Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

«Кого родишь-то? Вурденыша?»

«Кто это сказал? Ах да! Маленький такой, – вспомнила Ай-я, – обидчивый. С плаксивым лицом.

Вурдик.

Или вурди?

Как бы не так!

Не родила.

Родила, да не тех.

Спите.

Спите сладко-сладко».

«Ушли», – облегченно вздохнула Ай-я, когда щемящий душу вой постепенно затих вдали. Она подошла к столу, налила из глиняного кувшина крепкого травяного отвара. Присела на табурет. Подперла голову рукой. Не торопясь осушила кружку.

«Ушли».

Поставила кружку на стол. Потом снова взяла ее, задумчиво повертела перед носом. Зевнула. Красивая. С рисунком. Ведмедь и ведмежонок. У них в старом поселке (а в новом тем более) никто бы так не вылепил. Разве что Гей. Так ведь он больше деревья всякие лепил – ходил слух, будто он от лесных проказ свои кружки да горшки заговаривает. Нет, не местная это работа. И потом – сколько уж лет из нее пьют, а она вон как новенькая.

Как есть повелитель.

Да ведь не только с кружкой так.

Вон и полотенца новехонькие у рукомойника висят. И горшки… Даром что Гвирнус к Гергаморе ходил повелителей выводить, – двух-то, положим, выгнал, но эти-то! Обычный горшок – он как? Раз на печку поставишь. Другой. Глядишь – уж и закоптился. Стукнешь опять же случайно, разбить не разобьешь, а трещинка появится. Где ж они, эти трещинки? Десять лет уж горшкам. Ни одной ведь нет…

Ай-я снова зевнула.

Понатащил-таки повелителей ее муж.

Ну да ей все равно.

А ему… Не знает, и ладно. Скажешь, так ведь вышвырнет все до одного. В чем хочешь, в том и вари. А где ж настоящие раздобыть?

– Ну вас! Живите… – сонно пробормотала Ай-я.

Не в кружке дело.

Не в полотенцах.

Не в горшках.

«Кого родишь-то? Вурденышей?»

Как бы не так!

Вот они. Спят. Вурденыши, как же! Сопят. Слюни во сне пускают. Даже во сне кличками лесными обзываются. Эй, Райнус, ты что? Сон плохой приснился? Ну же, маленький, не плачь. Ах, не маленький? Охотник? Ну и кого ж ты сегодня подстрелил? Куропатку? Зайца? Ах, ведмедя! Большого? Ведмежонка? Что ж ты, милый. А еще охотник! Он же такой же, как ты. Несмышленыш еще. Тоже небось во сне сопит и палец сосет. Зачем же его было трогать. Дал бы подрасти. «Ох, что же я такое говорю?» Ах не попал! Так бы сразу и сказал. Только ранил? Ну ничего – заживет. Давай я тебя укрою, а? Тише, тише, Аринку не разбуди. Сам знаешь: проснется – вот реву-то будет. Пускай уж лучше слюни пускает. Что? Я ей сама вытру. А! Писать? Ну тогда вылезай. Большой уже. Мужик. Сам дорогу знаешь. Эй, эй, ты куда? Аринка? Проснулась? И не плачешь? Ну, моя маленькая, дай-ка я тебе ротик вытру. Ишь обслюнявилась вся. Сказку? Какую ж среди ночи сказку? Воют? Нет, не волки. Это ветер. В трубу заберется и ну малых деток пугать. А мы и не боимся. Правда? Что? Боимся? Ну ладно, ладно, не реви. Будет тебе сказка. Только ты ложись. Укройся, вот так, с головой, и слушай.

(«Эх, совсем как Гергамора стала»). А? Что ж ты такая нетерпеливая? Дай хоть вспомнить. Да вот хотя бы про Вурдика (Ай-я улыбнулась). Только договоримся – глазки закрыть. Поняла?

Так вот.

