взволнована.

Они вернулись к столу; к ним подсела Янка, и беседа продолжалась. Зося снова принялась выглядывать в форточку; старуха Гжесикевич каждую минуту притрагивалась к чепчику и серьгам, оправляла платье и слушала разговоры: взгляды, которыми Глоговский многозначительно обменивался с Янкой в те моменты, когда Залеская наивно рассуждала о чем-нибудь, интриговали старуху, беспокоили и настраивали враждебно к Глоговскому. Она хотела пойти позвать Ендруся, сказать ему, чтоб он сел и сидел рядом с Янкой, но при мысли, что надо будет встать и пройти через комнату, что все станут таращить на нее глаза, отказалась от своего намерения.

– Я заявляла без козыря! Ну, раз говорю – без козыря, значит, без козыря!

– Честное слово, никто этого не слышал.

– Да, да, никто! – раздался деревянный голос Сверкоского.

– Сударыня, вы забыли, да, я правду говорю, вы забыли сказать – без козыря, – с напускной учтивостью объяснил Залеский, вытягивая манжеты.

– Что вы там толкуете – забыла! Да знаете ли вы, милостивый государь, что я играю в карты столько лет, сколько вы живете на свете, и играю честно: это говорил мне еще покойный муж, царство ему небесное, а вы упрекаете меня в ошибке; ну, раз говорю – в ошибке, значит, в ошибке. Мой покойный муж…

– Простите, будем продолжать, нам не очень интересно знать, что об этом думал ваш покойный муж, – оборвал ее Анджей. – Кто играет, того надо проверять. Пан Залеский, запишите «на гору» пани Осецкой.

– Хорошо, записывайте, только уважайте имя покойного мужа, который…

– Поехали! Восемь пик! Ваше слово! – крикнул Орловский и ударил кулаком по столу так, что подсвечники и пепельница подпрыгнули. Осецкая притихла и прошипела, глотая слезы:

– Вистую, пан Орловский! Погодите, я вас еще посажу!

– Увидим, увидим! – ответил Орловский, постукивая ногой и насмешливо улыбаясь из-за карт, которые держал почти у самых глаз; он теребил бороду и, когда ходил, с силой ударял картой по столу.

На минуту воцарилась тишина; слышался только шелест карт и сопение Осецкой. Анджей, который, сдав карты, был свободен, подошел и сел около Янки.

– Вы сегодня не скучаете, у вас на лице такое оживление, какого я давно не видел.

– О да, это первый день в Буковце, когда я себя чувствую совсем хорошо.

– Мы должны быть благодарны пану Глоговскому: это его заслуга, что…

– Ирония здесь ни к чему. Я вам как-нибудь расскажу, сколько добра он мне сделал; нет ничего удивительного в том, что я обрадовалась, увидев его.

– Главное, он напоминает вам театр, то время…

– Пап Анджей, если вы хотите знать, то скажу вам прямо: в настоящий момент я театр ненавижу. Но то время, которое я там провела, не проклинаю, я смотрю на него как на печальную школу, прискорбный урок жизни. Я говорю вам правду; вы мне верите?

– Верю и благодарю от всего сердца! – И Анджей почувствовал себя счастливым.

– Пан Анджей! – позвали его.

Он нежно притронулся к руке Янки, бросил на нее один из тех взглядов, в которых сосредоточилась вся его любовь, и отошел…