Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

– Он был совсем как человек, этот вурди, – вдруг пробормотала Гергамора.

Ай-я вздрогнула, с недоумением взглянув на старуху:

– Что?

– Вишь как вскинулась. Не думай. Не совсем еще из ума выжила старая карга. Знаю, что у тебя, деточка, в голове. Вернется твой (куда ж он без тебя денется?), а ты и не говори. Придумай что-нибудь, а только правды-то не говори. Не поймет он. И на меня, старую, не смотри. Ну, что не боюсь я тебя. Или что выдам кому… Зачем мне? Вот послушай, кой-что расскажу.

– Некогда мне. Утро на дворе…

– Да ночь в голове, – прошамкала старуха. – Думаешь, коли вот так прознала я, ну, твой секретик глупый, коли с этого на сердце полегчало, так теперь и жизнь по-другому пойдет? Как бы не так! Это только день в поворот входит. А жизнь… Гм! Да и слаба ты еще. Чтобы на улицу-то выходить. Я свое варево знаю. Голова кружится небось?

Ай-я кивнула.

– Пройдет. Я ведь, было дело, чуть замуж за него не вышла.

– За вурди?

Ай-я зябко поежилась, взглянула на пылающую печь. Вспомнила, как еще недавно безразлично говорила пылающему огню: «Он не вернется».

Нет. Не то.

«Он – человек».

Улыбнулась. Осторожно, будто боясь спугнуть севшего на ладонь мотылька. Не мотылька – мышку. Не мышку – такое короткое, такое болезненное счастье любить…

Мужа. Дочь.

Да. Вернется.

Но что будет потом?

Думать об этом не хотелось.

– За вурди? – тихо переспросила Ай-я.

– А я почем знала? – сказала Гергамора. – Всем он был похож на человека, этот вурди. Руки, ноги, голова, даже в штанах, – усмехнулась старуха, – вроде как самое что ни на есть человеческое… Подсмотрела я, дура, как-то, да. Купался он… С лица не красавец, но и не урод. Так ведь красота – дело бабское. А у мужиков по-другому оно. Тут что-то особенное, в лице ли, в глазах должно быть. Разве ж в двух словах объяснишь? В общем, многие на него засматривались. Я-то хоть и мала была, только ведь не настолько, чтобы не видеть – нет другого такого в Поселке. И взгляды его тоже примечала – на меня он смотрел. Посмотрит, усмехнется, в глазах будто искорки пляшут, скажет еще: «Эх, девка, косищу уже отрастила, что же титек нет?» Ну, девка, дело ясное, глазки стыдливо в пол, а сердечко-то аж заходится, до чего к мужику, значит, поближе хочется. Веришь ли, коленки подгибались, когда на меня смотрел. Дело-то оно немудреное, да только мне и двенадцати не было, а я уж знала – быть мне его женой. Славко его звали, – вздохнула колдунья, – хорошим он был охотником, этот никем не узнанный вурди. Может быть, лучшим в Поселке. Мой-то брат, старший, значит, себя лучшим почитал. Да только куда ему! Ни одна лисица не прошмыгнула бы мимо Славко, ни один заяц не ушел бы от его стрелы. А уж когда с охоты приходил – тут чуть не пол-Поселка сбегалось. Коли лосяка молодого приволочет, так прямо посреди Поселка разложит, ножиком хвать – это, мол, самой старой; другой раз полоснет – самой молодой («Кто тут у нас от горшка два вершка?»); ну а третий кусок мне всегда доставался – так уж у него было заведено. Само собой, первая я его выходила встречать… Не спишь? – Гергамора шмыгнула носом. – Кружится еще?

Ай-я не ответила.

Ее и в самом деле клонило в сон. Рассказ старухи сливался в однообразный поток слов, глаза слипались, Ай-я с трудом разлепила пересохшие губы:

– Не сплю.

– Вот я и говорю, – продолжила старуха, – удачлив он был – страсть. Коли ведмедь-шатун какой в лесу объявится – Славко мой тут как тут. Даже лука не возьмет. А уж лосяка или кабанчика подстрелить, будто колдовство какое – сами к нему бегут. Это-то его и сгубило, – крякнула Гергамора. – Ну и то, что с повелителями он якшался… Гм, как-то совсем не по-людски. Другой раз встретит такого оборванца на улице, к себе зазовет, сидят, значит, о чем говорят, неведомо, а потом, глядишь, повелитель-то уж точно и не дармоед-бездельник. Бревнышки в лесу тешет. Со Славко на пару в Поселок тащит. Топориком тюк-тюк, уже избенка справлена. Не одного такого-то он в человеки вывел. Смотрели в Поселке на это косо. А как-то раз возле такой вот избенки рыболова одного нашли. Мертвого, значит. Вроде и ранка-то на шее самая что ни на есть малюсенькая. А ведь ни кровинки в нем. Белый весь. Сначала на зверя какого думали. Тут-то мой старший брат и скажи: мол, знаю я, откуда ветер дует, мол, видел, как тут еще с вечера Славко бродил.