В темном лесу в маленькой избушке жили-были, гм, кто же? Ах да! Папа, мама и маленькая дочка, ну совсем как ты. Только звали ее по-другому. Сказать по правде, и не помню как. Но это и не важно. А важно то, что дом у них был не простой, дом-то дом, а и не дом вовсе. («И не в кружках дело. И не в горшках»). Только все-то в этом доме было живое. Умоешься, хлопнешь в ладоши – полотенце тут как тут. («Куда ж это Гвирнус запропал?») Как кошка, выгибается, ластится – ну-ка вытри, Аринка, тьфу, не Аринка, а та самая… девочка, вспомнила, как ее звали, – Фей. Ну-ка вытри, Фей, свои глазки, свои ручки, свой носик и смотри у меня – чтобы хорошо вымыты были. («Что, не нравится? Так ведь и мама спит. Какая ж она рассказчица, со сна-то? А?») Полотенце? Ну и что? Не бывает? Ох, еще как бывает. Да. Само. Ну-ка вытри, Фей, свои глазки. (Ай-я зевнула). А то я грязнуль-то не люблю – живо кусачкой лесной обернусь… Фей за стол – плошка с кашей Фей под нос. Фей за ложку – ложка сама в руку прыгает: ешь-ка мной да поскорей, вон подружки уже на улице давно. Фей в кроватку, а кроватка, знать, покачивается, чтобы Фей слаще спалось. Спи, кому говорю! Утро скоро… Что? До утра? Я тебе покажу до утра! Не будет никакой сказки… Глазки закрой… Вот так. Слушай. Ложка. Кроватка. (Ай-я зевнула). И все-то вещи в доме любили Фей. И сам дом, даром что лесной, неказистый, стены-то кривые, крыша уж набок сползла, а и он каждое утро приветствовал ее. Поскрипывал под маленькими ножками маленьким деревянным крыльцом…

Ай-я сладко зевнула. В который уже раз.

– Спишь? Нет? Ох, замучила ты меня.

– Мама, а Вурдик – кто это?

Ай-я улыбнулась.

– Так, к слову пришлось. Не знаю я. У отца спроси. Не скажет? А ты спроси получше. Все равно не скажет? Да. Спи.

Спи Аринка-калинка, спи сладко-сладко, сейчас и Райнус придет из сеней, что-то уж больно долго там, как бы не замерз – хоть и не на улице, а все одно мороз. Залезет Райнус в кроватку, закроет глазки – вот тебе и охота, и ведмеди с ведмежатами, и чудища всякие. Какие мамке и не выдумать. Эй! Райнус! Куда запропал? Ну-ка вылезай. Нечего прятаться. Знаю я тебя, хитрец, нарочно под дверью стоишь. Зуб на зуб не попадает, а стоишь – не хочешь, чтобы мамка тебя в кроватку загнала. Давай-ка выходи! Так-то лучше. Ну-ка?! Что это? Райнус? Где это ты так вымазался? Не вымазался? Ударился, что ли? Небось лазил куда не след… Не лазил? Погоди-ка. Дай посмотреть… темно больно. Вишь плошка как коптит. Так. Вижу. А что у тебя с губой? Эй, эй – лицо-то не прячь. Набедокурил – умей отвечать. Все-таки ударился? Больно? Э, что-то я не пойму. Ну-ка повернись. Вот так. Нет. Еще. Не бойся, не буду я тебя ругать.

Райнус?!!

Мне страшно… мама…

Аринка?

Спи.

Мамочка. Где ты?

Спи мерзавка.

Да. Так говорила. Когда-то. Ее мать.

Райнус?!!

Нет, это не лицо. Не твое лицо. Что-то я не пойму… Чужое какое-то… Погоди. Что-то с глазами. Пылинка, видать. Попала. Да. Не вижу я ничего. Сейчас. Сейчас. Не плачь. Все будет хорошо. Мама встанет. Мама подойдет. Вот так. Погладит по головке. Вишь, какие они у тебя жесткие. Шерстка. Да. Шерстка? Ну-ка! Что же это? («Кого родишь-то? Вурденыша, а?») Нет, не может быть. Только не это. Ты ударился. Ты просто ударился. Губа… Что у тебя с губой? Я уже спрашивала? Волчья? Почему волчья? Ты в луже видел? Какая еще лужа – зима на дворе! Как это ничего? А чего ж ты плачешь? Как? Это не ты? Это я? Ну вытри мамке слезы… Рука. Волосатая. Нет! Убери! Не хочу!

Райнус?!!

Он стоял на четвереньках. Он не был Райнусом, ибо скалил зубы, как волк, и лицо его уже окончательно утратило человеческие черты. Острые коготки мохнатых волчьих лап зло скребли по дощатому полу… Когда же маленькое лохматое существо подняло голову и посмотрело на нее чуть раскосыми волчьими глазами, она уже не могла ни кричать, ни плакать, ни просто дышать. Будто невидимая рука сдавила горло. Ай-я захрипела, забилась, как пойманная в силки птица и…

2

Одна, вторая, третья.

Тени.

Волки.

Не один, не два – стая.

