Текст книги "Брожение"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Он дал ей тысячу рублей и, усадив на другой день в вагон, велел не скупиться и покупать все самое лучшее.

Янка знала, почему отец такой щедрый и счастливый, но не пыталась вывести его из заблуждения, хотя в душе и упрекала себя: как-никак, она все-таки обманула его. Янка решила сказать ему всю правду только в минуту отъезда, чтобы тотчас же уехать и не дать ему времени опомниться. Она боялась и скрывала свой страх где-то в глубине сердца, но решающая минута приближалась, и сердце холодело от недоброго предчувствия.

XVIII

Она думала об этом всю дорогу. Отправившаяся вместе с ней Залеская тоже была в каком-то странном настроении: глаза красные от слез, лицо усталое, она едва отвечала на вопросы. И только в Кельцах, в магазинах, роясь в разных мелочах женского туалета, Залеская немного оживилась, забыв о своих печалях. Она без конца сравнивала фасоны, расцветки, стараясь продлить удовольствие. Но Янка решала быстро, не задумываясь.

– Подождите, выберем еще, панна Янина! – твердила Залеская, любуясь каждой вещью.

– Беру, заверните! – нетерпеливо отвечала Янка.

– Помедленнее, не так быстро, надо все хорошенько осмотреть! – с сожалением говорила Залеская и с упоением по локоть погружала руки в кружева, шелк, любовалась даже полотном; она буквально потеряла голову, рассматривала ткани на свет, накидывала их на себя, смотрелась в зеркало, спрашивала всех – к лицу ли ей. Она заметно погрустнела, когда были сделаны покупки.

Янка устала, измучилась, а Залеская дрожала, как в лихорадке.

До отхода поезда оставалось еще около двух часов, и Янка предложила пойти пообедать в гостиницу. Залеская бурно запротестовала:

– Неудобно! Как же так, две молодые женщины – и пойдут одни в ресторан, нельзя. Что о нас подумают?

– Что нам хочется есть и что мы пришли пообедать, – ответила Янка с раздражением.

– Я ни за что на свете не пойду без мужчины в ресторан.

– Ну, тогда пойдем в кондитерскую пить кофе с пирожными!

Вошли в кондитерскую на рыночной площади и сели в уголке, вдали от окна.

Вдруг Янка заметила у двери огромную красную афишу, извещающую о том, что драматическая труппа Цабинского дает сегодня «Родину» Зудермана с панной Майковской в роли Магды.

Смущенная и растерянная, Янка с удивлением уставилась на афишу. Она протерла глаза: ей показалось, что это ошибка, галлюцинация; но нет, афиша ярко-красным пятном вырисовывалась на черном фоне двери. Она окинула взглядом кондитерскую, пораженная и в то же время напуганная.

За круглым мраморным столиком у окна, выходившего на площадь, сидели несколько человек. Присмотревшись, Янка узнала Цабинскую – жену директора театра, в котором играла летом. Цабинская сидела задумавшись, глядя в окно; время от времени она бросала взгляд на тетрадь, которую держала в руке, отпивала глоток какао из стоявшей перед ней чашки и снова устремляла взор на улицу.

Янка ощутила в сердце прилив теплоты.

Напротив Цабинской сидел в небрежной позе худощавый актер с красивым, умным лицом; его голубые глаза рассеянно блуждали по кондитерской.

«Песь!» – подумала Янка, все более удивляясь. Она узнала его, это был актер, игравший характерные роли; он был талантлив, вдумчив и считался в театре оригиналом. Рядом с ним сидела немолодая накрашенная женщина, одетая с чисто артистической элегантностью.

Янка не находила себе места, сердце сильно забилось, и ее охватило такое волнение, что она уже не слышала щебетания Залеской.

«Вся труппа! Моя труппа! Майковская на афише! А здесь Цабинская, Росинская, Песь!» – подумала Янка с внезапным приливом радости. Она забыла о всех своих несчастьях, причиной которых были именно эти люди, забыла о ненависти, которую питала к ним. Ей захотелось поговорить с ними, увидеть их вблизи, подышать воздухом того мира, который, несмотря на все выстраданное, показался ей в эту минуту ослепительным, чудным видением. Она хотела встать, но силы ей изменили – ее охватил трепет, как во время первого выхода на сцену; она только крикнула мальчику, чтобы тот подал ей афишу.

