Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

«Так вот вы какие!» – чуть не визжит. А у самого аж пена с губ. «Убью, – кричит, – и Поселок ваш, чтоб его!» Я, дескать, вернусь, да не один. Устрою вам развеселую жизнь!

Ножичком машет как полоумный, а с места не двигается – не отпустило, значит, его.

Оно и к лучшему.

Гляжу из кустов-то: Анита беспомощная совсем. Не оборотень уже – Анита. Упала в траву – лежит. Красивая, как прежде. Я страх позабыла, чуть не вся из кустов вылезла, благо заезжему – ополоумел вконец – не до меня. Разглядываю: как есть красавица – от вурди и не осталось ничего. Разве что платье разорвано и губы слишком красные, будто соком каким намазаны. И лежит как-то странно калачиком свернувшись, будто спит.

Дитя малое.

– Ишь ты! Дитя! Сказанула!

– Дитя не дитя, а посмотрели бы вы на нее. Какой уж там вурди! Заезжий тем временем в себя пришел и – сообразил же! – к первой попавшейся осинке метнулся. Быстро деревце сломал, не ожидала я от него. Ножичком раз-раз, обтесал – подходящий колышек получился. И – к Аните. Вот ужо колышком, мол, кровь твою поганую пущу. А она уже сидит, очнулась, значит, глазами хлопает. Руку так ко лбу прикладывает – вспомнить пытается, что и как. Не помнят, выходит, они после этого ничего. Только заезжего с колышком увидала – враз поняла. И в слезы. «Прости, – кричит, – не хотела я. Люблю я тебя!» А он: «Вот еще, этакое отродье прощать!»

– Мда-с, – вздохнула старуха, – тут этой истории и конец.

– Так кто же кого убил? – озадаченно спросила Тина.

– А вам без этого никак? – усмехнулась старуха. – С вурди один конец. Я тогда, в кустах, тоже об этом подумала. Отвернулась даже – жаль мне было Аниту. Если б он ее колышком, пока оборотнем была, тогда б еще ничего. А так – красивая больно. И потом, видела я, не хотела она обращаться, не по ее воле вышло. Ей бы от людей подальше держаться, если уж и вправду ничего такого не хотела. А она вишь как. Будто и не вурди вовсе – с заезжим как баба обыкновенная. От любви, выходит, совсем спятила. В общем, долго я с закрытыми глазами сидела, о многом передумала. Думать-то думаю, а слышу, как Анита там, на полянке, лепечет что-то, тихо – слов не разобрать. Лишь изредка погромче, жалостно так, все «почему?» да «почему?». Тоже дура! Не понять разве?! Кто ж от вурди добра ждет? Да и он, заезжий, не умней – чего слушать-то (в словах правды нет) – шваркни ее колом, а то ведь чем дольше тянуть, тем больше разжалобить может. Я опять глаза открыла – смотрю. Заезжий уже успокоился немного, на полоумного не похож. Но глазищи злые, и колышек наготове. Анита растрепанная вся, лицо заплаканное – и куда вдруг вся красота девалась?

Заезжий в двух шагах от нее. Настороже.

«Сама понимаешь, – говорит, – если б не видел я. А то ведь страх-то какой! Что ж, выходит, и поцарапаться нельзя?»

Объяснила она, стало быть.

«Да и ты мне не поверишь, – продолжает, – что я молчать буду. Это ж сколько людей в Поселке ты загубить можешь. Да и загубила, поди, а?»

Но Анита лишь головой качает и по-прежнему тихо так: «За что? За что?»

«Вот и получается, выхода другого у меня нет. Или я. Или ты. Прости», – и колышком-то взмахнул…

– Убил?

– Тьфу! Отродье! Ты-то куда лезешь, рыболов вонючий! Взмахнул, говорю. Если б убил, я так бы и сказала – убил.

– Будет тебе, Гергамора, прости.

– Вот и он: «Прости», говорит… Тьфу! Сбил, вонючка! На самом интересном месте сбил. Бестолковые вы. Ничего до конца дослушать не можете. Обязательно встрять надо. Так вот. Взмахнуть-то взмахнул, только Анита вдруг как взвизгнет: «Ведмедь!» Он и обернулся. Обманула дурня. Враз прыгнула ему на спину, вцепилась зубами в горло. Уф! В общем, тут моя малина наружу и вышла. Всю выворотило. Пол-леса загадила. Ноги в руки – и домой. Вот так-то, – усмехнулась старуха, – больше я их и не видела. С заезжим-то все ясно – оборотень задрал, а Анита, видно, после этой истории в лесу жить осталась.