Гвирнус прижался к холодному стволу. Будто ствол и впрямь мог защитить. Потом опомнился, выхватил из-за плеча лук. Из колчана стрелу. Покосился на разгорающийся на поляне костер. Как там этот… Ага. Заметил. Отшельник торопливо натягивал портки. Нет, уже сапоги. Пошли, видать, ноги. Пошли.

«Как тихо», – внезапно подумал нелюдим. Ветер и впрямь стих. Не подвывала поземка. Не поскрипывали могучие стволы сосен. Даже костер, казалось, почти бесшумно пожирал брошенное ему угощение. «Хорошо хоть, разгорелся, не погас, – мелькнуло в голове охотника, – впрочем, не надолго это. В момент прогорит. Ох, сколько же их!»

Он с беспокойством вглядывался в ночной сумрак, мысленно считая: один, другой, третий… Хорошо еще, луна светила вовсю. Да и лес кругом был редкий – лишь сосны да редкие кустики гуртника, в которых не спрятаться и зайцу.

Далеко видать.

Как на ладони.

Далеко.

Очень скоро Гвирнус сбился со счета.

Несметное количество серых теней бесшумно металось между стволами сосен. Пятая, шестая, седьмая. Много. Очень много. Пальцев бы не хватило сосчитать. Не то что на руках – а и на ногах.

Тишина стояла такая, что звенело в ушах.

«Лучше бы они выли», – подумал про себя охотник.

То ли таково было действие лунного света, то ли уж слишком хаотичным движение стаи (а может, просто у страха глаза велики, хотя был ли он, этот страх?), но Гвирнусу показалось, что волков намного больше, чем в обычной стае. Раза в два. Если не в три.

– Ох и будет нам с тобой, – тихо, чтобы не слышал тот, у костра, прошептал он пригревшемуся за пазухой щенку. – А может, и нет. Кто их, голодных, разберет.

«Да-с… – прибавил уже про себя нелюдим. – Голодный – не сытый. Сытого не то что волка, а и человека насквозь видно. Другое дело, когда кожа да кости одни. Один, глядишь, песни петь станет. Другой – бабу напоследок к стеночке прижмет. А третий – нож к горлу, не к своему, конечно. Бывают и такие, да…»

– К костру, дурак, иди, – услышал он хриплый голос отшельника, – вдвоем-то оно сподручнее будет. Эй! Или сбежать надумал, а?

«Как же, сбежишь», – хмуро подумал нелюдим.

Но насчет костра отшельник был прав, и Гвирнус торопливо побежал к костру, не забывая при этом поглядывать за спину: а ну как выскочит какой, нет уж, дудки, меня так просто не возьмешь.

У костра было тепло.

И беспокойно.

Хорошо еще, щенок затих.

Гвирнус снял лыжи (сподручней так), встал спиной к огню – нечего глаза к свету приучать. Почувствовал, как побежало по щиколоткам живительное тепло. Покосился на бродягу. Тот уже натянул сапоги, но все еще сидел на снегу, лениво поглаживая четырехпалой рукой голенище – ноги, видать, еще не шли.

Зато, казалось, пришел в себя. Сидел молча. Не трясся. Спокойно ткнул пальцем в фиолетовый сумрак. Буркнул:

– Я туда буду глядеть. – И (палец описал замысловатую дугу, едва не ткнулся Гвирнусу в пах) добавил: – Ты – туда.

Охотник кивнул.

Разумно.

Могут ведь и все разом.

Хотя вряд ли.

Пока огонь не погас, полезут немногие. Из тех, что посмелей.

Хотя бы вон тот. Небольшой вроде. Молодой. Неопытный. Глупый.

Ишь как близко подошел.

Глядит.

И не боится вовсе. Не умеет еще. Бояться-то.

Гвирнус снова поднял лук.

Сейчас научу.

Но не выстрелил.

Волк, будто понял его намерения, резко метнулся в сторону.

И вновь удивил нелюдима бесшумностью и стремительностью движений.

Нелюдим крякнул. Досадливо сплюнул. Опустил лук. Ладно. Успеется. Посмотрел через плечо на отшельника. Нет. Не в себе еще. Взгляд мутный. Вон как тревожно шарит меж стволов. Хотя глупости все это. Сам-то не лучше. Да и есть с чего тревожиться. Волки кружат – не зевай. Так-то. А на Гвирнуса бродяга и не смотрел вовсе. Будто и не было Гвирнуса. Так же не глядя и спросил:

– Чем ты его?

– Кого?

– Вурденыша. Отродье это.

– А! Ножом, – ответил нелюдим. Не время сейчас. Из-за щенка языками-то сцепляться. А может, и не только языками – мало ли что лесному бродяге в голову придет? – Ножом, – повторил он.