Янка торопливо пробежала ее глазами.

«Все мои, все, лишь несколько новых имен!» И при каждой фамилии в памяти всплывали лица, эпизоды из жизни, звучал чей-нибудь голос, и ей сразу вспоминался весь человек.

«Пан Недельский!» Эту фамилию пришлось прочитать несколько раз, прежде чем она поняла, кто это! Только тогда она пришла в себя. «И он здесь! Он!» Сердце сжалось от леденящего озноба.

Актеры обратили внимание на женщину, читавшую афишу, – кондитерская в этот час была почти пуста. Цабинская лениво повернула голову, но, узнав Янку, выронила тетрадь, отставила в сторону чашку и с протянутыми руками, с жестом леди Макбет направилась к ней.

– Панна Орловская! О боже! И вы не поздоровались с нами! Панна Янина! – Она бросилась Янке в объятия, расцеловала ее, потянула к окну.

– Вот неожиданность! Как вы поживаете? Никогда не думала, что встречу вас! – проговорила Росинская, пожимая Янке руки и с любопытством оглядывая ее.

– Трудно чему-нибудь удивляться, на свете все возможно, – важно сказал Песь, поздоровавшись с Янкой и уступив ей место.

– Что вы здесь делаете? Что вы делаете вообще? Мы уже оплакивали вас…

– Правда! Гляс даже собирал деньги на заупокойную службу.

– Чтоб было на что выпить, – съязвила Янка.

– Я плакала, клянусь мужем и детьми, плакала, узнав обо всем. Боже мой! Если бы мы могли предвидеть! Ну, право же, вы настоящая детермонистка!

– Детерминистка! – поправил ее Песь.

– Жаль ваших слез; впрочем, они стоят в театре недорого, гораздо дешевле денег, которые достать не так-то просто. Утешаю себя, однако, мыслью, что слез было пролито не много, а чтобы устроить складчину – охотников не нашлось, – холодно заметила Янка.

Она вдруг почувствовала к ним антипатию; ожили прежние обиды, к тому же она отлично знала, как фальшивы эти люди.

– Панна Янина! Вы сердитесь на нас, это несправедливо: то, что случилось, прискорбно, но по нашей ли только вине? Скажите, разве мы виноваты в том, что вы непохожи на женщин, какие обычно играют в театре? Разве мы могли предвидеть, что вы так близко все примете к сердцу?

– Да, обыкновенная история, сытые никогда не поймут и не поверят голодному. Они не знают голода.

– Эй, кельнер, два коньяка пану секретарю! – крикнул толстый, приземистый актер, высунувшись из соседней комнаты; но, увидев оживление в группе людей у окна, подошел ближе, держа в руках бильярдный кий, который он натирал мелом.

– Гляс, ты что, не узнал панну Янину?

– Панна Орловская, это та, которая mortus? [12]12
  Умерла (лат.).


[Закрыть]Черт побери! Вы живы? Правда, живы? – с театральным пафосом воскликнул он, касаясь ее руки.

– Жива! Ваши слезы и желание в складчину устроить веселые поминки спасли мне жизнь!

– Но, черт побери, этому нельзя поверить! Месяц тому назад, еще в Плоцке, приехал к Майковской один ее поклонник, я спрашивал его о вас, но он ничего не знал. Что же, пусть директорша поставит в честь такого торжественного случая бутылочку коньяка, а я закончу партию и приду! Если не бутылочку, то несколько стопочек чего-нибудь покрепче и десяток бутылок пива, – добавил он смеясь.

– Вы совсем не изменились – все тот же плоский юмор, – воскликнула Янка.

– И все такой же здоровый желудок! Приветствую вас! Ну, а как ваш желудок, то есть я хотел сказать – здоровье… Впрочем, это одно и то же, – услышала она тихий, болезненный голос. Из-за соседнего столика поднялся другой актер, до этого времени занятый чтением.

