Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Добыча была не ахти, но по этой не слишком богатой на зверье поре – сносной. Тощий беляк, пара куропаток да промерзшая насквозь кабанья ляжка, схороненная Гвирнусом еще с прошлой охоты, теперь же откопанная из-под груды снега. Не ляжка – смех… Прежде чем сунуть ее в заплечный мешок, нелюдим долго принюхивался: мясо вполне могло протухнуть в недавнюю оттепель, если же не протухло, то все равно никуда не годилось – подстреленный им кабанчик потому и дался так легко, что сам едва не валился с ног от голода, был тощ, как сама смерть, и, умирая, смотрел на подстрелившего его охотника с благодарностью.

О том, чтобы завалить якобы бродящего где-то поблизости лосяка, не было и речи. Кто там про следы болтал? Лай? Тисс? Тисс, кажется… Вот уж язык без костей. Хлебом не корми… Сам небось от кого-нибудь слышал. Слухи – они слухи и есть. Так и ведмедя в собственной кровати углядеть можно. И потом, какой же охотник добычу другому уступит? Сболтнул по глупости. Потом пожалел, да поздно. Не любят в новом Поселке болтунов. В общем, какой уж там лосяк! Лес пустой, что твой желудок, – ни следа, ни следочка: и снег самый что ни на есть свежий понавалил, и до снега – в оттепель – зверье как сквозь землю провалилось.

Одно слово – дрянная зима. Хорошо хоть у Ай-и травы всякие да пара мешков ржаного дичка с лета остались. Каша из него гадкая, да сытная, и хлеб такой же – бугристый, черный, в хорошие годы разве что про запас – на сухари.

Снег валил третий день – идти было трудно. Хоть и постарался Гвирнус, просмолил лыжи к зиме на загляденье, а влажный снег все равно налипал на полозья. Хочешь не хочешь, приходилось останавливаться, счищать. На остановках есть хотелось особенно сильно. Гвирнус глотал слюну, однако в заплечный мешок за сухарями не лазал. Кто знает, что дальше будет, – сегодня хоть не с пустыми руками возвращаешься. А завтра? Совсем стыдно будет голодным детям в глаза глядеть.

Не таким уж, правда, и голодным. Но все равно – не заслужил он нынче сухарей. «Ай-я небось тоже последнюю ложку отвара для детей бережет. Грибы да ягоды – оно, конечно, тоже еда. Но и без мяса никак», – подумал нелюдим, тревожно оглядывая сумрачный лес.

Да и было от чего тревожиться.

Лес кружил.

Гвирнус поправил сбившуюся набок шапку. Запрокинул голову. «Ишь луна круглая какая. Светло как днем. Не с чего вроде плутать. Давно уж к дому должен был выйти. Дурак! – обругал себя нелюдим. Наклонившись, зачерпнул рукавицей полную пригоршню снега. Обтер лицо. Долго мял заиндевевший подбородок. Щеки. Нос. Больно. Ну да дело привычное: терпи. Тысячи иголок вонзались в кожу – Гвирнус тер все усерднее. – Вот ведь как подморозило, – ворчал про себя охотник, – днем-то, по солнышку, текло все…»

– Уф!

Лицо горело.

Да и руке в рукавице стало жарко – нелюдим чувствовал, как ползут по запястью горячие струйки. Он торопливо сдернул рукавицу. Обтер влажную ладонь о меховой полушубок. Так-то. А не то пропитается потом, рукавица то бишь, и глазом не успеешь моргнуть, как рука – не рука. Ледышка. Попадись зверь какой, не то что тетиву натянуть, а и стрелу из колчана не вытянуть. Лицо обморозить – это что! С лица воду не пить. А руки беречь надо.

«Этот холод – и не холод еще. Посмотрим, что дальше будет. К утру…» Гвирнус усмехнулся. Натянул рукавицу. В который раз оглядел ночной лес. Оно.

Болотце.

