Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

– Иди же, – Ай-я подтолкнула замешкавшегося в нерешительности охотника.

Он бросил быстрый взгляд на постель – Илка все еще не пришла в себя. Если кто-нибудь войдет, беды не миновать. «Вот дурная баба, нашла время в обмороки падать. Будто ведмедя в лесу встретила. Или еще что почище. А всего-то ерунда какая-то – к Ай-е пришла, Ай-и же и испугалась. Или углядела что?»

– Иди же, – мягко повторила жена, – а то и впрямь в дом попрутся. Останови их. – Она задумчиво глядела в окно. («Эй! Оглохли что ли?» – надрывался у калитки Питер Бревно. Ему тоненьким голоском вторила Норка).

– Питер? – Гвирнус едва шевельнул губами, но Ай-я легко поняла.

– И Лита, и Ганс, и… э. Хромоножка. Много их. Ты, смотри, сильно не задирайся. Предчувствие у меня. И Снурка успокоить надо, а то полезут во двор, он же стоять и смотреть не станет. Кусит кого – потом век не забудут. Памятливые… На, – она протянула мужу прочный кожаный ошейник с поводком, – нацепишь на всякий случай.

– Не любит Снурк его, – вздохнул Гвирнус, – жалко пса.

Но ошейник взял.

– Иди, я займусь Илкой.

– Ишь слетелись, – буркнул нелюдим.

Он вышел из хижины, с трудом подавив желание хлопнуть дверью. Напротив, он прикрыл ее подчеркнуто осторожно – пускай все думают, что Ай-я спит.

Уже изрядно осипший от неистового лая Снурк радостно приветствовал хозяина. Гвирнус глубоко вдохнул свежий утренний воздух. («Запахи как во сне», – отметил он). По-хозяйски оглядел двор. Не ахти какой дворик. Слева полусгнивший дощатый загончик для кроликов («И охота Ай-е с ними возиться?»), чуть дальше светло-зеленые грядки. («Чего это она там насажала? Ишь как зелень прет»). Чуть правее песчаная дорожка, ведущая к аккуратной, почти совсем новой калитке (Гвирнус приладил ее с полгода назад, зато забор починить так руки и не дошли). Справа – дуб и пышные заросли малины, за которыми начинался двор рыболова Керка, откуда в жаркую погоду шла нестерпимая вонь от рыбы, перебродившего пива и нечистот. «И чего он живет на окраине? Рыболов же», – подумал Гвирнус. Он поманил пса, деланно не замечая столпившихся у калитки сельчан. («Злой он у тебя», – уважительно сказал прячущийся за широкой спиной Питера Касьян. «Совсем как хозяин», – усмехнулась Норка).

– Доброе нынче утречко, а? – Питер вызывающе ухмылялся. А чего бы не ухмыляться, когда за спиной чуть ли не пол-Поселка. В обиду не дадут.

– Смотря для кого, – хмуро сказал нелюдим, похлопывая разгоряченного пса. Он медленно обвел взглядом сельчан. («Что привело их в такую рань? Ненависть? Страх? Илка тоже, видать, пожаловала неспроста. Впрочем, эти, у забора, настроены вполне мирно. Разве что Питер, так он хуже бешеного пса, вот уж кому ошейник надобен, а остальные, ишь ты…»)

Нет, он решительно ничего не понимал.

Илка вздохнула. Открыла глаза.

– Наконец-то! – обрадовалась Ай-я и, видя, что та собирается подняться, поспешно добавила: – Лежи.

Редко, очень редко, но чувствовали люди присутствие вурди. И об этом предупреждала Ай-ю мать. «Ты не пугайся, не поймут люди, с чего это сердце захолонуло. Вот и отогрей. Тогда и коситься не будут. Глядишь, и словом добрым помянет кто».