Янка здоровалась, отвечала на вопросы, но продолжала наблюдать за ними критическим оком. Она с каким-то странным удовольствием отмечала их недостатки. Актеры казались ей жалкими, потертыми. Их лица напоминали безжизненные маски, их движения были вялы, взгляды беспокойны, но апатичны. Окружив ее, они говорили что-то скучными голосами, поглядывали в окно на рыночную площадь и украдкой зевали.

Только одна Цабинская с нескрываемым любопытством расспрашивала и разглядывала Янку.

– Разовец, – позвала она актера, который только что вошел в комнату, и шепнула ему что-то на ухо.

– Хорошо, сейчас. Песь, поди сюда на минуточку!

Песь нехотя встал.

– Скажи, дорогуша, только одно слово – белый? – спросил Разовец, показывая ему язык.

– Черный! Не морочь людям голову своим языком, глупо.

– Дорогуша, никто не хочет сказать мне правду, а зеркала никуда не годятся; скажи, и я поверю тебе: ведь обложило, да? Я чувствую жар, всю ночь не смыкал глаз. Ну, скажи.

– Язык совершенно нормальный, только ты психопат, кончишь в Творках. – Песь подсел к Янке.

– Вы больше не думаете о сцене? Нет, это невозможно, – заговорила Цабинская. – Знаете, чудесная мысль пришла мне в голову: ангажируйтесь к нам на роли героинь.

– За что же вдруг такое повышение? В Варшаве вы не хотели мне дать даже роли субретки. Право же, я не заслужила такой чести.

– Вы злопамятны и мстительны, это чисто по-женски, – ввернул Песь.

– Вернее, чисто по-человечески – не забываю обид.

– Панна Янина, все уладится, вот увидите. Зайдите к нам, поговорим, повидаете свою старую ученицу.

– Не могу, через полчаса мне на вокзал, – сказала Янка решительно. Но это неожиданное предложение подействовало на нее, словно крепкое вино, и она уже размечталась. Она сидела умиротворенная. Несмотря на то, что они знали о ней все, она не чувствовала смущения и даже смотрела на них немного свысока; обида, поднявшаяся было в ней, понемногу улеглась, заглушённая радостью, что она видит их, находится среди них.

Влетел запыхавшийся Цабинский, за которым послала жена, и уже с порога закричал:

– Что за гостья! Что за гостья! Приветствую от всего сердца! – Он поцеловал Янке руку и с удивлением взглянул на нее. – Право, я с трудом узнаю вас, вы так переменились! Скажу без комплиментов, выглядите вы великолепно, клянусь детьми, ну, просто героиня со столичной сцены.

– Кельнер! Два коньяка пану секретарю! – крикнул из дверей Гляс в сторону буфета.

Янка начала прощаться – Залеская уже стала выказывать нетерпение.

– Вы и в самом деле уезжаете? Я думал, вы останетесь хотя бы на представление. Переночевали бы у нас, вот была бы для нас радость!

– Может, в другой раз, сейчас мне надо ехать.

– Мы проводим вас до вокзала.

– С удовольствием.

Актеры смотрели на Янку с любопытством, даже с восхищением, она была очень хороша: горделивый взгляд, уверенная походка выделяли ее среди других и притягивали к ней взоры. В дверях кондитерской она столкнулась с Владеком Недельским. Уже издалека узнав его, Янка побледнела, сжала губы и прошла мимо, окинув его презрительным взглядом; а он, увидев ее, остановился в дверях с цилиндром в руке, не зная, куда себя деть. Оторопело поглядев ей вслед мутными глазами, он скрылся в кондитерской.

До отхода поезда оставалось всего несколько минут. Залеская укладывала покупки, а Цабинские горячо уговаривали Янку вернуться на сцену.

– Я дам вам первые роли, все, что пожелаете, – торжественно обещал ей директор.

– А Майковская? – спросила Янка неуверенно и заколебалась.

– Майковской у нас не будет. Разве не слышали? Она разошлась с Топольским. Топольский основал труппу, которая просуществовала месяц, после первой же выплаты все разбежались. Тогда Меля приехала к нам, но мы от нее отказались. Я вам дам не только ее репертуар, но и жалованье, честное слово.

– Как! Вы обещаете платить? – с издевкой в голосе спросила Янка.

– Ах, как эти женщины мстительны. Что же, могу дать обязательство заплатить вам по контракту вперед. Уверен, через полгода вы станете лучшей героиней в нашем провинциальном театре.