Там вурди и место.

– Пойду я. – Гергамора кряхтя поднялась с пенька. – Заболталась я с вами, тьфу!

– Постой, Гергамора. А что же ты вначале про платье врала?

– Так красивое было платье. Нравилось оно мне очень. Я ж его в мыслях все на себя примеряла. А теперь-то в голове все перепуталось, стара я. Да и времени уж сколько прошло…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

– Как же ты долго, Гвир!

– О!!!

Дверь скрипнула. Или ей только показалось?.. Как страшно! Нет, вот она открылась, и на пороге показался он, Гвирнус, только почему-то маленький; и лицо какое-то странное. «Неужели?» – нашла в себе силы удивиться Ай-я.

– Ну вот я и пришел, – как-то жалобно сказал этот новый, совершенно незнакомый Ай-е Гвирнус.

– Какой же ты… жалкий, – само собой сорвалось с языка, – ну вылитый повелитель. Этот… как его?

– Хромоножка Бо? – подсказал нелюдим.

– Ну да, он самый. Что с тобой случилось, Гвир? Это ты от страха? За меня?

– Вот еще! – почему-то обиделся нелюдим.

– А ведь ты не похож на Хромоножку, врешь ты все. На повелителя – да, похож. Но вовсе не на Хромоножку. Я такого и в Поселке-то не видела. Ох! – воскликнула Ай-я от нового приступа боли.

Не похожий на себя Гвирнус усмехнулся.

Ай-я:

– Мне больно, а ты смеешься, да?

– Небо, – задумчиво сказал тот, кто, подумалось Ай-е, совсем не был ее мужем.

– Уходи. Я боюсь, – жалобно сказала Ай-я.

– Я не страшный.

– Нет, страшный.

– Какой же я страшный? Вот. Смотри.

Незнакомец (маленький, сморщенный, с плаксивым лицом – теперь уж Ай-я точно знала, что это не Гвирнус) присел на корточки, смешно растопырив руки. Громко шмыгнул носом.

– Видишь?

– Ничего я не вижу, – капризно, как маленькая девочка, сказала Ай-я. – На корточки каждый дурак сесть может.

– Хе-хе!

– Вот тебе и «хе-хе»!

– А ты не передразнивай, – обиделся незнакомец, – сама подумай. Ежели бы я тебе чего плохого хотел, стал бы я на корточках сидеть?

– Кто ж тебя знает? У нас в Поселке разве можно верить кому?

– Небо… – задумчиво почесал в затылке незнакомец.

– Вот заладил: «небо, небо»! Небо-то тут при чем?

– Что, полегчало?

– Жди!

– Погодка нынче хорошая. Я люблю, чтобы тепло было. От сырости знаешь как кости ломит? Э… ничего-то ты не знаешь. А еще вурди.

– Что?! – На мгновение Ай-я забыла о боли.

– Кого рожать-то, спрашиваю, будешь? Человека? Вурденыша? Или как? – Незнакомец все еще сидел на корточках и – так казалось Ай-е – нагло ухмылялся. – У тебя что, язык отсох? Зря я, что ли, тут на корточках сижу?

– А ты не сиди, – пробормотала Ай-я.

– Так ведь ты опять бояться будешь. Что, не так?

– Буду, – упрямо сказала Ай-я.

– Вот я и говорю – будешь, – хмыкнул незнакомец, – знаешь, давай считать, что я тебе померещился, а? Роды как-никак. Вот всякая дрянь в голову и лезет.

– Ага, – слабо улыбнулась Ай-я.

– Ну я пошел, что ли?

– Иди.

– Иду. – Незнакомец снова шмыгнул носом и смешно – на корточках – заковылял к двери. У самого выхода обернулся: – А ты все-таки подумай, было же у тебя предчувствие, кхе…

2

Гвирнус сдернул с окна темную тряпку, и тучи пыли, поднявшиеся в воздух, заставили его зайтись в приступе кашля. «Поди, тыщу лет как висит, – подумал нелюдим, – не любит старуха свет. Ох как не любит».

За окном виднелись пышно разросшиеся заросли малины, чуть выше над зарослями торчала соломенная крыша хижины Гнуса, над хижиной вился легкий дымок – жена рыболова готовила обед. «Хозяйственная она у него, – думал Гвирнус. – Эх, было время, – хмыкнул он себе под нос, – а теперь разнесло бабу. Да с Гнусом-то ей за собой особо следить нечего. Кто ж, кроме нее, на этакого позарится?»

