Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Даже очень.

Человек с кувшинчиком остановился.

– Темно, однако, – негромко пробормотал он и жалобно добавил: – Я. Почему я? Чуть что, так сразу я. А может быть, я и не хочу вовсе. Ищи теперь свищи. В этакой-то темноте.

«Вот тебе и раз! – удивленно подумал нелюдим, – этому-то чего здесь надо?»

Гвирнус почесал облепленную мошкарой и комарами шею, осторожно повернулся, так, чтобы висевшая перед самым носом ветка не мешала обзору. Сдул упавшую на глаза прядь волос.

«Повелитель? В лесу? Любопытно».

Хромоножка Бо (а это был именно он) громко чихнул, спугнув целую стайку дремлющих на ветках маленьких серых птичек.

– Так-так-так, – в третий раз повторил он. – Куда ж теперь, а? – гнусаво спросил он сам себя и тут же ответил: – А туда. И все я. Мало ли повелителей на свете. Небось в каждой хижине. И не один. Только они все умные. Стоят себе, помалкивают. На глаза никому не лезут. Вот и живут спокойно. Не трогают их. А меня чуть что – так сразу вешать. Или вот еще не было печали, тащись на ночь глядя. А все почему? Потому что уродился такой. И сны снятся. А я, может, и не хочу вовсе. Ну, повелителем. Я как все хочу. Мало ли кому что от меня надо. Вот не пойду никуда. Сяду и буду здесь на пеньке. Ну, сидеть. Надо – сам меня найдет. Да, – капризно сказал Хромоножка, и впрямь устраиваясь на поваленном стволе. Он поднес к носу знакомый Гвирнусу кувшинчик. – Не пахнет, – пробормотал Хромоножка. – А! Тут еще и пробка! Гм! Я только погляжу и все. – Он вытащил зубами пробку, нюхнул:

– Ну вот. Так я и знал. Гадость какая-то. И не эль вовсе. Тьфу!

«Точно ведь старухин кувшинчик, – подумал нелюдим, – а пожалуй, что и забрать его нужно. Пригодится он Ай-е». Гвирнус прислушался, не слышно ли поблизости чужих шагов (все было спокойно), и тихонько выбрался из кустов.

4

– Смотри-ка! Еще! – Мартин нагнулся, поднял зацепившийся за куст кусочек ткани.

– Этак она скоро и вовсе голая будет, – ухмыльнулся, разглядывая находку через плечо приятеля, Гольд.

– Голых баб не видал, что ли? – хмуро буркнул Мартин. – Не нравится мне это, вот оно что. Странно как-то. Вон сколько уже отмахали. Ей рожать пора, а она, вишь, по лесу рыщет. Да и наследила как. Ей бы затаиться, а она наоборот. Еще немного, и Ближний лес кончится. Будто заманивает нас она. Ты-то что думаешь, или все о голых бабах, а?

– Гм! – почесал за ухом Гольд. – От страха и не так побежишь. Она, почитай, в двух шагах от смерти была, вот прыти и набралась.

– Ну да, – неохотно согласился Мартин, ускоряя шаг. – Кончать все это дело пора. Надоело мне. Я спать хочу.

Они уже почти бежали, благо выкатившая на небо луна освещала лес ровным серебристым светом. Где-то вдалеке ухала и ухала сова. Еловые лапы больно хлестали по лицу, но Мартин не обращал на них внимания. Его разбирала злость – какая-то баба вздумала играть с охотниками. Да еще с издевочкой: мол, попробуй, поймай!

– Не отставай, – крикнул он громко топающему за спиной приятелю.

– Не собьешься? – хрипел Гольд. – Эх, что за охота без пса?

Мартин, стиснув зубы, промолчал. Чего говорить – лопухнулись; но кто же знал, что у Ай-и такая прыть?

Ельник внезапно кончился, вокруг пошли неказистые разлапистые деревца гуртника – любимого лакомства ведмедя. На бегу на всякий случай Мартин скинул с плеча лук, вытащил из колчана стрелу – случись что, ведмедь ждать не будет. Было как-то дело, в таких вот зарослях, только чудо спасло. Ведмедь молодой попался. Неопытный. Пока сообразил что к чему, Мартин шкуру ему и того…

Подпортил малость.

Повезло тогда.

Очень.

В другой раз может и не повезти.

Тропинка резко пошла вверх. Лес поредел, и впереди («Показалось? нет?») замелькало меж темных стволов светлое платьице Ай-и.