– Вы могли бы жить с нами вместе; это напоминало бы вам дом и ваш семейный очаг.

Янка улыбнулась при мысли об их семейном очаге.

– Решайтесь, вы еще будете благословлять нас; с такой героиней, как вы, можно взяться за постановку Шекспира и новейшего репертуара самых модных театров мира. В труппу я наберу лучшие силы, – говорил Цабинский. Вдохновляясь собственными словами, он рисовал будущее в самом радужном свете, то и дело целуя Янке руки; Цабинская со своей стороны тоже горячо уговаривала ее.

Янка не в силах была сказать ни да, ни нет.

Во Львове, согласно планам Глоговского, театр откроется только через два месяца; какое будет у нее амплуа, еще не известно, придется завоевывать себе положение, а тут сразу дают первые роли, можно быстро выдвинуться, играть все, что захочешь, и даже затеплилась надежда отомстить этим людям, которые еще так недавно пренебрегали ею. Голова у Янки пошла кругом от тысячи планов, проектов, надежд и сомнений; душа, инстинкт, тянули ее в этот мир, который рисовал Цабинский. Понемногу все возражения теряли свою остроту; прежняя лихорадка начала жечь ее. Новый мир возник в ее голове – большие роли, бурные аплодисменты, наслаждение игрой, власть над толпой.

– Итак, согласны? Я чувствую, вы наша, правда? – настаивал Цабинский.

– Нет, не знаю еще, я должна подумать; но если рискну, то с условием…

Она не решалась сказать прямо.

– Я согласен, – воскликнул Цабинский, поняв, чего она хочет. – На место Владека я сию же минуту возьму Топольского, а Майковская уедет.

– Спасибо, – сказала Янка совсем тихо, – на этой неделе я дам окончательный ответ.

– Ждем с нетерпением: вы спасете провинциальный театр! – с пафосом воскликнул Цабинский.

Пришел поезд, открыли двери на перрон. Из зала ожидания показалась Майковская, старая недоброжелательница Янки. Как ни в чем не бывало, она с улыбкой подошла к Янке и протянула ей руку.

– Какая встреча, приветствую вас и радуюсь от всего сердца!

Янка спрятала руку за спину, бросив на Майковскую уничтожающий взгляд, попрощалась с Цабинскими и вышла на платформу. Майковская остолбенела. Цабинский поднял воротник пальто, взял жену под руку и улизнул, опасаясь скандала.

– Ну и зубастая же эта Орловская, – пробурчала у подъезда директорша.

– Сильная женщина, да к тому же красавица! До чего же восхитительна, черт бы ее побрал!

– Не закатывай так глазищи, а то завертятся от телячьего восторга колесом.

– Не бойся, Пепа, не тревожься, моя дорогая законная супруга!

XIX

Янка возвращалась домой, упоенная победой; и в то же время ее снедала тревога. То, что она стоит на пороге осуществления мечты, пугало ее, она предпочла бы, чтоб это случилось не так скоро; впрочем, встреча и предложение играть были так неожиданны, что взбудоражили ее. Дома она показала отцу все, что купила, но разговаривала с ним мало, поглощенная мыслью о театре.

«Первые роли – хоть завтра! – Она улыбалась с триумфом. – Наконец-то я буду вознаграждена за все страдания, начну жить по-настоящему, жить широко!» Она почувствовала прилив энергии, глаза ее разгорелись. Ей хотелось кричать и петь.

Она была готова расцеловать Роха, который мыл пол, глядя на нее бараньими глазами, и Янову, как всегда тихую и кроткую, с ее постоянными мыслями о своей дочке-барышне. Только от отца прятала она свою радость под маской спокойствия и обычной апатии, он один омрачал ее светлую радость.

Янка написала взволнованное письмо Глоговскому, попросила совета – ехать ли к Цабинским, хотя твердо уже знала, что поедет.

Глоговский ответил, что она сделает разумно, если поступит к Цабинским, обещал заглянуть перед отъездом и просил известить, когда она едет. Он описал в письме своих хозяев, заверяя Янку, что больше месяца у Стабровских не выдержит.

Письмо было грустное, в нем сквозили недовольство и скука.