Кривые стволы берез, присыпанные снегом кустики можжевельника. В местах посуше – рахитичный гуртник. Не болотное растение. Но жадное. Куда семя упадет, там и лезет. Даже на камнях. «И расти вроде негде, а из одной своей жадности прет», – подумал нелюдим, отряхивая полушубок от снега, приглядываясь. («Показалось? нет? – будто впереди огонек мелькнул. В лесу да по этакой поре, что за ерунда?») Снова усмехнулся. Все, не мелькает больше. Стало быть, показалось. Стало быть, не огонь вовсе. Луна балует. Подмигивает. Вишь, старается, пугает – болотце сплошь залито мертвенным голубоватым светом. Березы синюшные, скрюченные, коли страху волю дать, один к одному мертвяки. Зато и видать далеко. Чуть не на сто шагов. Сосны по ту сторону низинки. Песчаный откос. Торчащие из-под снега могучие корни. Черный валун в снеговой шапке. Гвирнус крякнул. В шапке-то в шапке. Да глаза б не видели. Ни валуна. Ни болотца. Ни откоса. Потому как карабкался он совсем недавно по этому откосу. И у валуна останавливался (лыжи счищал). И сосенку вон ту, что справа, помнит: под ней вроде как еще пенек есть. Трухлявый такой. По осени так самое милое дело. Для опят.

Тьфу!

Закружил…

Случись такое не с ним, посмеялся бы всласть. Рыболовом обозвал. Не пожалел бы бедолагу. А то как же! Виданное ли это дело – в лесу заплутать? Не рыболову, не бабе какой. На первой-то охоте, до посвящения, коли этак кругаля дашь – пощады не жди. А тут…

Шел по старым заметам. Каждое деревце знакомо. Каждый кустик. Помнится, недавно еще у ключа был. А там уж и рукой подать. До Поселка, разумеется. Иди вдоль ручья, зараз и дойдешь. Задумался, что ли? Так ведь вроде не думал ни о чем. Ну об Ай-е немножко (что-то захандрила в последнее время она). О лосяке (чтоб ему пусто было). О Дроне еще Пересмешнике. (Уж больно часто Райнус к нему захаживать начал. Не научил бы плохому чему). Разве ж это мысли? Как же он, Гвирнус, с дороги-то свернул?

– Дурак! – выругал себя охотник и вздрогнул: впереди, за болотцем, среди темных стволов мигал яркий огонек и будто в такт ему раздавалось еле слышное, однако явственно злобное рычание… Собаки ли? Волка? Понять на таком расстоянии было невозможно. «Что ж, поглядим». Нелюдим помянул вурди и торопливо съехал вниз…

2

Костер был уже совсем близко. Шагах в тридцати. И рычание раздавалось так громко, что не составляло труда понять – рычала вовсе не собака. Рычал волк. На человека, который грубо ругался хриплым голосом, то и дело приговаривая:

– Не нравится, вишь. Что глазюки выкатила? Пасть скалишь? На тебе! На! – Огонек при этом раздваивался и темная фигура меж сосен тыкала маленькой мигающей звездочкой куда-то в темноту. «Отгоняет, – сообразил охотник, – что ж это он? Волк-то вроде один. Не стая. Одной стрелой сладить можно. Эх!»

– Ату его! Ату! – крикнул он в темноту (луна некстати скрылась за облаком), на ходу стягивая лук и выхватывая из колчана стрелу.

– А! Помогальщик явился! – послышалось в ответ.

И снова ярко тлеющая ветка ткнулась в морду пока еще скрытого за деревьями зверя. Зато человека нелюдим видел почти целиком. Правда, лишь со спины. Невысокий, кряжистый. В ободранном меховом полушубке. Вовсе без шапки – вместо нее огромная копна то ли русых, то ли седых волос, перетянутая кожаным ремешком. В правой руке ветка. В левой… Что-то маленькое, темное. Шевелящееся. Вроде как живое. Хотя попробуй пойми. Темно все-таки. Даром, что костер. Горит-то ведь еле-еле. И человек не стоит на месте. Крутится как уж на сковородке.

– На тебе! На!

Вот. Опять.

Стоявший возле костра яростно хлестнул веткой прямо перед собой, и Гвирнус углядел мотнувшуюся к костру, а потом стремительно отшатнувшуюся прочь серую тень.

Волк показался нелюдиму огромным.

Впрочем, видел его охотник лишь считанные мгновения. Он и глазом не успел моргнуть, как тень растаяла в сумраке ночи, а незнакомец, опустив тлеющую ветку, проворчал:

– Вернешься. Знаю я тебя. Ну иди же сюда. Иди…

Голос его заметно дрожал. Однако вовсе не от страха. Было в нем какое-то странное возбуждение, которое заставило Гвирнуса остановиться в нескольких шагах от костра. Человек между тем неприятно по-старчески рассмеялся, поднял вверх левую руку, держа за холку отчаянно брыкающееся, жалобно повизгивающее существо.