«Как же, помянет, – хмуро подумала женщина, – который год стороной обходят. Вот и Илка. Ишь как смотрит. Словно гадюку увидела. Может, и к лучшему оно, что за колдунью принимают. Случись что, как сейчас, скажут, колдунья – она колдунья и есть…»

– Дурная ты, – сказала Ай-я вслух, – меня бояться нечего. Не такая уж я и страшная. А наговорить на всякого можно. Вон и про Гергамору слушок идет…

– Идет, – слабо улыбнулась Илка, все-таки садясь на постели и растирая онемевшие плечи, – я ведь к тебе по делу шла…

– Да уж не просто так, – усмехнулась Ай-я, вдруг поймав себя на мысли, что хотела бы увидеть себя со стороны. И не такой, как сейчас: растрепанной, немного злой, немного растерянной женщиной с огромным животом и опухшими от сна глазами. А той, кем она была…

На самом деле?

«Я – твоя жена», – сказала она Гвирнусу.

«Ты – вурди!» – не единожды напоминала ей жизнь.

Он всегда недолюбливал повелителей. Нет, не то чтобы Гвирнус отличал их особо – многие в Поселке были ничуть не лучше, но к этим вечно грязным, вечно побирающимся по чужим хижинам дармоедам он чувствовал какую-то особенную гадливость.

Вот и сейчас – копающийся в носу, как всегда беззаботный и грязный Хромоножка вызывал отвращение.

Но и только.

– Ишь ты, вешать… – задумчиво сказал Гвирнус.

Сельчане уже прошли во двор. Опасливо (мало ли что) окружили дуб. Хромоножка стоял у самого ствола, поставив правую ногу на выпирающее из земли корневище и глупо улыбался. Питер – не дожидаясь ответа Гвирнуса – деловито разматывал веревку.

– Понапутали, вурди вас всех… – вполголоса ворчал он.

Дуб согласно шелестел листвой. Его большие, глухо спутанные ветви вяло покачивались в такт порывам ветра, который заметно усилился и гонял по двору желтые фонтанчики пыли, нагло задирал подолы платьев, взъерошивал густую шерсть на притихшем Снурке.

– Ну вот и все, – громко сказал Питер – веревка была распутана. Он взглянул на дуб, выискивая подходящую ветку. Нашел. Прикинул – снизу веревку не перебросить. Переглянулся с Норкой: кому-то придется лезть.

– Ищи дураков, – буркнула Норка.

Питер опасливо посмотрел на Гвирнуса: что скажешь? Нелюдим не трогался с места. Молчал. Казалось, ему было все равно. Однако внимательный взгляд приметил бы, как ходят его желваки, как стиснуты пальцы на кожаном ошейнике Снурка. Нелюдим не вмешивался лишь потому, что там, в доме за его спиной, была Ай-я. Ай-я и то, что день ото дня росло, крепло, вовсю сучило ножками в огромном животе.

Лезть на дерево вызвался Ганс. Он подошел к дубу, взглянул на Хромоножку. Осторожно дотронулся до морщинистой коры. Худая шея Ганса покраснела от напряжения. Он боялся, но виду не показывал, так как прекрасно знал: в любом случае лезть ему.

Ковырнув носком сапога дерн, Ганс присел на корточки. Нехотя стащил сапоги. Встал. Подумав, стащил и рубаху, открыв для всеобщего обозрения жилистый костлявый торс. Примерился к стволу.

– Давай-давай, – подбодрил его Питер, – твою небось лапали.

– И не лапали меня вовсе! – запротестовала Лита.

– Ври больше. Понравилось небось? – расхохотался Питер.

Вокруг засмеялись. Только Хромоножка Бо все так же глупо улыбался своим мыслям. И Ганс – ему было не до шуток – растерянно топтался у дуба.

– Не пускай его, – подошла к Питеру Гергамора, – сердцем чую – не к добру.

– Трепли тут языком! – отодвинул ее рукой Питер. – Что повелителю сделается? Ничего ему не будет. Так, побалуем и все. Горшком обернется – бери, пользуйся. А то еще чем. Всяко в хозяйстве сгодится. Не визжи только, когда с утра пораньше за титьки ухватит.