Но Янка обратила внимание только на содержание, а в настроение вникать не стала – в эту минуту она была поглощена своими заботами.

Она сделалась необыкновенно доброй и веселой. Гжесикевича, который однажды привез ей букет, она поблагодарила так горячо, так ласково пожала ему руку, так дружелюбно на него посмотрела, что Анджей был вне себя от счастья и хотел тут же сделать ей предложение, но не было возможности – все время кто-нибудь мешал. Даже Сверкоский почувствовал эту перемену; доброта Янки и любовь ко всему свету и к людям изливались, словно лучи, на окружающих. Только Залеская была удивлена ее состоянием и с любопытством следила за приготовлениями.

Один Орловский не видел в ней никакой перемены, все глубже погружаясь в странное спокойствие, которое приглушало в нем все мысли и желания. Он сам себя не узнавал! Всегда такой деятельный и добросовестный, он теперь выполнял свои обязанности автоматически, целыми днями сидел, бессмысленно уставясь в окно. Минуты, когда он бывал в полном сознании, повторялись все реже и реже. Он часто срывался с места, бежал то наверх, то на перрон, на полдороге забывал, зачем идет, останавливался и, потирая лоб, возвращался к себе в кабинет. Его мучили страшные головные боли; в полубессознательном состоянии он лежал на диване, всматриваясь в какой-то призрак, который постоянно возникал перед ним. Потом вдруг вскакивал, желая схватить его, убедиться, что это ему мерещится, затем упрекал себя за свои видения, ссорился сам с собой и все больше уходил от жизни. Он пробовал читать, чтобы проверить зрение, – временами ему казалось, что он слепнет, тень неведомого страха маячила перед его глазами; однажды призрак находился так близко, что он почти мог прикоснуться к нему; иногда он видел его вдали, как бы в глубине зеркала, – красное лицо с большой седоватой бородой и пылающими глазами; этот неизвестный двойник наклонялся к нему и что-то шептал на ухо, так что Орловский в испуге отшатывался или слушал с глубоким вниманием, как слушал бы дочь или кого-нибудь из коллег, кивал головой, возражал, нередко вступал в спор, горячий и долгий, который не раз слышали в соседней комнате Стась и Залеский.

У Орловского было раздвоение личности. Впрочем, бывали дни, когда он чувствовал себя и мыслил вполне нормально; тогда его поражала перемена в Янке, ее лихорадочные приготовления, но он ни о чем не спрашивал, страшась ответа, смутно предчувствуя, что она думает об отъезде, что готовится к нему; его догадку подтвердили чемоданы, которые Янка купила в Кельцах и поставила в своей комнате. Нервы его были напряжены, он предчувствовал катастрофу. Нередко ночью он вставал и шел посмотреть, не уехала ли уже Янка. Между ними установились натянутые отношения.

В конце недели Янка написала Цабинскому письмо, назначив день приезда и попросив, чтобы он для первого выступления дал ей роль Марии в «Докторе Робине», [13]13
  «Доктор Робин» (1842) – одноактная комедия французского драматурга Жюля Премере (1819–1868).


[Закрыть]ту самую роль, которую она должна была когда-то играть и которую у нее в последнюю минуту отобрала Майковская.

Цабинский с восторгом сообщил ей, что роздал уже роли и напечатал в местной газете заметку о том, что ангажировал молодую, незаурядную драматическую актрису, что Владек уехал, а Майковская пробудет только до ее приезда. Письмо это укрепило Янку в ее решении – теперь ясно определилась цель.

Минута отъезда приближалась. Дорожные чемоданы были упакованы, и вдруг Янка стала откладывать отъезд с часу на час, с поезда на поезд… Предстояло сказать обо всем отцу; Янка была уверена, что он согласится. А если нет? Она чувствовала, что остаться уже не может, – слишком прониклась она всеми этими планами и приготовлениями, чтобы безропотно отречься от будущего.

Несколько раз она начинала разговор с отцом; но слова застревали в горле. «Уезжаю», – говорили ее глаза, а губы молчали, сомкнутые робостью; она боролась с собой и не решалась сказать об этом напрямик.

Под конец все вышло как-то само собой.

В последний вечер они сидели, как обычно, за чаем.