– И что? – встрепенулась Ай-я.

– Ну, сразу-то ему не поверили, – сказала старуха. – Знали люди, не любит мой брат, Тилем его звали, не любит он Славко. За меня, дуру, и не любит. Не такого жениха они с отцом мне желали. Но слова его запомнили. А когда время пришло – оно, вишь, в поселке страху навело – тут-то и пригодился, братцев навет. Мол, из-за Славко, из-за вурди все. Коли он и впрямь вурди. А как проверить? Вестимо, помнили тогда еще – если уж что и выведет вурди на чистую воду, так это кровь…

– Кровь… – сонно повторила Ай-я, – какая кровь?..

– Человеческая, вестимо, – ухмыльнулась старуха. – Только ведь кто ж согласится? А ну как и впрямь вурди? Кому охота жизнью этак-то рисковать? Долго искали смельчака. А он сам вызвался. Тиль, старший брат. Слишком велика была его ненависть к вурди, чтобы он позволил одному из них… Да с дурочкой малой… Со мной…

– Со мной, – эхом откликнулась Ай-я, чувствуя, как легкий сквознячок из двери вдруг превратился в змею и холодным кольцом свернулся на груди.

– Брысь, – прошептала Ай-я, сгоняя склизкую тварь, будто прирученную лесную кошку, – брысь.

– Брат, – доносился откуда-то издалека голос Гергаморы.

– Муж, – шипела змея.

Ай-я спала.

И уже не старуха, а кто-то другой вязал в ее голове бесконечную вереницу слов…

2

– Да. Кровь. Человеческая кровь, гласили предания, – вот что превращает оборотня в зверя. И тогда собрались в один прекрасный день люди у дома любимого моего и сказали ему: «Выходи!» И только он вышел на порог, как бросился к нему мой старший брат и распорол ножом руку свою от кисти и до локтя. В страхе отступили назад люди. А они стояли друг против друга – вурди и мой старший брат.

Много крови пролилось на крыльцо дома Славко, и сказал он с усмешкой: «Пойдем, я перевяжу тебя». «Хорошо», – сказал Тиль и, хотя все кричали ему, чтобы не входил он в дом вурди, пошел вслед за охотником. Многие плакали. Не чаяли они, что вернется мой брат живой и невредимый. И в самом деле долго не было их. Тогда закричали люди: «Оборотень! Пойдем и убьем его!» Но только они закричали так, как вышли на крыльцо Славко и брат с перевязанной рукой. И тогда снова закричали столпившиеся у крыльца: «Человек! Он – человек!» Но сказала одна из женщин: «А была ли то человеческая кровь?»

В страшном смятении сошел брат мой с крыльца. Даже издали видела я, как побледнело его лицо, как задрожали губы, как сжались в кулаки пальцы. И сказал он: «Послушайте, люди! Если я – не человек, то где он – человек?» И тогда подошла к нему та самая женщина, что требовала человеческой крови, взяла из рук брата моего нож и, стиснув зубы, вонзила острие в ладонь. «Вот человеческая кровь!» – сказала она и подошла к стоящему на крыльце Славко. «Вот!» И снова лишь улыбнулся Славко и позвал ее в дом. Без страха пошла за ним женщина, хотя и была уверена, что идет на верную смерть… Но уже никто не кричал ей: «Остановись!» Все ждали. И когда вскоре женщина показалась на крыльце, белее мела было ее лицо. И не было у нее слов. А был лишь страх, ибо не ведала она сама себя. «Убить их!» – закричали люди, и тогда поняла я, что убьют сейчас и Славко, и эту белую как мел женщину, и брата моего. «Постойте! – закричала я, желая спасти хотя бы одного из них. – Вурди хитер, и кто может поручиться, что не научился он жить среди людей, что запах крови и поныне пьянит его?» «Никто!» – с готовностью закричали вокруг меня. Я же не верила в то, что говорил язык мой. Чужими были мои слова. Чужим мой язык.

«Я – человек!» – сказал Славко, и глаза его смотрели только на меня. А мое сердце разрывалось от боли, но по-прежнему чужими были слова мои. «Всякий может назваться человеком, – сказала я, – даже вурди может назваться так. Так кто поручится за тебя?» – «Никто!» – воскликнул мой брат. «Никто», – рассмеялся мой Славко.

