Текст книги "Брожение"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Янка прилегла на вершине, на больших белых камнях, лежавших среди сухой травы, словно могильные плиты. Позабыв обо всем на свете, Янка смотрела в небо.

Солнце заходило, низко над самой землей расстилался туман, а лес все горел в огне заката, облитый стынущей медью, полный оранжевых и пурпурно-фиолетовых отблесков. Далеко из-за холмов, где пряталось солнце, громадными снопами вырывалось пламя, словно с той стороны горела земля, алым заревом объяв полмира.

Закат понемногу бледнел; оранжевые цвета переходили в желтовато-зеленые, сливаясь с серо-голубым небом; кое-где начали загораться звезды, в этом полусумраке-полусвете белые, словно лилии; вечерний холод подымался с болот, из лесных глубин и вместе с темнотой расползался по земле.

Янка лежала неподвижно, подложив руки под голову, глядя на звезды; отдыхая, она бессознательно пила из могучих источников природы силу, как бы отдавая себя на ее милость. Были, впрочем, минуты, когда ей казалось, что в душу вливается холодное дыхание засыпающей природы, и все эти полумертвые корни деревьев, трав, весь лес, его тишина, его дали проникают в нее и высасывают из нее жизнь.

Янка очнулась. Над ней начала кружиться большая стая ворон. Они опускались все ниже и ниже; Янка уже слышала глухой шум крыльев; их тихие и вместе с тем зловещие крики заставили Янку задрожать от страха. Но она не шевельнулась. Птицы опустились еще ниже, и Янка отчетливо услышала шелест их крыльев, увидела их острые, твердые, хищно вытянутые клювы; круглые желтоватые глаза светились, как гнилушки; Янку охватила дрожь, ей показалось – тысячи когтей вонзились в ее тело, но она была не в силах приподняться и лежала, словно мертвая, словно загипнотизированная тысячами глаз, которые с жадностью уставились на нее. Над ней угрожающе шумели крылья, слышались короткие хриплые крики: ей казалось, что зловещая туча накрыла ее. И, только когда самые смелые вороны опустились рядом с нею на землю и, нахохлившись, с горящими глазами подступили к лицу, она вскочила. Черная стая разлетелась по сторонам, уселась на деревья и жалобно, разочарованно закаркала. Янка быстро пошла прочь – в лесу стало совсем темно.

Она вернулась домой, села в своей комнате и разрыдалась. Она не знала, что с ней, отчего она плачет, но успокоиться не могла.

– Барышня, ради бога, что случилось? О господи, о чем ты плачешь, доченька? – тихо запричитала Янова, целуя Янке руки, а у самой на глаза тоже навернулись слезы. Но Янка не могла успокоиться и плакала, плакала неудержимо. Это продолжалось так долго, что Янова совсем потеряла голову, не зная, что делать: она приносила то вино, то пирожное, то чай, то свежие газеты, то воду, обтерла ей лицо спиртом, которому доверяла больше, чем одеколону. Наконец сама разрыдалась и, подчиняясь только чувству материнской любви, позабыв о том, что она только кухарка, села рядом, обняла Янку и, прижав ее к своей груди, зашептала слова утешения.

– Ох, дитя мое, дочурка милая, барышня моя хорошая, не плачь, успокойся. Зло минет. Матерь божья и господь еще пошлют тебе счастье. Не плачь, королева моя, не плачь. Все проходит, только милосердие божье вечно.

Она уложила Янку в кровать и, бесшумно ступая, принялась за работу. Справившись с делами на кухне, она с чулком в руках села на низкую скамеечку у порога, оберегая глубокий сон Янки и посматривая на нее с собачьей преданностью и любовью. Глаза Яновы наполнялись слезами, она то и дело пропускала петли, вздыхала, шепотом молясь за здоровье Янки; ей казалось, что это Ануся. Старуха сидела до поздней ночи; убедившись, что Янка спит крепко, вышла на кухню, поставила на сундук снятый со стены образ Ченстоховской божьей матери, упала перед ним ничком и лежал распростертая, горячо молясь и за Янку и за свою Анусю, а потом только за одну: обе они так слились в ее сердце, что разъединить их не было уже возможности.

