Текст книги "Вурди"

Автор книги: Владимир Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Он огляделся.

Никого.

Прикрыл горящие веки.

И прежнее ощущение вернулось.

Тень рядом. Затаилась. Ждет. «А может быть, это и есть то самое, – подумал нелюдим, – никому неведомое оно, которого так боялись в старом Поселке?» Что ж, это к лучшему, решил охотник. Он уведет его с собой. Он заманит его в лес. Он рано или поздно убьет его.

Пойдем.

Со мной.

Все равно куда.

Непонятно зачем.

Лишь бы подальше от Поселка. От людей. От мертвого тела жены, которое скоро найдет какая-нибудь забежавшая поинтересоваться, куда это пропали Гвирнусы, баба.

«Надо идти».

Гвирнус с неохотой отнял захолодевшую уже щеку от коры дерева. Поймал себя на мысли, что метит, как ведмедь дерево – словно и впрямь хочет оставить по себе память. Если не добрую, то хоть такую – запах пота, усталости, боли, – здесь был человек. Он ушел, но, может быть, вернется. Это дерево должно помнить. И этот снег. И эти заросли гуртника. И этот родничок, который так чисто, так звонко поет под ледяной коркой зимы.

Пускай поет.

Гвирнус крякнул, отстранился от дерева.

И тень за его спиной согласно двинулась вслед.

В норе было тепло, уютно и немного душно. Она потянулась всеми четырьмя лапами, сонно заскулила, ожидая услышать ответное ворчание волчицы, дружеское потявкивание маленьких щенят, которые часто спали, уткнувшись носами в ее теплую шкуру… Она была старше их, мудрей, она почти ничем не отличалась от взрослого волка, так что в стае молодые волки частенько дрались из-за нее… В таких случаях она благоразумно держалась в стороне. Но не без любопытства поглядывала на дерущихся. Кто? Тот, что яростно и глупо наскакивал на своего соперника, норовя сшибить его с ног? Или же другой – поменьше? Хитрый, верткий, вынуждающий противника промахиваться раз за разом и терпеливо выжидающий момент, когда, потеряв бдительность, более сильный предоставит шанс более умному… Было что-то сладостно щемящее в том, чтобы подпустить победителя к себе, позволить ему обнюхать себя с головы до кончиков лап, игриво вцепиться зубами в холку, а то и в бок, ощутить во рту густую волчью шерсть, быть может, даже вырвать клок-другой (они такие глупые и безответные), отбежать, а то и зарычать презрительно и зло, дразня волчишку, который, она знала, будет надоедливо ластиться к ней до тех пор, пока она наконец не смилостивится над ним, не лизнет примиряюще его холодный, влажный нос, не позовет за собой… Заманит в лес. Закружит. И, совсем сбив его с толку, вернется домой.

В теплую нору.

Смешные, глупые.

Так было до тех пор, пока…

Она сладко потянулась.

Это произошло совсем недавно, в оттепель: волчишка был голоден, и она голодна, но пустые животы лишь сильнее распаляли то сладостно-тягучее чувство, которое заставило ее прекратить обычную игру. Вместо того чтобы лишь отхватить клок шерсти, она впилась зубами в волчий бок, зло стиснула челюсти, ощутив, как брызнула из-под кожи волчья кровь. Р-р-р! – волчишка взвыл от неожиданности, отскочил, но тут же бросился на обидчицу с таким остервенением, что она испугалась. Оскалилась, угрожающе зарычала: не подходи. Но это вовсе не остановило молодого волка. Он налетел на нее всей тяжестью своего тощего тела, сбил в снег, властно вцепился в ухо желтоватыми клыками. Он рычал и рвал ее ухо. Мял своими неуклюжими лапищами беззащитный живот. Катал по ледяному насту, как месячного щенка. Он причинял боль. И – о чудо! – ей нравилась эта боль. Р-р-р – страх вдруг оставил поверженную; она перестала рычать, кусаться, отталкивать лапами пахнущее потом и снежной пылью тело. Почувствовала себя беспомощной и слабой. А потом…

Она помнила лишь яркую вспышку в голове, хоровод солнц в раскалившемся докрасна небе, чей-то отчаянный визг, который метался в горле кровавым комком, – ее визг, ее плач, ее стон; помнила слюнявую морду волчишки, который вдруг оставил обмякшее тело в покое, замотал лохматой башкой, зачихал, зафыркал… Она попыталась подняться, но лапы не слушались. Она зарычала, призывая мучителя не оставлять ее… Тщетно. Волчишка, поджав хвост, жалко засеменил прочь…

Так было.