– Бросила, да? – ехидно сказал он в темноту. Почувствовав стоявшего за спиной охотника, не оборачиваясь сказал:

– Ты это… Уходи.

– Куда?

– Куда хочешь. Мне помогальщиков не надо. Охотник небось?

– Да.

– Оно и слышно. Я-то тебя, еще когда ты из болотца лез, услыхал. Лыжи у тебя никудышные совсем, – чуть более миролюбиво прибавил он.

– Да и у тебя костерок не ахти, – проворчал нелюдим.

Незнакомец пожал плечами, на мгновение обернулся к нему. Гвирнус подивился его немолодому лицу, морщинистому, грязному. «Как есть отшельник. Старик почти», – подумал нелюдим.

В ответ же услышал:

– Ну погаснет. Тебе-то что?

– Не боишься?

– Не боюсь! – Лесной человек снова смотрел куда-то прямо перед собой. – Мое это дело. Не лезь. А то вот тебя ненароком, гляди, и пришибить могу.

– Это за что ж?

Отшельник хмыкнул.

Гвирнус пожал плечами. Поднял лук. Медленно натянул тетиву. Оглядел темнеющие стволы сосен. Никого.

– Ушел…

– Опусти, – сухо сказал отшельник, и нелюдим удивленно прищелкнул языком. Ишь ты! Будто спиной видит. – Опусти, – зло повторил лесной человек (старик ли? Нет? Гвирнус никак не мог определить, как его называть), – знает она. Что у тебя в руках-то. Просто так не подойдет.

– Она?

– Волчица, вишь. Не углядел? Ладно. Никуда не денется, – пробормотал отшельник, снова поднимая пойманного волчонка высоко над головой. – Ну давай! Скули! – Он тряхнул испуганного звереныша за холку и тут же громко выругался, ибо в лицо ему брызнула горячая желтоватая струйка. – Вот сволочь! Обоссал! – Отшельник вытер рукавом лицо. – Ну да мы тебя вот так! – зло сказал он, ткнув тлеющей веткой бедолаге в живот. Запахло паленой шерстью. Волчонок отчаянно взвизгнул, и в ответ тут же раздалось угрожающее рычание волка. Даже Гвирнус не сразу сообразил, что рычал не тот, первый (волк ли? волчица?), а другой. Не сообразил и отшельник. Он повернулся туда, откуда доносилось рычание, – вправо, а в это время с противоположной стороны поляны уже неслась к нему серая тень.

Бесшумно.

Могучие лапы, казалось, и вовсе парили над землей.

Уши поджаты. Огромная морда чуть повернута набок.

Каждый прыжок чуть не пять Гвирнусовых шагов.

Как ни опытен был охотник, но и он заметил движение слишком поздно. Руки сами собой подняли лук, одного мгновения хватило на то, чтобы натянуть тетиву… Но выстрелить он не успел.

Человек у костра невесть зачем резко сдвинулся в сторону, закрывая обзор. Оглянулся. Зло зыркнул на нелюдима:

– Тебя еще не хватало! Помогальщик! Тьфу!

И тут же полетел в снег, сбитый с ног бросившимся со спины зверем. Не раздумывая, нелюдим метнулся вперед. Отшвырнув бесполезный лук в сторону, на ходу выхватил нож и был уже совсем близко от катающегося по земле клубка, когда волк, почуяв приближающуюся опасность, оставил свою добычу. Отскочил в сторону. Сверкнул горящими угольями глаз. И бесшумно скрылся в темноте.

– Дур-рак! – зло выругался, все еще лежа лицом в снег, незнакомец. Перевернулся на бок. Кряхтя сел. Пнул ногой окончательно погасшую ветку. Осмотрел порванный рукав полушубка.

– Прокусил? – хмуро спросил нелюдим.

– А то как же! – проворчал отшельник. – Когтями рванул. И не волк это вовсе. Я же сказал – волчица. До горла хотела добраться… Сволочь! Хитрая она у тебя… Мамаша то бишь. – Отшельник поднял за шкирку так и не выпущенного из рук щенка. Поднес испуганную мордочку прямо к носу. – Шкура! – хрипло сказал он без особой, впрочем, злости. Щенок согласно тявкнул. Горячий язычок торопливо лизнул отшельника в щеку. Тот нахмурился. Повернулся к нелюдиму: – Ну, чего уставился? Уходи.

– Кровь у тебя вроде.

– Не моя. Ее. Полоснул. Ножичком-то.