XVI

Утром Янка почувствовала себя лучше. Вчерашние слезы вытравили из нее горечь минувших дней, нервы успокоились, и сердце наполнилось печалью.

Залеская прислала письмо с просьбой одолжить ей посуду; сегодня наверняка к ним приедут ее долгожданные богатые родственники.

Пять минут спустя прибежала она сама.

– Я давно собираюсь к вам. У меня созрел великолепный проект! Только, ради бога, панна Янина, никому ни слова, ладно? – Она бросилась к Янке на шею и расцеловала ее. – Шесть пар ножей и вилок, – заговорила она тут же, – в общем, целый комплект вместе со столовым бельем. Муж как получит жалованье, сразу же поедет в Варшаву и купит. Так вы никому не расскажете об этом проекте?

– Пока я еще ничего о нем не знаю, – сухо ответила Янка. Залеская стала ей уже надоедать.

– Я написала кузену, чтобы он постарался устроить мужа в Варшаве, в дирекции; кузен – человек влиятельный и к нам очень расположен, – тут она опустила голову. – Если это удастся, муж сможет в свободные от службы часы брать уроки пения.

– Зачем? – бросила Янка с неудовольствием и почти гневно.

– Панна Янина, у него великолепный голос, он мог бы сделаться певцом, если бы только учился, а я тем временем приобрела бы известность. Сначала выступила бы в Музыкальном обществе, потом дала бы концерт в ратуше, заработала бы на учение мужа за границей.

– Вы это серьезно? – спросила Янка резко. Ее раздражали глупая вера Залеской в успех и ее наивный оптимизм.

– Совершенно серьезно. Что же вы видите в этом невозможного? – спросила Залеская испуганно.

– Не спорю, у вас талант, – Янка не могла сдержать презрительной улыбки. – Но в Варшаве, где столько своих и иностранных знаменитостей, которые постоянно борются между собой за успех, трудно поверить, что вам удастся пробиться. Ведь вы знаете этот мир, знаете те неимоверные препятствия, которые надо преодолеть, ту исключительно трудную и вместе с тем безуспешную борьбу, которую надо вести, прежде чем добьешься чего-нибудь: и, несмотря на все это, вы хотите идти туда! Предположим даже, что кузен, – она подчеркнула это слово, – устроит вам концерт, который будет иметь успех; кузен знает, как надо взяться за дело; но что дальше?

– Стану работать, добиваться признания.

– А в результате выйдет так, что ваш муж будет беспрерывно учиться, а вам придется страдать, страдать, страдать до самой смерти, – с убеждением возразила ей Янка.

– Возможно, но по крайней мере я буду страдать в том кругу, о котором мечтаю и без которого больше не могу жить. – Слезы потекли у Залеской по щекам. – Ведь вы не знаете, как ужасна бесцельная жизнь здесь, в провинции; к тому же мы очень бедны: крошечного жалованья мужа едва хватает, если б не помощь кузена, мы бы голодали. Я рассчитываю хоть на некоторый успех мужа на сцене и мой на эстраде; вместе станем зарабатывать больше. Да в конце концов, наш кузен…

– О да, вы станете богатыми и будете жить в тесной комнатушке на пятом этаже и обедать раз в два дня. Знаю я эту жизнь, вкусила удовольствия, которые дает искусство: я набросилась на него с такой жадностью, что поперхнулась.

– Панна Янина, зачем вы так говорите? Вы отнимаете у меня силы и веру в будущее, – с упреком сказала Залеская и заплакала.

– Потому что я знаю вас, вы бедная птичка, которая хочет перелететь океан, и я говорю – утонете. Мне кажется, голос вашего мужа вряд ли годится для сцены; для салона в Буковце его голос хорош, но не больше, таких миллионы. Мне жаль вас; у меня есть кое-какой опыт, и мне хочется предостеречь вас от ложного оптимизма, мне хочется, чтоб вы взглянули трезво, без энтузиазма, без заблуждений на свое будущее.

– Спасибо, спасибо вам, но я последую своему призванию, последую, – сказала с решимостью Залеская, вытерла слезы и, не прощаясь, вышла.