– Тьфу на тебя! – сплюнула старуха.

– Не хочешь, как хочешь, – сказал Питер и махнул рукой Гансу. – Лезь!

Тот, кряхтя, обхватил руками ствол.

2

Илка говорила. Захлебываясь словами, слезами, собственными страхами. Ай-я слушала. И чем больше слушала, тем яснее понимала, что в который раз предчувствие не обмануло ее.

– Ты только приди. Взгляни и все. Может, надумаешь что. Это ведь не страшно, что тебя колдуньей кличут. Даже хорошо. Вот и Гей говорит, мол, сходи-ка ты к Ай-е, больше не к кому… Ой, не про то я… – спохватилась Илка, и слезы покатились по ее впалым щекам. – Единственный он у нас, Сай, сынок. У тебя ведь и у самой скоро…

– Говори. – Ай-я сняла с полки кувшин, разлила по глиняным кружкам травяной настой. Одну дала Илке, другую взяла себе. Илка понюхала напиток, скривилась:

– А можно ли? С утра?

– Говоришь, аж пожелтел весь?

– Уж и не знаю, что за хворь такая. Желтый. За ночь будто усох весь. Вот тут, – Илка подняла правую руку, ткнула левой под мышку, – язвы какие-то. Все время пить просит. Гей с ним сейчас. За ночь-то, гляди, не меньше двух кувшинов осушил. А уж как выворачивает – смотреть страшно.

– Тогда пей, – властно сказала Ай-я.

– Это зачем? – В Илке проснулась обычная подозрительность. – Отвар-то, почитай, хмелее эля будет.

– Не в хмеле дело. Пей.

Илка дрожащими руками поднесла кружку к губам. Неуверенно глотнула. Снова скривилась:

– Гадость.

– Зато полезно.

– Захмелею я. Ты думаешь, что мы…

– И ты, и Гей. И все, – жестко сказала Ай-я. – Говори. И пей.

– А что говорить-то? Горит он весь. Чепуху какую-то несет. Про змей, про нечисть всякую. И еще – в доме темнотища, а он: свет глаза режет. Поутру обделался весь. – Илка снова заплакала. – Умрет он. Ты ведь поможешь, да?

– Не знаю.

Ай-я залпом (для примера) осушила свою кружку, благо себе налила чуть-чуть. Илка, глядя на нее, сделала несколько больших глотков. Спросила, жалко заглядывая Ай-е в глаза:

– Плохо? Да?

Ай-я молча присела на край кровати. Наклонилась. Поставила пустую кружку на пол:

– А чего к Гергаморе не пошла?

– Гей сказал… Это ж ты вылечила мальчишку. Помнишь?

«Еще как!» – подумала Ай-я, прислушиваясь к голосам во дворе.

С улицы донесся взрыв смеха.

– Они не сюда? – испуганно глянула в окно Илка.

– Гвирнус не пустит.

– Помоги. Умрет он. Я знаю, ты можешь, – торопливо прибавила женщина, – ты прости, коли мы тебя… Ну, сама понимаешь. Мол, колдунья. Мало ли кто что говорит. И я… Тоже. Не со зла это. Ну дура я. Так ведь как все…

– Не надо, – мягко остановила ее Ай-я, – да и врут про меня. Не колдунья я… – Она вдруг осеклась, заметив хмельной, злобный взгляд Илки. Та, смутившись, отвела глаза. Пробормотала, будто оправдываясь:

– Шумит. В голове-то… Сходила бы хоть. Поглядела.

– Нельзя мне. – Ай-я погладила живот. – Я тебе отвара отолью. Глядишь и поможет. Тут травка особая. Одна к одной. Еще прабабка подбирала. Коли горячка какая, враз снимет…

– Не горячка это. Я ж говорю – синюшный весь… Ты только помоги. Я ведь хоть баба и глупая, но понимаю – язык за зубами надобно держать… Не узнает никто… Ну, про заговор твой… Я ведь что думаю, не иначе как сглазил его кто…

– Нет его у меня… Заговора-то.