Была темная, дождливая ноябрьская ночь, ветер выл в дымоходах, дождь барабанил по стеклам, лес стонал. Сквозь щели в окнах просачивался холод, и ветер колебал пламя тускло горящей лампы. Янова тяжело вздыхала, сонно слоняясь по квартире; даже Рох проникся общим настроением, сидел печально на кухне у плиты и всякий раз, как ветер проносился по лесу, отзываясь зловещим свистом в трубе, вяло поднимал глаза на окно, крестился и опять тупо глядел в догорающий огонь.

Орловского донимал ревматизм, он натер ноги муравьиным спиртом, обмотал их фланелью и забился в кресло, проклиная все на свете. Налитыми кровью глазами он следил за Янкой, которая, не в силах усидеть на месте, ходила из комнаты в комнату, сгорая от нетерпения.

Она решила ехать завтра.

«Завтра», – повторяла она тысячу раз и тысячу раз собиралась сказать отцу об отъезде, но, встречаясь с его взглядом, в котором сквозили страх, почти безумие, она все не могла решиться. Холодно, темно и как-то страшно было на сердце. Возбуждение достигло предела. С тревогой смотрела она на проливной дождь, вздрагивала при виде теней, метавшихся по потолку, притаившихся за мебелью. Наконец она пошла в свою комнату, отперла чемоданы и внимательно, словно впервые, посмотрела на их содержимое.

– Янова! Рох! – крикнул Орловский, сорвался с кресла и испуганными глазами впился в окно, за которым распласталась привлеченная светом летучая мышь. Она била крыльями и скользила по стеклу.

Янка задрожала от этого голоса, вскочила, замерла от страха.

Орловский притих, сел на прежнее место, посмотрел на нее и спокойно спросил:

– Готовишься к отъезду?

– Да, – с дрожью в голосе ответила Янка и сделала шаг вперед, будто готовясь к борьбе. Ее пронизал озноб.

Они долго смотрели друг на друга.

– Куда едешь?.. – спросил он беззвучно.

– В театр, – ответила Янка медленно, с усилием: спазмы ужаса душили ее, сжимая горло. С возрастающей тревогой всматривалась она в землистое лицо, в глаза отца, глядевшие на нее с упорством маньяка.

Промчался поезд с шумом и стуком, задрожали стены, посуда в буфете забренчала, потом воцарилась мертвая тишина.

– Куда уезжаешь? В театр?

– В театр…

Опять молчание. На линии заиграли рожки стрелочников; буря нарастала и била в окна, уныло стонал лес, нарушая зловещую тишину дома.

Глаза Орловского сверкнули; посиневшие, старчески отвисшие губы вздрогнули; он склонил набок голову, сразу став таким беспомощным, дряхлым, что Янка невольно сделала шаг вперед, опасаясь, как бы отец не свалился с кресла.

Он протер глаза, выпрямился и, словно пробудившись от сна, посмотрел сперва на Янку, потом на чемоданы. Сознание вернулось к нему. Янка насторожилась. Она была уверена, что отец будет возражать, выйдет из себя, может быть снова прогонит ее; к этому она была готова и твердо решила уехать; но этот взгляд отчаяния запал ей в сердце, расслабил волю, лишил уверенности; такого она не ожидала.

– Поезжай… поезжай… поезжай… – хрипло говорил он, будто с каждым словом отрывался кусок его сердца. В его голосе слышалось страдание.

Янка не ответила. Страх охватил ее, залил огнем лицо и руки, лишил мужества; она посмотрела на отца, не в силах сказать ни слова, а он встал, пошел в свою комнату и тут же вернулся с большим серым конвертом.

– Поезжай; вот здесь все, что у меня есть, – он стал вынимать и бросать на стол закладные, векселя, купоны, чековые книжки. – Здесь все, что у меня есть! – повторил он и достал из письменного стола деньги, вынул мелочь из кармана и все это сложил в одну кучу.

– Бери, не будешь больше терпеть нужду, а мне эти деньги ни к чему. – Переведя дух, он на минуту остановился, устремил взгляд куда-то вдаль и продолжал: – Мне уже ничего не надо. Дирекция похоронит меня за свой счет, а мне ничего не надо. Останусь один – сейчас лягу и умру… умру… умру… – повторял он все медленнее. Голова его затряслась. Он выронил конверт, поднял руки и зашатался.