– Глупая гусыня, хочет завоевать мир и властвовать, – с насмешкой проговорила Янка. Ее рассердило то, что какая-то вертихвостка мечтает о том же, о чем раньше мечтала она сама, да еще и теперь мечтает. Она не видела у нее таланта, хотя чувствовала его в ней: сомнение острыми когтями раздирало ей душу. Янка принялась ходить по комнате. Да, да, так бывает на свете, какая-нибудь выскочка сумеет добиться всего и будет торжествовать, думала Янка, а она, отдав всю страсть души осуществлению заманчивой мечты, пролив столько слез, пережив столько разочарований, останется в глуши и выйдет замуж за мужика!

Она гневно отшвырнула стоявший на дороге стул: будешь рожать ему детей, смотреть за хозяйством, будешь жить среди тех, кто недавно оскорбил тебя; будешь улыбаться свекрови, старой мужичке, которая когда-то ходила вместе с кухаркой на барщину, будешь называть отцом старого пьянчугу, который шатается по окрестным кабакам, будешь женой этого хама Гжесикевича.

Она снова с яростью толкнула кресло, которое от удара отлетело к стене. Ей, ей придется так жить? Почему? Зачем? Ежедневно ходить с ключами у пояса, в стоптанных башмаках по хлевам, смотреть за удоем, сражаться с прислугой, принимать у себя всю эту банду дураков и кретинов, стадо гусынь и сплетниц, унижаться, лукавить, жить в постоянном опасении, что начнутся разговоры о ее прошлом, заботиться о том, чтобы ни один отзвук не достиг ушей почтенных добряков, иначе они смогут бросить ей в лицо – циркачка, комедиантка. О, так низко пасть, задушить светлые порывы, развеять мечты, духовно уничтожить себя и безропотно влачить ярмо будничной жизни?

– Нет, нет, нет! – крикнула Янка, забывшись, увлекшись этим бунтом, снова почуяв в себе силы. – Нет, пусть весь мир провалится, пускай рухнет все вокруг – все равно я пойду туда, куда хочу, буду дышать полной грудью там, где мне никто не скажет: нельзя, неприлично, запрещается!

Мысли ее, как вспугнутые ястребом птицы, вдруг разлетелись и закружились в хаосе каких-то образов, воспоминаний, красок, голосов; ее душа напряглась под напором могучего вихря и умчалась в желанный мир грез, полный солнца, подвигов, к яркой и свободной жизни.

Янка села и принялась размышлять.

– Пойду в театр, талант есть у меня, должен быть… Заберу свое приданое, чтобы не терпеть нужды, и пойду на сцену. – Так думала она вслух, и перед ней проносились лица людей, с которыми она познакомилась в Варшаве: бездарных артистов с их бесконечными ссорами, дрязгами, подлостью, низостью! Настоящая трясина, грязь, безнравственность, целый мир истеричек, ничтожеств – такими видела она их теперь. А публика, эта толпа Залеских, Гжесикевичей, Бабинских, Сверкоских, тупая, дикая толпа, ищущая в театре только развлечений и острых ощущений.

– Шуты, марионетки, скоты!.. Нет! Я уже перестала что-либо понимать! – воскликнула она, подавленная, не в силах побороть глубокое отвращение, которое вновь почувствовала к театру; но, несмотря на это, она решила уехать. Все равно куда, только бы скорей, пока Гжесикевич не успел сделать нового предложения. Об отце в эту минуту она не думала. Ей было немного жаль Анджея, она сама не знала почему, она чувствовала себя как бы виноватой перед ним.

Янка настолько погрузилась в свои мысли, что не замечала окружающих и весь следующий день была резка с людьми; особенно недружелюбно относилась она к Сверкоскому, который на прогулках вечно старался попасться на глаза, приходил к ним почти ежедневно, просиживал вместе с Анджеем целые вечера, играл с Орловским в домино, развлекал Янку своими дикими шутками с собакой, а иногда, согнувшись в три погибели, сидел на стуле, злобно молчал весь вечер и, почесывая бородку, сверлил своими желтыми глазами Гжесикевича.

– Знаете, я за три месяца заработал на камне пятьсот рублей, – сказал он однажды вместо приветствия дрожащим от радости голосом.