5

Шорохи. Шумы. Самые разные. От шелеста листвы, по-весеннему нежной, податливой даже самому легкому дыханию ветерка, до громкого хруста рядом, в двух шагах: хрясть, хрясть – это Плешивый пробирался сквозь бурелом, ломая сухие ветви, пугая прячущуюся в глубоких норах лесную живность.

Сквозь темные ветви над головой хитро подмигивала луна. Пахло можжевельником, разопревшей листвой, разбросанными там и сям на маленьких круглых полянках кустиками ярко-желтых цветов, которые Вьюн про себя называл «замарашками»: стоило прикоснуться или даже пройти рядом с таким кустиком, и руки, ноги, вся одежда оказывались измазанными ярко-желтой пыльцой. В Поселке же в ходу было другое название – кашлюн, ибо ранней весной, в пору бурного цветения, эти красивые с виду цветы вызывали – особенно у детей – непреодолимые приступы кашля.

Вьюн сглотнул слюну. У него и самого першило в горле. «Покашляй мне тут», – мысленно выругал он самого себя.

Шорохи. Шумы.

Плешивый сопел за спиной почище любого ведмедя. Его, видимо, тоже донимал запах цветов. Он пару раз тихонько кашлянул, но тут же обрывал кашель, боясь расшуметься на весь лес. Раз или два слышалось Вьюну, будто крадется поблизости какой-то зверь (уж больно необычно шебуршала листва), однако попробуй-ка тут что-либо разобрать: и темно, и ветер, и Плешивый за спиной (хотя Гольд, понятное дело, шумел бы больше) – нет, не зря Вьюн любил охотиться один. И все-таки слух редко подводил его, а потому охотник старался быть настороже: хорошо, если бродил где-то поблизости обыкновенный лосяк или уводила от норы хитрая лиса (Вьюн был уверен: кто угодно, только не человек). А ведь могло быть и что похуже – ведмедь или оно– самое время разгуляться по такой темени да еще в буреломе. «А все Плешивый», – мрачно думал Вьюн, хотя вовсе никакой не Плешивый, а он сам потащил их обоих через бурелом: мол, где еще прятаться, коли не в этакой глуши?

Глупая получалась, по мнению Вьюна, охота. Во-первых, надо было управиться с Гвирнусом и колдуньей еще там, в Поселке. Во-вторых, коли уж упустили нелюдима, так все надо было делать с умом. Не мчать сломя голову в лес, а прихватить собак. («Охота как-никак. Мой бы в два счета на Гвирнуса вышел»). Или еще лучше – подождать до утра. Куда, к вурди, он денется? А денется, так и хорошо. Одним отшельником больше. «Двумя, – поправился охотник, – зато и не придется чужих жен умыкать. Эх, развлеклись…»

Вьюн вздохнул.

«Питер небось уже дома давно», – подумал он.

Ни следа.

Ни следочка.

Как в воду канули.

«А ведь и впрямь в воду, – мелькнуло в голове, – по ручью они могли уйти, вот оно что. Им-то откуда знать, что мы без собак по лесу шастаем? Что не охотимся как надо? Эх, раньше надо было думать, да-с…»

– Слышишь, Плешивый? – тихо сказал он, не оборачиваясь.

Тишина.

Только сопение за спиной.

– Слышишь, говорю? – сказал он громче.

«Спит он на ходу, что ли?»

– Я что, на весь лес орать должен?!

– Хрр! – нечленораздельно сказали за спиной, и это «Хрр!» прозвучало так, что по спине охотника пробежал холодок.

Не оборачиваясь, Вьюн вытащил из-за пазухи нож.

«Что же это, а?»

– Ну все! Хватит шутки шутить! – почти крикнул он, и тут же что-то тяжелое, горячее, сопящее обрушилось на него, смяло и повалило на жесткую лесную траву.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

– И вовсе я не трогал его, да, – сказал Хромоножка, испуганно глядя на вышедшего из кустов орешника нелюдима, – очень он мне нужен. Вот и пробка на месте. Ну нюхнул. Так ведь любопытно. Это ведь тебе Гергамора дала, да?

– Да, – мрачно сказал нелюдим.

– Хромоножка я, – жалобно сказал Бо.

– Вижу, что не ведмедь. Что с того?

– Вот пришел, – пробормотал Бо, – принес. Тебе.

– И ты с ними, да?

– С кем?

– С Питером. С этими…

– Не… – протянул Хромоножка, – зачем мне? Я сам по себе. Повелитель я, – зачем-то добавил он.

– А в лесу делаешь что?

– Вот, говорю ж, принес, – Хромоножка протянул Гвирнусу кувшинчик с настойкой, – отдать надо. Тебе.