И тогда все взоры устремились к нему. Он же был спокоен. Он даже не собирался защищать себя. «Беги, – мысленно говорила я ему, – беги, спрячься где-нибудь в лесу, схоронись от людской злобы, и придет время, когда я найду тебя!» И показалось мне вдруг, будто он услышал меня. Он повернулся ко мне. Он покачал головой: нет, милая деточка, нет.

Он остался стоять на крыльце.

Вооруженные ножами и кольями люди бросились на него.

Он не пошевелился.

Я не плакала.

Принесли лопаты.

Тут же, возле крыльца, принялись рыть яму…

С этого дня я научилась ненавидеть человека…

Да и кто среди нас человек?..

Часть третья
ВУРДИ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

– Вот те раз!

– Вроде дышит.

– Хорош у тебя лосяк!

– Ай-я-то, вишь! Уж и избу на засов – видать, живым не ждали.

– И то верно – к чему мертвеца подманивать?

– Да живой он! Живой!

– Где ж ты его нашел, а?

– Сам не пойму. Вроде как позвал кто-то. А вроде и никого.

– Отшельник небось баловал.

– Да хватит брехать! Какой там отшельник. Уж с год, как никого не видели.

– Будто его в лесу углядишь!

– Это у тебя глаз нету. Кто на ежа прошлым летом наступил?

– Так то еж!

– Вот я и говорю… Колючки небось до сих пор… Ну, твоя-то Настена…

– Выдергивает, точно!

– Куда ты его?

– Спросил! К Ай-е. К кому ж еще!

– Точно ведь не ждет.

– А ты что думал? Дрон-то из лесу шел, так у его пса шагов за сто шерсть дыбом стала… И Ай-я туда ходила.

– Ну?!

– Вот те и ну! Крови целая поляна. Как он их столько порубил, ума не приложу…

– Так, может, не один…

– Ладно. Погоди. Вишь, не шевелится. Может, и впрямь мертвяк?

– Дай-ка погляжу!

– Ты поосторожней, эй!

– Живой он. Пока тащил, все бормотал что-то…

– Был живой.

– Вроде как закоченел, тьфу!

– Лай! – прошептал Гвирнус и тут же услышал громкую ругань, перемежающуюся с чьим-то заливистым смехом.

– Ишь окаянный! – ругалась женщина.

– Что, напугал? – ехидно спрашивал мужской голос, а другой, побасистее, прибавлял:

– Вот тебе и мертвяк!

– Лай! Скотина! – уже громче сказал Гвирнус не столько для того, чтобы и впрямь спросить о чем-то, сколько чтобы почувствовать себя живым.

– Вишь, ругаться начал, – усмехнулась женщина, – людей-то зачем пугать? Людей?

Нелюдим с трудом разлепил смерзшиеся веки. Какое-то время ничего не видел, ослепленный ярким дневным светом. Лишь тупо вертел непослушной головой, пытаясь понять, откуда взялось в этой самой голове такое невообразимое количество человеческих голосов.

– Глазюки-то глянь, как выкатил, – говорил один из них. Женский. – Совсем одурел, окаянный.

– Горяченького бы ему, а?

– И то верно. Тащил бы ты его поскорей.

– Да и нам уж пора. Пойдем, что ли. Тисс девчонку поймал. Говорит, дикая совсем. Вроде как рычит, а по-человечьи, значит, не понимает. Между прочим, вроде как у ихнего ж дома и поймал.

– Ай-иного, что ли? – Лай дернул было вязанку, но вновь остановился. – Неужто и впрямь?..

– Точно говорю – рычит.

– Тсс! Услышит ведь.

– Ему-то что?

– А кто его знает? Ты это… Потом приходи. У Тисса она.

– Лай? – в который раз пробормотал нелюдим.

2

Едва войдя в избу, Ай-я почувствовала неладное. Аринка плакала. Райнус насупившись сидел на полу. Сосредоточенно рассматривал собственную руку – будто впервые видел ее.

– Вот! – Он зло показал ей большой кровавый подтек и след от укуса еще прежде, чем Ай-я успела испугаться… Спросить…

– Что это? – Она торопливо сбросила шерстяной платок, бросилась было к сыну. Но тут же остановилась…

– Она, – мальчик кивнул туда, где еще недавно был привязан маленький человеческий звереныш, – я к ней, а она…

– Укусила?