– Вернется ведь.

– Сам знаю.

– Знаешь, а волка-то прозевал. Что, не так?

– Так да не так, – проворчал лесной бродяга, – может, у меня своя мысль была…

– Оно и видно, – усмехнулся нелюдим.

Отшельник злобно хрюкнул. Кряхтя поднялся, подошел к затухающему костру. Пошевелил ногой красноватые угли. Затем так же не торопясь нагнулся, прихватил свободной рукой остатки лежащего возле кострища хвороста. Бросил в огонь:

– Жри!

– Совсем ведь загасишь, – не удержался нелюдим.

– Не твое дело, – огрызнулся отшельник.

– Как знаешь. Тебе видней, – сказал Гвирнус, неприязненно глядя на чуть сгорбленную спину незнакомца.

На поскуливающего волчонка в его руке. На эту руку – большую, сильную, четырехпалую, ибо вместо мизинца на ней красовался короткий обрубок, который напомнил Гвирнусу… Что? Он силился, но не мог вспомнить. Где-то он уже его видел. Такой же. Давно. Много лет назад. Где? Когда? У кого? И не из-за него ли, обрубка, он так долго торчал возле этого догорающего костра?

Гвирнус тряхнул головой, отгоняя смутно копошащуюся в душе догадку. («Да. Мизинец. На левой руке. Или на правой?») Тряхнул еще раз. («Тьфу! Лезет же в голову всякая ерунда!») Перевел взгляд на разорванный в клочья полушубок, от которого несло кислым запахом застоявшегося пота и плохо провяленного мяса. Сморщился. «Другой бы спасибо сказал. А этот… Верно говорят: от отшельника добра не жди». Потом снова взглянул на руку, не выдержал, будто невзначай спросил:

– Чем это?

– Ась?

– Палец, говорю, чем?

– А! – Отшельник обернулся к нему. Внимательно посмотрел на нелюдима: – Всякое бывает. Тебе-то зачем?

– Так, – пожал плечами нелюдим, – рукавицы надень.

– Вишь, разговорчивый какой, – проворчал лесной бродяга, – не отвяжешься. Ты вот что… – буркнул он с плохо скрываемой злостью, – нечего тебе. Оглядывать. Не люблю я. Сглаз – он ведь хуже мозоли будет. Прилипнет – куда мне потом? Мозоль хоть ножом срезать можно. А его чем? И со спины не стой. Не поможет. Чую я, когда со спины. То, что я волка-то до себя допустил, в голову не бери. Из-за тебя ж и вышло. В другой раз так просто не подойдешь. Шел бы добром. Или тоже? Из этих? Ты смотри. У меня ведь и колышек есть.

«Ишь как глаза блестят. Колышек приплел. Верно говорят. Все они отшельники. Не в себе», – хмуро подумал нелюдим. А вслух сказал:

– Ухожу уж.

Закинул лук за спину и впрямь собираясь уходить. («Пускай сам с волками-то. Коли этак-то. Зло не зло, а попробуй пойми как. Да и Ай-я заждалась, поди», – мысленно добавил он).

Но не ушел.

Потому что вдруг увидел, как незнакомец вновь наклонился, однако на сей раз вовсе не за хворостом – за ножом. Лежавшим рядом. Под рукой. На подтаявшем возле кострища снегу. Обычным. Охотничьим. Один к одному, как у Гвирнуса.

Наклонился. Поднял. Встряхнул хорошенько щенка:

– Ничего. Не один ты там. Сейчас и до братцев, твоих доберусь. Так-то! – и торопливо провел тонким лезвием ножа по его горлу…

3

Маленькое тельце обмякло.

Еще прежде, чем хлынувшая из горла кровь успела обрызгать рукав, отшельник швырнул волчонка в снег. Пренеприятно по-стариковски хихикнул. Почесал заскорузлым пальцем щеку. Покосился на нелюдима:

– Стоишь?..

– Тьфу! – Гвирнус презрительно сплюнул. Он не сводил глаз с окровавленного лезвия ножа. Если бы не знать, что свой при себе, в голенище, то…

Точно ведь – один к одному.

– Ну стой, стой. Мне тебя жалеть нечего. Теперича одним миром мазаны. Думаешь, она намэто отродье простит?

– Нам? – недобро усмехнулся нелюдим.