И тихо выругался – повалил снег.

Снова подул ветер. Взметнулась поземка. Костер пугливо прижался к земле, затрещал, лизнул жаркими языками Гвирнусовы сапоги. Гвирнус покосился на огонь, торопливо шагнул в сторону – жаль все-таки, хорошие сапоги. Потер рукавицей заледенелые щеки: ничего, скоро будет жарко. Шумно выдохнул изо рта белое облачко пара.

– Выжидают, вишь, – пробормотал за спиной отшельник.

– Все сидишь? – усмехнулся в ответ нелюдим.

– Сижу.

– Что с ногами-то?

– Бывает. Немеют. Не чувствую я их.

– Встретил на свою голову, – проворчал нелюдим. И добавил: – Задницу-то, смотри, не отморозь…

– А мне моя ни к чему… За своей гляди.

Гвирнус глядел.

Мельтешение меж стволов прекратилось. Ни воя. Ни быстрого промелька серых теней. Только белый пар изо рта, снег, который валил все гуще, игривый ветерок, поземка. И почти кромешная мгла – луна скрылась за облаком, отчего и без того иссиня-черные стволы сосен слились в одну непроницаемую черную массу, где лишь изредка раздававшееся урчание выдавало присутствие непрошеных гостей.

Нападать волки не спешили.

Ожидание действовало Гвирнусу на нервы. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, поглядывал на затухающий костер. Наконец не выдержал, махнул рукой в сторону засохшей сосенки, шагах в двадцати:

– Заломаю. Для костра.

Положил к ногам отшельника лук и колчан со стрелами:

– Присмотри, мешаться будут.

Лесной бродяга как-то странно посмотрел на него:

– Хм! Не боишься?

– Чего?

– А оставлять?

– Не боюсь, – хмуро буркнул нелюдим.

И, не дожидаясь ответа, ринулся в темноту…

3

– Мама?!

Ай-я очнулась, ошалело уставилась на догорающую печь. Заслонка почему-то открыта. Сухо потрескивают тлеющие угольки. А ведь только что огонь в печи бушевал вовсю.

«Я спала, да?»

Ай-я быстро взглянула на детские кроватки в углу. Потом на закрытую ведущую в сени дверь. Никого. На том месте, где только что стоял скаливший зубы звереныш, – никого. Значит, это был сон. Ай-я вскочила с табурета, подбежала к кроваткам, поправляя на ходу упавшие на лоб волосы.

Спят.

И Аринка.

И Райнус. Райнус даже улыбается во сне. Небось опять снится охота, лук, стрелы, а может, и вечно ворчащий на своего непонятливого ученика отец. Хотя нет. Отец вряд ли. Тогда бы Райнус не улыбался. Скорее хмурился. Вот так – и Ай-я сама нахмурила лоб. Почти как Гвирнус. Отец.

Она улыбнулась.

Как хорошо, что это был сон!

И снова нахмурилась, на этот раз всерьез.

«Мама», – сказал кто-то и этим самым тихим и жалобным «мама» разбудил ее. Тоже во сне? Но ведь голос звучал так явственно и четко – она могла поклясться, что слышала этот голос наяву.

Тсс!

Нет же, откуда?

Баю-бай.

Голоса не было. Тогда почему же она и сейчас слышит, как скребут по дощатому полу острые коготки? Мыши? Нет, мыши скребутся не так. И кролики в своих клетках, что расставлены по полкам в сенях, тоже скребутся по-другому. Что-то этот тихий звук ей напоминал… Ах да! Сон. Привидевшийся во сне кошмар. Выходящего из сеней Райнуса, на ходу поправлявшего свои спущенные до колен штанишки и… смешно прикусывающего свою страшную волчью губу. Его острые коготки, когда он встал на четвереньки. Да. Его острые коготки.

Ай-я вздрогнула.

Тогда это был сон. Но сейчас…

Она испуганно окинула взглядом дом, не понимая, откуда могут раздаваться эти так пугающие ее звуки. Потом вдруг неожиданно поняла.

Сени.

Да, сени.

И звуки стали совсем другими. Уже не скреблись по дереву острые коготки. Кто-то чавкал, сопел, причмокивал и даже повизгивал от удовольствия. Там, за деревянной дверцей, запертой на хлипкий железный крючок, который без труда можно было вышибить легким ударом ноги. Громко и смачно. Не обращая внимания на испуганно заверещавших в своих клетках кроликов. Впрочем, очень даже обращая. Вот чавканье на мгновение прекратилось, раздался полузадушенный визг – и Ай-я поняла, что одним кроликом стало меньше. Зверь (а то, что это был именно зверь, Ай-я не сомневалась) деловито уничтожал ее неприкосновенный запас – ох как надеялась Ай-я на своих маленьких и пушистых в эту голодную зиму. Да и не просто так вурди всегда держал их под рукой. Ибо кровь кролика не будит жажду. Но утоляет ее.