Ей едва хватило сил вырыть в обледенелом насте теплую лунку, упасть в нее. Положить голову на лапы…

Не прошло и месяца, как она почувствовала – творится что-то странное. Сначала изменились запахи.

Теплой норы. Леса. Даже сбившихся на зиму в стаю волков. Даже волчицы-матери, от которой она теперь старалась держаться подальше, и утром, когда старая волчица возвращалась с охоты, молодая покидала нору и уходила в лес. Но и в лесу она не чувствовала себя прежней. Лес казался чужим. Каждое дерево таило угрозу. Каждый куст мнился притаившимся зверем – большим, сильным, – она еще никогда не чувствовала себя такой беспомощной и жалкой в этом лесу…

Потом изменилась она сама.

Ее лапы, в которых уже не было прежней упругости мышц. Ее голова, которая иногда кружилась так, что приходилось ложиться в снег и пережидать до тех пор, пока не перестанет качаться под непослушными лапами земля. Ее поджарое серое тело, которое раньше с легкостью преодолевало любые расстояния, а теперь уставало даже после небольшой пробежки по рыхлому снегу…

Она стала ворчливой и злой. Она не подпускала к себе никого из стаи, и однажды, когда прежний ее мучитель вдруг сунулся к ней, она без предупреждения вонзила клыки в его ухо и едва не оторвала его…

Потом изменилась стая.

– Дайте мне нож, – попросила Таисья. Она дрожала от холода. И голос ее дрожал. Но все, кто стоял у костра, видели странный блеск ее глаз, хитрую ухмылку на губах…

Люди зашумели.

Они заговорили все разом, даже дети вдруг испуганно заверещали за спинами взрослых. Аринка заплакала. Сыновья Дрона, переглянувшись, поспешили пробраться поближе к отцу. Райнус дернул сестру за косу:

– Плакса.

Утер рукавицей влажные глаза.

– А сам-то… – буркнула девочка и, уже не сдерживаясь, сорвалась в полный голос: – К мамке хо-очу-у!

– Цыц! Нельзя к мамке. Сказала же – гулять!

– Я боюсь, – всхлипнула Аринка, прижимаясь к брату.

– Не смотри, – сказал Райнус, заметив, что девочка не сводит взгляда со странной сгорбленной фигуры Лая, которая все меньше походила на человека… Если бы не обвисший полушубок, не сползшая набок с огромной лохматой головы шапка, то…

– Он повелитель? – Аринка с надеждой взглянула на брата.

– Не знаю, – неуверенно пробормотал Райнус и, заметив, что девочка, наклонившись, зачерпнула пригоршню снега, поднесла ко рту, добавил: – Здесь грязный, не ешь.

– Я пить хочу, – капризно сказала Аринка.

– Дура! – неуверенно сказал Райнус и облизнул пересохшие губы – в самом деле, отчего так хочется пить?

Потом изменилась стая.

Волки.

Она заметила это не сразу, тем более что и сама сторонилась их. Но однажды голод взял свое, и она вышла на охоту со всеми.

Загоняли матерого лосяка.

Бежали не быстро, может быть, поэтому у нее хватило сил не отстать.

Лосяк был упрямый, к тому ж в самом начале охоты уж успел поднять на рога чересчур поспешившего волчишку, смерть которого заставила стаю набраться терпения и отступить.

Однако продержался матерый недолго.

Выгнав лосяка на редколесье, волки набросились всем скопом, и спустя мгновение он рухнул в снег.

Мяса ей не досталось.

Когда же она попыталась подобраться к разрываемому на части телу, сразу несколько волков развернулось к ней, и, увидев их оскаленные морды, она поняла – и эта охота, и все последующие уже не для нее…

Нож ей кинул Гилд.

Таисья ловко поймала его на лету.

Взглянула на охотника:

– Спасибо.

Тот пожал плечами. Отвернулся.

«Знает, – поняла женщина, – знает все».

Она наклонилась над мужем. Услышала, как взвизгнула и запричитала Настасья:

– Да что же это такое! На мертвого! С ножом!

– А тебе небось живого подавай? – усмехнулась женщина, не спуская глаз с удивленного лица Тисса. Что ж, теперь пришла очередь удивляться другим. Если, конечно, еще не застыла в жилах мужа пьянящая, колдовская, хмельная влага – кровь.

