Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Дура! – проговорил непослушный язык.

Неловко повернутая шея болела. Потная рубаха прилипла к телу. Охотник ощущал и жар и холод одновременно. Холод разрастался где-то внутри, в животе, ниже живота, – теперь он вовсе не хотел той дикой безудержной самки, которая едва ли не насиловала его.

– Пусти! Слышишь, пусти! – Он выдернул наконец запутавшуюся в складках одеяла руку, вцепился в женины волосы. Попытался оторвать от себя ее голову, липучие губы, которые снова присосались к его губам, всасывая их, как болотная жижа…

Оторвать ее глаза. Зрачки.

Он открыл глаза, одновременно его рука с силой рванула жесткие женины волосы…

– Ах вот ты как!

Голова Таисьи запрокинулась вверх, даже сквозь полушубок охотник почувствовал, как по лежащему под ним телу прокатилась странная дрожь.

Лежанка под ними глухо заскрипела, и, словно отвечая ей, тишина за спиной рассыпалась на тысячи бурлящих, клокочущих звуков – они обрушились на голову охотника, смяли его волю, заставили разжать кулак с пучком черных, почему-то, как и шапка, пахнущих псиной волос… Зачем-то, против желания, сказать:

– Ну хорошо. Погоди. Я сделаю, как ты хочешь. Сейчас.

– Сейчас, – прошептала Таисья и вдруг неожиданно оттолкнула его, в глазах мелькнул испуг. «Фу! Наваждение какое-то», – говорили эти глаза. Лицо Таисьи, еще недавно такое радостное, раскрасневшееся, вдруг побледнело, нахмурилось, она смотрела на Тисса так, будто только увидела его:

– Тисс?

Он ничего не понимал. Лишь молча коснулся губами ее плеча. Она дернулась под ним всем телом – вовсе не так, как хотелось бы ему, впрочем, охотник уже запутался в своих мыслях…

– Слезай!

– Но ты же сама…

– Я?

– А кто же?

– Тебя, в полушубке?!

Тисс немного смутился. Голова кружилась. Внезапно он почувствовал злость: ладно, дурачь меня, дурачь, я с тобой еще поквитаюсь.

Дура!

– Стручок похотливый! – проворчала Таисья. – Вот так, усни среди бела дня.

– Усни? – ошарашенно пробормотал охотник.

Тело жены обмякло. Ничего не понимая, Тисс легко вырвался из ее объятий, сполз с лежанки, тяжело дыша уселся на пыльном полу.

– Усни? – глупо улыбаясь спросил он, ничего не замечая вокруг, кроме солнечных зайчиков, которые вдруг наполнили весь дом, солнечных зайчиков с острыми коготками, которые неприятно скреблись по дощатому полу. «Как их много!» – подумал охотник, когда руки жены неожиданно ласково обвились вокруг его шеи: «Милый, какой же ты милый!»

– Ты опять пошутила, да? – ошарашенно спросил он, и тут что-то пушистое и мягкое прыгнуло ему на грудь…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

«Крючок. Надо закрыть дверь». Эта мысль пришла еще прежде, чем Ай-я успела облизать губы. Сначала его. Потом, стремясь как можно быстрее уничтожить сладковатый приторный привкус крови, свои. Голова кружилась. Но вовсе не от запаха (он был слишком слабым, этот запах, он уже и вовсе исчез). Скорее от перевозбуждения: бессонная ночь с Гергаморой, бегство вурденыша, возвращение мужа, теперь вот еще это. Кровь. Откуда? «Иногда так бывает. Когда она идет горлом, да, именно так», – мысленно успокаивала себя женщина, с ужасом понимая, что именно так напугало ее.

Она вернулась к входной двери, закрыла на крючок.