– Мне? – удивился нелюдим, подходя ближе. – А ты почем знаешь, что мне?

– Знаю, – буркнул Хромоножка. – На то я и повелитель. Думаешь, охота мне на ночь глядя по лесу шляться? – Он шмыгнул носом. – Я вон в лес входил, лосяка встретил. Здоровенный такой. Рога – во! – развел руками повелитель. – С морды слюнища каплет. Глазюки шальные. И копытами по земле – шварк, шварк, аж травища с корнем.

– Так уж и травища, – хмыкнул нелюдим.

– Ага. – Хромоножка снова шмыгнул носом. – Страшный. Если б не это, – он скосил глаза на кувшинчик, – ни за что бы в лес не пошел.

– Значит, лосяка испугался?

– Ага, – кивнул Хромоножка.

– Такой верзила, тьфу! – сморщился нелюдим. – Тебе бы охотником быть. А ты слюни пускаешь, вон в дармоеды заделался. Горшком, эх!

– Так ведь не сам я, – обиделся Хромоножка.

– Давай кувшинчик-то.

– Точно не сам, – заторопился Хромоножка, – если б у меня выбор был. А то ведь в чем я виноват? Вот хотя бы сейчас…

– Кувшинчик, говорю, давай, – перебил его нелюдим.

– Да… Сейчас… – неуверенно повторил Бо. Гвирнус почти вырвал кувшинчик из его рук.

– Все? – мрачно спросил он.

– Лосяк – он ведь где-то поблизости бродит, – пробормотал повелитель.

– Тебе-то что? – усмехнулся нелюдим. – Обернешься чем-нибудь – никакой лосяк не страшен. Да и безобидный он. Так что давай, топай. Домой. В Поселок. Кому-нибудь на полку.

– Гм!

– Не хочешь? Ну тогда пойду я.

– Подожди, – вдруг жалобно сказал повелитель, – не могу я. Это… Домой. Мне с тобой надобно идти.

– Что?!

2

«Теперь уж не уйдет».

Светлое платьице Ай-и мелькало совсем близко.

Где-то позади отчаянно хрипел изрядно отставший Гольд.

«Ишь как она. С этаким брюхом… И не подумаешь, – удивлялся на бегу Мартин, – во дает баба. Другая бы уже и без брюха того. А этой хоть бы хны. Кого хочешь загонит. Но только не меня, – усмехался про себя охотник. Случалось ему чуть не целыми днями преследовать подраненных лосяков, и мало какому зверю удавалось уйти. – Беги-беги, – подзадоривал он Ай-ю, – хоть до самого утра. Хоть в Дальний лес. Хоть к Подножию. Хоть к вурди в пасть!» Он весь дрожал от возбуждения – так дрожит при виде добычи хороший пес, – злость же (за неудачный выстрел, за упущенного Гвирнуса) подстегивала почище любой плетки, и, как ни быстро мчалась сквозь лес Ай-я, Мартин бежал быстрее.

Он уже знал, что сделает, когда догонит колдунью.

Нет, он убивать ее не станет (куда спешить?), он свяжет ее (благо веревка в подсумке, под рукой), приведет в Поселок (кто тогда вспомнит о его неудачном выстреле?), а потом…

Потом колдунья получит свое.

И ведь не Питер ее приведет, не Плешивый, не Вьюн…

Он. Мартин. Лучший охотник в Поселке.

Да.

Даже лес, казалось, помогал ему. Деревья росли редко, и ветви уже не хлестали по лицу, и трава не путалась под ногами, и корни не выпирали из пересохшей земли. Бежать было легко. К ночи чуть похолодало, и воздух уже не так обжигал грудь.

Ай-ю и Мартина разделяло уже не больше тридцати шагов. В лунном свете мчащаяся впереди фигура колдуньи казалась неправдоподобно большой. Отбрасываемая ею длинная тень то скользила по земле, то вдруг переламывалась надвое, натыкаясь на редкие стволы сосен, то снова вытягивалась, теряясь в небольших разбросанных там и сям ложбинках.

«Уф!» Мартин оглянулся, вспомнив об отставшем приятеле. Того не было видно – лишь темные, мохнатые фигурки сосен. «Остановился, слабак», – недовольно подумал охотник. Мартин сплюнул и ускорил бег. В азарте преследования он уже не думал об осторожности. Впрочем, лес был настолько редок, что просматривался на добрую сотню шагов вокруг. И в этой сотне шагов их было только двое.

Он.

И Ай-я.

3

– Что?! – Гвирнус аж присел от неожиданности. Ну это уж слишком! – Очень ты мне нужен. Тут. В лесу, – брезгливо сказал он.