Но сейчас Ай-ю интересовало другое.

Не столько гибель кроликов, сколько то, как мерзко чавкающее и сопящее существо могло проникнуть в запертый дом. Пускай не дом – сени, но Ай-я-то хорошо помнила, что попасть туда с улицы было невозможно: Гвирнус самолично залепил все щели речной глиной, а наверху под потолком крепко-накрепко заколотил досками. Да и она, Ай-я, зная ленивый нрав своего мужа, самолично проверила, все ли он сделал, как надо. Тогда ей казалось – все.

И однако же зверь оказался в сенях.

«Не сам же дом впустил его сюда?» – мелькнуло в голове Ай-и.

Зверь был не слишком большой, определила по звуку Ай-я, размером с лесную рысь. И по повадке, воровской и наглой, он тоже походил на рысь. Впрочем, так могла сопеть и лиса: – голод не тетка – с голодухи вполне можно позабыть и привычную осторожность.

Еще так могла сопеть росомаха, но с этим зверем Ай-е и вовсе не хотелось бы встретиться.

«Ну за кроликов ты у меня поплатишься», – подумала женщина, поглядывая на висящий над кроваткой Райнуса подаренный отцом лук. Маленький, детский, но вполне способный убивать. «Или лучше нож? Нет, – решила Ай-я, – ускользнет». Она попыталась припомнить, где хранит свои стрелы Гвирнус. (Сыну он их не давал. А ну как стрельнет ненароком в кого?) Вспомнила – под притолокой, над входной дверью. Быстро пододвинула к двери табурет, забралась на него. Так и есть. Достала все до единой. Не так уж много. Пять штук. Осторожно, чтобы не вспугнуть зверя, спрыгнула, бросилась к кроватке, схватила лук. Страха она не испытывала. Рысь – зверь хоть и опасный, но вся его опасность в неожиданном нападении. Когда сваливается с ветки тебе на голову этакая пушистая когтистая тварь – попробуй-ка сбрось!

Здесь же нападать будет она, Ай-я. Лук… А что лук? Доводилась и Ай-е пострелять из него, хотя не очень-то приветствовалось в старом Поселке, когда женщина за мужское дело бралась.

Ну да на нее косились всегда.

Ай-я осторожно подошла к двери. Прислушалась. Чавканье стихло, однако существо, несомненно, было в сенях. Женщина слышала, как оно, сопя, пытается прогрызть сплетенную из ивовых веток клеть. Гордость Ай-и. Вымоченная в специальном растворе, чтобы не прогрызли кролики. Этому существу она была явно по зубам.

Женщина тихонько откинула железный крючок.

Но, видимо, не настолько тихо, как бы хотелось: сопение внезапно смолкло, и за дверью воцарилась настороженная тишина. Будь что будет. Ай-я торопливо натянула тетиву. Ногой распахнула дверь. И – обомлела.

Из темноты сеней на нее глядели испуганные, голодные, дикие, но – человеческие глаза!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сломать сосенку не составило труда. Гвирнус осторожно перекинул сухой ствол через плечо (не придавить бы щенка) и уже повернул назад, когда почувствовал на себе немигающий волчий взгляд.

Торопливо глянул через плечо – никого.

Направился к костру, но не прошел и пяти шагов, как тихое рычание за спиной вновь заставило его обернуться.

За спиной было пусто.

Лишь падали откуда-то из кромешной мглы огромные хлопья снега да ветер то и дело швырял его пригоршнями в лицо.

Гвирнус, тревожно огляделся по сторонам, уже не понимая, с какой именно стороны донеслось встревожившее его рычание.

Справа? Вон сосенка, невесть отчего кривая, сугроб рядом, небось муравейник засыпало, – может за ним?

«Вряд ли, – подумал нелюдим, – вроде не слепой. Углядел бы. И за муравейником. И за стволом».

Нет, не справа.

Слева?

Так ведь первая сосенка в доброй полсотне шагов. Даром что темно. И снег в глаза. А серая шкура да на белом-то снегу бывалому охотнику за полдня пути видна.

Однако ж ведь рычал!

И не там, за соснами, где затаилась огромная стая.