– Что, испугалась? – услышала она презрительный голос Гилда.

Ударила ножом в широкую грудь. Облизнулась, предвкушая тот сладостный миг, когда…

О! На сей раз она будет не одна.

Не только с маленьким вурденышем, который так похож на…

Что это?

Таисья моргнула, не веря своим глазам.

Никакой крови не было.

Даже раны на его груди, куда, казалось, только что вонзился нож, тоже не было. Даже царапины, даже намека на нее. И клинок был все так же чист, холоден и остер.

Не может этого быть!

Она подняла голову:

– Гилд?!

Волчья маска охотника задумчиво смотрела на алые всполохи огня. Сейчас их было трое в этом мире. Только трое. Она, Таисья. Все уже знающий Гилд. Мертвый муж…

И…

Нет, четверо – еще маленькая девочка, звереныш, которая спала, свернувшись калачиком под теплым одеялом. Укрытая с головой, чтобы никто не увидел, никто до поры до времени не потревожил ее сна.

– Гилд?! – повторила женщина.

– Что тебе?

– Нож…

– Как же, – усмехнулся охотник, – повелитель это. Оберег. Не тронет он. Человека-то.

Вот так.

Значит, пятеро. Еще проклятый повелитель. Нож…

– Гадина, – прошипела Таисья и, не в силах больше ждать, толкнула мертвое тело к оскалившейся морде шестого.

Лая.

– На!

Потом она встретила человека.

Он шел по лесу на больших плоских палках. Большой, сильный, как и все те люди, за которыми, еще не изгнанная из стаи, она не раз наблюдала издалека. Да, большой, сильный, с блестящим когтем, торчащим из-за голенища сапога, он в отличие от прочих показался ей совсем не страшным. Человек что-то бормотал себе под нос, рвал на ходу мороженую ягоду. Сплевывал косточки. Щурясь от яркого солнца, высматривал в снегу звериные следы.

Вот он остановился, присел на корточки, провел пальцем по снежной пыли. Недоуменно почесал заросший щетиной подбородок.

– Вот те на! – пробормотал он и огорченно крякнул: – Видать, плохи дела. Коли этак-то… Ползком.

Нашел.

Это был ее след, но она вовсе не боялась, что ее найдут. Скорее боялась обратного…

Она медленно умирала от голода в двух шагах от него.

Она заскулила, ибо, да, он был совсем не страшным, этот человек. От него пахло лесом, потом, теплом.

Человек сплюнул очередную косточку, обернулся. Удивленно вскинул брови.

– Вот те на! – повторил он на этот раз куда более удивленный.

Шагнул к изгнаннице – она на всякий случай оскалила зубы.

– Вишь какая страшная, – улыбаясь сказал человек, – ты не бойся. Мне волчатина не нужна.

Она жалко посмотрела ему в глаза.

– Смотри-ка! Поедом ешь! – Человек усмехнулся. – Мое счастье, что ты тут одна. Да и силенок у тебя маловато. Вон как ребра торчат… Сдохнешь ведь. – Он задумчиво потер ладонью побелевший от холода нос. Шумно высморкался. – Не трону я тебя. Ну чего глядишь… Голод – он ведь и у нас голод. Э… ладно, погляжу, чего мне там Ай-я припасла.

Потом он ушел.

Бросил горсть солоноватых, вовсе не съедобных камешков, которые противно хрустели на зубах. И ушел.

А она осталась.

С трудом проглотила безвкусное угощение, от которого лишь сильнее заурчало в животе. Потянулась мордой вперед. Обнюхала отпечаток охотничьего сапога в залитом фиолетовыми сумерками снегу. Облизнулась. Подняла непослушное тело из вытопленной его теплом лунки. И, покачиваясь, пошла туда, откуда этот странный человек принес столь пьянящий, столь восхитительный запах. Человека. Дома. Добра.

3

Еще одно дерево.

Еще одна метка.

Тень стаи по-прежнему преследовала его.