– Сколько ж я здесь торчу? – пробормотал нелюдим, отворачиваясь от окна и с любопытством разглядывая хлам Гергаморы. («Ничего, Ай-я, скоро я, терпи. Ишь, к обеду дело идет. А ну как родит? Без меня? А может, и к лучшему, что без меня. Другие и вовсе вурди знает где рожают. Уйдут на речку белье полоскать, глядишь – возвращаются, несут в подоле, и ничего – живые, здоровехонькие. Довольные. Дитя свое каждому встречному-поперечному в нос тычут: вот он, мол, какой. А чего показывать-то? Все они малые на одно лицо. Красные какие-то, сморщенные. Пока между ножонок не глянешь, попробуй-ка разбери: баба? мужик? Орут, надрываются – титьку мамкину им подавай. Эх!» – вздохнул нелюдим).

«Может, в сундуке? – вернулся он к прежним мыслям о прячущем невесть что повелителе. – А пожалуй, что и в сундуке, больше-то и прятать негде. Разве что в подполе, но там-то все больше съестное прячут. А откуда у старухи припасы? Что принесут в обмен на травку всякую, тому и рада. У нее, верно, и подпола нет».

– Поглядим! – Гвирнус подошел к одному из сундуков, присел возле, провел пальцем по грязной, засиженной мухами крышке. «Тьфу, грязь!» – Он торопливо вытер палец о штаны. «Так-так», – откинул массивную, изрядно проржавевшую задвижку. А в голове между тем крутилось: «Да не родит она. Старуха свое дело знает. Дней пять еще…»

Сундук был пуст.

– Занятно, – пробормотал нелюдим, опуская крышку. Глаза почему-то заслезились, и в голове поднялся легкий шумок. Будто ветер шелестел листвой. Гвирнус сильно тряхнул головой.

Неприятное ощущение прошло.

Он снова осторожно приподнял крышку и заглянул внутрь. «Ну так и есть, надо же, чего только не померещится. Ишь ты! И не пустой вовсе». Сундук был битком набит полусгнившим тряпьем, пожелтевшими от времени бумагами (когда-то и в доме Гвирнусов были такие же желтые, испещренные малопонятными черными знаками листки, да после смерти матери все они пошли на растопку. Уж больно хорошо горели, а какая еще от них польза?). Весь этот хлам был придавлен сверху двумя тяжелыми деревянными подсвечниками в виде странных, сразу поразивших воображение охотника фигурок. Одна из них изображала человека, но почему-то с маленьким аккуратным хвостиком, высовывавшимся из широченных, похожих на юбку штанов. Человек этот ехидно улыбался, протягивая Гвирнусу огромную, чуть ли не в половину собственного роста кружку. «Занятная фигурка», – решил нелюдим, откладывая ее в сторону. Другая – поменьше и пострашней – изображала уже не человека, а какого-то неведомого Гвирнусу зверя. Впрочем, он был похож на волка. Только стоял на задних лапах и скалил зубы, нет, не зубы – клыки, в которых болтались ошметки маленького зверька, скорее всего кролика, решил нелюдим. Но особенно поразительным и неприятным было в фигурке то, что, несмотря на все ее звериное обличье, в позе фигурки, в положении рук ли? лап? – даже в повороте массивной, лохматой морды угадывалось нечто человеческое.

– Вурди? – пробормотал нелюдим, с отвращением разглядывая фигурку. «Уж лучше просто зверь, – подумал он и торопливо поставил ее на пол. – Ну а это старухе зачем?» – Гвирнус достал из сундука толстую кипу бумаг, плотно перевязанную бледно-розовой тесемкой, которая едва не расползлась у нелюдима в руках. «На растопку не хуже хвороста будет». Он недоуменно разглядывал находку. Черные значки забавно переплетались между собой. Иногда в местах разрыва между ними стояли большие, похожие на лесную мошку точки. В глазах Гвирнуса зарябило, и он без сожаления откинул находку в сторону. Нет, не это прятал подглядывавший за нелюдимом повелитель.

Тогда что?

Несколько глиняных кувшинчиков – пустых – Гвирнус отложил сразу. «Для снадобий хранит». Туда же последовали с десяток засаленных гусиных перьев, которыми хозяйки обычно смазывают пироги.

– Гм, – в очередной раз буркнул нелюдим, ибо больше ничего, кроме полусгнивших тряпок, в сундуке не было.