– А ты как думал? – Лесной бродяга зажал пальцем левую ноздрю. Шумно высморкался. Он, казалось, не замечал Гвирнусовой злости. – Теперича не отвяжешься. Я-то знаю.Дурак ты. Лезешь, когда не просят. Дорого оно, времечко-то. Видишь, ушла мерзавка. Не дура. Понимает. Этого не спасешь. Стаю небось приведет. Самой-то не справиться, поди. А там еще целый выводок. Во-он там. Под сосенкой… – Он вытянул руку, показал куда-то в темноту. – Ты иди своей дорогой. А я ими-то как раз и займусь. – Отшельник снова пренеприятно хихикнул. «Точно ведь не в себе», – подумал Гвирнус. Ему вдруг стало неуютно. Здесь, у костра. Рядом с лесным бродягой, который невесть зачем резал беспомощных волчат… Лучше уж одному… В лесу. Идти надо. Вот только «взглянуть еще раз на руку… На обрубок… На… нож. Вспомнить (что ж именно?). И идти.

– Злой ты. – Охотник поежился (будто стало еще холодней), покосился на мертвое тельце… – Я одному такому по шее надавал. Бабу он хотел в старом Поселке выкрасть. Правда, не стоила она. Ну, того… Чтобы спасать. Лучше бы уж выкрал тогда, – проворчал нелюдим, сам не понимая, почему не уходит, почему не спешит домой к Ай-е, почему глаз не может оторвать от этого немолодого уже, морщинистого, почти стариковского лица.

Нет, не лица.

Руки.

Отшельник присел на корточки, пошевелил ножом догорающие угли. Хихикнул. Скривился, отчего лицо его, и без того не слишком симпатичное, показалось нелюдиму отвратительным – худющее, со впалыми щеками, заросшее непонятного цвета всклокоченной бородой. Губы влажные, слюнявые. А как перекосить, так и вовсе не губы, а будто два слизняка на шляпке осеннего гриба. Как веточкой их ткнешь, тут-то их и скривит. Тут-то они, как эти губы, веточку и обовьют.

– Норкой ее звали, – зачем-то сказал нелюдим.

Отшельник хмуро покосился на него. Пробормотал, глядя куда-то за спину охотника, брызгая слюной и неприятно вздрагивая всем телом:

– Вот привязался! Репей да и только! Сам-то кто?

– Гвирнус. – Он будто не расслышал. Хотя, как показалось охотнику, в голосе бродяги мелькнуло нечто похожее на удивление. Мелькнуло и тут же сменилось холодным равнодушием. Странный, впрочем, это был холод. Так звенит в зимней ночи ледяная тишина.

Дзинь! Дзинь!

– Гвирнус, – повторил было охотник, однако лесной бродяга, брызнув слюной, протянул:

– А-а! – И, пожевав слизняками, буркнул. – Нелюдим, значит?..

– Да.

(Дзинь! Дзинь!)

– Оно и видно. Нелюдим. Места ему в лесу, вишь, мало. Не нравишься ты мне. Я вот тоже за бабой в ваш-то ходил. Бабы тоже мне, – нервно хрюкнул отшельник (дзинь! дзинь!), – баба – она ведь тоже бабе рознь. Моя-то Зовушечка и не бабой вовсе оказалась. Хорошо, колышек с собой был. Эх! У-у, гнида! – вдруг невесть кому сказал бродяга. – Сам, небось, из этих, – добавил он, и Гвирнус понял, что ему. (Кому ж еще?) – Не боюсь я тебя! – „И я“, – мысленно ответил охотник. – Хотя что был, что не был. Колышек-то. – Слизняки отшельника сложились в некоторое подобие улыбки. Он задумчиво провел по ним языком: – О-обветренные! Бешеное. Молочко-то. – Речь бродяги становилась все более бессвязной. – Э! Куда! – воскликнул он, заметив, что Гвирнус собрался уходить (охотник и впрямь собрался, внезапно решив, что разговор затянулся и что он вовсе не желает торчать у погасшего костра до утра). – Нет уж! Постой! – злобно воскликнул отшельник. – Теперича мы вместе. Будем. Отродье ихнее. Я еще погляжу. Как ты… Как она… С-сука! Ходит! Выслеживает! Не подпускает! Убил бы, а не подпускает. Но – ходит! Иной раз сижу в землянке, а ведь чую! Тут она. Рядом совсем. Наверху. Любит меня, дура. За то что я ее… Ножичком-то. Тьфу! Не тем, не тем, – хрюкнул отшельник, – совсем одурел тогда… Гадину… Хе-хе… Так-то. – Он вдруг потянулся за выброшенным в снег бездыханным тельцем волчонка, поднял его. Поднес прямо к носу. Шумно вдохнул воздух. Потом трясущимися руками протянул волчонка Гвирнусу: – Вот. Понюхай. И не волчья совсем. Кровь-то. – Глаза его странно блеснули. Теперь он и впрямь выглядел как сумасшедший. Не только руки, но и голова тоже вздрагивала, глаза закатились. – Не волчья… Да, – повторил бродяга, брызгая во все стороны слюной, – он не смотрел на Гвирнуса, теперь он вообще никуда не смотрел. Ему не надо было никуда смотреть. Казалось, еще немного, и он повалится в снег в жутком припадке падучей. Совсем как живший некогда в старом поселке дурак Филяй. Только страшней. Потому как про Филяя-то хорошо знали – лучше с ним и не заговаривать вовсе и не подходить. Ненормальный человек и все. А тут… Только что ведь сидел у костра. И ничего такого. А вот на тебе! И взгляд как у Филяя. И голос – дрожащий, с придыханием, того и гляди сорвется в крик. (А-а-а-а-а! Дзинь! Дзинь!) И ночь. И луна вон как светит. И трясет его всего. И вон уж и набок валиться начал (чуть не в костер). И не уйдешь теперь. Не приучен Гвирнус так-то людей в лесу бросать.