– Не поможешь, значит? – зло пробормотала Илка.

– Выходит, что так.

Ай-я устало закрыла глаза.

– Спи, моя Ай-юшка. Ручку под одеяло спрячь и спи…

Да. Она могла бы помочь. Но если бы они, люди, знали, что такое жажда. Настоящая жажда. Жажда вурди. Не та, когда пьешь кружку за кружкой и переполняешься водой, будто река в половодье, а губы, язык, гортань все равно изнывают от одуряющего желания. Другая – много острее – такая, что пронзает все тело нестерпимой болью, мутит разум, пожирает тебя, становится тобой, и тогда…

– Баю баюшки баю.

– Мам…

– Спи, кому говорю…

– А это правда, что ты можешь…

– Да.

– Мам, а ты меня научишь?

– Спи, Ай-я. Может, и научу. Только я хочу, чтобы ты крепко запомнила…

– Что запомнила, мамочка?

– Эту вот… Твою ручку мохнатую. Ты ведь умная у меня. Ты ведь запомнишь, да?

– Мальчишке небось помогла, – зло сказала Илка.

Если бы она знала, что было потом…

3

От влажной коры дерева пахло чем-то сладким. Запахи детства – медовая карамель, распустившиеся в глиняных горшочках цветы… Его мать любила, чтобы в доме всегда были цветы. Она умерла, когда Гансу исполнилось девять лет. Ушла в лес по грибы и не вернулась. «Теперь мало у кого в хижине увидишь цветы. Разве что у Гергаморы (ей-то помирать не страшно) да у Ай-и, даром что колдунья, у нее страха перед лесом не больше, чем перед дождевым червяком», – думал Ганс.

Он почти не слышал, как подбадривали его снизу Норка и Питер. Ганс сосредоточился на движении и шуме листьев над головой, в котором различалось нечто вроде удивления: «Ты ж-же боиш-шься, куда ж-же ты лезеш-шь, а?»

Хотелось разжать руки, плюхнуться на землю, отползти подальше, но что-то влекло человека вверх.

Начав свое восхождение, он уже не мог остановиться.

Сам дуб помогал Гансу. Вот он подставил ступеньку-сучок, вот слегка подтолкнул снизу порывом ветра. Вот протянул облепленную молоденькой ярко-зеленой листвой пятипалую ветку.

На душе у Ганса потеплело.

Несколько ловких движений, и человек достиг нижнего яруса могучих ветвей. Ловко ухватился за подходящий сук, подтянулся и удобно уселся на нем, болтая ногами и разглядывая исцарапанные в кровь руки.

– Мда-с, – только и сказал он.

Страх окончательно ушел. Зеленые с красноватыми прожилками листья приятно щекотали руки, плечи, живот.

Ганс глянул вниз.

Высоко.

Достаточно высоко, чтобы, свалившись, свернуть себе шею.

Но это его не беспокоило.

Сверху сквозь редкую на нижнем ярусе листву открывался прекрасный вид. На какое-то мгновение Ганс совершенно забыл, зачем забрался на дерево. Как зачарованный смотрел он на окружавшие Поселок поля, голубую змейку реки, белые дымки над желтыми соломенными крышами. Двор Гвирнуса был как на ладони. Даже дышалось здесь легче, чем внизу.

Ганс вдруг почувствовал острое желание забраться повыше. Он уже приподнялся на ветке, когда грубый окрик Питера остановил его:

– Лови!

Ганс не поймал. Брошенный Питером конец веревки, прошуршав в листве, медленно, будто нехотя, скользнул на землю.

– Растяпа! – крикнула Норка.

Следующий бросок был удачнее. Ганс легко поймал веревку, перекинул через сук. Не торопясь, стравил вниз. Когда оба конца оказались в руках Питера, Ганс, рискуя свалиться с дуба, развел руками: дело за вами.

Сверху хорошо был виден курчавый затылок Хромоножки, сосредоточенное лицо стоявшего у крыльца Гвирнуса. Ганс заметил, как Питер подошел к повелителю, набросил петлю. Хромоножка шмыгнул носом, его затылок нервно дернулся.