Он брезгливо, двумя пальцами, поднял верхнюю – она оказалась рваным, местами покрытым зеленоватыми пятнами плесени платьем. Гвирнус не разбирался в платьях, но оно показалось ему странным – таких в Поселке не носили. Неопределенного бледно-розового цвета – это понятно. Сколько лет в сундуке пролежало. Но по рукавам, на поясе, даже понизу были нашиты изрядно потрепанные, чуть не почерневшие от времени да от грязи кружева вроде тех, которые плели иногда в Поселке. Правда, годились они разве что под скатерку, на стол. Уж никак не на платье. «Неужели старуха его носила? – недоуменно подумал нелюдим – ей ведь, поди, и впрямь тыща лет!» Он бросил платье в сундук, и тут скрипучий старушечий голос за спиной произнес:

– А ты, я гляжу, времени не терял!

Вурденыша!

Слово-то какое!

(Противное, мерзкое, склизкое, вроде дождевого червя, изрядно разбухшего в теплой весенней луже).

Сам ты вурденыш! Сам! Сам! Сам!

(В такт судорожным движениям тела).

– Кто ты? – Ай-я лихорадочно шарила глазами по хижине, но хижина была пуста.

Вурденыша!

И откуда он знает?! (Смешной, глупый, страшный? Ишь ты, на корточках как стоял!)

Ей и в голову не могло прийти.

Однако пришло.

(Ведь это было во сне. Я спала? Долго?)

Так вот, выходит, чего она так боялась, вот откуда предчувствие.Не смерть Сая. Не хворь. А – это?

Неправда, Гвир!

И вдруг ласковая, теплая волна захлестнула Ай-ю и понесла ее куда-то, и слезы брызнули из глаз вместе с молчаливым криком:

– Но ведь он будет мой!

– Кхе… Не ожидала я от тебя, Гвирнус. – Старуха стояла в дверях, тяжело навалившись на косяк, отгоняя сорванной где-то веткой осины налетевшую вдруг мошкару.

Гвирнус торопливо вскочил на ноги, неловко отпихнул ногой выставленные на полу замысловатые фигурки.

– Я… – начал было он, чувствуя, как внезапно запершило в горле и расползлись тараканами по углам все подходящие к такому случаю слова.

– Ты что ищешь-то?

– Я… – Гвирнус развел руками.

– Что ищем-то, спрашиваю? Может, и я чем помогу? У меня, сам знаешь, добра всякого полно.

– Показалось мне, – пробормотал вконец смутившийся нелюдим, – ну, что повелитель тут балует. Не знаю я. Само получилось… – Он развел руками. – Тряпки-то у тебя на окнах зачем?

– Тряпки, говоришь? – хмыкнула старуха. – Ладненько, садись за стол. Поговорим. Только в сундучок-то все обратно сложи. А эти, – Гергамора ткнула морщинистым пальцем в разбросанные по полу фигурки, – если хочешь, бери. Мне они ни к чему. Может, эля хлебнешь?

– Не, – мотнул головой нелюдим.

– Знаю. Ай-е не понравится. Ты ведь из-за нее пришел?

– Да. – Гвирнус торопливо складывал в сундук старухино барахло. Он поднял фигурки, еще раз внимательно осмотрел их.

– Бери, – повторила Гергамора.

– Кто это?

– А я почем знаю. Мне они еще от деда достались. Да и деду вурди знает от кого. Так, храню, сама не знаю зачем.

– Ага, – глупо сказал нелюдим, кладя фигурки на место, – пускай лежат.

– Пускай, – кивнула Гергамора.

Она вошла в хижину, прикрыв за собой дверь, и в комнате стало заметно темней. Подошла к полкам с домашней утварью, взяла пару глиняных кружек. («Еще Гей делал, знатная работа», – заметила старуха). Другой рукой прихватила небольшой кувшинчик с отваром. («Ничего, это не эль, не бойся, и не из лягушек, так, для здоровья», – бормотала она). Гергамора поставила кружки и кувшинчик на стол. Придвинула к Гвирнусу один из табуретов. На другой, кряхтя, опустилась сама.

– Садись. Успеешь к Ай-е-то.

Гвирнус послушно сел:

– Рожает она. Может, уже и родила. Сходила бы ты посмотрела, а?

– Я уж сегодня за утро насмотрелась, – буркнула старуха. – Про Касьяна слышал?

– Что, и его прихватило?

– Сгорел бедняга. Живьем сгорел. Хижину Гееву жгли, ну его и прихватило. Так, говоришь, рожает?

Гвирнус кивнул.

– Не вовремя, ох не вовремя, – крякнула старуха.

– Это почему?

– Сам знаешь. Хворь. Да и злые нынче все. Виноватого ищут. Как ты думаешь, кого? Вон Питер с Гнусом все утро шушукались. Боюсь, как бы не про твою… С них станется. Зря оставил Ай-ю одну, зря.