– Нужен, – упрямо сказал Хромоножка. – Ты не думай, я сильный, во! – и согнул руку в локте, отчего под рубашкой вздулись и впрямь приличные мускулы.

– Ну-ну, – хмыкнул Гвирнус, мысленно ругая себя за то, что не треснул повелителя по шее сразу, как только тот появился. Теперь будет зубы заговаривать. Почище самой Гергаморы. Про сны. Про лосяков (мало ли их нынче в Ближнем лесу? Небось от огня, от пожарища не один лосяк побежит. Тут что-нибудь и почище ведмедя объявиться может). «Вот ты этому дурню и скажи, – усмехнулся своим мыслям нелюдим, – так он до конца жизни за тобой хвостом ходить будет. Гм, велено ему, видите ли. Со мной. А! Каково! Тьфу!»

– А что, и впрямь что похуже лосяка заявиться может? – вдруг задумчиво спросил повелитель.

– Гр-р-бр… – издал нечто нечленораздельное нелюдим. Вот уж повелитель – повелитель и есть. Шарит в голове, будто в своем огороде.

– Это правда, – кивнул Хромоножка, – не приучены мы. Так ведь чего хорошего-то? Нам ведь и жен-то иметь нельзя. Я что, от хорошей жизни чужих лапаю? Да и как? Безобидно, поди. Ну там за задницу щипнуть. Юбку задрать. Ножку погладить. Некоторым нравится. Так ведь и все. Другой-то радости нет. Вам-то, обыкновенным, хорошо, – мечтательно произнес он, – и в голову всякая дрянь не лезет. И на ночь глядя чужие кувшинчики, гм, таскать не надо. И бабы вон – пожалуйста, бери – не хочу. А я чуть на титьки чужие гляну, так сразу, опять же, вешать. Вон, был среди наших, сказывают, один бедолага, так его раз десять в старые добрые времена за ноги да на сук, что повыше. Дней по пять, бывало, висел. А упрямый был – не обращался. Висит, красный весь, опухший, вроде как и не живой почти. Ну, рассказывают так, а бабы только ходят вокруг да потешаются. Хоть бы пожалел кто. Да вот навроде тебя.

– Очень надо, – насупился Гвирнус.

– Нет, я правду говорю. Что, я не чувствовал, что ли? Ты тогда, у дуба, хотя и не любишь нашего брата, а пожалел. Ну, гм, может, и не пожалел вовсе, а просто не понравилось тебе все это. А впрочем, лучше б уж я повисел. Что с того? Неприятно, конечно; так ведь нам, повелителям, что? На роду написано, да. Высунулся чуть – и пожалуйста!

«Ну, пошел языком чесать!» – недовольно подумал нелюдим.

– Извини, – буркнул Хромоножка. – Мне ведь это… поговорить-то не с кем.

– Так ведь и я не любитель болтать. Попусту, как ваш брат, – проворчал нелюдим, – треснул бы я тебе, хоть по шее, честно говорю; только уж больно убогий ты какой-то. Ты ведь и ответить не сможешь, что толку увечного бить? А?

– Повелитель я, – насупился Хромоножка.

– Одно только и знаешь. Повелитель. Повелитель. Ну и иди отсюда, повелитель, – брезгливо сказал нелюдим.

4

Он и Ай-я.

Еще – Поселок.

Еще – лес, река, небо, звезды. Иногда похотливо тянущая свои серебристые лапы (в окна хижины, по полу, по подушке к лицу Ай-и) луна.

– Брысь! Пошла вон!

Иногда он готов был ревновать ее ко всем.

К цветам, чьи запахи были куда приятнее, чем запахи его грубого, зачастую немытого тела. К реке, которая ласкала маленькие упругие груди так, как никогда не сможет ласкать их грубая, мозолистая ладонь. К солнцу, потому что оно имело наглость светить для нее. К маленьким пушистым кроликам, ибо она, Ай-я, питала к ним какую-то особенную любовь.

Он и Ай-я.

Еще – разговоры.

Еще – косые взгляды («Я колдунья, да?»), суеверный страх, приставучие повелители, иногда – сказки Гергаморы, от которых почему-то становится не по себе.

Много чего.

Чужого. Душного, как летний полдень. Склизкого, как шляпка поганого гриба. Пустого, как глаза дармоедов повелителей. («Впрочем, кто сказал, что у них пустые глаза?»)

Он и Ай-я.

Ибо он не ревновал ее ни к кому.