– Горшок вонючий, – кивая на Хромоножку собравшимся односельчанам, громко сказал Питер.

Хромоножка молчал.

– Ничего. Оборотишься, и всего делов, – похлопал его по плечу Питер. В голосе охотника уже не было злости, лишь легкое нетерпение – он предвкушал необычное зрелище, ведь повелители редко обращались у всех на виду.

Хромоножка почесал небритый подбородок.

– Эй, не тяни! – крикнул кто-то.

– Тогда помогите, что ли, – сказал, ухватившись за веревку, охотник, – весит-то он о-го-го!

Гансу стало скучно.

Про него забыли, но и ему вдруг страстно захотелось забыть все на свете: вечно злобствующего Питера, вонючку повелителя, толстуху жену… Куда приятнее было смотреть на болтавшийся под носом слегка пожелтевший узорный лист, на котором невесть как удерживалась большая капля росы. Несколько мгновений он раскачивался вместе с ней, чувствуя приятное головокружение – будто залпом осушил кружку эля, но еще не успел окончательно захмелеть. Потом капля внезапно скатилась с листа, и Ганс с сожалением проводил ее взглядом – она шлепнулась прямо на затылок повелителя.

– Слезай, чего сидишь? – крикнули снизу.

– А ну вас… к вурди, – пробормотал Ганс.

Он торопливо полез вверх, и тысячи листьев поспешили заботливо укрыть его от чужих равнодушных глаз…

4

– Вот. Возьми. – Ай-я протянула кувшин с настоем Илке, чувствуя, как предательски дрожат руки: она знала, что обрекает ее сына на смерть.

– Значит, ты не поможешь мне?

Илка сидела на постели – хмельная, растрепанная, с заплаканными глазами. С покрасневшим лицом. Невидимая тяжесть согнула ее плечи.

– Мне нельзя, – сказала Ай-я.

– Почему?

Несколько мгновений женщины смотрели друг на друга.

В глазах Илки появилась ярость.

Ай-я отвернулась.

– Помнишь, прошлым летом, – тихо сказала она, – Гвирнус болел. Тяжело. Даже меня не узнавал. Я не смогла…

– Какое мне дело до Гвирнуса! – взвизгнула Илка.

– На. Возьми хотя бы это, – Ай-я все еще протягивала кувшин, – дай ему выпить. Скорей.

– Оставь это пойло себе! – с ненавистью выкрикнула Илка и, ловко сбросив одеяло, пихнула Ай-ю ногой в живот.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

«Странные люди», – думал, стоя под деревом, Хромоножка Бо. Множество мыслей вертелось в его бесшабашной голове. О весело проведенном утре. («Вот только Ганса случайно ударил. Зря»). О том, почему Питер зол на весь белый свет, о Гвирнусе, Ай-е, толстухе Лите.

Каких-нибудь десять лет назад он, тогда еще вовсе не Хромоножка, был обыкновенным ленивым парнем, который наравне с другими бегал за девчонками, а по ночам выслеживал бродяг-отшельников. А потом с ним случилось это. Наверное, с каждым в свой срок происходит это, думал Хромоножка. С одними раньше. С другими позже. С каждым по-разному. По-своему. И если б знать, что и как, то жить было бы проще. А иначе откуда берутся все эти отшельники, те же повелители, да мало ли кто? Может, и с Питером тоже случилось это. Только он не заметил. «Вот и зол на весь белый свет», – думал Хромоножка. Так бывает. Многие не замечают. Ведь этослучается незаметно. Иногда во сне. Иногда за завтраком или даже в постели с хорошенькой девушкой. Иногда когда ты ковыряешь в носу и ничего не ждешь. Да мало ли как. Может быть, и оно(ну то, чего все так боятся) тоже всего-навсего это? Только слишком заметное, потому что как же можно не замечать смерти?