Янка успела подхватить его, прежде чем он свалился на пол.

– Отец! Отец! – застонала она в отчаянии. – Янова, воды!

– Тихо, дочка, тихо! Все обойдется, расстегни воротник; вот и все, стало легче. – Он выпил воды и посмотрел на нее ясным взглядом, но печально, с болью.

– Поезжай, дитя мое, я не удерживаю, знаю, для тебя это счастье. Мы, старики, отцы и матери, – эгоисты, нам бы хотелось, чтобы дети всегда были при нас. Поезжай, прошу тебя. Я справлюсь тут, хоть и один… хотя тебя… не будет… хотя… Клянусь, я хочу этого! – крикнул он, ударил кулаком по столу и умолк, силы ему отказали; он опустил голову на грудь, и слезы покатились из глаз. Он ничего больше не говорил, только плакал, как ребенок.

Янка, встревоженная его состоянием, растроганная этими слезами, которые падали на ее сердце, словно сгустки раскаленной лавы, встала перед ним на колени и страстно заговорила:

– Папа! Я не поеду. Останусь с тобой. Прости меня. Прости, я не знала, что причиню тебе такое горе! Я не оставлю тебя одного, мы не расстанемся никогда. Слышишь, отец, только прости меня! – умоляла она, подняв смертельно бледное лицо, словно хотела почерпнуть мужества для жертвы, которая превышала ее силы. – Да, я не поеду, останусь с тобой, отец.

– Янка!.. Яня!.. – отозвался он, схватил ее в объятия, и принялся горячо целовать; потом заговорил как-то бессвязно, порывисто, засмеялся, закусил кончик бороды, наконец успокоился и вытер слезы.

– Дитя мое, я прошу тебя, поезжай.

– Нет, отец, я решила окончательно – не поеду. Не поеду! – повторила она и встала. Ей казалось, что после этих слов весь мир для нее рушится и гибнет во мраке, что все в ней умирает. Пустота вдруг воцарилась в мозгу и сердце. Янка спокойно поглядела на отца и еще раз повторила:

– Не поеду!

Она тяжело упала на стул, уже не сознавая, что с ней происходит.

Орловский вскочил с кресла. В глазах засветилась беспредельная благодарность; он упал перед Янкой на колени и, прежде чем она успела вырваться, обнял ее ноги и начал целовать их.

– Дитя мое родное, дитя! – твердил он.

Янка подняла его и подвела к креслу – он шатался. Янка собрала все силы, чтобы самой не потерять самообладание, налила отцу чаю.

– Знаешь, отец, если бы Гжесикевич пожелал, я бы пошла за него, – сказала она, чтобы только его успокоить и убедить в том, что сделает все, что говорит. – Ты бросишь тогда службу и поселишься с нами.

– Брошу службу, брошу, мне уже все опротивело, с некоторого времени я чувствую себя больным, голова постоянно болит, – он не досказал мысли и порывисто обернулся: ему показалось, что преследующий его призрак стоит за ним; он ясно слышал его голос и теперь стал искать его глазами.

Янка видела это движение не впервые, но не придавала ему значения, да в эту минуту она и не поняла, в чем дело, а только смотрела на отца и повторяла:

– Не поеду, останусь, не поеду! – Все в ней сопротивлялось этому решению. Она сидела молча, потрясенная всем случившимся, не в состоянии еще понять всей важности события.

Янка уложила отца в постель; покорно, почти бессознательно принимала она его поцелуи и слова благодарности. Потом машинально, по привычке, пробежала последний номер газеты, даже попыталась остановить свое внимание на фасоне шляпы, которую увидела в «Плюще», [14]14
  «Плющ» – женский журнал, выходивший с 1865 по 1893 год.


[Закрыть]дала Яновой распоряжения на завтра, сама убрала со стола, спрятала посуду в шкаф, расплела косы, проверила, заперты ли форточки, постояла немного y окна, бросив мимолетный взгляд на зеленые огни стрелок, и отправилась спать…

Только когда ее окружили мрак и тишина, когда она собралась с мыслями, она вдруг пришла в себя и села на кровати.