– Нет, мама, не так. Сначала перегрызла веревку. Ночью. Когда я спал. А потом проснулся, вижу – она уж у двери, вроде как и крючок уж откинула почти. Глупая, а ведь знает, как открыть.

– Райнус, ты о чем?

– Ну, жила она у кого-то уже. Раз крючок-то…

– Больно? – Не дослушав сына, Ай-я поспешила к полкам с кухонной утварью. – Больно? – повторила она.

– Нет.

– Аринка, прекрати!

– Она уже давно так плачет, мам.

– А ты не ябедничай. Ишь расселся!

– Мам, а зачем ты ее… Ну, оставила? Привязала еще? Потому что она на папу похожа, да?

– Поговори у меня!

– Я же вижу, – обиженно сказал мальчик.

– Сейчас смажу, – сказала Ай-я, достав с полки нужный настой. – Уф! – Ее немного покачивало – старухино зелье давало себя знать. – Сам бы мог смазать…

– Мам…

– Что «мам»?

– Я ее пытался задержать. Схватил за руку.

– Ты? Ее?

– Я. А она… Ну, страшно ведь… Рычит. Ты ведь сама про вурди рассказывала. Только ты не страшно. А Дрон страшно. Ну, что если вурди человека почует… Я и подумал… А она повернулась – хвать! Надо было за волосы, да? Они длинные. Я вот отскочить не успел… Она и открыла… А я испугался… Я – не охотник, да?

– Охотник. – Ай-я попыталась улыбнуться. – Присмотри за Аринкой. Я сейчас.

– Ты ее пойдешь искать?

– Райнус!

– Мам, а папка правда на охоте пропал? Он вернется?

– Вернется.

– Но ты ведь ему не скажешь, да?

3

Сначала он увидел небо. Синее. Безоблачное. Хотя снежинки все равно кружились перед носом, они возникали из ничего, таяли в его теплом дыхании, мелкой водяной пылью оседали на лоб, щеки, нос… Потом, чуть повернувшись («Смотри-ка! Шевелится! Обмороженный-то наш!»), да, чуть повернувшись, увидел острый конек крыши, серебристые ветви елей, знакомый флюгер на колодезной дуге, который приделывали они с Райнусом прошлым летом и который в дни осенних ветров оглашал Лесной поселок веселым безудержным треском…

«Я дома», – подумал было с облегчением Гвирнус.

Потом над ним склонилось не лицо – какое-то темное пятно, заслонившее небо. Чья-то рука поправила сбившуюся набок шапку.

– Что ж ты, – сказал обладатель этой руки, – вишь, голова-то в снегу.

– Я поправлял, – ответил голос Лая.

– Эй! – Склонившийся над нелюдимом человек явно обращался к нему. Человек?

Гвирнус удивленно моргнул.

Разумеется, человек.

Тогда почему ж, как давеча, с Лаем, мерещится ему…

Вот. Опять.

Смотревшие на него глаза казались неживыми. Они странно поблескивали. Круглые, чуть раскосые, немигающие… Уф! Да что там глаза! Кожа на лице и не кожа вовсе. Волос в бороде жесткий, серо-коричневый, да и борода-то какая-то странная, вроде как и не было ни у кого в Поселке такой бороды… Но все это ничто по сравнению с носом – странно вытянутым, черным, волчьим… Ну да, волчьим – Гвирнус рванулся изо всех сил, вспомнив, как еще недавно в лесу вспарывал поджарые звериные животы…

– Р-р-р! – сказало «лицо», не разжимая рта, и глухо рассмеялось: – Страшно?

Глаза наконец привыкли к свету, но легче от этого не стало – над охотником по-прежнему нависала клыкастая волчья морда…

– Узнаешь? – Голос говорившего показался нелюдиму знакомым.

– Сними.

Обладатель маски хрюкнул:

– Хороша?

– Эх…

Маска и впрямь была хороша. Нелюдим мотнул головой, чувствуя прихлынувшую к вискам кровь. Голова. Волчья. Пасть раскрыта. На клыках вроде красное что-то. Не иначе кровь. В старом Поселке что делали: выпотрошат как следует. Высушат. Промажут какой-нибудь гадостью, чтоб не воняло. Клыки вот так же подкрасят. Наденет этакую маску какой-нибудь дурак – и на улицу. Девок пугать. Только охотник – не девка. А за такие шутки и накостылять можно, тьфу!

Почему это в старом?

И в новом.

«Нынче ж праздник, – вспомнил нелюдим, – солнцеворот».

Маска тем временем исчезла.

Но голос остался:

– Да, здорово ему досталось. Вишь как заморгал…

– Тебя бы так, – проворчал Лай.