Хромоножка осторожно пошевелил головой. Накинутая на шею петля неприятно стягивала кожу. От веревки пахло гнилой картошкой – видно, долго валялась у кого-нибудь в подвале, – и Хромоножка недовольно сморщился:

– Фу, как пахнет!

– А сам-то… – крикнул кто-то из сельчан.

А ведь в этомнет ничего страшного. Хотя как посмотреть. Взять того же Питера. Бедолага. Опять же зол на всех и вся. А знал бы – глядишь, и не злился бы… Плохо, когда не знаешь. Хромоножка вздохнул.

– Ну, потянули, – потер руки Питер, – давай, Ойнус, навались-ка, зря, что ли, такое брюхо отрастил?

Тот, кого звали Ойнусом (он подошел позднее других сельчан и сразу вызвался помогать), подтянул сползающие с жирного брюха штаны. Заправил вылезшую из штанов потную рубаху. Отбросил за спину длинные засаленные волосы. Поплевал на ладони:

– Это мы зараз.

Взялся за веревку.

Хромоножка Бо отвернулся. Он не хотел видеть заплывших жиром маленьких глазок Ойнуса (в них было что-то гадючье), куда приятнее было смотреть на небо, где уже начинали собираться темные дождевые облака. Петля затянулась. Медленно, будто нехотя, потащила повелителя вверх. («К небу», – подумал Бо). И тут же над головой пренеприятно хрустнуло и в затуманенное сознание Хромоножки ворвался истошный крик:

– Берегись!

Веревка внезапно ослабла, и повелитель рухнул на траву.

– Чтоб его! – сказал где-то совсем рядом Питер.

– Похоже, Гергаморе придется обойтись без горшка.

– Мне ваш горшок и даром не нужен!

– Тебе все шутки, а Питера чуть суком не прибило.

– А Ганс-то куда смотрел?

– Пускай только слезет. Уж я-то ему морду начищу, – злобно сказал Питер. Голос его заметно дрожал. Он пнул ногой вонзившийся в дерн острый сук. – Еще полшага, и поминай как звали, – сказал охотник.

– Ничего, башка у тебя крепкая, – прошамкала Гергамора, – никакой сук не возьмет.

– И как это он обломился? Здоровенный сук-то.

– Здоровенный, да сухой.

– Ну, Ганс! Пускай только слезет.

– Ганс, ты где? – крикнула Норка.

– Ага, не хочет откликаться. Тебя испугался.

– Наверх он полез, – впервые подал свой голос стоявший у крыльца Гвирнус, – сам видел.

– Зачем это?

– Да помолчи ты!

– Может, случилось что? – робко спросила Лита.

– Не каркай.

– Как – не каркай? Мой муж, не твой!

– Был бы муж, а то…

– Подеритесь еще, – проворчал Питер. – Эй, Ганс! Хватит шутки шутить! Не трону я тебя! Ганс! – Питер запрокинул голову, выглядывая в листве незадачливого приятеля.

Никого.

Только, казалось, листва стала гуще, да ветер разрезвился не на шутку, раскачивая могучую крону. Да еще с неба, как всегда не вовремя, заморосил мелкий дождь.

– Ганс!

Никакого ответа.

Краем глаза Питер увидел, что сельчане опасливо отодвинулись подальше от дуба. Только Лита не тронулась с места, как и он, выглядывая в листве пропавшего мужа. И еще Хромоножка лежал без движения у самых корней. «Может, того, помер?» – подумал охотник.

– Слезай, кому говорят! – пробормотал Питер, поеживаясь: ему было не по себе. Он вытер рукавом мокрое от дождя лицо. – Да там он. Спрятался, небось.

– А ты слазай, посмотри, – усмехнулся с крыльца Гвирнус. Лита заплакала.

– Сам слезет, – неуверенно сказал Питер. Он чувствовал, что все смотрят на него. Охотник опасливо взглянул на могучий, в два обхвата, ствол. Смоченная дождем кора дуба потемнела и наверняка была скользкой, как замерзшая лужа. Но не это пугало Питера – от дерева исходила слабая и все-таки ощутимая угроза: не лезь, не суйся, куда не просят, а Гансу уже все равно.