– Сколько хотите заработать еще? – спросила Янка насмешливо.

– Минимум тысячу, а то и две! – нежно улыбнулся Сверкоский при мысли о деньгах.

– Ну, а потом на чем думаете заработать?

– На всем, на чем можно. Буду покупать у Гжесикевича строевой лес и доставлять в Варшаву. Это начало, а потом хочу взяться за торговлю хлебом; в этом году евреи заработали на нем огромные деньги, почему бы и мне не попробовать?

– Действительно, почему бы и вам не сколотить состояние?

– Оно у меня будет, вот увидите! – И Сверкоский, засунув пальцы в рукава, посмотрел на Янку с какой-то дикой, волчьей жадностью.

– Бросите службу на железной дороге?

– Да!

– Тогда вам нужно жениться, чтоб эти миллионы не плесневели в сундуках, – сказала Янка весело, подавая ему стакан чая.

– Жениться я должен раньше, я и женюсь… – медленно проговорил он, нежно и многозначительно посмотрев Янке в глаза.

– Женитесь. Впрочем, какое мне до всего этого дело? – вспылила она; ее раздражал и бесил его липкий взгляд, который она поминутно чувствовала на своем лице; он казался ей скользким, омерзительным поцелуем.

Орловский читал газету, однако, услышав весь этот разговор, он рассмеялся.

– Что, Сверчик, получил по носу, а? Держись, браток! – И он снова расхохотался.

– Да! Получил и держусь, да! – Он минут пять дул на чай, торопливо глотал его, обжигая рот, скрипел зубами; с досады лягнул свернувшуюся у его ног собаку и сквозь зубы прошипел: – Да, получил и держусь, да! – Покончив с чаем, он вышел.

– Подожди, ангелочек, скоро узнаешь, какое тебе до всего этого дело, – бормотал Сверкоский в бешенстве и с такой силой пнул собаку ногой, что та кубарем скатилась с лестницы. – Ничего, подпилю твои чудные зубки, а то и с корнем у тебя их повыдергаю, увидишь!

Однако он продолжал ежедневно приходить к Орловским. Даже посылал им рыбу, зайцев и куропаток, которых привозили ему железнодорожные рабочие. Янка не могла отказаться: такой обычай существовал и на других железных дорогах, но она всегда с таким ехидством благодарила его за подарки, что Сверкоский трясся от злобы, но после каждой посылки все же являлся в гости – он жаждал услышать благодарность и, несмотря на резкую форму ее выражения, получал истинное удовольствие; он рассуждал так: раз берут, значит, видят во мне желанного гостя.

XVII

Несколько дней спустя из Варшавы приехала Хелена с мужем.

Волинский занялся выгрузкой из вагона покупок, которые тут же укладывались на подводы. Янка радостно приветствовала подругу; впрочем, несмотря на прежнюю дружбу, эти пять лет разлуки разъединили их души. Обе были скрытны, обе слишком долго жили обособленно, чтобы теперь быстро могли найти общий язык, – появились отчуждение и равнодушие.

Хелена была печальна. Разговор не клеился. Им не удавалось найти тему, которая бы заинтересовала обеих. Прежняя дружба осталась только в памяти, но в сердцах ее не было. Они смущенно и растерянно смотрели друг на друга; Янка с болью ощущала эту отчужденность и всячески старалась воскресить прежние чувства, но безуспешно. Хелена тоже старалась быть как можно приветливей, но и у нее ничего не выходило. Они сидели рядом и молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. На станции глухо ударились буфера вагонов. Хелена вздрогнула и, вскочив с кресла, невольно вскрикнула.

– Ты чем-то расстроена? – спросила Янка.

– Ах, мне, право, стыдно, но дорога измучила меня… Впрочем, это не так интересно, говори лучше о себе.

– Что же сказать? Мучилась и мучаюсь – вот и вся моя жизнь.

– Трагично, конечно, но это недостаток всех девушек: они всегда преувеличивают. Много ли ты прожила на свете, чтобы проклинать жизнь?

– Я не проклинаю, а только говорю: мучилась и мучаюсь. Ты давно замужем?