Торопливо скинула платье. Через голову, которая показалась непомерно большой (Ай-я усмехнулась – тело еще оставалось человеческим, но сознание опережало тело). Швырнула платье на пол. «Испачкается ведь!» – говорила при этом одна половина женщины. «Пускай», – говорила другая. Aй-я вовсе не была уверена, что после того, что она собиралась сделать, ей доведется одеть это платье. Она зябко поежилась – холодно. Хотя сейчас этот холод приятно бодрил тело, вот если бы такую же прохладу да в голове… Скинула плетеные тапки, зачем-то аккуратно поставила возле двери. Носками внутрь. Будто приглашая войти ту, чьи ноги когда-нибудь укроются в них от стелющегося по полу сквозняка. Как сегодня. Сейчас. «Надо же, как сквозит», – не к месту подумала Ай-я. Усмехнулась. Слишком уж человеческой показалась ей эта мысль. И снова искоса поглядела на тапки. «Можно было и не снимать. Сами свалятся. С лап-то». Мысленно представила ту, которая рано или поздно должна была войти в этот дом. Зло сжала губы: «Откуда? Тут и баб-то раз-два и обчелся. Да и с мужиками все. Разве что Гергамору в дом привести». Эта мысль принесла облегчение. Она не хотела, чтобы кто-либо вошел в этот дом после нее. Когда ей, Ай-е, придется покинуть его. Или умереть (она явственно ощутила жар в груди). Ай-я решительно развернула тапки так, чтобы они смотрели носками к двери: «Нет уж! Пускай остается один. Хоть в отшельники подается… А что?» Вздохнула: «Да так, наверное, и будет». Если только… («Нет, не думай, нельзя»).

Она, Гвирнус…

Не умрут вместе.

О! Эта страшная сила вурди!

Ай-я не сомневалась, что сможет вернуть ему жизнь. Она сомневалась, удастся ли ей, вернув ему жизнь, потом не отнять ее вновь. Удастся ли смирить жажду вурди. Удастся ли исчезнуть прежде, чем эта жажда убьет всех.

Сначала мужа. Потом оборотня. Потом, без сомнения, когда откроется страшная правда, – детей. Кем бы они ни были. Маленькими человеческими детенышами. Или дремлющими до поры до времени вурди. Как та маленькая девочка, которая, к счастью ли, к несчастью, так торопливо покинула не слишком гостеприимный родительский дом.

«А ведь она может натворить немало бед», – встревоженно думала одна половина Ай-и.

«Или замерзнуть в лесу», – тут же откликнулась другая.

Ай-я тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли: она и так слишком долго медлила. Не время сейчас думать. О смерти. О девочке. О детях. Только не о нем.

«Поторопись».

«Крючок. Вурди не сможет выскочить через дверь».

«Ерунда. Он сможет выскочить через окно».

Ай-я улыбнулась – она думала о своем обращении, словно это не ей, а какому-нибудь бездельнику повелителю предстояло обратиться, и не в дикого лесного зверя – в безобидный глиняный горшок. «Им-то хорошо, – вдруг остро позавидовала Ай-я. – Да, хорошо. Им не приходится выбирать».

«Поторопись».

Ай-я вновь улыбнулась: она цеплялась за эту улыбку, а мышка-улыбка цеплялась за ее губы – они обе цеплялись друг за друга, но губы предательски дрожали, мышка-улыбка соскальзывала с них, как некогда соскальзывала с ее разжатой ладони… Над кипящим чаном…

«Что ж, я не Гергамора. Мыши мне ни к чему».

«У кого что, – ехидно подхватил внутренний голос. – У старухи мышка, у вурди – кролики. Глядишь, коли повезет, так и мужа вернешь и не заметит он ничего. Коли очень повезет. Или сразу в лес?»