Кусты, росшие чуть в стороне от сосенки, возле которой переводил дух нелюдим, показались смутно знакомыми. Было уже совсем темно, Гвирнус почти не видел их – лишь по старой привычке чувствовать лес как самого себя угадывал в черноте ночи. Он был здесь, и не так уж давно. Тень стаи на мгновение расступилась – он вспомнил. Да, конечно. Молоденькая волчица, худая, облезлая, с жалостливым взглядом. Он бросил ей горсть сухарей и тут же забыл о ней… Может быть, к счастью, ибо потом ни один волк, оборотень, вурди не ушел от него живым. Впрочем, и та единственная, которую он оставил в живых, скорее всего умерла. От голода.

Жаль.

Ему вдруг страстно захотелось, чтобы хоть она уцелела в этой странной круговерти смертей, которую приносила его жизнь.

Он не выдержал.

Он почти бегом бросился к кустам. Он яростно раздвинул их руками, страшась увидеть мертвое, припорошенное снегом тело. И когда убедился, что мертвого тела не будет и голодному зверю удалось покинуть свое лежбище, улыбнулся. Впервые за этот бесконечно долгий вечер. За этот бесконечно долгий день…

В норе было тепло, уютно и немного душно.

Но… это была не нора.

И лапы не были лапами. И голова… странная голова болталась на тонкой безволосой шее… И глаза… Что-то творилось с глазами. Она будто ослепла. Она ничего не видела в темноте.

Где я?

Она пошевелила длинными отростками на лапах – зачем это? – представила, как неудобно бежать на таких странных отростках по талому снегу, подкапывать заячьи норы… Жить… «Что со мной? Где я?» Она зажмурилась. Вчера. Вчера она была голодна. Вчера она пошла по следу. Этого вовсе не страшного человека, который уходил в лес и чьи следы начинались возле большой деревянной норы. Да, очень хотелось есть. А от деревянной норы пахло чем-то съедобным, вовсе не теми солеными хрустящими камушками, которыми угощал ее уходящий в лес человек. Ах как ей хотелось забраться внутрь! Она обошла вокруг норы, но не нашла никакого входа. Ничего напоминающего вход. Она еще раз обошла вокруг, поскреблась когтями о ледяные бревна. Ее подташнивало от голода. Лапы едва держали измученное тело. Хотелось лечь, закрыть глаза, уснуть, но она понимала, что может и не проснуться. Она уже видела такое. Незадолго до того, как стая изгнала ее. Это был волчонок. Совсем еще молодой, глупый. Он лежал в кустах гуртника и не шевелился. Она подошла, ткнулась в его шкуру носом и тут же испуганно отпрянула – его тело показалось ей тверже льда. Он спал.

Она не хотела. Когда-нибудь. Так.Уснуть.

Поэтому она в третий раз обошла вокруг норы, приглядывая местечко, где снег, которым занесло стены этой человеческой норы, не так глубок. Какое-то странное сосущее чувство в груди подсказывало ей – единственное спасение там. Внутри.

Потом она стала копать.

Наступила ночь.

Время от времени она останавливалась, чтобы отдышаться. Слизывала горячим языком сверкающие в лунном свете снежинки. Трясла лохматой головой, отгоняя дурманящие сознание сны. Снова копала. Снова останавливалась. Это продолжалось долго. Она уже не чувствовала ни голода, ни усталости – все заменило одно-единственное желание – быть там. Внутри человеческой норы. Зачем? Для чего? Это было не важно. И одновременно важнее всего, что до сих пор окружало ее, заставляло сутками напролет загонять упрямого лесного зверя, пить из холодных лесных родников обжигающую глотку живительную влагу.

Радоваться, когда по весне в норах раздавалось потешное потявкивание слепых волчат. В конце концов – вцепиться в бок того самого молодого волчишки, который принес ей радость и боль, а потом первый отвернулся от нее, ибо первым из всех почувствовал ту перемену, которая привела ее сюда.

К человеческой норе.

Когда узкий лаз был наконец готов, ей не хватило сил даже на то, чтобы обрадоваться этому. Она лежала в ямке, сунув узкую морду в выкопанную под бревнами щель, вдыхала пахнущий подгнившим сеном теплый воздух, она бы так и уснула здесь навсегда, если бы не слабое попискивание внутри – это была еда. Счастье. Жизнь… Потом она пробралась внутрь…

Да, это была не нора.

Девочка неловко скинула укрывавшее ее тщедушное тельце одеяло. Свет зажженной на стене масляной плошки на мгновение ослепил ее, она зажмурилась. Потом открыла глаза, в который уже раз с удивлением осмотрела свое белое безволосое тело. Поднесла к лицу пятипалую лапу, лизнула языком кончик пальца. Гладкий, противный, сухой. С плоским розовым когтем – разве таким можно вцепиться в крыло внезапно выпорхнувшей из-под снега куропатки? Разве таким можно причинить боль?