– Четыре года. Срок изрядный. Жили мы в Люблинском воеводстве, но по многим причинам должны были переехать сюда; по правде говоря, перемена незавидная: среди соседей мы чужие, они погрязли в делах, придавлены заботами. Мы почти никуда не ездим, только иногда к Стабровским – это ближе всего.

– Стабровская? Писательница?

– Да, да, романистка, новеллистка, поэтесса, публицистка и тысяча других титулов, – Хелена рассмеялась.

– Я не знаю ее; один из моих знакомых недавно поехал к ним учить ее мальчиков. Ты, наверно, слышала о нем: Глоговский – драматург и новеллист.

– Глоговский!.. Постой! Он был пять лет назад в Париже?

– Право, не знаю; он много говорит, но только не о себе.

– Блондин, правильные черты лица, курчавая шевелюра, темперамент! Да, помню, он и тогда писал уже драмы, в «Монпарнасе» мы даже играли его одноактную пьесу; он сам должен был принять в ней участие, но в последнюю минуту спасовал и удрал. Потом оправдывался, что пьеса настолько дрянная, что публика могла забросать его старыми галошами и окрестить идиотом.

– Да, это он; я как-то смотрела его пьесу в Варшаве, он и тогда вел себя примерно так же.

– Значит, он у Стабровской? Надо возобновить знакомство. Ты давно его знаешь?

– Несколько месяцев назад я познакомилась с ним в театре, даже играла одну из маленьких ролей в его пьесе.

– Как в театре? В любительском спектакле?

– Нет, на настоящей сцене.

– Ты выступала? Ты? Не может быть!

– Да, в течение нескольких месяцев я была актрисой.

– О, для меня это неожиданность! Нет, не могу поверить; как же отец разрешил тебе идти на сцену?

– Я сама себе разрешила.

– У тебя хватило смелости и сил?

– Хватило, я должна была решиться – больше я не могла находиться здесь; ведь каждая девушка в известном возрасте обязана выйти замуж…

– Да, мне кажется это вполне естественным, – прервала ее Хелена.

– Не в том дело; ведь могут же быть девушки, которые не ищут мужей, не желают охотиться за своими будущими властелинами и не жаждут сделаться благодарными невольницами.

– Согласна, но пусть тогда они займутся чем-нибудь и не жалуются на свою судьбу.

– Так вот, не пожелав выйти замуж, я захотела посвятить себя искусству, – с увлечением начала Янка, не обращая внимания на колкие замечания подруги. – Мне здесь душно и тесно: я ненавижу насилие, ложь, половинчатость, мелочность, которые царят в провинции.

– А где их нет?

– Ненавижу этот сброд, это стадо, дерущееся у кормушки, всех этих людишек, для которых, кроме низменных страстей, ничего не существует.

– О, как резко! Но, быть может, этот сброд не так уж плох и мерзок, надо только относиться к нему без предубеждения. Не будем говорить на эту тему – она требует долгих споров, слишком долгих! – сказала Хелена, снисходительно улыбнувшись. – И сколько ты была в театре?

– Больше трех месяцев! – Янка принялась горячо рассказывать свою печальную историю. Хелена слушала внимательно, с сочувствием.

– Ну, а теперь что думаешь делать?

– Стою на распутье, не знаю, что предпринять; я решила вернуться на сцену, но…

Она не кончила: вошел Орловский с Волинским, и разговор стал общим.

– Вы должны непременно навестить нас, – сказал за чаем Волинский, – хотя бы для того, чтоб я мог похвастаться своим хозяйством.

– Что касается меня, то, право же, не могу – пришлось бы взять отпуск, но Яна, если захочет, может в скором времени заглянуть к вам.

– Приедешь, Яна, а?

– Приеду, мне надо хоть немного подышать другим воздухом.

– Усадьба у нас большая, парк красивый, леса не хуже здешних, и в окрестностях много интересных молодых людей.

– Последнее не для меня.

– Не говори так категорически, Яна.

– Да, да, право же, – сказал сквозь зубы Орловский, нервно подергивая бороду и сердито сжимая губы.

Хелена умолкла, Янка в задумчивости уставилась на лампу, а Волинский стал распространяться о хозяйстве, об улучшениях, которые намеревался ввести у себя в имении.