Ибо это он, грубый, несдержанный, нелюдимый, ленивый (когда дело доходило до прополки дурацкого огорода или починки покосившейся изгороди), в общем-то Гвирнус Гвирнусом (другого имени и не подберешь), но именно он готов был стать для нее и лесом, и рекой, и небом, и звездами, и этими несносными (ох уж их ароматы) цветами, и даже кроликами – лишь бы этого захотела она сама…

Гм… Только вот не этаким слюнтяем повелителем, да…

5

– Ты ее не найдешь, – внезапно сказал Хромоножка. – Темно больно. Да и далеко она. Я чувствую. Не надо ее искать. Утром надо.

– Гм… утром. – Нелюдим и сам понимал, что повелитель в чем-то прав.

– Найдут ее, – буркнул он.

– Не… – уверенно сказал Хромоножка. – Ты нам, повелителям, не веришь, я знаю. А зря. Скорей тебя найдут – не ее. Вот и затаись. Поспи, что ли. Я посторожу.

– Посторожишь, как же! – усмехнулся нелюдим.

– Так ведь не по своей воле, – грустно сказал Бо.

– Заладил, тоже мне. Не по своей, ха! – ворчал Гвирнус. – Где ж она, не своя? Других-то не бывает.

– Много ты знаешь.

– Да уж побольше тебя!

– Слушай, может, ты того, пожрать хочешь, а? У меня тут есть… – Хромоножка торопливо полез в оттопыренный карман рубахи. – Во! – Он вытащил изрядно помятую лепешку: – Бери!

– Это?

– Бери же.

В животе забурчало. Гвирнус и впрямь целый день ничего не ел. «Надо было хоть у Гергаморы отвару хлебнуть», – подумал нелюдим. Однако голод голодом, а брать протянутую повелителем лепешку он не спешил.

– Сам, что ли, испек?

– Вот еще, – хмыкнул Хромоножка, – знаю, мою бы ты есть не стал. Я б и не предлагал даже. Твой папаша, сказывают, тоже такой был. Брезгливый. Не пек я. Куда уж мне. Повелитель я, – опять противно загнусавил Бо. – В хижине пустой стащил. Зашел, а на столе целое блюдо. И никого. Вот я и стащил.

– Небось там уж от хвори передохли все.

– He-а. На пожар, верно, пошли поглазеть. Это еще с утра было: как раз Гееву хижину жгли.

– Ладно, – Гвирнус протянул руку, – давай. Сам-то как, ел?

– Ага. – Хромоножка радостно улыбнулся. – Аж полблюда умял.

– Поганки вы, – мрачно сказал Гвирнус и принялся за еду.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Он и Она.

Кто-то гладил его по голове, и Гвирнус не сразу сообразил, что это всего-навсего ветер.

– Эй, Хромоногий, – во сне пробормотал он.

– Чего?

– Дурак ты, братец.

– Ага.

– Погляди-ка, не ведмедь бродит, а?

– He-а, ветер.

– Ты что ж, так всю ночь и просидишь?

– Всю.

– Давай я, что ли, посторожу. Или вот что: топай-ка домой. Я уж сам как-нибудь, без тебя, а?

– Спи.

Странный сон. Липкий. Вязкий. Не иначе как повелитель накликал. Надо бы Ай-ю искать, по лесу бегать, ан нет. Верно говорили: в домах, где повелители на полках стоят, сон больно крепкий. Их работа.

Да.

Гвирнус вздохнул и перевернулся на другой бок.

Гвирнус бежал. За ним кто-то гнался. Нет, не за ним – это он сам за кем-то гнался по темному ночному лесу, вспугивая стайки ночных мотыльков, продираясь сквозь сплетенные ветви елей; и луна, будто лесной олень, скакала над головой, и звезды кувыркались в темном небе, и страх расползался в вязком ночном воздухе, ибо…

Он взглянул на свои руки и не увидел их.

Да что руки!

Не было ни ног, ни тела, ни (он будто смотрел на себя со стороны) головы.

То, что бежало по ночному лесу, не было Гвирнусом.

Это было что-то огромное, белое, студенистое.

Чужое.

Страшное.

Ветви внезапно раздвинулись, и перед ним (не-Гвирнусом) открылась большая поляна, заваленная крупными, в половину человеческого роста, замшелыми валунами, там и сям уродливо торчали обгорелые пни – так на столе у ленивых хозяек стоит грязная, засиженная мухами посуда. Над пнями вились стайки огромных ночных бабочек. А где-то вверху – над грязно-белым месивом их шелестящих, как листва, крыльев – порхала еще одна. Самая большая из всех – луна. Она освещала поляну холодным мертвенным светом, походившим даже не на свет – на дождь, ибо он целыми ручейками стекал с обгорелых пней и собирался в серебристые лужицы, в глубине которых (а они казались бездонными) порхали вперемежку все те же бабочки, ледяные хрусталики звезд и черные (чернее ночи) листья умерших деревьев – одинаковые, мертвые листья когда-то столь разных, столь не похожих друг на друга берез и осин, дубов и орешника; и не было ничего страшнее их невыразительной черноты.