А здесь, где-то совсем рядом, глухо так, будто из-под снега. Не из-под снега, конечно, однако…

«Ага! Нора!» – наконец сообразил нелюдим, почему-то сразу успокоившись и вновь зашагав, утопая по колено в рыхлом снегу, к едва приметным сквозь густую снежную кашу всполохам огня.

– Вот! – довольно возвестил он, дотащив свою поклажу. – Принес, – добавил он тише.

И умолк.

Потому что отвечать было некому.

Отшельник исчез.

Исчез и оставленный Гвирнусом лук. Лишь колчан со стрелами жалко потрескивал лопающейся от жара кожей на раскаленных углях. Да сами стрелы, еще не прихваченные огнем, уже начинали обволакиваться грязно-желтыми струйками дыма.

Сплюнув, Гвирнус бросил сосенку возле костра. Не снимая рукавиц, выхватил из огня колчан. Швырнул в снег. Некоторое время с каким-то тупым равнодушием наблюдал, как упрямый огонь лижет остатки кожаного переплета. Как шипит, тая и испаряясь, грязный снег. И лишь когда последний красный язычок, пшикнув, захлебнулся собственным дымом, оцепенение спало – нелюдим наклонился, выдернул из покоробившегося кожаного уродца стрелы. Несколько отбросил сразу – они никуда не годились. Лишь пять или шесть подходили для стрельбы.

Гвирнус бросил и эти. Не в костер – в снег. Но мог бы и в костер. Зачем они ему? Он был уверен, что украденного отшельником лука уже не вернет.

2

Если он и испытывал злость, то вовсе не на лесного бродягу. На себя. Нашел кому помогать. Отшельнику! Тьфу! Мало ли что волки. Мало ли что показалось ему, будто четырехпалый похож на… Глупости. Столько лет прошло.

Снег валил по-прежнему. Огромные белые мухи вились вокруг лица, кружились над жалкими отростками огня. В каких-нибудь трех-четырех шагах от костра вырастали в сплошную белую стену, лишь изредка разрываемую сильными порывами ветра. Гвирнус представил, как бредет сейчас сквозь эту снежную кашу лесной бродяга, и злорадно хмыкнул: так ему и надо! Потом резко одернул себя: бродяга не бродяга, а нечего сглаз наводить. Волков то есть. Нельзя. Этак-то. Под руку. Так ведь и самого себя сглазить можно.

– Иди уж, – проворчал вслух нелюдим, а про себя подумал: «Волки. Стая. Что-то не слыхать их. Может, ушли?»

И тут же будто в ответ услышал протяжный, тянущий жилы волчий вой. Тихий. Как будто издалека. А как будто и не очень. Валивший с неба снег глушил звуки, придавливал к земле, Гвирнус был уверен – закричи он сейчас во всю глотку, и его не услышат и в двадцати шагах.

Ему даже стало спокойнее, когда он услышал этот вой. Он скинул заплечный мешок, присел на корточки возле постепенно разгорающегося костра. Стряхнул с шапки и заснеженного полушубка белые хлопья. Снял рукавицы. Поднес ладони к огню. Его не слишком беспокоило возможное нападение со спины. Снежная стена будто отделила его от стаи, а стаю от него. Он был уверен: пока кружит метель, нападать волки не станут. «Самое время идти, – неожиданно для себя зевнув, подумал нелюдим. И мысленно добавил: – Сейчас. Вот только согреюсь немного и…»

От костра приятно пахло сосной. Солнцем. Теплом.

Хотелось закрыть глаза. Потянуться. Уткнуться головой в теплый Ай-ин живот.

Надо идти.

Гвирнус сонно вздохнул, лениво потянулся к мешку. Развязал. Достал из него положенные Ай-ей сухари. Ледяные. Такие не разгрызть и ведмедю. Флягу с водой. Порывшись в мешке в поисках соли, с удивлением обнаружил приличных размеров шмат копченого мяса. Достал и его, вяло обругав жену (сунула-таки), но довольный – в желудке бурчало, а грозящая опасность лишь пробуждала аппетит. Прямо-таки зверский (Гвирнус сглотнул слюну). Попробовал мясо на зуб. Холодное. Брр! Выгреб из-под уже занявшегося пламенем ствола горячие угли. Положил мясо на них. Потом, подумав, положил и сухари.

Прислушался. Воют. То ли из-за снегопада, то ли просто из-за того, что нелюдима изрядно клонило в сон, Гвирнусу почудилось в этом вое что-то завораживающее.

Он громко выругался, однако звук собственного голоса показался нелюдиму глухим и безжизненным. Как плеск болотной воды. Подвинул уже прогоревший посередке ствол.