Приехал Анджей; уже на пороге он извинился за не соответствующий случаю костюм.

– Я ездил верхом в город, а на обратном пути жаль было проехать мимо и не зайти, тем более что целых два дня не видел вас, – начал он оправдываться перед Янкой.

Она представила его.

– Так это вы купили Розлоги? – спросил Анджей. – Комиссионеры говорили мне о каком-то господине из Люблинского воеводства, при этом качали головами, рассказывая, какой способ хозяйства он применяет.

– Я широко использую машины: не хочу кончить посохом и нищенской сумой, как мой предшественник. Мои соседи немного подшучивают надо мной, иронически называют меня реформатором; я смеюсь вместе с ними, но делаю по-своему.

– Это естественно: мне тоже пришлось выдержать борьбу, притом ожесточенную, даже с отцом, который только в прошлом году примирился с моей системой, и притом только потому, что мы получили золотую медаль за свекольные семена и серебряную за откорм. Розлоги мне хорошо знакомы. Мой отец там когда-то содержал корчму, – сказал Анджей просто.

Волинский удивленно взглянул на него. Орловский насупил брови и закусил кончик бороды. «Позер», – подумала Янка.

– В Розлогах я покупал лес на сруб. Там вместе с лесом будет около ста пятидесяти влук, верно?

– Больше, – ответил довольно холодно Волинский и посмотрел на Анджея по-барски высокомерно: этот отец-трактирщик, о котором Анджей говорил так свободно, испортил ему настроение. И уже до самого отъезда он относился к Анджею с каким-то обидным снисхождением.

– Он говорит, что над ним смеются, но рутина всегда высмеивает прогресс, – сказал Анджей после их ухода.

– Вы тоже и душу и тело отдали хозяйству.

– Тело – да, но душу кому-то иному, – ответил он, глядя на Янку, которая торопливо подвинула ему чай, но так неловко, что стакан упал на пол и вдребезги разбился.

– Стекло бьется к счастью, – воскликнул Анджей весело.

– Чье же это счастье?

– Не знаю; полагаю, что того, кому предназначался чай.

– Если так, то я прибавлю и самые искренние пожелания.

– Вы желаете мне…

– Я всегда и всем желаю счастья, – ответила уклончиво Янка.

Орловский слегка улыбнулся и похлопал Анджея по колену. Тот засиял, как солнце, весь засветился радостью. Янка даже испугалась, подумав, как бы не пришла ему в голову фантазия сегодня же объясниться. Она смолкла, нахмурилась и сидела холодная, неприступная. Даже не глядела на него.

Анджей вынул из кармана бумаги, разложил их на столе.

– Если вам не покажется скучным, то я показал бы некоторые планы, – предложил он.

– Собираетесь что-нибудь строить? – спросила она равнодушным тоном.

– Нет, я переделываю наш дом, не то он скоро начнет рушиться, – ответил он тихо, а глаза его красноречиво говорили, что это делается для нее. Янка безучастно посмотрела на планы, но внезапно это ее заинтересовало. Она так низко склонилась над бумагами, что ее пушистые волосы коснулись его лица; Анджей вспыхнул и коснулся губами ее руки, которая лежала на бумагах. Янка не отодвинулась, лишь насмешливо на него взглянула и продолжала свои расспросы.

– Это огромный дом; я думала, что там гораздо меньше комнат.

– Для меня это дремучий лес, где я погибаю один-одинешенек. Вы не находите смешным мое намерение вернуть ему прежнее великолепие?

– Смешным – нет, думаю только что это обойдется очень дорого.

– Пустяки. Это нас не разорит, – ответил Анджей тоном человека, для которого несколько тысяч ничего не значат.

– Верю, – протянула Янка, а про себя подумала: «Хам», и отодвинулась от него.

– Расходы даже не так велики: большую часть мебели придется только реставрировать, а не покупать заново, она будет вполне пригодна.

– Разумеется, необходимо, чтобы кто-нибудь там жил, – ввернул Орловский, который, пока они изучали планы, ходил вокруг стола с заложенными за спину руками и разглядывал обоих, улыбаясь от удовольствия.