Впрочем, она уже привыкла к этим новым когтям.

Она спрыгнула с лежанки, ловко приземлившись на четыре лапы. Новое тело слушалось неплохо. Куда лучше, чем вчера. В другой человеческой норе, где были испуганные человеческие детеныши и ласковая женщина, которая одновременно и любила, и боялась ее. Очень боялась. Иначе зачем было привязывать ее? Она ведь никуда не хотела убегать. Она пришла сама.

Пришла и ушла.

Ибо была сыта и свободна, а глупая веревка легко поддалась под напором новых, вовсе не таких острых, как волчьи, зубов…

Пфф!

Костер выплеснул в небо ворох сверкающих звезд, и огонь опал, смятый порывом ветра, к самой земле.

Лай ухватил тело мертвого Тисса, попытался оттащить его в сторону. Он чувствовал – там, за спиной, на него смотрят десятки горящих, жадных до его добычи глаз…

Она и сама не знала, почему покинула ту женщину. Красивую и немного напуганную ее появлением. С капельками влаги на кончиках ресниц. Пахнущую человеком, чьи следы привели ее к людям. Может быть, потому, что и здесь, как в стае, почувствовала себя чужой.

Только один человек обрадовался ей по-настоящему.

В новой норе, куда принес девочку поймавший ее охотник…

– К-куда?

Таисья брезгливо поглядывала на потерявшего человеческий облик Лая, который жадно вцепился в лодыжку ее мужа, невесть куда оттаскивал его от крыльца, путался в полах обвисшего на волчьем теле полушубка. Смешно приволакивал задние лапы, обутые в добротные меховые сапоги…

– А вы? – скользнула насмешливым взглядом по темным фигурам односельчан.

Они еще молчали.

Но где-то внутри, в их душах (о! она-то знала) разрастался томительный и страстный.

Волчий.

Вой.

4

Десять лет назад.

Десять лет назад в старом Поселке, когда еще гуляла по его пустынным улицам неведомая хворь, когда уже были изгнаны из Поселка Гвирнус и Ай-я. Когда Таисья, как и все, боялась леса, тем более что только-только лесное онопогубило семейство Керков – маленькую Рину и троих ее детей… Десять лет назад…

Она помнила этот день так, будто и не было после десяти бесконечных лет. Одиночества. Страха. Томительного желания поддаться неведомым доселе чувствам. И глухой ненависти к себе, ибо так хотелось остаться прежней. Всего-навсего женщиной. Женой.

Было утро. Обычное утро обычного дня. Тисс на охоте, дел по горло. Она проснулась, умылась, вышла на крыльцо. Оглядела двор. И увидела его.

Это был Керк.

Он тихо крался вдоль забора и всеми повадками напоминал зверя. Он показался Таисье странным, впрочем, он всем казался странным с тех самых пор, как погибла его семья… Было что-то угрожающее в том, как горбилась его спина, как развевались на ветру длинные волосы, как хищно принюхивался к чему-то большой, облезший от жаркого солнца нос.

Он не заметил Таисью, она же поспешила юркнуть обратно в дом. Задвинула щеколду. Прильнула к окну. Увидела, как, перемахнув через низенький заборчик, Керк направился к ее сараюшке, в которой похрюкивала некормленая свинья… В руке охотника блеснул нож. «Ах ты гадина! Вон что удумал!» – мелькнуло в голове женщины, и она, забыв о страхе, не помня себя от злости, выскочила во двор:

– Эй!

Керк, который был уже в двух шагах от сараюхи, обернулся на звук ее голоса, невидящими глазами уставился на хозяйку двора.

– Совсем спятил, да?

Он не сказал ни слова. Лишь снова повел носом, будто лесной зверь, тряхнул лохматой головой. Усмехнулся:

– А… соседка!

Шагнул к ней.

Она испуганно отступила:

– Не подходи!

– Это почему же? – хрипло сказал он.

– Зачем заявился-то?

– Свинья, говорят, у тебя опоросилась.

– Ну? Что с того? Моя свинья – не твоя.