– Как? – задиристо отвечал все тот же голос.

«Молодой, – внезапно подумал охотник, – уж не Тисс ли?»

– Так, – ворчливо отбрехивался голос постарше. Лай.

– Р-р-р, – будто дразня всех вокруг, заливался гортанным звуком Тисс.

«Дурак», – беззлобно подумал охотник. И уснул.

4

– Открывай, соседка! Вот! Принес!

Ай-я вздрогнула, торопливо поставила склянку с мазью на полку. Погладила стоявшего рядом Райнуса по вихрастой голове:

– Поди открой.

– Эй! Уснули там? Ай-я!

– Да открыто! – услышала она донесшийся уже из сеней голос сына.

– А чего ж не отзывался никто, – ворчливо сказал вошедший, – сапоги отряхни. Видишь, не с руки мне. Заняты они у меня.

– Папка?

Возглас Райнуса заставил Ай-ю вздрогнуть. Она рванулась из комнаты и в дверях налетела на Лая.

– Вот! Принес! – сказал, отдуваясь, охотник и оглядел комнату.

– На лежанку. Туда, – торопливо указала Ай-я, не в силах оторвать взгляд от лица мужа. Глаза Гвирнуса были закрыты. Щеки побелели. «Вишь как обморозился», – подумала Ай-я, подходя ближе, касаясь рукой холодного лба. Очень холодного. Она зло посмотрела на Лая: – Что ж ты! Небось с собой-то чего для сугреву таскал!

Лай удивленно крякнул:

– Ты чего, соседка? Как с цепи сорвалась?..

– А то и сорвалась. – Ай-я внезапно прикусила язык, сказала уже мягче: – Дал бы хлебнуть, враз порозовел. – И почти жалобно добавила: – Он хоть живой, а?

– Живой он, живой. Только что Тисса обругал… – добродушно сказал охотник, избавившись наконец от своей ноши.

– Это он завсегда, – улыбнулась сквозь слезы Ай-я.

– А для сугреву я раньше выпил, – усмехнулся охотник. – Ты не бойся. Я его всю дорогу теребил. Вот так! – И он, вытащив из-за пазухи рукавицы, с силой хлестнул спящего по лицу.

– Что ты! Разве ж так можно?! – не выдержала Ай-я.

Она попыталась ухватить Лая за руку, но тот уже и сам отошел от лежанки, озадаченно почесал в затылке:

– Вот ведь – не откликается. Раныне-то он ругался, а тут…

– Живой! – почти с ненавистью крикнула Ай-я, чувствуя, что нет сил больше терпеть разраставшуюся где-то в груди боль. – Как же! Живой! Не дышит уж! Беги! Гергамору зови!

5

Она и сама не знала толком, зачем ей понадобилась старуха. Наверное, лишь потому, что та уже знала обо всем. Не обо всем. О вурди. О ней.

Не успел Лай скрыться за дверью, как Ай-я уже пожалела о сказанном. Хватит с нее старухиного колдовства. Ай-я бросилась было вслед, потом опомнилась, метнулась к лежанке, вдруг вспомнила о детях, повернулась к плачущей Аринке:

– Молчи!

Аринка тут же стихла, насупилась, спрятала лицо в грязных кулачках:

– А я и не пла…

– Райнус!

– Да, мам.

– Ну? Что стоишь как пень? Одевай Аринку. И из дома! Гулять!

Райнус испуганно кивнул.

– Будут спрашивать, кто да как, – мол, ничего не знаю и все.

– Да. А как же?.. – Мальчик покосился на отца.

– Поскорей! – отрезала Ай-я, и Райнус со слезами на глазах бросился к сестре. Тут же, впрочем, послышался его намеренно «взрослый» басок:

– Эх ты! Рева!

Ай-я покосилась на детей: одеваются. Зря накричала. Ну да ничего. На уговоры времени нет.

Только после этого она наклонилась над мужем, принялась торопливо стягивать с его непослушного, почти деревянного тела разорванный в клочья полушубок. Руки Гвирнуса не гнулись, она с трудом стащила один рукав, потом, кряхтя, перевалила мужа на другой бок и тут только вспомнила о ноже, который обычно хранился в голенище его сапога. Поздно. Еще один рывок, и полушубок оказался сорванным.

Живой?

Ай-я приложила ухо к его груди.

Гвирнус не дышал.

– Мам, он умер, да?

– Тсс!

Вскочив на ноги, Ай-я бросилась к уже одетым детям. Силой пихнула к двери:

– Идите!