– А ты болтай поменьше, – обозлился нелюдим, – я же по-человечески. Помочь прошу.

– Вот и я по-человечески. Ты бы от нее лучше ни на шаг не отходил. Не любят ее, ох не любят. А с тех пор, как хворь пошла, так и вовсе… не так, как Хромоножку, а хуже. Куда хуже, гм!

– Раскаркалась. – Гвирнус резко встал. – В последний раз спрашиваю – идешь?

– Ишь какой быстрый, – проворчала Гергамора, разливая отвар по кружкам. – Другие без меня рожают, и ничего. А тебе Гергамору подавай. Дам я тебе кое-что, – буркнула она, – не торопись. Настоечка у меня одна есть. Пускай выпьет. Глядишь, дней пять у нее будет, если правда, конечно, что рожает уж. У страха-то глаза велики. Может, ничего еще и нет?

– Сам видел, – возмутился Гвирнус.

– Мало ли что ты видел. Ты в этих делах и не разбираешься, поди. Ладно, ладно, – закряхтела старуха, – верю. Ну, и как выпьет, полегчает ей, бери ее в охапку и в лес.

– Это еще зачем?

– Сказала бы я тебе, да, боюсь, все равно не поймешь.

– Говори уж, коли начала.

– Ну… гм… – замялась Гергамора, прихлебывая из своей кружки. – Дитя у нее больно необычное будет. А может, и нет, – задумчиво сказала она. – Как знать?

– Э… погоди, что это ты такое несешь?

– Язык мой старый, сам знаешь – тыщу лет прожила, всякого насмотрелась; в общем, сказала я тебе, а ты как хочешь понимай.

– Зря я к тебе пришел, – проворчал Гвирнус, – никакого проку от тебя. Загадки одни. Дитя необычное… Повелитель, что ли? Так с чего?

– Дурень ты. Не повелитель – человек.

– Верно говорят, что у тебя ум за разум заходит, – сказал нелюдим. – Может, и настоечка твоя – не настойка, а отрава, а?

– Не хочешь – не бери, – хмыкнула старуха. – Давай-ка я тебе сказочку расскажу. Про Найденыша. Я нынче хотела рассказать, да никто слушать не стал. Занятная сказочка…

– После, Гергамора. Давай сюда свою настойку. Поверю я тебе.

– Да уж поверь, милый. Все вы такие. Как в моем барахлишке копаться, так не спешил. А как со старухой поговорить, так и за порог. Ну да ваше дело молодое, глупое. Бери, одним словом. Вон там на полке – самый маленький кувшинчик видишь? Настойка и есть. Сам возьми. Устала я. Посижу еще. Э! Куда! – крикнула она в спину удалявшемуся Гвирнусу. – А дверь-то, дверь-то закроет кто?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

– Если выпьешь кружку эля, жизнь покажется милее. Гм! (Чем больше, тем лучше). П-пожалуйста, к-куда же вы все запропастились? Т-такая погодка! Т-такая! (Две. Две, или я не человек!) К-кувшинчик! Никому не нужен? А то я завсегда. Гм, что за жизнь, ей-ей. Пей не пей, а все равно. Что все равно? А все – все равно! Эй! Налейте меня до краев! В смысле, по самую глотку. Пить хочу! – бормотал Хромоножка Бо, сидя у забора. Его длинные ноги в ободранных, густо облепленных репейником штанах подергивались в такт бессмысленному бормотанию. Время от времени он вытаскивал из земли пучки жесткой желто-зеленой травки и разбрасывал их вокруг себя, приговаривая: – Ишь понаросла, сволочь, шагу ступить некуда.

Впрочем, злоба быстро сменялась слезливым раскаянием, и он, покачиваясь, ползал на коленях, собирая только что разбросанные зеленые кустики, втыкал их в землю:

– Бедняги. Растите, чего уж, я п-понимаю, эх, все не любят Хромоножку. Все, – бессвязно бормотал он заплетающимся языком. – Вишь, повесить меня хотят, – жаловался он невесть кому. – Уйду я, не знаю куда, а уйду. Да хоть в лес. Я ж – повелитель, ха! горшок вонючий, меня не тронут. Кому я нужен такой? Хуже отшельника, хуже ведмедя, да, – плаксиво приговаривал он, снова приваливаясь к забору и ковыряя в носу перепачканным в земле пальцем.

2

– Чтоб его! – зло пробормотал Питер, поглядывая из зарослей малины на развалившегося под забором Хромоножку.

– Да он же и не соображает ничего, – буркнул и сам еще хмельной Гнус.