– Вурди меня сожри! – проворчал он, торопливо стаскивая с плеча сумку, на дне которой таскал с собой Ай-ины снадобья. От простуды, от кашля, на случай, если зверь задерет, – много всякого. „Может, чего и сгодится, – подумал охотник. – Сон-трава например. Настой. Не уснет с одного глотка-то. А глядишь, и успокоится…“

– Надо же! Угораздило! – проворчал он, доставая наконец требуемое. Торопливо сорвал восковую крышку. Подошел к бродяге, протянул маленький глиняный кувшинчик: – На, выпей. Полегчает.

Бродяга поднял на нелюдима мутный взгляд. Глупо хихикнул. Брезгливо оттолкнул протянутый настой. В горле его что-то неприятно булькнуло. Потом испуганно моргнул.

– Пей, говорю!

– А! И ты туда же! Ты мне вурди не поминай! – хрипло крикнул бродяга, отшатываясь от протянутой руки, будто и в самом деле не человек, а оборотень тянулся к нему. – А-а-а! – кричал он на весь лес, и лес так же громко вторил ему: „А-а-а! У-у-у! А-а-а!“

Не лес.

Волки.

Стая.

„Надо уходить, близко они совсем. А костер-то почти погас. Нечем их будет. Отгонять-то. Надо уходить, – тревожно подумал охотник и тут же остановил себя: – С этим-то? Куда?“

– А-а-а!

Крик резал уши.

– Убью! А-а-а! Отродье! Всех! – отшельник вздрагивал всем телом. – Сволочь! Дурак! – Это уже Гвирнусу. Скрипнул зубами, охнул и неожиданно повалился прямо на пылающие жаром угли. Взвыл от боли, с невероятной ловкостью перекатился через себя и уже на другой стороне костра выпростал из-под себя обожженную четырехпалую руку и ткнул ею куда-то в темноту: – Вот она! Вот! Стоит! Сучка! Гадина! Смотрит! Что я ей сделал?! Что?! Уб-бью!!! – И уже глядя на Гвирнуса: – Ну! Что стоишь, пень корявый! Ты мне этих… гаденышей тащи. Из норы. Таких же… – Он потянулся через костер к брошенному им тельцу. – Слышишь, воют?

Гвирнус покачал головой. Нет, не слышу. Там вдалеке – да, слышу. А здесь… Только вроде как поземка шуршит, подвывает. Угольки потрескивают. Вроде еще как скулит кто-то. Тихо так. Жалобно. И не по-волчьи вовсе. По-собачьи…

– Не слышишь разве? – уже спокойней повторил отшельник, будто понемногу приходя в себя.

– Воют? Не-е… – пробормотал нелюдим, прислушиваясь.

Вот. Опять.

Где-то совсем близко, в норе. Щенок. Точно ведь в норе. И не волк вовсе. Пес. Не дам отшельнику. Убьет он его. „Себе возьму“, – неожиданно решил нелюдим, оглядывая поляну. Снова прислушался. Нет, не в норе. Чуть в стороне. Небось чует. Опасность-то. Пока то да се, выполз. А далеко уходить боится. Мамки-то нет. Плохо без мамки.