Снова бросилась к мужу, услышав за спиной голос Райнуса, он что-то зло выговаривал Аринке, потом хлопнула входная дверь, и Ай-я вздохнула чуть ли не с облегчением – дети ушли.

Теперь рубаха.

Грязная, потная, в темных пятнышках – что это? Кровь? «Не думай об этом, нельзя». Ай-я облизнула пересохшие губы. «Нет, это не может быть кровью. Он никогда не приходил с охоты в крови. У него даже ранок не было. Он береженый, мой Гвирнус, муж».

Не смотри.

Это всего лишь грязь.

Все еще надеясь, что удастся избежать самого страшного, женщина достала из порванного волчьими клыками голенища нож. Торопливо разрезала стягивающую рубаху тесьму, отчаянно полоснула лезвием по рукаву. Ткань с хрустом лопнула – Ай-я сорвала остатки ткани с окоченевшего тела.

Слабого. Обмороженного. С болтающимися как плети руками.

Живого.

(«Живой он, соседка, живой. Только что вон Тисса обругал»).

Спасибо, Лай.

Ай-я прильнула губами к его губам.

Да, согреть.

Дыханием. Жизнью. Собой.

И вдруг отшатнулась, ибо явственно ощутила…

На губах Гвирнуса, мужа, человека, была… кровь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

«Скрипучая, сволочь», – подумал Тисс, прикрыв за собой калитку. Прошел по запорошенной тропке к избе. «Ишь снегу сколько понавалило, и не пройти». Прежде чем войти в дом, нацепил на голову маску. «Вот смеху-то будет». Сколько уж лет пугал он Таисью ее волчьим оскалом, а ведь всякий раз визжала жена, хотя, сказать по правде, догадывался Тисс, что визжала-то не от страха – скорее по привычке, поддерживая давно надоевшую обоим игру…

Дышать под маской было тяжело. Что бы не задохнуться, приходилось оттягивать маску, жадно хватать ртом морозный воздух. «Вот смеху-то будет», – зевнув, снова подумал Тисс. Он представил, как, смеясь, обнимает лохматую морду жена, как он ворчливо отталкивает ее: «Так вот, значит, кто тебе люб!» Как она и так и этак, будто лесная кошка, ластится к нему, он же, стягивая маску, пытается вырвать ее из жениных рук. А она, визжа, не отпускает и норовит прижаться губами к черной горошине носа.

«Ах, вот ты как!» – Он по-звериному рычит, обхватывает ее полные (теперь уж слишком полные) бедра, подталкивает к лежанке… «Ах ты окаянный! Так вот что тебе надобно!..» «Тьфу!» – сморщился под маской охотник, неожиданно вспомнив о невесть зачем приведенной им в дом девчонке. Кусачей. Дикой. Дрожащей от холода, но упорно не дававшей завернуть себя в теплый меховой полушубок… И откуда она только взялась? Тисс вспомнил ее босые, посиневшие от холода ножки на белом снегу. Ее маленькое дрожащее тельце. Вспомнил, как что-то больно кольнуло в самое сердце: жаль, что у них с Тай никогда не было детей. «В самом деле… Откуда ты такая, а? Не видел я тебя раньше. Голая – неужто из леса?» «Р-р-р!» – это «р-р-р» заставило его насторожиться. «Прямо-таки звереныш какой-то. Замерзнешь ведь». «Р-р-р», – девочка исподлобья взглянула на него, вдруг неожиданно метнулась в сторону, неуверенно пробежала несколько шагов, потом вдруг опустилась на четвереньки и… Тисс не поверил своим глазам. Оскалилась, показав… Нет, не может быть… Померещилось. Похолодев от предчувствия чего-то очень неприятного и страшного, охотник двумя прыжками настиг маленькое существо, ловко подхватил под мышку… «Чего царапаешься, глупая. Все ногти обдерешь… Вот я тебя!» Но вместо того, чтобы как следует шлепнуть непослушное тельце, начал неловко стягивать с себя полушубок. Девочка отчаянно рванулась… Раз, другой. Ужом выскользнула из его не слишком крепкого объятия (не так-то просто скинуть одежду, когда в одной руке у тебя этакое). Бросилась прочь, но полушубок был снят, и Тисс, как сетью, накрыл им непослушное создание: «От меня не уйдешь!» «Зачем? – теперь с неудовольствием подумал, стоя на крыльце, охотник. – Притащил бы к Ай-е. Вот уж кто был бы рад. Все-таки рядом с ее домом была. И на Гвирнуса вроде как похожа… Таисья углядела. Ну да моя Таисья и не такое углядит», – усмехнулся Тисс.