«Нет! Что это я? Все еще может быть… хорошо», – подумала Ай-я и решительно шагнула к клеткам. Открыла одну из них. Безжалостно выдернула за уши сонного зверька… Тот почти не сопротивлялся, бессмысленно шлепая по воздуху задними лапами. Его черная шкурка приятно переливалась в полутьме сеней. На мгновение взгляд женщины задержался на белом пятнышке на спине зверька. «Надо же – белое!» Мысль показалась Ай-е глупой и неуместной, однако что-то вдруг шевельнулось в ее душе. («Вырос, вырос! Двое других как были, так и остались. А мой – с пятнышком – вырос»). Да, что-то из детства… Подчиняясь странному чувству, Ай-я сунула зверька обратно в клетку. Отворила другую. Сидящий в ней кролик, почувствовав неладное, забился в самый угол. Отчаянно запищал что-то на своем языке. Ай-я протянула руку, неловко ухватила зверька за заднюю лапку. Почувствовала, как дернулось изо всех сил маленькое тельце. Потянула зверька на себя. Вытаскивая его из клетки, больно поцарапала локоть о прутья.

– Тихо, тихо ты, – пробормотала она, будто боялась, что громкое верещание кролика разбудит мужа.

Усмехнулась: если бы!

Если бы его так просто было разбудить… Уже на теплой половине Ай-я торопливо схватила широкую глиняную плошку, охотничий нож мужа. Поставила плошку на стол. Решительно опустила беспомощное тельце в приготовленную посудину. Взмахнула ножом, невольно прикрыв глаза, но точно зная, что попала куда следует, что кровь вовсе не брызнет во все стороны, что теперь остается лишь держать это пушистое тельце над плошкой, вдыхая дурманящий аромат.

Эту кровь она выпьет. Жадно, захлебываясь, торопясь опередить поднимающуюся невесть из каких глубин жажду. Она мельком взглянула на мужа:

– Живи!

Ай-я разжала державшую нож руку, и тот с громким стуком упал на пол.

Прислушалась к своему телу. Облизнула губы. Сухие. Но никакой жажды. Все правильно – тем и хороши кролики, недаром Ай-я держала их столько лет.

Она будет, эта жажда.

Потом.

И ее будет чем утолить.

«Если вурди не захочет большего», – подумала Ай-я, и сердце ее болезненно сжалось.

Некоторое время Ай-я стояла с закрытыми глазами. Гулко стучало сердце. Чуть вздрагивали державшие кролика руки. Странно набухла, напряглась грудь. Там было очень жарко – в груди. По спине же, по щиколоткам, по животу бегали холодные мураши. Ай-я невольно потянулась, будто могла разогнать их. Потом, почувствовав, что дело сделано и плошка полна, швырнула безжизненное тельце под стол. Только после этого открыла глаза. Скользнула взглядом по скатерке – россыпь коричневатых пятен заставила Ай-ю сморщиться: даже сейчас все человеческое в ней требовало чистоты. Она взглянула на свои руки. Фу! Торопливо вытерла их о край скатерти. Приподняв плошку с кровью, сдернула скатерку со стола. Направилась было к печи («Сжечь, скорее, пока не увидел он»), но вдруг опомнилась – ни к чему.

Вернулась к лежанке, осторожно ступая босыми ногами по холодным доскам, – еще слишком человеческими были эти ноги, чтобы не чувствовать этого холода…

«Я тебя согрею, да».

Не я – вурди.

Только так она еще могла вернуть ему жизнь.

Она повернула мужа лицом к стене: если ей удастся вернуть ему жизнь (хоть ненадолго, на мгновение, а может быть, ей и повезет?), то вовсе ни к чему, чтобы, открыв глаза, он увидел…

Думать об этом не хотелось.

Теперь можно было начинать…

2

Теперь, чтобы вернуть мужа, ей требовалась совсем другая кровь. Немножко. Совсем чуть-чуть. Чтобы лишь потревожить спящего зверя, вызвать к жизни его силу. Не выпуская его наружу, заставить служить.

Человеку.

Гвирнусу. Мужу.

Любви.

Капелька.

Капелюшечка.

Маленький надрез, осторожно, чтобы сок лишь выступил из-под коры, березовый сок, приникнуть губами, тихонько слизнуть, никаких глиняных кружек, никакой жадности, осторожно, стоит лишь вдохнуть аромат, он течет, этот сок, чем его сделать, этот надрез?..

Ножом?..

Ай-я подняла с пола брошенный ею охотничий нож мужа.