Питер опасливо шагнул в сторону от дуба.

«Боиш-шься!» – злорадствовала на тысячи голосов листва.

Дождь вдруг хлынул сплошной стеной, и сквозь эту стену охотнику померещилось, как выпирающий из земли корень дуба вдруг дернулся и медленно пополз к нему. «Чушь. Ононикогда не появляется так. У всех на виду. Все равно что повелители», – лихорадочно успокаивал себя Питер, но страх уже пробрался в него, заставляя видеть не только дождь, ненавистное сейчас дерево, выгнувший спину корень, но и тысячи маленьких лукавых отростков-корешков, которые деловито зашевелились под землей, впитывая живительную торопливо просачивающуюся сквозь дерн влагу. Сверху посыпались сбитые дождем листья, мелкие веточки, занесенные на дерево воронами глиняные черепки, жемчужные катышки некогда рассыпанных бус. Одна из бусин больно щелкнула по носу.

Питер не выдержал, отступил.

– Рубить надо, – хмуро сказал он.

– Возьми. – Кто-то тронул Питера за плечо. Питер вздрогнул всем телом. Обернулся.

Гвирнус. Мрачное решительное лицо. Волосы сосульками на лбу. Струйки воды по щекам. В руках и впрямь топор. «Видать, держит под крыльцом, не иначе, – подумал Питер. – Куда же он Снурка дел?»

– Возьми, – повторил Гвирнус.

– Эй, Ганс!

– Без толку кричать. Нет его. Нет, – тихо завывала Лита.

– А ведь это ты виноват! – Они все-таки шевелились, эти корни-хоботки под ногами Питера, шевелились так же, как и волосы на его голове. Охотник едва видел Гвирнуса, поглощенный собственным страхом. Странное дело – почти наслаждаясь им.

– Я?! Виноват?! Ждите. – Нелюдим оттолкнул охотника, подошел к дереву. Насколько смог, обхватил ствол руками. Ногами. Мышцы под полотняной рубахой вздулись. «Жалко рубаху, надо было снять», – подумал нелюдим.

2

Ай-я лежала на полу. Ее неуклюже раскинутые голые ноги покрылись гусиной кожей. Левая рука спокойно покоилась на животе – туда и пришелся удар. Правая – откинутая за спину – все еще держала черепок разбитого вдребезги кувшина. Пролитый отвар наполнял хижину тяжелым хмельным духом. Так, бывало, пахло и в доме Илки, когда Гей не в меру баловался элем с кем-нибудь из приятелей. Тем же пузатым Ойнусом. Или Гансом.

Слезая с кровати, Илка осторожно перешагнула через неподвижное тело.

– Жива. Куда денется? – пробормотала женщина. Она не испытывала жалости – лишь легкое чувство досады: а может, и впрямь стоило взять отвар, вернуться к Саю. («Гей-то с ним намучился, поди. А что толку, все одно помрет». Ее охватило странное ощущение – чувство обреченности приносило и неожиданное облегчение). – Не может! Ишь ты!

Илка вдруг дико расхохоталась, потом, подавив истерический смех, брезгливо взглянула на лежащую на полу Ай-ю. – Колдунья, тоже мне! – фыркнула Илка: была бы колдуньей («Мало ли что говорят»), так разве ж грохнулась этак, с одного-то удара? («Головой она шмякнулась, вот оно что»).

«Беременная она, – думала женщина, – а если колдунья, то ведь и сглазить может». Хмельные мысли легко перескакивали одна на другую.

Кружилась голова.

Женщина подошла к окну. За сплошной стеной дождя смутно угадывались темные фигуры сельчан. Чернел ствол дуба. Если выйти сейчас, то наверняка заметят. Никакой дождь не поможет. Будут потом языками чесать: мол, ходит такая-сякая к колдунье, одного, знать, поля ягодки-то… «Нет, – решила Илка, – не пойду».