«Ладно, после покажу, – внезапно решил охотник, – не до девчонки ей сейчас».

Тогда же, таща девчонку домой, он даже не подумал об Ай-е.

Не подумал и о другом.

2

«А зря! – теперь мелькнуло в голове охотника, и холодная змея свернулась у него на груди. – Оставил Таисью одну. А эта… Хоть и маленькая, а вдруг…»

«Вурди меня сожри!» – выругался Тисс, толкнув входную дверь и внезапно ощутив острую ненависть к себе. Ладно – Таисья хоть баба, глупая она. Обрадовалась как дура. Это ничего, мол, что рычит. Хоть такое, а дитя. Спасибо тебе, Тисс. Поцеловала даже. В щеку чмокнула. Глупая. А он-то, он! Нет чтобы за женой да за этой, первое дело, приглядеть – вот ведь тоже дурень, праздник, мол, и из дома. Маску еще нацепил. Каждому встречному-поперечному про девчонку болтал. Это-то как раз пустяки. Может, и к лучшему оно. А вот Таисья… не случилось бы чего…

В доме было тихо.

В сенях остро пахло кроличьим пометом, однако сами кролики притихли. «Спят», – решил охотник, прислушиваясь к тому, что происходит на теплой половине, – нет, такая же тишина.

Хотя с чего бы это? Праздник как-никак. Таисье самое время у печи колдовать…

Охотник поежился, зло швырнул маску в темный угол.

А вдруг?..

Вурди не вурди, а что-то волчье, теперь явственно припоминал охотник, в девчонке было.

Уж слишком странно вела себя эта кусачая девчонка.

Даже будучи завернутой в полушубок, не оставляла она своих попыток выбраться на волю – хотя, казалось бы, зачем? Чтобы замерзнуть где-нибудь под ветхой изгородью? В лесу? Под елью? Или еще невесть где?

– Эй, Таисья! – Дверь на теплую половину почему-то не открывалась, и Тисс наддал плечом посильней. – Ты чего это заперлась?

Тишина.

Дверь была заперта изнутри.

Не к месту вспомнились рассказы про Керка. Как не мог он войти в свой дом. Как потом бегал вокруг избы. Как заглянул после в окно. Как сделался (чего только не набрешут) даже не бледным, а каким-то зеленым с лица… Вспомнился и рассказ Таисьи о таинственных звуках в сарае… Жаль, что в те дни он был на охоте. Уж он-то не побоялся бы, вошел. Может, и уцелела бы свинья…

Хотя при чем тут свинья?

– Тай? – встревоженно сказал охотник. – Открой, дура! Дверь ведь вышибу – сама потом ругаться будешь. Эй! – Наддал еще посильней, и дверь неожиданно отворилась, – потеряв равновесие, охотник чуть не упал; ввалился внутрь, быстро оглядел комнату… Уставился на лежащую без движения на лежанке жену. Потом на забившегося под стол и глядящего на него оттуда горящими глазенками ребенка… Снова на жену – ее рука свешивалась с лежанки, и Тисс отчетливо видел, что она расцарапана до крови и кровь до сих пор сбегает на дощатый пол… Опять на девочку… Жену… Наконец, опомнившись, он бросился к ней, схватил руку, прижал к своему лицу… рука неожиданно вздрогнула и крепко ухватилась острыми ногтями за его щеку.

– Что ты делаешь! Больно! Эй!

Потянула лицо охотника на себя…

И… он уже видел ее смеющиеся радостные глаза, чуть приоткрытый рот, игриво высунувшийся язычок…

– Пришел, дурень. Вишь какую поймал… Что испугался? Исцарапала всю. Моя нынче очередь… Пугать-то. Не все тебе… Ну, целуй, дурень, целуй.

– Тай, а как же она? – Охотник попытался вырвать щеку из цепких пальцев жены, но женщина не пускала, все больней впиваясь ногтями в обветренную кожу.

– Она? А что она? У-у! Какое у тебя лицо!

– Испугался, дура! За тебя же…

– Ну же, целуй!

– Погоди, – сказал охотник, – осторожней! Ты и меня исцарапаешь всего!

– Ну и что?

– Как это «что»?! – возмутился охотник, не слишком, впрочем, противясь желаниям жены, склоняясь все ближе к таким теплым, таким манящим губам.

– Целуй! – прошептала Таисья ему в лицо. Тисс осторожно коснулся ее губ.

– Фу, противный! Сам-то лезешь небось!

– Ты какая-то…

– Какая? – смеясь, прервала она его.