– Видно ему оттуда все. Весь двор Гвирнусов как на ладони. Потом брякнет кому – повелители со всего Поселка сбегутся. Любят они Ай-ю-то. Одного, знать, поля ягодки. А ведь как складно получается: и Гвирнус невесть где шляется, и у соседей дома никого. Самое время. И на тебе – сидит.

– Сидит, – подтвердил Гнус. – Сейчас Вислоухий подойдет. Может, его того, к Хромоножке послать?

– Это еще зачем? – подозрительно взглянул на Гнуса Питер.

– Ну, скажет, мол, дома у него кувшинчик от женушки припрятан. А женушка на речке. Стирает. Какой же повелитель откажется? А мы тем временем раз…

– Тсс! – приложил палец к губам охотник. – Чего расшумелся?

– А могу и сам пойти, – прошептал Гнус.

– Э, нет. Знаю я тебя. У тебя вон старое еще не выветрилось. В сторонке остаться хочешь? А ну как Вислоухий не придет? И Рух? А ну как испугались? Или ты и не говорил с ними вовсе? Ну-ка посмотри мне в глаза. Врал?

– Что ты, – возмутился Гнус, – хворост они должны принести.

– Глаза, говорю, свои покажи.

– Вот, вот мои глаза, – проворчал рыболов.

– Ну и рожа, тьфу! – сплюнул, взглянув на лицо приятеля Питер. – По твоим глазам и не разберешь ничего.

– Слушай, а она и вправду того?.. А то если без хвори, так колдунья ведь…

– Того, не того. Боишься?

– Ага.

– Кого? Гвирнуса? Или эту?

– Обоих. Гвирнус кому хочешь шею свернет.

– Ну только не мне, – усмехнулся Питер.

«А у дуба-то, тогда, когда Хромоножку вешали, струхнул», – злобно подумал Гнус.

– А про Ай-ю и сам знаешь, что говорят, – сказал он вслух.

– Потому и запалим. А то говорят-то много чего, да жаль до дела не доходит. Не доходило, – усмехнулся Питер, – хворь, она многим глаза открыла. Слышал, что Илка перед смертью говорила?

– Как не слыхать? Я же потому и…

– Знаю, – обрезал Питер. – Огонь тут нужен. Мне бабка рассказывала, была в ее время колдунья, так ту в реке утопили.

– Ну?

– Утопить-то утопили, только она дней через десять снова как ни в чем не бывало…

– Это утопленница-то?

– Ну да. Потом с неделю по Поселку бродила. Зеленая вся. В тине.

– Э… – пробурчал Гнус, – таких сказок Гергамора тыщу знает.

– Гергамора врет все. А бабке врать ни к чему.

– А ты почем знаешь?

– Тсс! Шуршит, а?

Питер с Гнусом умолкли, настороженно поглядывая по сторонам. На дороге по-прежнему никого не было. Только Хромоножка Бо клевал носом у забора. Но не спал, а время от времени мотал потяжелевшей от хмеля головой и, жалко всхлипывая, бормотал:

– Уйду я! Эй! Слышит кто?!

– Слышит, слышит, – проворчал Питер, – ишь развалился. Жаль, не повесил я его тогда.

– И Ганса жаль, – пробормотал Гнус.

– Заткнись!

Оба снова умолкли, прислушиваясь, – шуршало где-то совсем рядом. Кто-то невидимый пробирался через огород Керка к дому нелюдима.

– Идут, – облегченно вздохнул Гнус. («Вчетвером оно, поди, справимся», – трусливо думал он). – Эй! Рух, дровишки принес?

3

Направляясь к дому, Гвирнус невольно заглядывал в окна домов. Не пройдя и сотни шагов, он насчитал с десяток заколоченных и мрачно пробормотал себе под нос:

– Вурди меня возьми. Этак и до нас очередь дойдет.

Зажатый в кулаке кувшинчик со снадобьем приятно холодил руку. Он вдруг вспомнил совет Гергаморы – уходить из Поселка. Совсем спятила старуха. Куда ж это? В лес? Но когда встреченные им на пути рыболовы (двое, с помятыми лицами, он и имен-то их не мог вспомнить) вдруг шарахнулись от него чуть не на другой конец улицы, Гвирнус подумал, что, может, в словах старухи и есть смысл. «Свихнулись они тут все, что ли? За пять-то дней? Будто я отшельник. Или ведмедь. Последнее дело друг дружку бояться. Хворь хворью, а с таким страхом и без хвори перемрем».

Он усмехнулся, помахал тупо глазевшим на него с другого конца улицы рыболовам рукой. («Как же их звать-то?») Рыболовы торопливо отвернулись. «Плохо дело», – решил Гвирнус, ускоряя шаг.