– Верно, соседка! – Керк ухмыльнулся. Вдруг странно взмахнул руками, при этом ноги его подогнулись, он упал на колени, потом и вовсе встал на четвереньки… Шумно втянул носом воздух. – Пахнет от тебя хорошо, – неожиданно сказал он, даже не думая подниматься, и по-звериному на четвереньках заковылял к женщине…

– Пахнет?! – Таисья, опешив, замерла, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой…

– А что? – Голос Керка завораживал женщину. – Не в лес же мне за этим идти, а?

«Зачем же в лес? Вон их сколько», – подумала Таисья, глядя на тех, кто стоял сейчас возле отбрасывающего последние всполохи искр костра…

Тогда она не знала ничего.

Она дрожала от омерзения и в то же время подпустила его. Позволила ему обнюхать ее голые коленки. Позволила потереться небритой щекой о бедро (это было приятно и омерзительно одновременно), позволила его губам коснуться загорелой кожи, его языку скользнуть от бедра выше – при этом колючий подбородок приятно щекотал ногу, а похожий на птичий клюв нос охотника нагло задирал подол платья…

«Что же я делаю?» – с ужасом думала Таисья.

– Керк, не надо… Хочешь… Хочешь, я подарю тебе…

– Чего? – Он на мгновение отстранился.

– Ну, поросенка… Ты же за этим пришел, да?

– Потом. – Его небритый подбородок снова ткнулся ей в ногу.

– Не надо. – Она попыталась отстраниться, однако левая рука охотника жадно обвилась вокруг лодыжки женщины, с силой потянула на себя… Таисья едва удержалась на ногах.

– Отстань, дурак! Закричу!

– Не закричишь, – хрипло выдохнул охотник. – Это я! Я! Понимаешь, я вернулся вовсе не утром… Я вернулся ночью…

– Не понимаю…

– Ну, домой… А она порезалась…

– Кто?

– Жена.

– Ну и что?

– Дура! – Керк с силой рванул ее ногу, и Таисья, потеряв равновесие, полетела в траву. Больно ударилась лопаткой о камень. Уже открыла рот, чтобы закричать на весь Поселок, но шершавая ладонь охотника больно стиснула ее губы. Тяжелое тело вдавило Таисью в землю…

– Молчи, дура! Убью!

– Ы… ы… – Она все еще силилась закричать, мотала головой, не обращая внимания на боль, которую причиняли его сильные пальцы.

– Пахнет, – вдруг сказал он, – совсем не так…

На мгновение хватка рук охотника ослабла. Таисья рывком освободила рот, но, вместо того чтобы закричать, вдруг спросила:

– Ты?.. Ты убил их?

Он вздрогнул всем телом, она почувствовала, как острый локоть впился ей в ребро.

– Я… не знаю. Не помню. – Голова Керка склонилась к лицу Таисьи. Его влажные губы едва не касались ее губ. В глазах охотника плескалось безумие. Они были темными и мутными. Как болотная вода. – Не кричи, – почти жалобно попросил он, брызнув ей в лицо горячей слюной.

Она невольно прикрыла глаза. И тут же открыла их. С закрытыми было куда страшней…

– Ты… ты убил? – повторила она.

– Я не помню. Но я был там. Ночью. Понимаешь, ночью. Я знаю. Мой лук. Он лежал. На полу. Я видел. Уже утром. После… Через окно…

– Не надо. Молчи.

– Я видел их…

– Это был зверь. Или оно. Те, кто видел… Ты же сам говорил… Все говорили. Дверь была заперта.

– Да, – он снова брызнул слюной, – да, но это она. Моя жена. Я никогда не запирал двери.

– Значит, тебя там не было, Керк.

– Я нашел лаз. В сенцах.

– Когда?

– Когда пытался войти.

– Утром.

– Да! Да! Да!

– Тогда при чем тут ты? – испуганно сказала Таисья. И тут же добавила: – Мне тяжело, Керк, отпусти.

Она вовсе не ожидала, что он отпустит ее. Странно, однако в это самое мгновение, когда язык ее говорил одно, в мыслях было совсем другое: «Я не понимаю… почему. Но мне хорошо. С тобой. Страшно и… хорошо…»

К ее удивлению, Керк послушался. Скатился с нее. Повалился в пыльную траву. Обхватил голову руками.