То, что было Гвирнусом, выползло на поляну, и некоторые из бабочек, порхавших над лужами и пнями, переметнулись к нему. Они летали вокруг, с тихим шуршанием касались крыльями его огромного безобразного тела; иногда же и вовсе пролетали Гвирнуса насквозь, и тогда что-то невыносимо тяжелое вдруг прижимало его к земле, и он сам растекался по низинкам большими мертвенно-белыми лужами лунного света. И именно в нем плавали листья, кружились хороводы звезд, обмакивали крылья сонно шуршащие бабочки.

А потом кто-то подошел к нему (он слышал легкие – как падающий снег – шаги). Кто-то наклонился над ним, протянул руку, коснулся серебристо-белой поверхности: Гвирнус ощутил, как разбегаются от центра к бесконечно далеким берегам все расширяющиеся круги. Рука зачерпнула его мертвенно-бледный свет. Поднесла к ярко-алому, будто нарисованному рту. Свет в ладони коснулся чужого лица…

Это была Ай-я.

Ее ярко-алые губы коснулись ладони, и она начала пить. Гвирнус видел, как в такт движениям прекрасного рта подергивается шея. Как пульсирует жилка у самых плеч. Казалось, он видел даже, как разливается по всему ее телу холодное лунное (лунное ли?) серебро.

– Ай-я! – хотел позвать он, но лишь на мгновение всколыхнулась поверхность лужи и несколько бабочек испуганно взмыли вверх.

Ай-я снова наклонилась к нему и снова зачерпнула ладонью воду ли? свет? А может, саму жизнь?

 
Пей, милая.
Испей до дна.
Пока бежит моя волна.
До дальних берегов…
 

Странные звуки обволакивали Гвирнуса – от мягкого плеска лунного света до капризного хихиканья не в меру разрезвившихся звезд, а ему хотелось лишь одного: чтобы она, Ай-я, стояла рядом, как лесной олень, как мучимая жаждой самка ведмедя, как иссушенная невыносимым жаром земля. И пила – вот так, – с ладони, – и снова наклонялась, зачерпывала, подносила к ярко-алым губам – и пила, пила, пила, – и чтоб каждый ее глоток (почему-то так похожий на страстный поцелуй) приближал ее к холодному лунному свету, а его – к ней, и их обоих – к тем неведомым берегам, к которым рано или поздно причаливают все лодки, все носимые ветрами и течениями плоты, все нечаянно упавшие в воду веточки и листья…

Он и Она.

– Эй! Просыпайся! Светло уже. – Кто-то тронул его за плечо:

– Пора!

– А!? – Гвирнус приподнял веки, и по глазам ударил яркий, сочный, как спелая лесная земляника, сгусток света.

Он зажмурился.

Вокруг чирикал, пел, заливался тысячами трелей лес. Гвирнус пошарил рукой вокруг себя – ладонь ощутила теплый, но еще слегка влажный от росы травяной ковер. «Роса – это хорошо, – сонно подумал нелюдим, – а то ишь как повысохло все».

– Эй. – Его снова тронули за плечо.

– Хромоногий, ты?

– Я, а кто же?

Гвирнус открыл глаза.

Улыбающаяся физиономия повелителя.

(«Это тебе не на Ай-ю с утра глазеть»).

– Ты что, раньше не мог разбудить?

– Чего ж раньше, – пожал плечами Хромоножка, – как посветлело, так и разбудил. Ну проспал малость, вот. Не было ведмедей-то, – радостно сообщил он.

– Чему радуешься? Проспал, ишь ты. На тебя попробуй положись.

– Только вот ночью кричал кто-то, – не слушая Гвирнуса, продолжал Хромоножка. – Не Ай-я, нет, – торопливо добавил повелитель, – не женщина. Я так скажу. Вроде человек, а вроде как и нет. Вроде как по-нашему кричал. Только далеко это было – слов не разобрать.

– Жаба это, – проворчал нелюдим, – кому еще? Тут недалеко болотце есть – ты ведь, поди, и в лесу-то никогда не был.

– Ага, – кивнул Бо.