– Это прежде всего, – воскликнул Анджей с энтузиазмом и снова нагнулся, желая поцеловать Янке руку, но та отдернула ее с такой поспешностью, что Анджей губами коснулся стола. Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, мина у него была довольно глупая.

– Людей у вас хватит на весь дом – вы, отец, мать… – позлорадствовала она.

– Ни отец, ни мать никогда не согласятся жить в этом доме – скорее предпочтут хлев. Не удивляйтесь, почти всю жизнь они провели в корчмах, лесных шалашах, сараях. Барский дом лишает их смелости и производит на них впечатление костела. Признаюсь, мне в нем тоже немного не по себе…

– Но вы восстанавливаете и обставляете его в расчете на прежнее великолепие! Значит…

– Не для себя… Ведь не буду же я постоянно жить в нем один, ведь… – пробормотал он, свертывая планы, и, если бы не присутствие старика, он сказал бы ей прямо, что для нее он и восстанавливает этот дом, только о ней думает, любит ее, как прежде, и просит стать его женой; но Орловский упорно не уходил из комнаты.

Янка угадывала, о чем думает Анджей, и у нее было даже желание предупредить его слова и сказать: «Нет, я не выйду за вас, я возвращаюсь в театр»; но, несмотря на это, она попрощалась с ним ласково и даже думала о нем потом с сочувствием: «Он действительно любит меня. Ничего не поделаешь; надо сдерживать его, чтоб он не успел объясниться до моего отъезда». Она хотела избавить себя от лишних неприятных минут. По поведению отца, который все чаще заговаривал о Гжесикевиче, по сладким глазкам Сверкоского она убеждалась в том, что если у нее есть намерение уехать, то его нужно осуществить как можно скорее. Она чувствовала себя совершенно здоровой и была полна решимости снова скинуть с себя ярмо. Она приступила к выполнению плана. Написала пространное письмо Глоговскому, сообщая, что она может ехать хоть сейчас; привела и причины, которые принуждают ее ускорить отъезд. Запечатала письмо, но тут явился вопрос – с кем послать его? Роха она посылать не хотела – пришлось бы обо всем рассказать отцу.

«Что скажет отец о моем отъезде? – подумала она. – Согласится! Должен согласиться – он так добр ко мне!» И она успокоилась. Увидев в окно мужиков, Янка сошла вниз. В коридоре она встретила Стася.

– Вы возвращаетесь из Кельц? Жаль, что я не знала: у меня есть небольшое дело.

– Нет, я иду от пани Осецкой, – ответил Стась.

– Они все здоровы?

– Панна Зося здорова, благодарю вас. – Стась покраснел. – Велела кланяться, а вот с пани Осецкой случилась беда – нет, скорее небольшая неприятность.

Янка насторожилась.

– Живет у нее племянница, она страдает меланхолией и постоянно стремится убежать из дому; несколько дней тому назад это ей удалось. Пани Осецкая испугалась, как бы больная не заблудилась: лес, ночь на дворе… а может, это было вечером! – Он на минуту задумался. – Да, это было вечером. Она поехала ее искать, нашла, посадила в бричку. Назад они возвращались по дороге вдоль полотна – знаете? Шел поезд, лошадь испугалась огней и шума и понесла. Можете себе представить – понесла к лесу! Бричка разбилась, но пани Осецкая удачно упала на куст можжевельника – так она говорит, а мне кажется, это был терновник– и страшно поцарапала себе лицо. Я даже уверен, что можжевельник не может так царапать, он слишком мягок, только терновник… К счастью, этим все и ограничилось.

– О да, это могло кончиться гораздо хуже. Передайте им от меня соболезнование и пожелание скорейшего выздоровления.

Стась, проникнувшись важностью своей миссии, очень торжественно поблагодарил ее от имени Осецкой. Янка направилась к расшумевшимся мужикам – уже издали донеслись проклятия, ругательства.

– Что за плут! Говорил: «Берите, мужики, заплачу, сколько спросите», а привезли – надул.

– Еще зубоскалит. «Не хочешь, говорит, за фуру сорок грошей, бери ее себе».