Этим?

Она провела ребром ладони по острому лезвию – будто, еще прежде чем коснуться холодного тела охотника, хотела убедиться в том, что и в ее жилах течет кровь, такая же сладкая, соленая, кислая, не важно какая, но почти ничем не отличимая от той, которой захочет ее тело, нет, чужое, ее и чужое одновременно, по-своему страстное, может быть, даже красивое, почему это оно должно быть некрасивым? Неправда это.

Ай-я положила охотничий нож на стол.

Этот – его.

Нельзя.

Метнулась к полкам с кухонной утварью. Схватила кухонный – маленький, самый маленький, как славно, надо же, забыла помыть, грязный, нет, лезвие чистое, вся ручка заляпана жиром, так даже приятнее, да, чувствовать… Будто что-то живое. В руке.

Ай-я вновь облизнула губы – о! Это предвкушение жажды – мысли в голове путались, женщина тщетно искала в себе силы остановиться, вовсе не для того, чтобы и в самом деле оставить все как есть, скорее для того, чтобы ощутить прежнюю власть над мыслями, чувствами. Пока еще человеческой душой.

Искала, но найти не могла.

– Живи…

Она склонилась над мужем. Голая спина, неправдоподобно побелевшая кожа, острые позвонки. (Ай-я не удержалась и торопливо пробежала по ним кончиками пальцев: «Да, острые»). Шея, которую она так любила обнимать. Неловко подвернутая рука. Завитки седеющих волос. Гвирнус казался маленьким и беззащитным. И дело было вовсе не в росте, вовсе не в Гвирнусе, а в самой Ай-е, в ее взгляде, в ее сердце, которое вдруг размякло от внезапно нахлынувшей нежности…

– Сейчас. Я сейчас…

Она осторожно взяла его руку. Присела на краешек лежанки – так было удобнее. Поднести нож к запястью. Уколоть. Наклониться к темному пятнышку. Осторожно прикоснуться к нему языком… Ай-я вдруг впервые подумала о том, что никогда не видела его кровь… «А та? На губах? – спросила она себя и тут же ответила: – Может быть. Если… Если она была его…»

От этой мысли женщине стало не по себе.

Ай-я невольно отдернула уже поднесенный к запястью нож. Взглянула на порез на собственной руке. Кровь как кровь. Почти никакого запаха. Никакого желания. Никаких чувств. Кровь вурди. Разве она кому-нибудь нужна?

Больше всего на свете она боялась вот так же холодно и бесстрастно смотреть на его руку, на его ранку, на его кровь… «Что это со мной? – подумала Ай-я, вытирая внезапно выступивший на лбу пот. – Наслушалась Гергаморы, вот и лезет в голову…»

«Я – единственная», – с какой-то злостью подумала женщина.

«Я и моя дочь», – уточнила Ай-я.

Коснулась острым лезвием запястья мужа.

И с каким-то странным спокойствием подумала о том, что все ее хлопоты с кроликом, все ее надежды остаться неузнанной напрасны. Потому что кто знает, сколько вещей в этом доме имело уши, сколько бездельников повелителей стояло на страже? Между вурди и человеком. Между телом и его душой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Очнулся он оттого, что кто-то ласково потрепал его по щеке:

– Вставай, лежебока!

Запах травяного отвара приятно щекотал ноздри. Что-то теплое ткнулось в губы (запах усилился), чужие костлявые пальцы сдавили горло. Не очень сильно, но весьма болезненно… Это были разные пальцы – те, что касались щеки, и те, которые причиняли, да, теперь уже нестерпимую боль.

– Рот-то открой, – сказал хриплый голос, – и голову приподыми. Вот так…

Пальцы нажали посильней – крепко стиснутые зубы охотника разжались, в рот полилась приятная на вкус жидкость. Он судорожно глотнул. Вроде теплая. А горло обжигает. Еще как!

– Тисс! – сказал смутно знакомый ласковый голос.