– Я помню. Она порезалась. Понимаешь. Я помню, – повторял он с каким-то злым упрямством. Будто сам себе хотел доказать, что все было не так, что он сам придумал этот дурацкий порез, что он и в самом деле пришел только утром. Попытался войти… Дверь была заперта…

– Она чистила рыбу, – бормотал Керк, – купила. У какого-то рыболова. С острыми плавниками. Понимаешь? Не ножом. Плавником. Я помню. Когда вошел. Она обматывала палец тряпкой…

– Погоди. Никто не видел никакой тряпки. И потом при чем тут это? Они же все были разорваны в клочья. Там был не человек.

– Вот. – Керк вдруг с усилием оторвал руки от головы, суетливо полез за пазуху холщовой рубахи. – Вот, посмотри. – Губы его задрожали. – Держи. – Он вынул какую-то грязную тряпку. – Вот.

Она протянула руку.

– Вот, – повторил Керк, и тряпка легла в ее ладонь.

Она сжала пальцы в кулак.

– Просто тряпка, – сказала она, глядя в его раскрытые от ужаса глаза.

– На ней кровь.

– Ну и что? – пожала плечами Таисья. Страх прошел. Керк был жалок и смешон. Керк просто сошел с ума. – Ну и что? – усмехнулась она.

– Я нашел ее за пазухой. С утра.

– Ну и что? – в третий раз спросила Таисья.

– Она обматывала палец. Ею.

– Послушай, ты сам придумал это, да?

– Иногда мне кажется, я слышу ее голос. Она так обрадовалась, когда я пришел. Она сказала: «Вот здорово, а я думала…» И палец. При этом обматывала палец. Этой самой тряпкой. Странно, что я никогда не видел раньше. Ее крови…

– Послушай… Не может быть. А когда вы с ней, ну, сам понимаешь… В первый раз?..

– Ты же знаешь. Этоженщина делает сама…

– Да, верно. – Таисья усмехнулась. Мужчина не должен видеть кровь. Так говорила ее бабка. Так учили всех дочерей. И, пожалуй, впервые она задумалась – почему?

– Она капала на пол, – задумчиво сказал Керк. Он снова сидел, обхватив голову руками, и в такт словам раскачивался из стороны в сторону. – Ее было много. Очень. Никогда не думал, что у рыбы такие острые плавники.

– Острые. – Таисья усмехнулась. – Я тоже не видела его крови.

– Чьей?

– Тисса.

– Странно, – сказал Керк. Он вдруг перестал раскачиваться, хмуро из-под руки посмотрел на Таисью: – Мы столько ходим по лесу. Это ж лес! Рано или поздно зацепишь какой-нибудь сучок и…

– Он умеет ходить по лесу, – сказала Таисья.

– Так не бывает, – уверенно сказал Керк.

– Бывает. Ни одной царапины, – почти с гордостью сказала она.

– Тогда он – береженый, твой Тисс.

– Да.

– Он мог порезаться дома.

– Нет.

– Ты могла поцарапать его, когда…

– Не могла.

– Вот как?! А моя могла.

– Ты пришел утром, Керк…

– Нет! Я помню. Они спали. Было поздно. «Тсс! Не разбуди». Она не хотела, чтобы дети проснулись. Она хотела, чтобы я… Я же помню! Помню! Это не сон! А потом, – он стиснул зубы с такой силой, что Таисья услышала, как хрустнули его желваки, – потом не помню. Или помню? – Керк разговаривал сам с собой. – Это сон. Страшный. Вот. Сейчас. Будто мелькнуло что-то… Понимаешь?..

– Керк, – женщина осторожно коснулась его плеча, – не надо, Керк. Этого не может быть. Ты же любил их. И потом… Ты же не зверь, Керк.

– Да. Зверь. Там был зверь, – согласился охотник и тут же добавил: – Там был я. Я – вурди, – вдруг обреченно сказал он.

– Их нет. Сказки это.

– Мне страшно, Тай. Я хочу есть. Я не хочу в лес. Там я стану… Опять… Я помню. Я помню, как… Почему от тебя так странно пахнет, Тай? От моей пахло не так…

Она пустила-таки его в сараюху. Тогда. Поднялась с травы (охотник все еще сидел, обхватив голову руками). Открыла дверь:

– Входи. Обойдусь. Как-нибудь…

Керк удивленно взглянул на женщину.

Встал. Не говоря ни слова, подошел к сараюхе. Повернулся к хозяйке:

– Это не обязательно. Главное, что ты…

Она кивнула:

– Я поняла.

Он вошел.

Она заперла дверь.