– Я не буду играть в театре, останусь в Буковце, выйду за Гжесикевича! – твердила она с горечью. Эти слова, как глыбы, падали ей на сердце. Обезумевшим взглядом смотрела она в пустоту и замерла на мгновение, словно подрубленное дерево, готовое свалиться на землю.

«Что это? Почему? Кто хочет этого? Зачем?» – спросила она, стремительно вскакивая, словно раненый зверь, собирающий последние силы, чтобы броситься прочь от смерти или защищаться до последней капли крови. В ее мозгу и сердце пронесся ураган протеста.

«Нет, нет, нет, тысячу раз нет! Никогда! Разве есть такая сила на земле, которая могла бы меня удержать? Разве есть такие путы, которые бы я не разорвала?»

«Отец!..» – прошептал какой-то внутренний голос. – Отец!.. – повторила она, оглядываясь, как бы желая узнать, кто произнес это слово. Янка задрожала. – «Нет, никогда! Никто, даже отец, не удержит меня. Я хочу жить, там мое счастье! Театр для меня все, а тут убожество, прозябание, медленная смерть, неволя, вечный голод души, мука!» – «Отец болен!» – прошептал снова тот же строгий голос. – «Никто не приносил себя в жертву ради меня, и я не буду. Это мое право – жить!» – «А долг?» – «Долг? – она рассмеялась язвительно. – Кто о нем думает? Долг перед собой – самый важный долг, да, да! – Янка волновалась все больше. – Что меня остановит? Люди? Я достаточно узнала их подлость; я презираю общественное мнение, знаю, кто его создает; я презираю пересуды – знаю им цену. Что же удержит меня?» – спросила она, как бы бросая вызов всему миру. «Совесть, – тяжело прозвучало в ее сознании. – Сострадание, долг, совесть!» Янка зашаталась, села на кровати и со страхом уставилась в темную глубину комнаты. Лампадка у противоположной стены перед иконой божьей матери мигала тусклым огоньком. Янке показалось, что оттуда, из глубины появилась огромная страшная фигура и сильным, как колокол, голосом повторила:

«Сострадание, долг, совесть!»

– Значит, я должна добровольно обречь себя на гибель? – почти теряя сознание, вполголоса спросила Янка.

«Да».

– Значит, я должна остаться здесь навсегда, запереться в тесной каморке жизни и отречься от всякой мысли о независимости?

«Да».

– Значит, если я принесу себя в жертву, отрекусь от себя, погибну в этом убожестве, то это и будет «сострадание, совесть, долг»?

«Да».

Янка упала на кровать и застонала; вихрь самых противоречивых мыслей кружился в голове, жгучая боль тисками сдавила сердце.

– Нет! – твердо сказала она и поднялась, крепко стиснув руки. – Нет, пойду, что бы ни случилось, пойду?

«Ступай, ступай, ступай», – казалось, прозвучал голос, подобный теперь стону погребальных колоколов, гремя, отбивая страшный ритм в ее мозгу. Янка слушала, и ей чудилось, что стены открылись: из-под ног убегает дорога в мир – ясный, веселый, сияющий; она идет по этой дороге и вдруг замечает посиневшее тело отца; Янка вскрикнула от ужаса, заметалась по комнате, мысли смешались, словно рябь пробежала по зеркалу озера.

– Боже! Боже! Боже! – застонала Янка, и такая невыносимая боль охватила ее, что она закричала.

Часы шли за часами и, подобно каплям, падали в бесконечность; ночь держала мир в черных объятиях, ночь, полная влаги и вихрей, которые выли за окном, гнули жалобно скрипящие деревья, единоборствуя с лесом. Стон телеграфных проводов, похожий на жалобный вой цепной собаки, носился по комнате. Скорбные голоса ночи раздавались над лесом, неслись, подобно свету звезд, сквозь мрак и умирали вдалеке. Земля и ночь слились в одну бесформенную глыбу, которая содрогалась во сне, стонала вихрями и скрежетала.

Янка лежала тихо; буря в душе утихла. Она была похожа на обломок дерева, выброшенный на прибрежный песок, где волны жадно лизали его, не в силах уже схватить и утащить в глубину.