– А любой охотник знает, – продолжал нелюдим, – чуть влево возьмешь, в низинку, там их полно. Большие такие, зеленые. Ладони в две. Передразнивают. Ведмедя услышат – по-ведмединому орут. Могут как сова. А могут и как человек. Я и сам однажды чуть не попался. Думал, в болотце тонет кто. Ну и полез. Чуть не утоп. А потом смотрю: сидит, гадина, глазами зыркает, щеки раздувает и жалобно так: «ии… и», вроде как «помоги» слышится. Ну я разозлился и камнем ее пришиб.

– Это ты зря, – задумчиво сказал Хромоножка, ковыряясь в носу, – что она тебе плохого сделала?

– Вот утоп бы – сделала б, – проворчал Гвирнус, брезгливо поглядывая на повелителя, – все, хватит в носу ковыряться. Пора.

– А поесть?

– Что, еще лепешки есть?

– Не… Вчера последняя была.

– Пошел я, – сказал, поднимаясь, Гвирнус, – а ты топай в Поселок. Все равно леса не знаешь. Только под ногами путаться будешь. Гляди тут за тобой.

– А ты не гляди, – почему-то радостно сказал Хромоножка.

– Спасибо, что посторожил…

2

Утром в лесу (в Ближнем) – одна благодать. Подул прохладный ветерок с реки, и не стало ни изнуряющей жары предыдущих дней, ни раздражающего грудь запаха гари. Дышалось легко. Воздух наполняли запахи цветов и хвои. С веток деревьев Гвирнуса и упрямо топающего за ним Хромоножку то и дело окатывала хрустальная роса. Солнце над лесом пряталось в пухлых (как груди толстухи Литы, сказал бы Хромоножка) облаках. Но и это только радовало Гвирнуса. Слишком много было этого солнца в последние дни. Лишь однажды за утро оно ненадолго выползло из своего укрытия – сразу пахнуло жаром, – Гвирнус запрокинул голову вверх и мысленно положил огромную горячую ягоду на язык. Осторожно раскусил. И – расхохотался.

– Ты чего? – недоуменно спросил Хромоножка.

– А ну тебя! – отмахнулся нелюдим.

Потом, ближе к полудню, солнце скрылось и больше уже не показывалось.

Следов Ай-и они не нашли, и это уже начинало беспокоить Гвирнуса всерьез. Он уже не раз и не два выругал себя за беспечность. («Нечего было дрыхнуть, а все он, повелитель проклятый, усыпил. Вот привязался. Может, ему того, по шее дать?») Хромоножка тоже огорченно сопел носом у нелюдима за спиной: то ли боялся леса, то ли сочувствовал Гвирнусовой беде. Только раз нелюдим обернулся к нему и мрачно сказал:

– Плохо дело.

– Не-а, – глупо улыбнулся Бо.

Они шли в глубь леса. Все чаще попадались на пути непроходимые буреломы. Ели становились все выше, а их зеленые одежды все темней. Ветви же других встречавшихся на пути деревьев: ольхи, кое-где кривых уродливых берез, любимого ведмедями гуртника, – порой так переплетались между собой, что казалось, это не ольха, не березы, не гуртник, а какое-то одно огромное, разросшееся чуть ли не на весь лес дерево, гигантская паутина, в которой ничего не стоило запутаться даже ведмедю.

Что уж там человек?

Гвирнус зло рубил ветви ножом. Хромоножка шел следом с кувшинчиком Гергаморы в руке («Пускай носит. Хоть какая-то от него польза», – думал нелюдим, отчаянно сражаясь с упрямо загораживающими путь ветвями). Некоторое время они двигались молча, каждый думал о своем.

Гвирнус – об Ай-е: «Хоть бы знак оставила какой, что ли. Лес-то большой. Этак и до Подножия дотопать можно». Хромоножка – о Гвирнусе: «Эх, я ему и кувшинчик притащил, и глаз, между прочим, всю ночь не смыкал почти, а он вон как: то дураком обзывается, то еще чем похуже. А то еще посмотрит, будто я это и виноват во всем. А что я плохого сделал? Ну поспал он. Так это к лучшему. Вишь, и днем-то Ай-ю не отыскать. Что ж ночью-то по лесу было рыскать?»

– Не, – вдруг остановился нелюдим, – и как это я сразу не подумал? Не полезла бы она ночью в этакий бурелом. В сторону надо брать – где лес пореже. Там и овражек есть – ручей когда-то был. Уютное местечко. Я бы и сам там спрятался, а?

Хромоножка пожал плечами: что туда, что сюда – все одно.