Поежился. Не от холода – от этих ненавистных ему звуков. Впился зубами в приятно пахнущий Ай-иными травами и дымом костра кусок. Долго и задумчиво жевал, мысленно посмеиваясь: «Вот что значит собственное брюхо. Стоит как следует набить, и волчий вой покажется вовсе не таким уж волчьим».

Очередной порыв смешанного со снегом ветра хлестнул нелюдима по лицу, и вой снова наполнил его душу леденящим холодом. Гвирнус нахмурился, бросил недоеденный кусок мяса обратно в мешок. Есть почему-то расхотелось. Хотя под ложечкой посасывало по-прежнему.

Вовсе не от голода.

– Что это? – Нелюдим невольно потянулся к запрятанному в голенище ножу. Он уже не понимал, что это: вой ли волков, гул ветра, шум в ушах или плач. Теперь казалось – плач. Настоящий человеческий плач. Так оплакивают покойника. Оплакивают долго, с каким-то яростным усердием и злостью.

Он вытащил из-за голенища нож, крепко сжал холодную рукоять. Скрипнул зубами. Холод обжигал. Но и приводил в чувство. Он едва удержался от того, чтобы не провести острым лезвием по ладони. Зато поднес нож к щеке. Скользнул плашмя по грубой щетине на подбородке. Приставил острием к пульсирующей на шее жилке. Слегка надавил… И… ничего не почувствовал. Будто и не было ни остро отточенного лезвия. Ни ножа. Не без сожаления отвел руку с ножом в сторону, задумчиво глядя на вцепившиеся в рукоять пальцы. Побелевшие от холода. С черными разводами под ногтями, которые всегда заставляли Ай-ю кривиться – фу! – и отправлять его к ближайшему ручью.

Гвирнус подбросил нож в воздух.

Не без труда поймал его заиндевевшими пальцами. А потом услышал короткий – не то злобный, не то испуганный, но главное – такой человеческий! – крик…

3

Глаза…

Рысь, росомаха, гнедатая лиса. Как же! Ай-я опустила лук. Какой там зверь! Хотя в сенях и царила кромешная мгла, но Ай-я прекрасно видела в темноте.

Девочка лет десяти. На корточках возле распахнутой настежь клетки. Пустой. Ибо маленькое тельце пушистого зверька она судорожно прижимала к груди. Лица почти не видно – девочка зарылась носом в мягкую кроличью шерсть, – только тревожно глядящие на Ай-ю глазенки. Исподлобья. Немножко удивленно, немножко зло. Она была совершенно голой, эта невесть откуда появившаяся девочка, хотя грязные, спутанные волосы ее были так невероятно длинны, что, обернутые вокруг маленького тщедушного тельца, казались звериной шерстью.

Ее и в самом деле можно было принять за зверя.

Легкие мурашки пробежали по телу Ай-и. Сон. Райнус. Звериная шерсть. На его плечах, груди. Животе. Все это с быстротой молнии промелькнуло в голове женщины. «Вурди? нет?»– промелькнуло и исчезло, оставив лишь смутное чувство тревоги, даже не тревоги – смятения и… жалости.

Жалости прежде всего.

Сейчас она видела лишь жалкого, измученного голодом и холодом ребенка. А убитый кролик, никогда не стриженные волосы, звериный взгляд, странное появление в запертом доме – обо всем этом она еще подумает. Потом.

Потом.

Ай-я перевела взгляд на бездыханное тельце в руках девочки.

– Вкусно?

При звуке человеческого голоса девочка испуганно вздрогнула и неуклюже отодвинулась к стене.

– Я тебя испугала, да?

Ай-я хотела было шагнуть в сени (она так и стояла как вкопанная на пороге), но, опасаясь спугнуть нежданную гостью, лишь выпустила из рук свое единственное оружие. Лук с легким стуком упал на пол. И лук, и стрела. Новый звук снова заставил девочку вздрогнуть. Она прижалась к спасительной стене, выставив перед собой тонкую голую ручонку: нет, нет, не надо! Ручонка заметно дрожала. Впрочем, дрожь била все ее маленькое тельце. Ай-я видела, как ходят ходуном ее острые коленки, как вздрагивают, будто от плача, маленькая головка, беззащитные плечики, прижатая к груди кроличья шкурка. «От холода? – внезапно подумала Ай-я. – Или… Нет, только не это!» О! Она слишком хорошо знала, какая нечеловеческая боль разрывает тело после обращения вурди… Когда жажда вурди утолена (да вот хотя бы этим самым несчастным пушистым существом). Когда в обезображенное нечеловеческой жаждой тело наконец возвращается… человек.