Боль внезапно ушла, и Ай-я впала в тяжелое забытье:

– Ишь ты, вурденыша, – бормотала она во сне. Волна страха окатывала ее с головы до пят. Ей снилось, будто она протягивает ослабевшие руки к животу, но руки эти уже вовсе не руки, а отвратительные когтистые лапы оборотня, будто когти эти безжалостно рвут натянутую, как барабан, кожу, а оттуда с ревом вырывается наружу маленькое лохматое существо с красными, залитыми кровью глазками и отвратительным крысиным хвостом; будто существо это, едва родившись, поспешно спрыгивает на пол и вдруг начинает расти, сначала до размеров взрослого кролика (Ай-я облизнулась), потом Снурка, потом становится выше стола, выше хижины, выше неба, и ей, Ай-е, уже не хватает места, воздуха, сил… Снилось, что она сама уже находится в огромном вонючем, забитом непереваренными ошметками человеческих тел брюхе и пытается разорвать его, вырваться наружу, но кожа рожденного ею чудовища не что иное, как бревна, из которых сложен дом. Снилось, что она, Ай-я, хватает невесть откуда взявшийся топор и бьет изо всех сил по этой стене. Но стена не поддается, а топор вдруг оживает и, вырвавшись из рук Ай-и, вдруг разворачивается и начинает кромсать ее тело на куски…

Спал и Хромоножка Бо. Причмокивая во сне, ибо ему снилось, что он по-прежнему стоит на полке у толстухи Литы, но на этот раз он уже не горшок с подгоревшей кашей («Не умела она кашу варить, мда-с»), а заветный кувшинчик с элем. Вот настоящее дело для настоящего повелителя – если уж не хлебнуть глоточек-другой, так хотя бы чувствовать, как переливается в тебе волшебный напиток…

– Э-эх! – вздыхал во сне Хромоножка Бо, сладко потягивался, и облепившие его липкое лицо мухи взлетали, встревоженно жужжа, и снова пристраивались на повелителе, когда тот умиротворенно затихал…

– Тише вы, эй! Сразу видать, что рыболовы. Шумите почем зря.

– Разговорился, – буркнул Гнус.

– Тащи хворост, вурди тебя сожри!

– Не слышит он. Вислоухий и есть. Сейчас схожу.

– Стой. Попробуй запалить. Я сам.

Питер быстро перебежал от стены дома Гвирнусов к малиннику, в котором прятались притащившие хворост приятели. Вислоухий и Рух сидели в самой гуще. «Хорошо устроились», – подумал Питер. Рыболовы тихо переругивались между собой. Маленький, сморщенный Рух с залитым потом прыщавым лицом что-то громко шептал приятелю, тот же лишь потирал свои большие оттопыренные уши и усмехался в усы. Увидев пробирающегося сквозь малинник Питера, он громко хмыкнул:

– Ну задаст тебе Питер жару.

Питер и впрямь зло зыркнул сначала на одного, потом на другого:

– Что тут у вас?

– А вот, Рух говорит, вдруг увидит кто?

– Ну и что? – буркнул Питер.

– А зачем же тогда прячемся?

– Где хворост? – зло спросил Питер.

– Там, – неопределенно махнул рукой Рух.

– Тащите. Оба. Теперь некогда рассуждать. Гнус вон уже чиркает вовсю. Ну! – Тяжелый кулак охотника завис перед носом Руха.

– Иду.

День быстро катился к вечеру.

Хромоножка Бо по-прежнему спал, прислонившись к покосившемуся заборчику, но поджигатели нет-нет да и посматривали (не проснулся ли?); всем, кроме, пожалуй, Питера, было немного не по себе. Говорили же старики: а ну как и вас так?.. Муторно. Ой как муторно. Они быстро разложили хворост вдоль бревенчатых стен. Время от времени Питер осторожно заглядывал в окошко, как там Ай-я, но колдунья спала, и опасаться было нечего. Гнус все еще возился с кремнем. Руки рыболова дрожали, его бросало то в жар, то в холод, несколько раз разложенный у стены хворост вспыхивал, и огонек весело бежал от одной сухой веточки к другой, но почему-то вдруг останавливался на полдороге и умиротворенно затихал. Гнус злился (на огонь, который не желал разгораться, на Питера, который втянул его в это небезопасное, по мнению рыболова, дело, на себя самого за то, что боится поджигать дом колдуньи, но еще больше боится не делать этого). Питер же между тем притащил невесть откуда несколько досок, хмыкнул, достал из кармана молоток и с десяток здоровенных гвоздей.