– Ну да тебя-то чего спрашивать? – не оборачиваясь, продолжал Гвирнус. – Я так скажу: не было бы вас, повелителей, нам бы лучше жилось. Избаловались многие. Ведь что получается? Повелитель под рукой, так уж и беспокоиться не о чем (разве что о еде). Ну, в смысле, зачем какой-то там горшечник? Или вон рубахи шить? Или хоть вон ножи охотничьи ковать. Прадед-то мой, сказывали, кузнецом был. Нож мой охотничий – его работа, – гордо прибавил Гвирнус, – только, сказывали, бросил он под старость это дело – повелителей больно много развелось. Вредняки вы, – мрачно заключил нелюдим.

– Может, оно и так, – вздохнул Хромоножка, – а что поделать-то? Вон я поначалу как все был. Мне ведь тоже не в радость на полке стоять. Тащись тут за тобой, – вдруг зло сказал он.

«Не сдержусь ведь», – подумал Гвирнус.

Он остановился. Взлохматил рукой и без того растрепанные волосы:

– И вообще назад надо. Не могла она ночью так далеко зайти.

3

Первым его увидел Хромоножка.

Скорее не увидел – почувствовал (там, в кустах) и вдруг свернул куда-то в сторону, громко сопя и бормоча себе под нос свое любимое:

– Так-так-так.

А потом вдруг заорал как оглашенный:

– А-а-а!

Гвирнус бросился к нему.

Это был один из преследователей. Тот самый. Из тихих. С хвостиком волос на голове, который сейчас походил на пучок увядшей травы, грязный, наполовину седой, наполовину рыжий от облепивших его муравьев. Охотник лежал на маленькой полянке, нелепо раскинув длинные ноги. В правой руке он сжимал бесполезный теперь лук, левая, неестественно вывернутая, казалось, все еще цеплялась за траву. Ни на груди, ни где-либо на теле не было никаких ран. Лишь приглядевшись, нелюдим заметил, что шея убитого разорвана каким-то острым предметом.

– Ага!

Гвирнус наклонился над охотником, сказал недоумевая:

– Чистенько. А где же кровь?

– Так-так-так, – тупо пробормотал Хромоножка и опрометью бросился в кусты.

Вскоре оттуда донеслись булькающие звуки, и Гвирнус гадливо сморщился. Присел на корточки, осторожно приподнял голову Вьюна. Она показалась ему легкой. Необыкновенно легкой. Гвирнус провел пальцем по краям раны:

– Нет, это не ведмедь.

Тогда кто?

(«У ведмедя клыки побольше будут – если уж до шеи добрался, враз голову бы оторвал. Да и когтями бы всего порвал изрядно. А здесь, вишь, как аккуратно. Ни царапинки лишней. На рубахе – крови ни пятнышка. Если б не шея, и вовсе ничего не понять было б. Может, он того, поначалу на гиблый корень наступил?»)

Однако – как сразу удостоверился нелюдим – на гиблый корень охотник не наступал. Не было поблизости гиблых корней.

– Странно, – пробормотал он.

Ветви за спиной Гвирнуса внезапно зашевелились, и нелюдим торопливо обернулся. Нож сам собой (привычка) оказался в руке. Из-за толстого ствола ели показалась грузная фигура. Гвирнус не сразу узнал в вышедшем из-за дерева человеке Плешивого. А когда пригляделся (бледное, ни кровинки, лицо, дрожащие руки, порванная в клочья рубаха), вдруг рассмеялся, да так, что Плешивый попятился, бормоча:

– Еще один?.. Нет, Гвирнус, нет…

– Ну и рожа у тебя, Плешивый. – Нелюдим резко оборвал смех. – Что, приятеля своего углядел, да? Не я это его, не бойся. («Что ж могло его так напугать? – думал между тем Гвирнус. – Охотник – не повелитель, смерть видел не раз»). Вчера-то все иначе было, помнишь? – продолжал нелюдим. – Или память отшибло? Да не пялься ты, не трону. Пока. А там посмотрим. Где Ай-я?

– Н-не знаю, – пробормотал Плешивый, загнанно озираясь по сторонам, и торопливо прибавил: – Про Ай-ю не знаю. Не видел я ее. Думаю, никто не видел. А там… там, – он показал рукой в глубь леса, – лежит… я видел. Ну этот, не ведмедь, нет.

– Что лежит-то? – усмехнулся Гвирнус. – Рассказывай, не трясись.

– А это еще кто? – уставился Плешивый на выбравшегося из кустов Хромоножку. – Убить его надо, – зло сказал он.

– По шее ему, пожалуй, дать не помешает. А убивать… Зачем?