– Тебе больно? – прошептала Ай-я («Не думаю. Ведь ты бы обязательно плакала. Кричала. Каталась по полу. Рвала бы волосы, расцарапывала в кровь уже не звериную – человеческую кожу; я же знаю, это нельзя вытерпеть. Так, как терпишь ты»). Значит, не вурди?

– Не бойся.

Глаза девочки неотрывно смотрели на Ай-ю.

– Ты… ты меня понимаешь?

Никакого ответа.

Если не считать того, что девочка неуклюже отодвигалась все дальше и дальше от Ай-и. В самый угол холодных сеней, где на многочисленных полках хранились припасенные с лета травы.

Нет, не понимала.

Ай-я растерялась.

– Кто ты? – Она уже не ждала ответа, а спрашивала саму себя, стараясь говорить как можно ласковей, чтобы если не смысл сказанного, то хотя бы звук голоса успокоил это насмерть перепуганное существо. Да. Как можно ласковей, но знала ли ее нежданная гостья, что такое ласка?

«Вряд ли», – подумала Ай-я.

Она осторожно перешагнула через порог (не стоять же так всю ночь). Снова замерла, так как глазенки девочки испуганно моргнули. Казалось, еще мгновение, и она зайдется в безудержном детском плаче. «Только не это», – мысленно попросила Ай-я, испугавшись, что громкий плач разбудит спящих детей. И зашептала, стараясь заговорить этот еще не вырвавшийся плач, как опытная знахарка заговаривает зубную боль:

– Здесь же холодно, дурочка. Не бойся, я тебя не трону. Ничего тебе не сделаю. Только поглажу и все. Вот так, – Ай-я провела ладонью по своим волосам, – видишь? Поглажу и все. Это не страшно. Ты ведь хочешь есть? Ты ведь не убежишь? Тихо, моя маленькая… Тихо, тихо…

Повторяя последние слова, Ай-я осторожно приближалась к забившемуся в угол человеческому детенышу. Девочка не двигалась, но каким-то шестым чувством Ай-я понимала, что все ее существо готово сорваться и унестись прочь.

– Тихо. Вот так. Видишь, я такая же, как ты («Ой ли?»), у тебя ведь есть мама, да? Есть, я знаю. Должна быть.

– Р-р-р, – глухо сказал детеныш, когда Ай-я приблизилась на расстояние вытянутой руки.

– Да? – Ай-я тревожно смотрела на девочку. Теперь она видела даже голубенькие прожилки вен на ее бледной коже. Видела, как посинели от холода стоящие на холодных досках ноги. Видела, как напряжено маленькое тельце. Не видела лишь одного – лица. Девочка по-прежнему прятала его в мягкой кроличьей шубке…

– Да? – повторила Ай-я. – Вот так, по-звериному, да?

Она присела на корточки рядом.

Протянула руку.

Девочка дернулась всем телом, но что-то удержало ее. Замирая от страха, дрожа всем жалким, ужасающе грязным тельцем, она позволила Ай-е прикоснуться к себе. Ай-я ласково коснулась пальцами ее холодного, влажного лба. Потом улыбнулась, провела ладонью по жестким, словно болотная трава, волосам…

– Видишь, совсем не страшно, р-р-р? – Она позволила себе немного поддразнить ночную гостью, та что-то промычала в ответ, неразборчиво, тихо, уже без прежней настороженности и злости. – Вот… Молодец. – Ай-я протянула левую руку (правой она по-прежнему гладила не по-детски жесткие волосы), попыталась забрать у девочки мертвого кролика. – Зачем он тебе?

Не тут-то было. Девочка вцепилась в уже похолодевшее тельце. Так маленькие девочки вцепляются в свои вылепленные из глины или вырезанные из дерева игрушки: не отдам.

– Ты жадная, да? Ну же. – Ай-я потянула кролика на себя.

Глаза девочки испуганно моргнули. Ручонки разжались.

Ай-я осторожно забрала ушастое тельце, положила у ног.

И вздрогнула от неожиданности.

На нее смотрел Гвирнус.

Да. Это были его глаза. Его рот. Его губы (ярко очерченные, подкрашенные чем-то алым. «Ах да – кровь», – подумала Ай-я, и снова смутная тревога шевельнулась в ее душе). Не только губы – даже манера слегка обиженно поджимать их. Даже эти складочки в уголках, чуть опущенные вниз. Подбородок. Чуть с горбинкой – нос. Настороженный взгляд… «А я-то приняла тебя за девочку, – подумала Ай-я, – а ты…»