– Где ж ты, а? – буркнул нелюдим. Собака? Щенок? В лесу? Откуда? В новом Поселке собаки были разве что у семейства Нарта да у старого пердуна Шепелявого. И те – тощие, престарелые, уже ни на что не годные. Разве что тявкнуть из последних сил. Да и то нет мочи слушать, хоть уши затыкай. Рыжий кобель у Нарта. Серый, волчьей породы у старика. Еще у Тисса был, так того зимы две как ведмедь задрал. У Лая… Так ведь не кобель – сучка. Еще у Настасьи (во баба – почище мужика будет!). Точно ведь у нее, вспомнил нелюдим. Этот вроде ничего. Да больно уж дикий. Только и знает, что в лесу шастать. И еще две сучки. У бывшего рыболова Дрона (этой уже не до кобелей). И у Гергаморы. В старом-то поселке, Речном, с собаками и не цацкалась никогда. А как пришло время уходить – прихватила. Знала, старая карга, что на новом месте хорошая сучка подороже охотничьего ножа будет. Да только перестаралась – опоила чем-то псину: нет от нее щенят. Вот и получается – повывелась собачья порода в здешних местах. Хоть волком вой.

„Воют. Еще как“, – не без ехидства подумал Гвирнус, прислушиваясь к звукам ночного леса.

– Где ж ты, а?

– Вишь, сбежать вздумал, – слабым голосом сказал отшельник, – правильно. Этого первым. Я бы и сам. Да что-то ноги занемели, не идут совсем. – Крякнул: – Не беда. Пройдет это. Не впервой…

Гвирнус порылся в мешке. Достал склянку с мазью. Кинул уже почти пришедшему в себя отшельнику:

– На, натри.

И двинулся по поляне, внимательно оглядывая окрестности.

– Эй!

Теперь поскуливание раздавалось совсем близко, в нескольких шагах. Но и волчий вой куда ближе, чем раньше. Еще немного и… „Какой, к вурди, щенок. Хворост надо собирать“, – ворчливо подумал нелюдим. Однако до рези в глазах всматривался в синий от лунного света снег и тихо приговаривал:

– Ну же, писклявый, ты где?

Тишина. Будто испугавшись его голоса, жалобно скулящее существо умолкло.

– Дурень. Я ж к тебе добром. А ты…

– Оно и верно. Добром, – хихикнул где-то за спиной отшельник.

– Добром, – упрямо повторил нелюдим. Щенок коротко тявкнул и снова умолк.

Там. За сосенкой», – подумал Гвирнус, ускоряя шаг, проваливаясь в рыхлом молодом снеге. «Если кобель, назову Снурком, – внезапно решил он, – если сучка…»

– Нашел гадину?

Гвирнус обернулся:

– Нашел. Ноги-то как?

– Натираю, – проворчал отшельник, – ты это… Не тяни. Слышишь? Мамаша-то близко совсем.

– Слышу, – проворчал нелюдим, наклоняясь над маленьким серым комком. – Вот ты где! Чего ж ты аж под самый камень забился, дурень? Тут, вишь, и тень, и ты аж по самую холку зарылся. А пройди я? Мимо? Я ж – не ты, ночью-то не ахти как вижу. Вот и подох бы тут без меня. Ну, чего уставился – вся морда в крови? – Он снова повернулся к костру: – Ножом, что ли, в нору совал?

– Совал. А что?

– Так. Ничего.

– Сам прирежешь? Или помочь?

– Сам, – усмехнулся охотник. Скинул теплую рукавицу, потянулся к острой мордочке и тут же отдернул руку – острые зубки едва не вцепились в его палец. Будто испугавшись сделанного, щенок заскулил. – Ишь ты! Боевой! – уважительно сказал нелюдим. – Ты не меня, ты этого кусай, – ехидно добавил он, покосившись в сторону костра. Брошенный отшельником хворост постепенно разгорался. Видно было хорошо. Бродягу (без портков). «Отморозит задницу-то», – мысленно усмехнулся охотник. Мертвого волчонка на снегу. След полозьев. Ай-ину склянку, которая валялась нетронутой там, куда ее бросил нелюдим. «Не взял, значит». Однако ноги бродяга растирал. Чем-то своим.