– Так разбудим же, – пробормотал Гнус.

– Ничего. Похоже, спит крепко. Да и поздно уже будет. Ты, Рух, под дверь что-нибудь подложи, чтоб не выбралась. Пока еще сообразит… Да не дрожи так, – усмехнулся Питер. – Не одни мы. Гляди. – Он протянул руку в сторону леса, откуда один за другим выходили темные фигуры охотников с луками за спиной. – Вовремя, – улыбнулся Питер, – так-то вот. Поджигай!

4

Гвирнус уже подходил к окраине Поселка, уже видел вдалеке над соломенными крышами могучую крону росшего во дворе дуба, видел странный дымок («Неужто Ай-я взялась за готовку?»), когда дорогу ему перегородили трое.

Охотники.

Одного из них, лохматого, с перебитым носом Гилда, нелюдим когда-то хорошо знал.

Было время, они охотились вместе, но с тех пор, как Гвирнус привел в дом Ай-ю, их пути разошлись. Только однажды зашел охотник к старому приятелю, да и то лишь затем, чтобы, отозвав в сторону, тихо, как бы не услышала Ай-я, сказать:

– Ты это… того… прости.

С тех пор Гилд приятельствовал с Питером.

Двое других жили на другом конце Поселка. Гвирнус встречался с ними в лесу и в питейной избе, которую держала женушка Гнуса, но их лица, маловыразительные, похожие одно на другое, перепутались, как и их имена.

Впрочем, на сей раз физиономии охотников были вполне выразительными – ничего хорошего они не предвещали.

– Куда ж ты так спешишь, Гвирнус? – деланно добродушно сказал Гилд, поигрывая длинным, раза в два длиннее, чем у Гвирнуса, ножом. В отличие от двух других охотников он выглядел немного смущенным. «Однако же он и начал», – отметил про себя нелюдим. От бывшего приятеля изрядно разило элем, на перебитом когда-то в драке носу блестели капельки пота.

– Домой, – сказал Гвирнус, останавливаясь, – пусти, Гилд. Не до разговоров мне.

– Это почему ж? – выступил вперед один из охотников. Он тоже поигрывал ножом, но оружие внезапно выпало из его рук, и он наклонился, с тем чтобы поднять нож.

Гвирнус усмехнулся.

– Где пили-то? У Эльты? – Он прямо взглянул на бывшего приятеля. – Видать, хорошо посидели, коли и нож в руках не удержать.

– Ишь ты какой умный, – процедил сквозь зубы успевший поднять оружие охотник. Гвирнус мысленно назвал его Слюнявым, ибо от губ у него под тощую бороденку тянулся блестящий след.

– У Эльты, – кивнул Гилд.

– Ага, – сказал нелюдим и быстро огляделся, оценивая ситуацию.

Не зря.

Со спины к нему приближались еще двое.

– Пустите. – Шагнул вперед, но острый нож Слюнявого уткнулся ему в грудь.

– Успеешь, – сказал охотник, брызгая слюной на рубаху Гвирнуса.

Нелюдим брезгливо вытер слюни рукавом, выбирая удобный момент для удара. Однако и Слюнявый, и Гилд, и третий были настороже.

– Брезгуешь? – Нож Слюнявого по-прежнему упирался в грудь нелюдима.

– Ага, – снова сказал Гвирнус («Ударит? нет?»); он наклонился, будто для того, чтобы поставить на землю кувшинчик со старухиным зельем. Не торопясь, выдерживая продолжительную паузу, поставил. «Самое время», – подумал он и не ошибся.

– Уб-бью! – визгливо крикнул Слюнявый, но еще раньше, чем первый звук успел сорваться с его толстых, мясистых губ, Гвирнус внезапно упал набок и, выбросив вперед ноги, с силой подсек Слюнявого, который, громко охнув, рухнул в траву. Минутного замешательства остальных вполне хватило, чтобы быстро откатиться в сторону, вскочить на ноги – уже с охотничьим ножом в руках – и встать спиной к забору между густым кустом шиповника и большим валуном, так что теперь Гвирнус был надежно защищен с трех сторон.

– Ну. – Нелюдим тяжело дышал, поглядывая то на стоявший посреди дороги кувшинчик («Только бы не наступил кто»), то на озадаченное лицо вывалявшегося в пыли Слюнявого. Охотники нападать не спешили. Гвирнус снова торопливо оглядел улицу, но та была пуста: те двое, что шли на помощь нападавшим, исчезли. За спиной у Гвирнуса затрещали кусты, и тут же яростно залаяла собака. Раздались испуганные крики.