– Пей. – Другой, чужой, хриплый, снова пробудил тысячи подозрений: вот ведь и голос – от такого сразу становится не по себе. И пальцы… Сухие. Шершавые. И кожа – будто истерлась от времени… Тьфу! Такие могли быть разве что у мертвяка…

Сердце Тисса судорожно сжалось – никогда еще он так не боялся.

Чего?

Где он? Что с ним?

2

Кровь проступала медленно, Ай-е пришлось сделать надрез побольше. Рука с ножом заметно дрожала – такого волнения Ай-я не испытывала даже в далеком прошлом. В тот день, когда тело нелюдима впервые вошло в нее. Женщина смотрела на краснеющую ранку, на нож (сейчас он представлялся ей тем самым запретным и сладостным орудием плоти, его плоти), на собственную руку, которая помимо ее воли еще раз коснулась острым лезвием неправдоподобно белой кожи… Ай-я попыталась остановить эту руку – не тут-то было.

Третий надрез оказался самым глубоким.

Капелька.

Капелюшечка.

Три надреза покраснели, но не спешили дарить вурди свое живительное питье.

«Все. Хватит. Достаточно. Иначе я… не остановлюсь».

Ай-я с шумом втянула ноздрями воздух, уловив приторный, пока еще едва заметный аромат. Кровь выступит. Скоро. Надо лишь помочь ей. Пальцами. Губами. Да. Ай-я склонилась над охотником, так и не выпустив из рук ножа. Прикоснулась к одной из ранок, мгновенно ощутив мощный прилив сил. В голове прояснилось. Все, что доселе мучило ее, – усталость, страх, нежность, боль, – смыла невидимая волна. Еще не жажды, всего лишь предчувствия жажды. Утоления ее. Освобождения от нее. Ай-я уже забыла это чувство и, наверное, впервые за всю свою жизнь радовалась ему. Ибо это означало конец сомнениям: он – человек.

Сердце в груди радостно подпрыгнуло: «Как глупо было думать, что он…» Ай-я на мгновение оторвалась от ранки, облизнула губы, села поудобнее. Попыталась разжать пальцы, избавиться от ножа – пальцы не слушались. «Ну же!» Они наконец разжались, при этом всю руку от плеча до кончиков ногтей пронзила острая боль.

«Началось?»

Ай-я невольно поднесла руку к лицу. Бледная. Худая. Кожа на пальцах сморщенная (так бывает после большой стирки). Под ногтями легкая желтизна. Они будто удлинились, эти ногти. Никогда раньше Ай-я с таким любопытством не присматривалась к своему телу. Телу вурди. Сколько раз это случалось с ней? Не так уж много. Вот этих самых, со сморщенной кожей, и хватит. Чтобы пересчитать. «Еще, – вдруг подумала Ай-я. – Мало. Я хочу ещё».

И она снова склонилась над Гвирнусом.

Теперь крови было куда больше.

Тонкая змейка бежала по его запястью, она кусала Ай-ю в самое сердце, и с каждым таким укусом, каждым вдохом боль отпускала, тело наполняла странная легкость, каждая жилка в нем трепетала от счастья: «Еще, я хочу еще». Дрожа от возбуждения, женщина коснулась змейки языком, не выдержав, жадно слизнула ее. Змейка скользнула по языку, проникла в рот, наполнив его прохладой своей кожи, хаотичным шевелением струящегося тела, которое как-то незаметно перебралось в гортань и медленно заскользило внутрь… Ай-я судорожно глотнула. Жадно присосалась к ранке, втягивая в себя все новых и новых змеек, между тем как первая уже приятно холодила живот, вызывая в нем гулкое бурчание, а вслед за ним холодное засушливое лето – в животе, в гортани, на языке. Лето, которое еще предстояло пережить.

– Гвир! – Ай-я с трудом отстранилась от ранки (кровь из нее шла все быстрей, Ай-я и радовалась этому – да, она пробуждалась, эта кровь, – и одновременно боялась этого, ибо кто же откажется в засушливое лето от живительного дождя?).