«Его дело», – решил Гвирнус. Он снял с плеча мешавший лук, колчан с десятком стрел. Присел на корточки. Не без удовольствия оглядел находку. Еще у костра по жалобному повизгиванию он определил, что услышанные им звуки вовсе не похожи на волчьи. Слышал он, как визжат и потявкивают волчата, – их голоса насквозь пропитаны лесом, это не потявкивание даже, а сплошной протяжный скулеж. Так ветер, залетев в печную трубу, вдруг застонет жалобно, почти по-человечьи: мол, выпустите меня отсюда, не дело это для вольного ветра – в печных трубах горевать. И ноет он, и ноет – все жилы тянет. Собачий же голос не таков. Даже жалобный, как сейчас. Тут больше достоинства. Лесом даже не пахнет. И на человечье нытье ничуть не похоже. Тут – свое. Хоть и жалобное, а с достоинством. Собака (даже месячный щенок, как этот) свою цену знает. Не будет она ни за что ни про что случайным слушателям душу надрывать. Разве что, бывает, хозяин раньше пса возьми и помри. Тогда – да. Тут уж не до достоинства – одна тоска. Ну да это дело особое. Смертное.

Щенок был хорош. То, что морда в крови, оно и понятно – вылизывал себя. Рану вылизывал. Вон на спине – аж с мясом шерсть выдрана.

– Сейчас помогу тебе. – Гвирнус полез в котомку. Лежала у него где-то на самом дне чистая тряпка. Для себя носил. Случись что – перевязать. Но сколько по лесу ни шастал, сколько со зверьем ни воевал – ни одной царапины. Будто заговоренный. Будто сам лес взялся его охранять. Другие, бывало, то на ведмедя в гуртнике напорются – еле ноги унесут, то, смотришь, лицо все исполосовано – рысь когтями прошлась. А у Гвирнуса таких случаев ни-ни. Разве что на гиблый корень он мастак нарываться. Так ведь тут никакой перевязи не надо – кровь и не течет вовсе. Гвирнус рылся в котомке в поисках тряпки, щенок же смотрел на него огромными бусинами глаз. Жалобно, с недоверием, зло.

– Терпи, – пробормотал Гвирнус. И добавил с усмешкой, прислушиваясь к приближающемуся со стороны лесного поселка вою: – Ишь как расходились. Твои небось… Дружки.

– Ты это… Побыстрей давай, – послышалось со стороны костра. – Там их в норе полно. Голыми-то руками не лезь…

– Пошли ноги-то?

– А куда они денутся? Пойдут.

«Пойдут, да поздно будет», – зло подумал нелюдим.

«Хоть и собака, а что-то волчье в нем есть, – думал он, косясь на нового знакомца. – Морда у тебя, братец, собачья. И голос, и окрас. Это не Настасьин ли дичок какой волчихе удружил? А что? Масть та же. Бурая. Ведмежья. С рыжими пятнами по всей твоей глупой морде. Да. Похоже. Он».

– Ну вот, – вполголоса сказал охотник, достав наконец небольшой отрез белой ткани. – Тут на троих таких, как ты. – Он одним рывком оторвал подходящий лоскут. – Готово. Только ты, друг, вот что – пасть-то свою не разевай. Кусаться нам ни к чему. Я ведь тебя тоже ох как покусать могу!

С этими словами Гвирнус ловко ухватил щенка за загривок и выдернул из подтаявшего от звериного тепла снега. Щенок отчаянно завизжал, дергаясь всеми лапами и ворочая большой лохматой головой, пытаясь достать зубами своего обидчика. Теперь в его визге не было никакого достоинства.

– Ага! Волчье прорезалось! – сказал сам себе нелюдим. – Ничего, мы из тебя волчье-то повышибем. – Закончив перевязку, все еще держа щенка за загривок, свободной рукой Гвирнус ловко щелкнул его по носу: – Снурком будешь!

Щенок лязгнул зубами, едва не ухватив охотника за палец. Нелюдим одобрительно покачал головой:

– Ловкий, стервец.

И, немало не заботясь тем, что зубы и когти у его нового приятеля уже успели окрепнуть и могли доставить немало неприятностей, сунул щенка за пазуху. Цыкнул на него:

– Тихо!

Щенок завозился, жалобно тявкнул, но, пригревшись, быстро затих.

– Так-то. – Нелюдим покосился на темную фигурку отшельника. «Теперь – костер», – подумал он.

И замер.

Ибо за голубоватыми от яркого лунного света стволами берез мелькнула большая серая тень…