– Ну раньше ты никогда…

Тисс не договорил. Ему вдруг захотелось обернуться, чтобы увидеть то, что творится за его спиной. Вроде какое-то движение. Тихое, будто мышь прошмыгнула. А все-таки не мышь. Вот. Опять. Вроде как ближе. Охотник вздрогнул. Снова попытался вырваться из объятий жены.

Та глупо хихикнула:

– Не пущу!

– Погоди. Она смотрит.

– Девчонка?

– Да.

– Все смотрят. На повелителей ты внимания не обращал!

– Она привязана?

– Да она у кого-то уже была… Привязана. Ты что, не заметил?

– Заметил, – проворчал Тисс, пытаясь избежать тянущихся к нему жениных губ. Нет, не вела она себя так. С тех самых пор, как начала кашлять. Там. В старом Поселке. – Ты ее отвязала?

– А зачем ты ее привязывал?

– Она ж дикая совсем.

– Она хорошая. Сам же ее привел…

– Привел. Только мне как-то не по себе… И ты…

– Тсс! – Она прижалась к его губам. Губы были сухие и горячие, они обжигали; Тисс невольно поддался их жару, какое-то время они молча боролись языками, бодаясь ими, как молодые бычки. Руки Таисьи тем временем по-прежнему цепко держали его голову, а ноги… Ноги внезапно обвились вокруг так и не снятого полушубка охотника, при этом задирая влажные от растаявшего снега полы одежды… Вот ее влажный язычок наконец протолкнулся ему в рот… «Ишь ты! Какая!» Он вытолкнул его наружу, стиснул зубы. Чуть отстранился, глядя в ее раскрасневшееся, округлое лицо. Перевел взгляд на полную шею. На выпроставшуюся из-под одеяла грудь. Влажные соски чуть подпрыгивали в такт ее горячему дыханию…

– Ты голая? Среди бела дня? Тай, что с тобой?

– Со мной?!

– Ну да.

– Ничего. Это ты какой-то странный…

– Я?! – возмутился охотник, и снова волна какого-то необъяснимого страха захлестнула его с головы до пят. – Отпусти! – Он грубо рванулся, чувствуя, как ногти жены оставляют на его щеках кровавые борозды, а обвившиеся вкруг туловища ноги напряглись. – Слышишь, отпусти!

– Как бы не так! – Она коротко хохотнула и, вильнув бедрами, швырнула тело охотника на лежанку. Потеряв равновесие, он плюхнулся на жену, при этом голова его больно ударилась о женин лоб.

Она будто не чувствовала боли.

Из глаз же охотника посыпались искры.

– Чтоб тебя! – выругался Тисс, чувствуя, как горят расцарапанные щеки, как наконец отпустившие их пальцы теперь торопливо дергают тесьму на штанах…

– Я же в полушубке, жарко ведь, – взмолился было он, неловко барахтаясь на полном, мягком теле, стараясь не сделать ему больно и в то же время выбраться, выкарабкаться, пока не поздно; почему это поздно, разве может быть поздно, когда…

За спиной вновь раздалось тихое шебуршание. Странный скрежещущий звук, который заставил тело охотника напрячься; он замер, неловко повернул голову, но ничего не увидел – глаза покрывала копна черных жениных волос. Заливал их и пот, который тонкими струйками сбегал из-под так и не снятой до сих пор шапки… Жарко. Тисс моргнул, пытаясь стряхнуть с ресниц соленые капли. С силой выдохнул, – черные волосы перед носом взвились речной волной… Ух как жарко. Он дернул головой, пытаясь сбросить с себя шапку, которая уже пропиталась его потом и почему-то нестерпимо воняла псиной…

– Щекотно, – хихикнула жена, которая уже нисколько не походила на жену: было в ее движениях и в той силе, с какой она подчиняла охотника своей воле, что-то новое, волнующее, пугающее. Пугающее куда больше шорохов за спиной. – Щекотно, – повторила она, вновь повернувшись к нему лицом, и Тисс с удивлением заметил маленькие усики на верхней губе. (Откуда?) На мгновение их глаза встретились. «Оттуда», – будто говорили ее зрачки. Большие, бездонные, они ласкали, обжигали и одновременно завораживали его. Он попытался отвести взгляд – не тут-то было: он мог шевелить чем угодно – руками, ногами, головой, но глаза… Они словно перестали подчиняться его воле. Тисс попытался закрыть их… закрыл, но даже сквозь опущенные веки чувствовал: он и Таисья по-прежнему смотрят зрачок в зрачок, и не просто смотрят – разговаривают друг с другом, и не просто разговаривают – а она, именно она, жадно пьет из заколдованных зрачков его мысли, чувства, жизнь…