– Гвир! – снова позвала женщина, хотя знала, что он не откликнется, что он еще далеко, что сделан лишь первый шаг и предстоит самое главное – вырвать из пересохшей гортани уже пробудившуюся жажду; вырвать и протянуть человеку, вселить в человека, заставить человеческое тело содрогнуться от доселе неведомого ему чувства. Возжелать той живительной влаги, которой питается сердце. Вурди. Весь мир…

Голова кружилась.

Воздух в комнате уплотнился, стал жарким и вязким.

Тишина вдруг сменилась тихим гулом, в котором затуманенное сознание женщины угадывало тысячи звуков. Они были совсем незнакомыми, эти звуки, но каким-то странным образом Ай-я чувствовала их теплоту. Да, они были теплыми, вязкими, сладкими. Такими же, как воздух, который так жадно вдыхала ее грудь. Такими же, как кровь, которой так жаждало ее сердце…

Пить, пить, пить…

Она снова тянулась к кровоточащим ранкам на запястье нелюдима, остановилась на полдороге, жадно покосилась на его горло…

– Гвир-р! – в третий раз повторила Ай-я, словно защищаясь этим именем от самой себя.

На мгновение сознание вернулось к ней, она ощутила свое тело, она победила его.

Ай-я сползла с кровати, неловко упала на бок. Попыталась подняться – ноги не слушались. Встала на четвереньки. Взглянула на руки и ничуть не удивилась отсутствию на них пальцев: вместо пальцев, ладоней в пол упирались жалкие отростки, уже покрытые короткой редкой шерстью с непомерно длинными ногтями.

«Уже?!» – подумала Ай-я, удивляясь вовсе не этим нечеловеческим уже ногтям, удивляясь тому, что еще способна ощущать их как нечто чужое, вовсе ей не принадлежащее: когти, мягкие подушечки лап, серую волчью шерсть… Она хотела наклонить голову, чтобы посмотреть на свою грудь, свой живот, однако и с головой происходило что-то странное – наклонять голову становилось все трудней, шея не гнулась, слишком толстой вдруг стала эта шея… «Уже?» – снова мелькнуло в затуманенном сознании. Ай-я затравленно взглянула на мужа и тут же отвела взгляд: не смотри. Тело охотника казалось огромным. Чужим. Голое, безволосое, оно вызывало какую-то странную брезгливость. И сосущее чувство в желудке – о! как ей хотелось пить!

– Гвир-р! – язык не слушался. Зато теперь – непомерно длинный, розовый, шершавый – он так и норовил вывалиться изо рта; он был очень даже удобен, такойязык, – им можно было дотянуться до кончика носа, им можно было слизывать сбегающую по подбородку желтоватую слюну, им можно было хватать обволакивающий Ай-ю вязкий воздух, подбрасывать его сладковатые катыши, снова ловить…

– Г-р-р! – Ай-я встревоженно повела носом.

Запахи.

Тысячи запахов внезапно заставили тело вурди напрячься. Остро пахло кровью. Человеческой и той, которой была наполнена стоящая на столе плошка. Пахло пролитым невесть когда грибным отваром. Пахло элем. Пахло грязным бельем. Детской мочой. Человеческим потом. Да, пахло людьми. Не человеком, лежавшим без движения на лежанке, – людьми. Вурди зарычал. Ему не понравился этот запах. Он вызывал страх. И не только страх. Смутное сомнение зашевелилось в груди оборотня – было в этом запахе что-то непонятное. Так мог пахнуть вобравший в себя все запахи леса человек. Но… так же мог пахнуть и зверь. Если его холки, его спины, его лохматой головы касалась безволосая человеческая рука.

Вурди недоуменно тряхнул головой.

Откуда?

Посмотрел на дверь, но за дверью было тихо.

Нет, не там.

Обвел взглядом комнату.

Занавешенное тряпками окно.

Давно уже прогоревшую печь.

Детские лежанки вдоль теплой стены.