Как же там чавкало, сопело, рычало то, что совсем недавно было всего-навсего Керком!

До сих пор Таисья не могла забыть эти страшные звуки.

А потом…

Потом потянулись мучительные годы неизвестности, когда она со страхом ожидала возвращения мужа из леса (уж не поцарапался ли он?), со страхом смотрела, как ловко разделывает он охотничьим ножом принесенную с охоты дичь. Со страхом ласкала по ночам его пахнущую лесом и дымом костра кожу… Прислушивалась к своему телу… Приглядывалась к соседям и соседским детям… Потому что поняла – наводящее ужас на жителей поселка онотаится вовсе не там, где его привыкли искать, вовсе не в лесу.

В людях.

В них самих.

«Я – вурди», – подумала Таисья, стоя на крыльце и с усмешкой наблюдая, как быстро теряют человеческие лица те, кто еще совсем недавно…

О! Какое облегчение знать!

Спасибо зверенышу.

Спасибо Тиссу, который привел его…

О! Эти глаза!

Заглянув в них, когда звереныш стоял на пороге, удерживаемый сильной рукой мужа, Таисья заглянула в саму себя…

И когда муж почти тотчас ушел разгуливать по поселку в своей страшной маске (если бы он знал, как близка к истине эта жуткая игра!), она, глупая, радовалась, она, глупая, еще надеялась, что успеет убедить себя в том, что все ее чувства – неправда, все внезапно всколыхнувшие тело желания – лишь случайная прихоть, отголосок, эхо (чего?)… Причудливая игра, вроде той, которой с такой невинной страстью предавался Тисс…

Лучше бы он не возвращался, ее бедный, бедный муж!

5

Детская ручонка неловко толкнула дверь.

Дверь, скрипнув, приоткрылась. Не дверь – узкая щелочка глаз…

За дверью была зима.

Белые хлопья, как мотыльки, впорхнули в прохладные сенцы. Девочка неумело подставила ладони – некоторые из мотыльков тут же опустились на них, приятно холодя непривычно гладкую кожу. Девочка переступила с ноги на ногу – новое тело плохо слушалось хозяйку: приходилось опираться на бревенчатую стену. Чтобы не упасть.

Новое тело было куда хуже старого.

Оно чувствовало дыхание ветра, ночи, зимы…

Оно было беспомощным и слабым.

Ему было холодно.

Очень.

Хотелось вернуться обратно, забраться под теплую шкурку-одеяло, под которой так уютно, так сладко спалось еще недавно…

Девочка шмыгнула носом.

Снова, уже посильнее, толкнула тяжелую дверь.

И снова дверь недовольно скрипнула: мол, куда ж ты, там холодно, там ночь, там…

Девочка видела и сама.

Темные перила. Крыльцо. Спину стоящей на крыльце женщины. Выше – темное небо. Звезды. В разрывах облаков – круглобокую луну. Красные отблески на снегу – она знала: это след огненного чудовища, которым повелевали те, в чьем обличье находилась она сейчас.

Как холодно!

Можно вернуться в дом.

Можно идти вперед.

Там свобода. Там лес. Там жизнь.

И огненное чудовище, которое иногда греет, но куда чаще с хрустом пожирает густую волчью шерсть, оставляя после себя бурые подпалины и запах горелого мяса. Девочка сморщилась – фу!

Прислушалась.

Тонко подвывал ветер. Похрустывал ветками огонь. Кто-то громко сопел, рычал, чавкал, потявкивал… совсем рядом. Возле крыльца. Этот кто-то был не один.

Этих «кого-то» было много. И звуки, которые они издавали, были такими знакомыми… родными, что у девочки вдруг сжалось сердце…

Да. Так завершает свою охоту голодная стая.

Когда зверь уже завален, а голод еще не утолен.

Все с жадностью набрасываются на огромную тушу, рвут куски пожирнее, отпихивают друг друга, выхватывают добычу из пасти более слабых, рычанием отгоняют опоздавших, жадно лакают горячую кровь… Жрут…

Вот так отгоняли и ее…

Спина женщины на крыльце мелко вздрагивала.

Может быть, от холода. Может быть, от смеха. Может быть, от слез.

Девочка осторожно ступила босой ступней на обледенелое крыльцо.

Как холодно!

Поежилась.

Внизу – черные волчьи тени.

Стая.

Девочка пригляделась.

Другая стая. Вовсе не та, откуда она была изгнана несколько дней назад.