– «Бери», ишь ты гусь лапчатый, «бери», а что я, борщ из камней варить буду, что ли? Целый месяц трудился как вол да коня чуть не замучил. А теперь говорит – бери себе!

– Небось за первую партию, подлец, заплатил с лихвой!

– Это чтоб подзадорить. Ох, и ловкач! Вначале платил как следует, а теперь в кусты: цена, мол, ему неподходящая.

– Но ведь ты же, Мартин, получил с него деньги? Чего скулишь?

– А что было делать? Неужто даром ему камень отдавать или себе в хату тащить!

– Ух, прохвост, жулик, чтоб ему пусто было!

– Сволочь! Как пес ластился, даже повизгивал, когда возили ему камень.

– А теперь и кусается, подлюга, знает что делает!

– Палкой бы его по волчьей морде, чтобы не обманывал!

– Нехристь окаянный! Говорят, только евреи жулики, а тут и свой такой же пес!

– Какой он там свой – бродяга безродный!

Из толпы неслись угрозы, проклятия, сжимались кулаки, глаза сверкали, лица потемнели от угрюмой ненависти; мужики сбились в кучу, не выпуская из рук кнутов, переминались с ноги на ногу, чесали в затылке.

Янка догадалась, что речь идет о Сверкоском.

Она послала с одним из мужиков письмо к Глоговскому, а на следующий день, встретив Сверкоского, спросила:

– Покончили с камнем?

– Вчера расплатился с мужиками за последние возы.

– Я слышала, как они благодарили вас, и, кажется, были очень довольны… очень.

– Вполне естественно, ведь я плачу до последнего гроша все, что кому причитается.

– О, это благородно, очень благородно, – не унималась Янка.

Он вскинул на нее глаза; лицо его потемнело, губы дрогнули, и он произнес вполголоса:

– Думаете, я обманул их, обокрал? Ничего подобного.

– Я ничего не говорю и не думаю о том, что вы делаете, это меня абсолютно не интересует. – Она бросила Сверкоскому презрительный взгляд и, придя домой, все рассказала отцу.

Орловский не удивился.

– Я хорошо его знаю – глупый и злой человек. Сколько он мне делал прямо-таки авантюристических предложений. Стыдно даже говорить об этом.

– Отец, ты, может быть, съездишь как-нибудь со мной в Кельцы?

– Не могу, честное слово, не могу. Попроси Залескую, пускай она поедет с тобой. Хочешь купить что-нибудь?

– Да, ты ведь знаешь, у меня нет ни платьев, ни белья. Надо всего купить. Все, что было, я распродала.

– Не спрашиваю – где: я не любопытен! – крикнул Орловский со злостью; но тут же взял себя в руки и, поцеловав Янку в лоб, спокойным голосом спросил: – Сколько тебе надо?

– Сама не знаю; придется купить всего понемногу, – ответила робко Янка, растроганная его поцелуем, и потянулась к руке отца. Он обнял ее за талию и, уведя к себе в комнату, посадил в кресло.

– Почему понемногу? Закажи настоящее приданое, такое, какое хочешь, чтобы потом не стыдиться перед людьми, хватит у нас на все. Я думаю, что в Кельцах многого не достанешь, поезжай в Варшаву. Я читал объявления, сейчас покажу тебе. – Он вынул из письменного стола несколько проспектов различных фирм. – Летом я просматривал их, погляди – вот перечни. – Он сел с ней рядом и принялся читать листы, подчеркнутые красным карандашом; там было перечислено все, даже мелочи. Янку так растрогало это доказательство любви, что у нее на глаза навернулись слезы.

– Ах, какой ты добрый, отец, какой добрый! – забормотала Янка в волнении, целуя ему руку.

– Перестань, или я уйду, ей-богу уйду! – крикнул Орловский и большими шагами принялся ходить по комнате; он подергивал плечами, кусал кончик бороды, но глаза его излучали удивительную радость. Янка сидела с проспектом в руках и полными слез глазами наблюдала за отцом. Временами он подходил к ней, брал в руки ее голову, целовал в лоб и бормотал:

– Янка! Ох, Янка! Все это мелочи! Главное… – И он ходил снова и снова, счастливый, уверенный, что она уже решила выйти за Гжесикевича.