Ай-я снова попыталась встать на ноги (если они были у нее, эти ноги) – ничего не вышло. Неловко переступила передними лапами, осторожно подошла к лежанкам. Обнюхала их. Да, дети. Ее дети. Гвирнуса. Мужа. Жажда вдруг с новой силой охватила Ай-ю, на мгновение запах крови перебил все прочие, в голове женщины помутилось. Мир рассыпался на части, а когда собрался вновь, она уже стояла над мертвым телом мужа, склонившись над его шеей…

«Нет!» – Ай-я кубарем скатилась с лежанки, с ужасом чувствуя, что уже не способна бороться с жаждой. Что готова растерзать мертвого мужа на куски, лишь бы избавить себя от страшной засухи в горле, в желудке, в душе. Упав на пол, она перевернулась через спину, раз, другой, третий; волны дрожи катились от головы до самых кончиков лап. Огромная, нечеловеческая страсть переполняла ее тело – страсть, которой она ждала, которой она страшилась. «Слишком поздно», – мелькнуло в голове Ай-и, ах, как хотелось ей отдаться этой страсти, этой жажде, но что-то человеческое все еще нашептывало ей глупое желание не отдаваться – отдавать.

Она таки нашла в себе силы унять дрожь. Нашла силы добраться до стола, встать на задние лапы. («Дура я, дура! Надо было оставить плошку на полу»). Сунуть морду в вязкое месиво. Давясь и презирая эту всего-навсего кроличью кровь, сделать несколько крупных глотков. Покрытая шерстью кожа болела так, будто ее окатили крутым кипятком. В комнате стало душно. Ай-я судорожно открывала рот: глоток из плошки, глоток воздуха – они почти ничем не отличались – воздух и кровь. Ощутив не облегчение, а лишь слабую надежду на то, что разум не оставит ее, Ай-я оторвалась от плошки: хватит! Иначе все ее старания будут ни к чему.

На какое-то время она вновь овладела собой. Мысли стали яснее, тело послушнее. Дрожь прошла. Жажда затаилась где-то глубоко внутри. Жар кожи под густой волчьей шерстью уже не раздражал вурди. Стало заметно прохладнее. Невидимые струи омывали тело, каждая капля этого великого дождя прибавляла сил…

Ай-я опустилась на пол, прошла к лежанке. Запрыгнула на постель. В последний раз внимательно оглядела комнату – никого. Потом обнюхала лежащего перед ней человека. Ранки на запястье подсохли, запах крови притупился, и это было хорошо. По-звериному фыркнула, ибо лежащий на лежанке человек пропах дымом костра. И осторожно легла рядом, ибо дождь, по-прежнему ласкавший ее измученное тело, предназначался для него.

3

Вурди спал.

Тяжело дыша. Закрыв глаза. Свесив из приоткрытой пасти большой неуклюжий язык.

Где-то далеко за стенами дома ветер взметал легкие облачка снежной пыли, заигрывал с пушистыми лапами елей, заботливо разносил запахи и звуки, которыми всегда полон, казалось бы, мертвый зимний лес.

Вурди спал.