– Ничего, Сай, я скоро, – прошептала она, подходя к полкам с кухонной утварью. Отыскала кувшин с элем («От Гвирнуса припрятала небось»), сняла его с полки. Сделала несколько крупных глотков.

«А ведь я, пожалуй, напьюсь», – мелькнуло в голове.

3

Дерево сопротивлялось. Руки, ноги скользили. Уже дважды, не успев добраться до первого яруса могучих ветвей, Гвирнус съезжал вниз. Рубаха изодралась в клочья. На груди и животе заалели свежие рубцы.

Соседи испуганно жались в стороне, но расходиться не спешили – в конце концов, если и Гвирнус последует за Гансом, то это будет не так уж и плохо. Совсем неплохо. Ишь какой смелый нашелся. Даже Питер, и тот отступился. А этот лезет. Упрямый. Да.

Тихо завывала Лита. Хромоножка сидел на земле с веревкой на шее и глупо таращился на дуб.

– А все из-за тебя, – в сердцах сказал Гвирнус.

Шум дождя поглотил его слова раньше, чем они успели достигнуть чьих-либо ушей. С третьей попытки нелюдим добрался-таки до ветвей и скрылся в листве.

Стоявшие внизу замерли.

– Второй, – пробормотала Норка.

– Туда ему и дорога!

– А может, найдет? – Лита внезапно перестала плакать, с надеждой посмотрела на дуб.

– Не-а, – протянул кто-то.

– Как бы его самого искать не пришлось…

– Не придется. Живучий…

– Ишь как льет! До нитки промок.

– Эй, Гвирнус, есть там кто?

– Нашел?

– Ага, – послышалось сверху. – Ловите!

Из ветвей в образовавшуюся у корней грязную лужу плюхнулся небольшой сверток.

– Это все? – крикнула Норка.

– Да.

– Слезай.

Норка подбежала к дереву, схватила брошенный нелюдимом сверток и отскочила назад.

– Ну-ка покажи, – потянулся к ней добрый десяток рук.

– Сейчас. – Норка осторожно развернула находку.

– Да это одежда, – протянул кто-то.

В руках женщины были изодранные штаны Ганса. На протертых коленях зияли огромные дыры. Правая штанина казалась заляпанной бурыми пятнами грязи.

– Кровь? – неуверенно спросила Норка.

Ойнус – он заглядывал Норке через плечо – кивнул.

– Его. Вот и штопка моя, – растерянно сказала Лита.

– Дура! Какая штопка. Кровь это. Совсем рехнулась, что ли?

– Это оно, – прошептала Лита.

– Да вы только на Питера взгляните. Совсем ошалел от страха.

– При чем тут Питер?

– Я?! Боюсь?! – хрипло сказал охотник, судорожно сглатывая. – Дай-ка посмотреть…

– Смотри…

– Похоже, что его. Хотя хрен поймешь. От штанов и не осталось ничего.

– Как же? А штопка?

– Далась тебе эта штопка!

– По мне, уж лучше бы и штаны туда.

– Да ты и сам бы штаны с радостью снял!

– А может, жив он? В лес подался? Ну… как отшельники эти, а?

– Сам ты отшельник! По воздуху! Как же! Брось молоть чепуху, Лита! Забудь, другого найдем. У нас кобелей много. Детей нарожаешь. С Гансом-то, поди, у тебя ни одного…

– Злой ты, Питер. И Норка вся в тебя.

– Злой не злой, а лет десять назад людей-то в Поселке поболе было. Вон Гергамора скажет.

– И скажу. Я еще маленькой была, так здесь не один, а целых два поселка было. Там, за рекой.

– Врешь! Сколько ж тебе лет?

– Тыща!

– Ха!

– Смотрите-ка! Гвирнус! Живой! – крикнул кто-то.

– А в руках-то у него что? – пробормотала Норка.

– Где?

– Где-где… В кулаке.

– Ремень это. Ганса. От штанов.

– Тьфу!