Но каждой частицей своего поджарого тела чувствовал и этот лес, и этот ветер, и эту длинную голодную зиму, которая вовсе не пугала его, ибо он чувствовал так же и другие зимы, другие ветра, а кроме них были лето, весна, осень, проливные дожди, мороситы, ясные погожие дни, удушающая жара, приятная нега прохладного вечера, шелест листьев, плеск рыбы в ручье, звон прозрачных лесных ключей, стук дятла, крики сойки, шорох лесной мыши, дурманящий запах перезрелой лесной ягоды, рычание бурого ведмедя, вокруг которого с легким звоном носится лесная мошкара; вот ведмедь нервно помотал большой лохматой головой, отгоняя кусачую нечисть, и вурди вздрогнул во сне. Неловко дернул головой, ибо он был этим лакомившимся в густом малиннике ведмедем. Встревоженно взметнулся комариным облачком вверх и вновь опустился на бурую шкуру, стараясь вонзить тысячи тонких хоботков в толстую ведмежью шкуру, ибо он был комарами, мелким гнусом, слепнем, который удобно примостился на влажном ведмежьем носу; вурди шумно сопел – он был этим носом, вдыхающим сладкий аромат ягод, впрочем, он был и этими ягодами, которые уже переполнились соком, отяжелели и целыми гроздьями осыпались на землю; этой землей, влажной, изрыхленной множеством землероек и склизких дождевых червей; вурди полз, то растягивая, то вновь собирая свое длинное, как у червя, тело, и земля-вурди проходила сквозь него так же, как капли дождя проходят сквозь землю… Да, где-то там наверху шел дождь. Летний, осенний, сверкающий несметным количеством капель, которые еще недавно резвились в мелкой речной волне, в бурных потоках лесных ручьев, тосковали в болотной тине, высушенные полуденным солнцем, стлались над лесными перелесками рваными клочьями тумана. Вурди-земля жадно впитывала их, вурди-корни жадно тянулись за угощением, чтобы по вурди-стволам донести драгоценную влагу весенним почкам, которым предстояло стать шумящей на ветру вурди-листвой, а потом однажды сорваться с насиженных мест, одиноко кружить в хмурых осенних днях, падать вниз, преть под теплыми снеговыми шапками, темнеть и скукоживаться, постепенно обращаясь в черную рыхлую массу, питающую беззащитное семя нового дерева, нового цветка, новой травы, обращаясь в землю с той же легкостью, с какой глупый дармоед повелитель обращается в обычный глиняный горшок, вурди-волк в человека, а вурди-человек в…

Ой ли?! Ой ли?!

Вурди спал.

Он был очень занят в этом сне. Ибо, как бы ни был глубок его сон, вурди знал, зачем он здесь, зачем льют эти хлесткие, теплые, холодные, весеннее-осенние, зимне-летние дожди. Зачем пробиваются сквозь талый снег, лед, прелую листву ручьи. Зачем разливаются по перелескам птичьи трели и разбуженная ими ведмедица громко ругается на весь лес и шлепками выгоняет из теплой берлоги неуклюжих заспанных ведмежат…

Вурди спал.

Он был рекой. Он торопливо нес свои перемешанные с песком и илом воды, и тот, кто стоял на берегу, благодарно принимал их.

Он был рыбой – целые косяки красноперых, усатых, зубастых и не очень речных рыб путались в сетях, хватали наживку, слабо трепыхающуюся на толстых рыболовных крючках… Выпрыгивали из воды, сверкая чешуей и плавниками… Задыхались в глиняных садках. Били плавниками по шипящему на сковородке жиру. Хрустели поджаристой корочкой на зубах…

А вурди-лес тем временем чутко прислушивался к шагам, твердым, уверенным: кто-то шел через этот лес, и лес-вурди притаился, притих, боясь напугать неведомого гостя, стих ветер, шевельнув рукой-ветвью, вурди вспугнул стайку птиц, они с тревожным треньканьем взметнулись в небо, где их уже догоняли выпущенные умелой рукой охотника вурди-стрелы… Птицы падали на землю жалкими комочками мяса и перьев, чья-то уверенная рука подбирала их и складывала в заплечный мешок. «Тоже мне охота», – бормотали губы пришельца… Что ж, лес знал, что ему следует делать, – он старательно шелестел листвой, здесь, здесь, подсказывал он своему гостю, указывая ему свежий след молодого оленя, клок ведмежьей шерсти на кусте гуртника, рыжий промельк послушной лесу вурди-лисы…

Он уйдет не с пустыми руками, этот человек.

Он будет жить.

Он хочет пить – пожалуйста, и вурди прольется проливным дождем.

Ему жарко – укроет в тени темных елей, и прохладный ветерок будет старательно отгонять назойливую мошкару.

Он голоден – о! Вурди-лес всегда готов поделиться всем, что у него есть, и ничего не потребует взамен, разве что чуть-чуть, самую малость, капельку, капелюшечку, и то лишь в пору великой жажды-вурди, которая начинается, когда…

Тсс!..